Текст книги "Круглый счастливчик"

Автор книги: Леонид Треер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ

Село Шаврино жило ожиданием. Заезжие гастролеры колесили в окрестностях и не сегодня завтра грозились войти в Шаврино. Ползали слухи насчет умнейшей обезьяны, знающей пятьсот слов. Неизбалованные звездами эстрады шавринцы подолгу стояли у розовой афишки на дверях клуба. В самом низу афишки было написано чернилами: «При участии живой обезьяны Ляли».

Концерт должен был состояться в воскресенье. За час до начала зал был полон. У дальней стены резвился молодняк и курил местный хулиган. Начальство с семьями расположилось в первых рядах. Интерес к концерту был так велик, что были перенесены две свадьбы и одно собрание.

Ждали минут сорок – артисты не являлись. Наплывали черные мысли о соседях, перехвативших зрелище. Росла обида на работников культурного фронта.

Около девяти вечера с улицы долетело: «Едут!» Вспугнув телку, к клубу подскочил автобус. Люди в синтетических одеждах торопливо волокли за кулисы инструменты. Наблюдатели сообщили залу, что обезьяны не видно.

– Дождливая осень, – качали головами знатоки. – Простыла южная тварь с непривычки…

За коротким занавесом мелькали ноги в блестящей обуви, гудела аппаратура и кто-то громко искал жабо. Но публика не роптала, напоминая о себе вежливыми хлопками. Наконец, занавес задергался, будто за ним шла борьба, и на сцену вышла большеротая женщина в платье из рыбьей чешуи. Отговорив положенное про тещу и создав атмосферу, она торжественно объявила:

– Выступают дипломанты, обладатели малого Гран-при и специального приза «За волю к победе» братья Удручанцевы!!!

Появились братья, щекастые близнецы с обезоруживающей улыбкой. С умилением глядя друг на друга, они запели: «Ведь мы ребята…» Здоровьем и аппетитом дышали лица Удручанцевых. Верилось, вечной мерзлотой их не испугать. Хлопали дуэту щедро. Близнецы хотели петь еще, но ведущая, расставив руки, как хозяйка, загоняющая кур, вытолкала их за кулисы. Певцов сменила пара на роликовых коньках. Сухонький танцор, похожий на пожилого аптекаря, двигал впереди себя напарницу, крупную даму, радующую глаз.

Дама подняла ногу в ажурном трико, мужчина обхватил ногу и долго вращал партнершу по часовой стрелке. Было слышно, как скрипит сцена, визжат ролики и тяжело дышит танцор. Закончив программу полутодесом, они подъехали к рампе и послали публике воздушный поцелуй. Шавринцы остались довольны, но мужичка жалели.

– Кому из нас не знакомо с детства синее небо Испании, – заговорила ведущая, – ее мелодичные песни, ее темпераментные, – она многозначительно помолчала, – танцы. Посмотрите сценку из их жизни, которая так и называется – «Дело было в Севилье».

Грянул «Марш тореадора», появился стройный блондин с мулетой и шпагой, следом выскочил развязный бык на человеческих ногах, и началась испанская жизнь. Тореадор гримасничал, бык делал глупости, за обоих было стыдно. В финале красавец блондин воткнул шпагу в филе животного, и бык, зарыдав, удалился в обнимку с обидчиком. Дальше работал номер ансамбль «Дубинушка».

Пятеро парней с унылыми усами, опираясь на гитары, кричали женскими голосами про Генку и Наташку, так и не понявших друг друга. Ударник изображал то Генку, то Наташку. Было много шума. Шавринцы, оглушенные мощными усилителями, притихли. Хорошо спела про девичью гордость почти нагая солистка ансамбля.

Карусель концерта кружилась больше часа. Танец девушки с авоськой, кукловодов с кошмарным страусом, соло на стеклотаре и многое другое наблюдали массы в этот удивительный вечер. Но все померкло, когда был объявлен последний номер.

