Текст книги "Круглый счастливчик"

Автор книги: Леонид Треер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

ЗАВИСТЬ

Данилов сидел в лаборатории, обложившись книгами и журналами, и смотрел в окно.

Грачев остановил свой самосвал с раствором напротив окна и стал смотреть на Данилова.

Они смотрели друг на друга с. завистью.

– Сидит, – думал шофер. – И никто над его душой не стоит. Читает книги. Соображает. Хочет – думает, а хочет – в окно глядит. Чисто, красиво, денежно.

– То ли дело жизнь шофера, – размышлял младший научный сотрудник Данилов. – Всегда в седле. Бегут навстречу перелески, поля, деревни. Мелькают люди. Меняются краски. Полнокровная, насыщенная впечатлениями жизнь…

– А ведь и я мог бы вот так сидеть. Не захотел, дурак, дальше учиться, вот и крути теперь баранку…

– Стоило столько лет учиться! Затратить уйму времени, энергии. А ведь можно жить проще и здоровей. Не ломать голову. Играть после работы в домино. Цедить пиво. Сидеть с удочкой…

– Разве за рулем жизнь? Сплошные неприятности! Автоинспекция проходу не дает. Мотор барахлит. А как начнешь зимой скат менять! А как забуксуешь где-нибудь на отшибе…

– Пока еще кандидатскую защищу – сколько намучаюсь! А еще может получиться так: работаешь, работаешь, остаешься без сил, получишь, наконец, новый результат. Радуешься. И тут выясняется, что тебя опередили. Хоть волком вой!..

– Или летом, например. Духотища, пылища. От газов голова кругом идет. Упаришься. А тобой недовольны.!

– А может, послать всю науку к черту. Окончу курсы шоферов, пристроюсь где-нибудь в автобазе…

– Вообще-то учиться никогда не поздно. Если подготовиться, можно в институт поступить. Мне сейчас 27. Кончу – будет 32. Время есть…

– Получают шофера неплохо. Таким образом, в смысле денег ничего не теряю, а наоборот…

– У Артемьева брат ученый. Говорит, 400 рублей каждый месяц загребает. А дел-то: сидит и за стрелкой присматривает…

– Лариса, вероятно, удивится. Возможна конфликтная ситуация. Но потом оценит. Буду приходить домой энергичный, окрепший, полный впечатлений. Ей это понравится…

– Галка, конечно, бузить начнет, плакать. Ты ученый, скажет, будешь, а я простая. Мол, семья развалится. А как стану приходить домой свежий, неуставший, и бензином не будет нести, так обрадуется…

– С другой стороны, получается, зря я пять лет протирал штаны в институте, четыре года над диссертацией работал. Только начал выходить на уровень…

– Легко сказать – учиться. А попробуй выдержать пять лет. У телевизора – не посидеть. На хоккей – не сходить. Пять лет, считай, из жизни будет вычеркнуто…

– В случае успешной защиты можно рассчитывать на старшего научного сотрудника. И тема ведь перспективная…

– За третий квартал премия получается приличная. Опять же, в начале года обещают дать новую машину…

– Не стоит, конечно, идеализировать работу шофера. Однообразные операции, всевозможные поломки, дорожные происшествия…

– Ну, допустим, подамся в науку. А дальше? Вот сидит очкарик. И вчера сидел. И завтра будет сидеть. Плешь уже пробивается…

– Все-таки в науке элемент творчества несравненно выше, чем где-либо…

– Что ни говори, а руль в руках – лучше, чем перо и бумага. Главное, чувствуешь, что дело делаешь…

– Получить красивый результат – что может быть интересней и приятней?..

– Проживу и без диплома. И неплохо проживу…

На душе у Грачева стало уютно и хорошо. Он выгрузил раствор и, снисходительно посмотрев на Данилова, гордо повел самосвал.

– А ведь этот парень за рулем, наверное, не знает всей прелести игры ума и воображения, – подумал Данилов и, пожалев шофера, погрузился в книгу.