– Выступает самая юная артистка! – ведущая вскинула руки, просияла и воскликнула: – Ляля, прошу!..

Под аплодисменты зала на сцену выбежал рослый брюнет с пышными баками. Насладившись недоумением публики, он достал из кармана обезьянку в вельветовом костюмчике. У Ляли были печальные глаза. Она устало смотрела на зрителей и часто моргала. Брюнет поставил артистку себе на голову, сказал: «Ап!», и Ляля, вздохнув, поцеловала темя дрессировщика. Она делала стойку на лапке, взбиралась по шесту, бормотала шефу на ухо разную ерунду, а тот изображал смущение и громко стыдил животное.

На сцену вынесли столик с пишущей машинкой. Ляля села на стульчик. Шеф сказал: «Ап!», но она беспокойно озиралась по сторонам. Раздалось повторное приказание, и обезьянка ударила по клавишам. Она печатала без желания, короткими очередями, озабоченно почесывала затылок и шевелила губами. Кончив печатать, Ляля извлекла лист из машинки и протянула его шефу. Брюнет поднес к глазам Лялин труд, открыл рот, чтобы читать вслух, осекся и нервно сунул бумагу в карман.

– Огласи написанное! – требовали из партера. – Мы выражений не стесняемся!

– Бессмысленный набор букв! – дрессировщик улыбнулся.

Грянула музыка, и он поднял Лялю над головой, словно футбольный кубок. Артисты уже ждали его в автобусе. Ведущая с жаром воскликнула:

– Мы не прощаемся, мы говорим – до новых встреч, друзья!

Минут через десять гастролеры покинули Шаврино, а зрители побрели по домам, обмениваясь впечатлениями.

Поздно вечером, подметая в клубе, уборщица Шура нашла за кулисами скомканный лист, на котором было напечатано:

«Прошу вернуть меня в джунгли по собственному желанию. Устала от халтуры. Ляля».

Шура бумажке значения не придала и вымела ее на улицу. Осенний ветер, подхватив заявление, унес его в поля, где оно и затерялось окончательно.

ХОР

Деревня Покровка получила новый клуб. Приезжие артельщики, поклонники Корбюзье, сотворили здание без излишеств. Только в конце строительства Осип Кучерявый, шабашник и мастер, не удержался: одинокий конь взвился на фронтоне, стуча копытами по солнцу. Осип мечтал о четырех мустангах, как на Большом театре, но не хватило материалов.

Рассадник культуры сиял на холме, точно Акрополь. По ночам неоновый крик «Добро пожаловать» освещал небо и лошадиную голову, и старушки задергивали оконные занавески, крестясь.

Завклубом Вольдемар Шманцев, стройный мужчина с мозолистым языком, пил молоко и думал. Новый клуб требовал новой работы. Фантазия Шманцева привычно выплескивала на крестьянство «Летку-еньку» и «Пусть говорят».

Жаркий спор атеиста Бякова с отцом Гермогеном, антиалкогольная беседа с демонстрацией печени Семена Долгих, профилактический фильм «Случайные связи» – все уже было.

А массы ждали культуры и тянулись к ней…

Покровские долгожители сидели у дороги и мудро молчали, созерцая мир.

– Отцы! – закричал завклубом. – Пусть всегда будет солнце!

– Пусть, – согласились старики.

– Завтра в 18.00 прошу в клуб. Распоряжение сверху!

Гордость мешала патриархам спрашивать. Но вековой опыт подсказывал, что распоряжения сверху надо выполнять.

На следующий день двенадцать долгожителей, помнящих Крымскую кампанию, пришли в клуб. Вольдемар завел их в комнату с табличкой «Вокал», усадил на диваны и встал под портретом Римского Корсакова.

– Рано уходите на заслуженный отдых, герои Шипки и Цусимы! – начал Шманцев. – Еще пьют ваши корни соки земли, а значит, может быть польза от вас родной Покровке.

Он перевел дыхание, осматривая аудиторию. Лица стариков, изрытые оврагами морщин, были бесстрастны. Они видели разных ораторов и слышали много речей.

– Наряду с высокими показателями безнадежно отстает искусство! Только два месяца остается до районого смотра, который проводить выпала честь нам в данном клубе. И нет никакой возможности опозориться в нем родному колхозу и лично товарищу Баранчуку, дорогому нашему председателю. Представлять Покровку в качестве хора долгожителей доверено вам…

Вольдемар промокнул лицо платком, ослабил галстук и спросил:

– Что будем петь?

Старики молчали.

В соседней комнате извивалась гармошка. Но с гармошкой не ухватишь перо жар-птицы. И механик Хлыдов, мучающий скрипку на втором этаже, смотр не выиграет. И счетовод Пучин, исполняющий Сарасате на деревянных ложках, погоду не сделает.

Хор долгожителей – оригинально и свежо. Но долгожители молчали, топча мечты Вольдемара.

Вдруг старик Изотов, 1873 года рождения, развел мосты зубов, и «Славное море, священный Байкал» вспенилось в клубных берегах. К Изотову присоединились остальные.

Растроганный Шманцев топтался перед ними, дирижируя без нужды. Наконец, песня оборвалась.

– Спасибо, отцы! – закричал Вольдемар. – Вы славно поете. Но время диктует репертуар. Победу принесут «Нефтяные короли»!

Возражений не было…

Три раза в неделю в клубе тренькали балалайки, и двенадцать королей-долгожителей славили тайгу. Председатель колхоза Баранчук побывал на репетиции и оставил запись в книге Почетных посетителей:

«Хор на правильном пути. Одобряю. Баранчук».

Прошло два месяца.

Районный смотр открыла звезда областного центра – конферансье Чиж. Чиж сообщил, что после Рима, Лондона и Мариуполя ему очень радостно выступать в Покровке и что нигде еще он не видел такой приятной публики. Пощебетав две минуты, он представил ансамбль «Парубки».

Парубки с грустными глазами пощипывали струны, переговаривались и долго смотрели в зал.

Вдруг, разбудив жюри, рявкнули электрогитары, засуетился ударник, и парубки заголосили про полотенце.

Зрители, вдавленные шумом в кресла, притихли, как птицы на танковых ученьях.

Ансамбль сменила певица Мария Бедрищева. Тесня бюстом первые три ряда, она исполнила романс «Выхожу одна я на дорогу». Хлопали ей с сочувствием.

Третий номер достался хору.

Зал был полон. Покровка, уходящая корнями в долгожителей, пришла аплодировать. Занавес медленно разбегался, обнажая внутренности сцены. Старики сидели полумесяцем в расшитых рубашках.

Вольдемар Шманцев преданно терся в партере об председателя Баранчука.

Хор затянул «Нефтяных королей». Пели старики с удовольствием, бодро глядя в зал. Корреспондент районной газеты написал в блокнот: «Шквал аплодисментов прокатился по клубу».

Затем долгожители исполнили на бис «Славное море, священный Байкал».

Вольдемар почти плакал от счастья.

Вдруг встал дед Изотов, откашлялся и сказал:

– Вариация на местную тему! Слова и музыка народные!

Шманцев вздрогнул. В репертуаре были только две песни. О вариациях он слышал впервые.

Затренькали балалайки, и долгожители запели куплеты о недостатках в родном колхозе.

Селяне встрепенулись, не веря ушам. Слова летели в зал, как теннисные мячи. Начинал первую строку тонким голосом старик Изотов. Хор подхватывал, напоминая о бане без горячей воды и самодурстве товарища Баранчука.

Смеялись сначала осторожно, помня о начальстве. Затем – без утайки, шаркая от удовольствия ногами.

Побелевший Шманцев втягивал голову, как черепаха, в пиджак. Он был обманут.

– Держись, Вольдемарка! – шептал товарищ Баранчук. – Конец тебе, затейник.

Хор получил путевку на областной смотр.

Через день в доме председателя состоялась тайная вечеря.