ВЫБОР

В литературное объединение «Пегас» набирали талантливых. Слава Лыбин, пишущий научный сотрудник, надел белую рубашку и пошел.

Была осень. Троллейбусы ползли по воде толстыми рыбами, выметывая икринки пассажиров. С промокших афиш стекало изображение лауреата конкурса «Лейся, песня». Из магазинов глядели на дождь скучающие кассирши.

В сыром подъезде толклись желающие, Лыбин пролез в угол.

Высунулась голова вахтерши.

– Уж эти мне писатели, – вздохнула вахтерша, стряхнув с губы гирлянду семечковой шелухи. – Ступайте в дом.

Все вошли в комнату и расселись.

Распахнулась дверь, и появился Гурьян Павлович Балабухин, писатель. Он сел за стол, поправил падающие на глаза брови и улыбнулся. За частоколом его крепких зубов паслись фразы.

– Ба! Знакомые все лица, – сказал Балабухин. – Петя Нулин, Наина Каштанкина, Ашотик. Гюль-Гюль… Но начнем с новеньких. Вот вы, товарищ…

– Так точно! – подскочил высокий старик. – Иван Лунев, пенсионер. Псевдоним Ферапонт Тайна. Пишу басни, афоризмы, скетчи, мизансцены. Чернило капнуло на брюки и ликовало, замарав! Химчистка брюки взяла в руки, и нет чернила. Вот мораль!

На этом Тайну остановили. Он сел.

Таня Лялина, учащаяся с прыщавым лобиком, читала стихи про старую мельницу, березовый бал и первую любовь.

Писатель слушал, прикрыв глаза.

– Хорошо, черт побери, – бормотал он. – Чисто. Наивно. Хорошо…

Лыбин ждал своей очереди, холодея. Он приготовил рассказ про интеллигента, нашедшего кошелек с деньгами. Интеллигент, соблазненный суммой, присваивает деньги, но через год сходит с ума, не выдержав угрызений совести.

Балабухин выслушал рассказ с интересом. Затем спросил:

– Вы сами из-за кошелька с ума сошли бы?

– Нет, – ответил Слава и сник.

– То-то! Но язык мне нравится…

Младший научный сотрудник летел домой по лужам. Похвала маститого окрыляла. В седле «Пегаса» нашлось место и для Лыбина.

Занятия проводились по пятницам. На первом семинаре обсуждали стихи Наины Каштанкиной, чья молодость прошла в литобъединении. Писала Каштанкина сложно, и понимал ее один Ашотик. Она читала глухим голосом:

 
Я выстригла волосы в горле
Криком пискающей мыши.
Но поздно – тунеядец, вор ли
Украл трубу с соседней крыши.
 

– Знаешь, Наина, – задумчиво сказал Гурьян Павлович, – я помню, как ты, совсем еще девочка, появилась у нас. Ты писала тогда лучше…

Каштанкина расплакалась и выбежала.

Тягостное молчание нарушил Ферапонт Тайна. Он прочел басню о пуговице и нитке. Началось обсуждение.

– Где авторское кредо? – строго спросил студент Нулин. – Квинтэссенция размазана. Суперпозиция штампов. Дешевая морализация с намеками на альтруизм.

Баснописец стоял багровой колонной.

– Врешь ты, парень, – зло сказал Ферапонт Тайна. – Я знаю, врешь. Нутро у тебя порченое, оттого и мучаешься.

Назревала ссора.

– Друзья, – мягко заворковал Балабухин, – мы отклонились.

И он начал читать свою новую повесть «Я – кержачка». До полуночи дремали пегасовцы, запутавшись в одинаковых героях повести.

Прошло полгода. Слава Лыбин окреп. Ему открылась тайна слов. Чистый лист бумаги больше не пугал. Он сколачивал рассказы быстро и однообразно, как ящики. Перо бегало резво, сюжеты рождались без усилий.

Городская газета напечатала его новеллу. Все чаще заботливый взгляд Гурьяна Павловича останавливался на Лыбине.