– Сегодня они запели про нас, – сказал товарищ Баранчук, – а завтра…

– Нельзя папашек пускать на область, нельзя! – подхватил Вольдемар.

– А может, им здоровье не позволяет? – загадочно улыбаясь, спросил фельдшер Кукаркин.

Собравшиеся устроили ему овацию.

В скором времени долгожителей пригласили на медкомиссию.

Фельдшер Кукаркин приказал раздеться до пояса и, приникая ухом к стариковским грудям, как к замочным скважинам, стал слушать.

– Вот что, папаши, – сказал Кукаркин, вздохнув, – не нравятся мне ваши белые тельца, не нравятся! И резус у вас хреновый. Так что петь я вас как медик больше не пущу.

Для убедительности фельдшер выписал всем анисовые капли.

Долгожители шли по дороге, посмеиваясь. Был вечер бабьего лета. Солнце спускалось за лес. Шоферы мыли в реке машины. Пылило стадо, набитое травами. Отлученные от областного смотра старики запели.

– Молчать! – рявкнуло небо.

Они подняли головы. Пьяный Вольдемар, оседлав жеребца над крышей клуба, грозил им кулаком. Конь, горя в закате рыжим боком, рвался ввысь.

– Молчать! – ревел Шманцев. – Запрещаю!

Старики двинулись дальше, продолжая петь. Тайные силы жили в них.

Через день в кабинет председателя ворвался Шманцев. У затейника были безумные глаза, а в руках он мял областную газету.

– Вот! – кричал Вольдемар, размахивая газетой. – Читайте!

В статье «Лейся, песня» было сказано:

«…Настоящим открытием смотра явилось блестящее выступление хора долгожителей колхоза „Луч“ (председатель т. Баранчук). Высокое исполнительское мастерство и актуальный репертуар получили высокую оценку публики и специалистов. Выступление хора на областном смотре ожидается с большим интересом…»

Председатель Баранчук пять раз перечитал статью и задумался.

– Придется выступать! – наконец сказал он.

Вольдемар покорно кивнул.

– Но чтоб пели без фокусов! Иначе, Шманцев, разыграется над тобой трагедия!

Затейник ослабил галстук и прошептал:

– Может, Гаудеамус игитур?

Баранчук побагровел и тихо сказал:

– Чтоб в рабочее время я об этом не слышал.

– Понятно, – пробормотал Шманцев и отправился искать стариков.

Патриархи сидели у дороги и мудра молчали, созерцая мир.

– Отцы! – закричал Вольдемар. – Поступило распоряжение готовить песню «Если бы парни всей Земли». Возражения есть?

Старики переглядывались, поглаживая бороды. Возражений и на этот раз не было…

В наш нервный век

ПСИХОГНОСТИКА

Возвращаясь поздним вечером из клиники, я шел по парку.

Пройдя метров двести по темной аллее, я заметил человека, идущего мне навстречу.

Интуитивно я почувствовал опасность.

Мы поравнялись.

– Закурить не найдется? – спросил человек.

Манеры джентльмена удачи.

Даю сигарету. Зажигаю спичку.

Он прикуривает.

Огонь выхватывает из темноты его лицо. Моментально определяю тип:

Реакции энергичные. В манерах прям. Агрессивен, вынослив, любит физические упражнения, порочен, ревнив, крут, лишен щепетильности. При неприятностях – потребность в немедленных энергичных действиях. Под влиянием алкоголя – усиление агрессивности…

Вынимаю наличные – 32 рубля 53 копейки.

Молчит.

Понятно. Мышление конкретное. Парадоксальный мини-макс. По достижении предела импонирование минимизуется, трансформируясь в максимум антипатии…

Снимаю часы. Протягиваю их вместе с деньгами.

– А в морду хочешь? – спрашивает человек.

Понятно. Реакция отрицательная. Догадываюсь: у него была мягкая мать и грубый, авторитарный отец. Как следствие, отцовский модус, категоричность, суровое мужское покровительство с вкраплениями…

Снимаю пиджак. Почти новый. Присоединяю к деньгам и часам.

В его глазах алчность с примесью растерянности: эффект отсутствия сопротивления.

Но не берет.

Странно.

Предлагаю тест:

– Назовите, пожалуйста, нечетную цифру в пределах десятка.

– Девять!

Я не ошибся. Циклотимик с авантюрной доминантой…

Снимаю туфли. Итальянские.

Он (раздраженно):

– Я ведь могу и обидеться, парень!

– Это ваше право.

Нервный патологический смешок, резкий удар в челюсть.

Падаю, встаю.

Логично. Рефлекторный садизм. Хорошо бы предложить ему Миннесотскую Многофазную Анкету. Впрочем, и так все ясно…

Снимаю брюки.

– Кончай стриптиз и одевайся, идиот!

Это интересно, но не ново. Комплекс кошки, играющей с мышью перед тем, как ее съесть. Глобальное превосходство…

– Извините, но мне не хотелось бы снимать белье.

– За кого ты меня принимаешь?

На лице гримаса. Явно раздражен. Возможна бурная реакция, эксцессы…

Гашу полушуткой:

– Я принимаю вас за человека, испытывающего временные финансовые затруднения.

Задумывается. Вздыхает.

– Да, деньги бы мне не помешали…

– Вот видите! Здесь 32 рубля 53 копейки. Вещи можно отнести в комиссионный. Получается больше ста рублей. На первое время вам хватит…

– А ты как?

– Обо мне не беспокойся.

– Странно все это… Очень странно. Черт его знает… Неудобно как-то…

Элемент нерешительности. Вероятнее всего, мягкость матери успела окопаться в подсознании и изредка прорывается в сознание…

Успокаиваю его. Снимаю с себя рубашку, складываю в нее вещи. Связываю в узел.

Он уходит с узлом.

Интуиция меня не обманула.

Бегу в милицию…

КОНКРЕТНЫЙ СЛУЧАЙ

Странно все-таки устроен человек. Смешно смотреть, как некоторые усложняют себе жизнь, терзаются сомнениями и страхами.

Почему так получается? Потому, что люди толком не знают, чего они хотят. Вот вам конкретный случай.

Сняли Дьяконова, начальника нашего управления. Сотрудники, естественно, реагируют по-разному. Одни откровенно радуются, другие в трансе. Люди есть люди. Кому-то Дьяконов насолил, кого-то приголубил. Человек он энергичный, но грубый. Мне лично его уход был безразличен.

Через две недели, к нашему удивлению, Дьяконова восстановили. Картина изменилась: кто был в трансе – ожил, кто радовался – затосковал.

Подходит ко мне начальник нашего отдела Малявин, растерянный, впечатление такое, что сейчас заплачет.

– Ну, Ильин, – говорит, – теперь я пропал!

– Откуда, – спрашиваю, – такие упаднические настроения?

Рано или поздно Дьяконов узнает, с каким энтузиазмом я встретил его уход…

Мне даже смешно стало, когда я это услышал.

– Неужели, – говорю, – вы серьезно думаете, что Дьяконову так важно, что вы о нем думаете? У него и без этого забот хватает!

Малявин покачал головой.

– Молодой ты, Ильин. Наивный. Смотришь на мир через розовые очки. Дай бог, чтоб ты всегда оставался оптимистом.

Махнул рукой и пошел, сгорбившись. И жалко его и смешно. Умный человек, а из мухи слона делает!

Через несколько дней мне пришлось подписывать у Дьяконова одну бумагу. Настроение у него было неплохое, даже шутил. Я почему-то вспомнил страхи Малявина и рассмеялся.

– Представляете, – говорю, – Виктор Сергеевич, когда справедливость восторжествовала и вас вернули, Малявин чуть в обморок не упал.

– Это почему?

– Когда вы две недели отсутствовали, он радовался, а теперь решил, что вы будете сводить с ним счеты. Как будто, кроме этого, вам делать нечего!