– Слава, – сказал Балабухин однажды, – я хочу предложить журналу твой рассказ «Будни богов».

Начинающий был счастлив.

«Признали!» – думал он, выходя на улицу.

Он шел домой, ощущая в себе великую силу.

В тот день Лыбин проснулся рано. За окном суетились птицы. Земля кружилась в утреннем танце перед зеркалом неба.

День был необычный: вышел журнал с его рассказом «Будни богов»…

Весь институт ходил смотреть на талантливого мэнээса, Вздыхали, спрашивали про гонорар, пересказывали сюжеты из личной жизни, советовали и уходили. Потом Лыбина вызвал завлаб.

Он вошел в кабинет. Завлаб поднялся из-за стола и медленно двинулся к Славе.

Слава отступал в угол. В углу он замер, бледнея. Завлаб приблизился, несколько секунд рассматривал сотрудника, затем поцеловал его холодный лоб и сказал: «Поздравляю!»

Все складывалось прекрасно. Но радость омрачалась работой. Творчество звало Лыбина, он мучился в институте. Расчеты вызывали отвращение, и диссертация умирала, не родившись. Он сидел за таблицами, но образы и сюжеты шныряли перед глазами. Промучившись до зимы, Слава не выдержал.

Он пошел на исповедь к Балабухину.

Писатель слушал его с сочувствием.

– Мне нужно время, – страстно бубнил Лыбин. – Много свободного времени…

– Есть один меценат, домоуправ. Возьмет дворником, – сказал Гурьян Павлович. – Много свободного времени. Но шаг серьезный…

Три дня думал Лыбин. Трудно уходить из науки в ЖЭК. Но толстые сборники манили Славу, и он решился…

Был январь. Небо намыливало щеки Земли снежной пеной, и дворники, молчаливые парикмахеры улиц, брили тротуары. Слава Лыбин был среди них.

Свободного времени у него было много, но писать он почему-то стал хуже. Из редакций ему возвращали рукописи с вежливым отказом. Сначала он переживал, года через два смирился, а еще через год вдруг обнаружил, что писать ему не о чем, да и не хочется.

В институте о Лыбине постепенно забыли. Но дворник из него получился толковый, и начальник жилищной конторы постоянно ставил его в пример…

НЕ СТЫДИТЕСЬ БЫТЬ НЕЖНЫМ

Промозглым осенним вечером по темной улочке райцентра шагал маляр Гребешков. Он возвращался с лекции «Только для мужчин», прочитанной в Доме культуры заезжим доктором, и был взволнован. Если раньше жизнь казалась Гребешкову простой и понятной, то теперь, после лекции, в голове его теснились разные мысли, от которых становилось неспокойно.

На лекцию он попал случайно, когда пил пиво в буфете Дома культуры. Всех, кто были в буфете, в принудительном порядке пригласили в полупустой зал и заставили слушать маленького человека с печальными глазами. Сначала Гребешков сидел хмурый, ругая себя, что влип из-за пива и теперь должен терять время на пустую трепотню. Он считал, что жизнь сама учит мужика амурному ремеслу, а если не учит, – значит, это не мужик. Но, странное дело, чем дальше Гребешков слушал лектора, тем интересней и тревожней на душе становилось. Откровенно и без всякого стеснения доктор разбирал разные житейские ситуации, заставляя зал то улыбаться, то затихать. И Гребешков вдруг понял, что семейная жизнь его скучна и уныла, и то, что он считал порядком в супружестве, на самом деле есть заблуждение.

К концу лекции уши Гребешкова горели нестерпимым огнем, он сидел не шевелясь, стараясь не показать волнения. Мысли лезли одна за другой, хотелось задавать доктору вопросы, но о чем именно – Гребешков не знал. После лекции, когда любознательные слушатели обступили доктора, рассматривая его точно диковинную птицу, а молодой парнишка в очках все допытывался у него насчет какого-то Фрейда, Гребешков тоже приблизился к сцене. Он хотел спросить насмешливо про разные древние народы, которые таких лекций не слушали, а по женской части, согласно слухам, были большими мастерами. Но задать вопрос Гребешков так и не решился, а, потоптавшись, пошел к выходу.