Дьяконов усмехнулся и спросил:

– Многие радовались?

– Не так чтобы много, но было. Потейко, например, Долгополов, Сорокин, Принципер, Календов – да всех и не переберешь. Люди есть люди.

– А ты? – спросил Дьяконов.

– А что я? – говорю. – У каждого человека есть свои плюсы и свои минусы. Вас я принимаю таким, как вы есть.

Он опять усмехнулся.

– Ладно! – говорит. – Иди!

Через неделю подходит ко мне Малявин, лицо серое, какой-то постаревший, и сообщает:

– Дьяконов сегодня вызвал. Такой разнос устроил, что хоть увольняйся, пока не выгнали. А ты не верил…

– Подождите, – говорю, – за что вас ругали?

– Отдел плохо работает…

– А при чем тут сведение счетов?! Работаем мы ниже своих возможностей? Ниже! Можем работать лучше? Можем! Так что ругал он по существу…

Малявин поморщился:

– Неправда, самые ответственные задания всегда поручали нам! Просто этот Дикий Барин решил меня добить…

Ну, что ты будешь делать! Целый месяц изводит себя, а избавиться от навязчивой идеи не может. Вижу, если не принять мер, дело кончится плохо.

Пошел я к Дьяконову.

– Извините, Виктор Сергеевич, – говорю, – но Малявин сейчас в таком состоянии, что функции начальника отдела выполнять ему трудно. Он считает, что вы Дикий Барин и что вы решили свести с ним счеты. Так как причин для его беспокойства я не вижу, то прошу вас поговорить с Малявиным и развеять его страхи. Он ведь золотой человек, хотя и слабохарактерный.

Не знаю, о чем они говорили, но на другой день появилось два приказа. Один: освободить Малявина по состоянию здоровья от должности начальника отдела. Другой: назначить начальником отдела Ильина. То есть меня.

Встречаю я Малявина.

– Вот и все! – шепчет. – А ты не верил…

– Глупости – говорю. – Поправите здоровье, и вас снова назначат начальником!

– Счастливый ты, Гена, все тебе ясно…

И пошел по коридору.

Жаль мне его, ведь он до сих пор думает, что Дьяконов сводит с ним счеты.

ИСЦЕЛЕНИЕ ЛАРЕВА

Началось все с того, что однажды ночью Ларева затормошила жена.

– Григорий! – услышал он издалека ее тревожный голос. – Что с тобой, Гриша?

С трудом приоткрыв глаз, Ларев смотрел на супругу, пока не увидел при лунном свете ее испуганное лицо. Тогда он проснулся и недовольно спросил:

– Чего?

– Оскал у тебя был, Гриша, – волнуясь, сказала жена. – Мне даже жутко стало…

Ларев хотел было выругаться, но сдержался и, помолчав, произнес:

– Не дури, Римма!

Жена отвернулась к стене, затаив обиду. Григорий Петрович закрыл глаза, но тонкая паутина сна была безнадежно оборвана. Он стал думать обо всем понемногу…

Ночью, как известно, хороших мыслей ждать не приходится. Кажется человеку, что и живет он скверно, и в животе непорядок, и зарплата могла быть побольше – словом, лезет в голову, всякая всячина, о которой днем стыдно вспоминать.

Из памяти Григория Петровича почему-то вынырнул костюм, загубленный в ателье еще два года назад. Затем помаячила женщина, сидевшая вчера в автобусе напротив Ларева. Неожиданно возник скалящийся павиан из зоопарка, куда он недавно водил сына. И вдруг Григорий Петрович ясно вспомнил сон, разрушенный женой.

Снился ему Большой Человек из главка, пожелавший видеть лично его, Ларева. Когда он, Ларев, робея, приблизился, Большой Человек громко сказал: «За одного битого двух небитых дают!» и усмехнулся. Григорий Петрович на всякий случай осторожно улыбнулся, хотя ничего не понимал. Большой Человек говорил какие-то слова, но смысл их до Ларева не доходил. Он стоял и улыбался, пока супруга не растолкала его…

«Фу-ты… – огорченно подумал Ларев, – и какая только ерунда не снится!»