Вернувшись домой, Гребешков молча сел за стол и принялся катать шарик из хлебного мякиша. Рассказывать жене, где он задержался, Гребешков не хотел, вернее, стеснялся признаться, что был на такой лекции, где ему, сорокалетнему мужику, объясняли что к чему.

– Где черти носили? – спросила Зинаида с притворным равнодушием.

– Пиво пил, – хмуро отозвался Гребешков.

Жена, не поверив, с молчаливой обидой поставила на стол тарелку борща и, повернувшись к мужу спиной, начала драить кастрюлю. Гребешков ел не спеша, искоса поглядывая на супругу. Из головы его не выходила лекция. Полученные знания бродили в Гребешкове, ища применения. Поужинав, он отодвинул тарелку и задумался.

«Не скупитесь на комплименты, – учил доктор, – ничто не обходится нам так дешево и не ценится женами так высоко, как комплименты».

– А ты, Зинаида, еще ничего… – вдруг произнес Гребешков, попытался улыбнуться, но с улыбкой ничего не вышло.

Зинаида повернулась и удивленно взглянула на мужа. Ей почудилась насмешка.

– Ты чего, Николай? – тихо спросила она.

– Чего, чего! – буркнул Гребешков, начиная злиться. – А ничего! Сравниваю тебя с другими бабами…

Он понял, что сказал не то, сбился и умолк.

– С какими же это бабами ты меня сравниваешь? – нервно усмехнулась Зинаида.

Гребешков, не ответив, ушел в другую комнату, включил телевизор и лег на диван. По экрану побежали волны, сквозь них проступило лицо артиста. Верхняя часть лица не совпадала с нижней частью. Телевизор барахлил давно, Гребешков все собирался отвезти его в ремонт, но потом привык и уже полгода смотрел передачи с искаженным изображением. Артист читал стихи: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим…»

Гребешкову стало грустно оттого, что он не умеет выражать свои мысли и чувства в стихах. Он перевернулся на спину и увидел висящую над диваном фотографию: он и Зинаида в день свадьбы. Куда все девалось за двадцать лет? Застенчивый ангелок с пухлыми губами превратился в рыхловатую женщину, на которую по утрам скучно смотреть. Да и сам он, Гребешков, уже не тот парень, по которому сохли когда-то.

Он опять вспомнил сегодняшнюю лекцию.

«Не превращайте любовь в будничное занятие! – призывал со сцены маленький доктор. – Не стыдитесь быть нежным!»

Вошла Зинаида и села на стул, сбоку от дивана. Гребешков уставился на ее шею. На экране появилась балетная пара. Тонкая балерина порхала над сиеной, а ее коренастый партнер прыгал за ней мощно и тяжело, ловил, поднимал, отпускал балерину, и все повторялось сначала.

– Ты бы, Коля, так смог? – не оборачиваясь, спросила Зинаида.

– Лишь бы ты так порхала, – Гребешков усмехнулся, – а за меня не волнуйся…

«Опять не то», – сердясь на себя, подумал он и, пытаясь загладить свою грубость, многозначительно добавил:

– Кто любит, тот сможет!

Зинаида внимательно посмотрела на мужа.

– Ты где все ж таки пропадал? – с тревогой спросила она.

Гребешкову нестерпимо захотелось рассказать жене о лекции, высказать свои соображения, короче говоря, затеять беседу по душам. Он открыл рот, но в последний момент передумал и сказал с горечью:

– Не так мы с тобой, Зинаида, живем. Не так…

Зинаида растерянно смотрела на мужа. Теперь она почти не сомневалась, что Николай завел кралю, у которой и задержался после работы. Обычно он возвращался не позже восьми, а сегодня загулял до одиннадцати.

Гребешков поднялся с дивана и вышел на двор. Было холодно и сыро. Ветер гнал на восток табуны темных туч. В бочку с дождевой водой падали с крыши капли, и от их бесконечного бульканья в душе Гребешкова росла непонятная обида. За забором, по улице, не обращая внимания на непогоду, шли в обнимку парень с девушкой.

«Дружат», – с грустью отметил Гребешков. Он вспомнил, как двадцать лет назад гулял с Зинаидой ночи напролет, и удивился быстротечности времени.

На крыльце соседнего дома появилась фигура в белой нательной рубахе: Дорощенко, отец пятерых детей, пробежал но двору и скрылся в будке, похожей на ветхий скворечник. Через несколько минут он уже спешил назад, бормоча какую-то песню. Остановившись у конуры, он снял ошейник с повизгивающего пса и только тогда заметил Гребешкова.

– Ты чего тут торчишь, Коля? – удивился сосед.

– Дышу, – ответил Гребешков.

– Дышу… – недоверчиво повторил Дорощенко. – Это в такую-то погоду?

Он поежился.

– Слушай, – вдруг сказал Гребешков, – ты своей семейной жизнью доволен?

– Доволен, – растерянно кивнул Дорощенко, – пятеро детей… слава богу…

– Я не о том, – оборвал его Гребешков. – У тебя к жене чувства или так… привычка?

Дорощенко мерз и мучительно соображал, не понимая, чего от него добивается сосед. Гребешков поморщился и махнул рукой:

– Топай, Миша, в дом, а то агрегат застудишь.

Дорощенко исчез, растревоженный странными вопросами, а Гребешков остался один. Постояв несколько минут, он вошел в дом и услышал всхлипывания. Зинаида плакала, уткнув лицо в ладони.

– Ты чего? – спросил Гребешков, чувствуя за собой вину. – Ты это брось, Зинаида…

– Морда твоя бесстыжая, – не поднимая головы, бормотала и всхлипывала жена, – детей бы постеснялся, паразит ты и больше никто.

– Если думаешь, что я на стороне себе завел, – оскорбленно ответил Гребешков, – то ошибаешься…

Зинаида затихла, как бы предлагая мужу продолжать оправдательную речь.

– Я сегодня с одним умным человеком беседовал, – нерешительно произнес Гребешков и, помолчав, добавил: – Профессор… Он мне на многие вещи глаза открыл.

Гребешков, волнуясь, закурил.

– Вот, скажем, Антипка, – он кивнул на кота, дремавшего у печки. Услышав свое имя, кот шевельнул ушами, но глаз открывать не стал. – Он от кошек имеет много удовольствия, а что он смыслит в любви?

Зинаида недоверчиво взглянула на мужа красными от слез глазами.

– Всего разговора я тебе сейчас пересказывать не стану, я и сам еще не все переварил. Как-нибудь в другой раз. Скажу только одно, Зинаида, – много мы с тобой за двадцать лет растеряли. И хорошо бы теперь начать все сначала…

Через полчаса успокоенная Зинаида уже спала, уткнувшись лицом в плечо мужа. А Гребешков еще долго лежал в темноте с открытыми глазами, слушал, как гудит за окном ветер, и думал.

ВЕЗУЧИЙ ГАВРИЛОВ

Гаврилов, скромный молодой человек, рано начавший лысеть, служил в отделе коммунального хозяйства. Отдел находился в трехэтажном доме с колоннами, с бесконечными коридорами и высокими потолками. У входа в дом висело множество разноцветных вывесок, и те, кто приходили сюда впервые, подолгу изучали эту мозаику, путаясь в названиях организаций.

Каждое утро вереницы служащих стекались к воронке подъезда, а в конце дня людской поток выливался из массивных, похожих на крепостные ворота, дверей, и здание пустело в одно и то же время.

Отделов было так много, что почти все комнаты пришлось делить на ячейки легкими стенами из прессованных опилок, и здание напоминало улей, в котором с утра до вечера жужжали арифмометры, стучали машинки, звенели телефоны и хлопали двери.