Остаток ночи прошел сумбурно.

Утром, после водных процедур, он взглянул в зеркало и успокоился: гладкое лицо было серьезным, глаза смотрели умно, немалый лоб, растущий быстро по причине выпадения волос, внушал доверие. Забыв про ночной эпизод, Ларев отправился на работу. Он служил в учреждении с длинным названием, оканчивающимся не то «цветметом», не то «черметом». Была у него группа в восемь человек и двести десять рублей в месяц.

Опустившись в кресло, он придвинул перекидной календарь и стал читать свои пометки – план на сегодня. Нервно дернулся телефон: звонил начальник отдела. Разговор занял не больше минуты. Григорий Петрович аккуратно положил трубку и вдруг обнаружил на своем лице улыбочку. Не беззаботную улыбку, идущую от полноты жизненных сил и хорошего настроения, а именно улыбочку, гримаску титулярного советника. Тотчас всплыл недавний сон. Ларев обозлился на себя и, чтобы снять напряжение, вызвал инженера Мочалова.

Запутавшийся в семейной жизни Мочалов посещал рабочее место нерегулярно, и Григорий Петрович постоянно устраивал экзекуцию.

– Мне надоело! – начал Ларев, когда инженер вошел в кабинет. – В конце концов, всему есть предел…

Он взглянул на служащего и осекся.

По унылой физиономии Мочалова, чем-то похожего на Пьеро, блуждало жалкое подобие улыбки.

– Я понимаю… – кивал инженер, – я все понимаю, Григорий Петрович… обстоятельства… последний раз…

– Идите, – сказал Ларев, не желая видеть унизительную игру мышц.

«Неужели и я так? – размышлял он, оставшись один. – Где оно, самоуважение? Где человеческое достоинство?»

До самого обеда он вспоминал случаи, когда ему приходилось поддакивать и фальшивить, потом задумчиво вывел на бумаге «Человек – это звучит гордо» и ушел в столовую…

В три часа в кабинете директора началось совещание. За длинным столом расположились начальники отделов. Птицы помельче расселись вдоль стен. Ларев устроился в дальнем углу, спрятавшись за чей-то мощный затылок. На такие совещания его приглашали редко, и сейчас он был доволен, как приезжий, случайно попавший в модный столичный театр.

В первом действии директор давал разгон начальнику КБ, толстому, близорукому Чуеву.

– Ну, Василий Палыч, – отбивался розовеющий Чуев, – ну, вы же знаете… Не было уверенности в необходимости…

– Не знаю! – рубил директор. – И знать не хочу! У него, видите ли, не было уверенности. Тоже мне, Гамлет нашелся!

И тотчас, словно по команде, присутствующие оживились, реагируя на шутку тихим смешком. Ларев почувствовал, как губы его неумолимо вытягиваются к ушам. Он не находил ничего смешного, но мышцы лица сокращались сами собой, помимо его желания. В течение совещания директор шутил еще несколько раз и каждый раз Григорий Петрович тщетно пытался оставаться серьезным.

С работы он возвращался в плохом настроении. По пути, в овощном киоске, решил купить виноград. Очередь двигалась быстро. Минут через двадцать он достиг прилавка.

– Мне три кило, – сказал Ларев. Заискивающая улыбка выступила на его лице, и он добавил: – Только, хозяюшка, из того вон ящичка…

Суровая продавщица, сдвигая грудью гири, отобрала взглядом рубль и ответила:

– Не на базаре! Кладу подряд.

Под молчание очереди, таившей надежду на лучший ящик, она наполнила пакет мелкими кисточками.

«Да, брат, – ругал себя Ларев, идя домой. – Червь ты земной, а не гордая личность…»

Гадкое чувство не покидало его весь вечер. Григорий Петрович рявкнул на супругу из-за пустяка и нашлепал сына практически без причины. Обидней всего было то, что он, все прекрасно понимая, ничего не мог с собой поделать. Словно в мозгу его жила горошина раболепия, от которой тянулись к коже незримые нити.

Дня через три безуспешной внутренней борьбы он вспомнил про Борю Габса, своего школьного товарища. Габс избрал путь врача-психиатра, недавно защитил диссертацию и. мог дать дельный совет. Григорий Петрович взял бутылку коньяка и отправился к школьному товарищу.

После приятного застолья они уединились, и Ларев, перейдя к делу, описал свое состояние. Габс выслушал его исповедь без удивления, подумал и достал из стола флакон с таблетками. На флаконе была надпись не по-русски.

– Держи, – сказал он. – Будешь принимать двадцать дней, по таблетке перед сном. Действует безотказно. И сам, естественно, старайся держаться.

От Габса он возвращался пешком, боясь раздавить в автобусе заветный флакон. В тот же вечер Ларев проглотил первую таблетку…

На пятый день Григорий Петрович почувствовал заметное улучшение. Разговаривая с шефом, он смотрел на него без прежней трепетной преданности, и когда тот ввернул остроту, ни один мускул Ларева не пришел в движение.

На седьмой день Ларев с честью выдержал очередное испытание. В течение получасовой беседы с зам. директора он сохранял независимый тон и дважды позволил себе не согласиться – факт, неслыханный для Григория Петровича. По лицу его уже не пробегала рябь от малейшего дуновения вышестоящих товарищей. И если он все же изредка улыбался, то как равный среди равных. За десять дней Ларев полностью избавился от унизительного рефлекса, но продолжал принимать таблетки, желая довести курс до конца.

Коллеги не могли не заметить метаморфозу Ларева. Они пытались понять, откуда такая независимость, и сходились на том, что у него наверху прорезалась лапа…

Все шло прекрасно до той минуты, когда однажды, войдя в комнату, где сидела его группа, Ларев вдруг увидел на столе инженера Мочалова точно такой же флакон с таблетками, какой вручил ему Габс.

– Лекарства пьем? – как бы между прочим, поинтересовался Ларев, беря в руки знакомый флакон.

– Принимаем, Григорий Петрович… – оправдывался Мочалов. – Обычный транквилизатор, врач посоветовал для успокоения…

– И что, помогает? – спросил Ларев.

– Ерунда все это, – инженер вздохнул. – Разве что сонливость иногда…

Григорий Петрович постоял несколько секунд, изучая этикетку, затем поставил флакон на стол и вышел. Сомневаться не приходилось: таблетки были те же, что принимал и он…

«Эх, Боря, Боря, – с горечью думал Ларев, сидя в своем кабинете. – Кому нужны такие методы…»

А ведь он был уверен, что исцелился благодаря лекарству. Теперь стало ясно, что ничего внутри организма не изменилось, просто сработал эффект внушения. А внушение – дело временное, зыбкое и ненадежное.

С этого момента исчезло ощущение независимости и уверенности. В голову полезли тревожные мысли. Почему-то вспомнилось, что шеф в последнее время начал посматривать на него довольно странно. Не то что бы осуждающе, а вот именно странно… А не далее как вчера его, Ларева, забыли пригласить на техсовет. С чего бы это? Или вот: на прошлой неделе вдруг потребовали отчет, хотя конец года еще нескоро. Нехорошо… Факты выстраивались в крутую лестницу, ведущую к неприятностям. Это было очевидно.

«Стоп, Григорий, – сказал себе Ларев. – Так можно бог знает до чего доиграться…»

Он сидел, долго, пока внезапная трель телефона не ударила по нервам. Звонил начальник отдела.

– Да-да, Алексей Алексеич! – быстро отозвался Ларев, прижимаясь ухом к прохладной трубке. – Слушаю, Алексей Алексеич!..

Волна служебного рвения прокатилась по его лицу, и губы, дрогнув, начали растягиваться по привычке.