В ячейке, которую занимал отдел коммунального хозяйства, размещались двенадцать столов, стоявших двумя рядами. Ряды разделялись узким проходом, и служащие сидели лицом друг к другу. Гаврилов долго не мог к этому привыкнуть: каждый раз, оторвавшись от бумаг, он сталкивался со строгим взглядом Рубинова, пожилого плановика, сидящего напротив него.

Гаврилова направили в отдел после окончания института. Считалось, что ему повезло: приличная должность, спокойная работа, большой город. Многие из сокурсников завидовали Гаврилову. Поначалу он томился от постоянного сидения, бумажной волокиты, от вида мрачных шкафов, набитых папками. Стойкие запахи пыли, каких-то особых чернил и духов, наполнявшие комнату, были неприятны Гаврилову, и ему постоянно хотелось высунуть голову в форточку.

Долгое время Гаврилова не покидало ощущение, что он по недоразумению очутился в этой узкой и длинной, как пенал, комнате, что рано или поздно за ним придут и предложат настоящее дело. Но уже через год ощущение недоразумения исчезло, и Гаврилову стало казаться, что он с самого рождения связан с отделом коммунального хозяйства.

За четыре года, проведенные в отделе, Гаврилов набрался житейской мудрости и избавился от вузовской нетерпимости. Сейчас он не мог без улыбки вспоминать, как петушился на заре своей трудовой деятельности, горячо и искренне критикуя работу отдела. Он возмущался тогда вслух, был резок в суждениях и предлагал конкретные меры.

Его слушали с шутливым вниманием, словно умненького ребенка, и кивали в знак согласия. Ему никто не возражал, но ничего не изменялось, и Гаврилов недоумевал, словно его удары приходились в пустоту. Лишь однажды инженер Валиулин, задержавшись после работы с Гавриловым, дружески сказал:

– Ну что вы, Саша, так кипятитесь? Смешно, ей-богу. Работаем мы средне. Можно и хуже, можно и лучше. Придет время – будем вкалывать лучше.

Простота этой мысли поразила Гаврилова, он получил первый урок, но не последний. Постепенно он расставался с поспешностью в суждениях, с критическими речами. Он научился слушать, видеть, молчать. Свое мнение он высказывал лишь в тех случаях, когда его спрашивали, при этом он учитывал возможные последствия своего высказывания и потому знал заранее, что нужно говорить. Точно оценив возможности роста, Гаврилов тщательно запрятал честолюбивые желания, демонстрируя пренебрежение к служебной лесенке. Он был достаточно скромен, чтобы скромность его могла быть замечена сослуживцами и по достоинству оценена. Не вступая никогда в споры, он постепенно завоевал право судить и, когда к нему обращались, разрешал противоречия так умно и тонко, что спорящие стороны испытывали удовлетворение от сознания собственной правоты. Если же предмет спора был достаточно скользкий, Гаврилов признавался в своей некомпетентности, зарабатывая на этом лишнее очко как человек, не берущийся судить обо всем на свете. Он никогда не отказывал дать взаймы денег, сам одалживал у коллег очень редко. Он мог бы, вообще, не одалживать, но не хотел прослыть чересчур экономным.

Все это получалось у Гаврилова легко и естественно. Он пользовался уважением, был исполнительным, приятным во всех отношениях сотрудником, и потому никто не удивился его переводу в старшие инженеры.

Для душевного равновесия ему не хватало устроенной личной жизни. В тридцать лет он оставался холостяком. В отделе Гаврилову почти каждый день, напоминали, что годы идут и без настоящей подруги жизнь уныла. Альбина Апраксина, львица с неустроенной судьбой, сидящая через стол от Гаврилова, лениво и громко говорила ему:

– Иди, Сашенька, за меня, мы сделаем образцовую семью.

Гаврилов краснел и делал вид, что занят работой. До 28 лет он не искал «настоящую подругу», считая, что еще не время. В 30 лет он сказал себе «Пора!» и, сформулировав задачу, приступил к ее решению. Будущая жена, считал Гаврилов, должна быть не слишком красивой, но симпатичной, не слишком юной, но не старше 24 лет, не очень умной, но и не глупой, иметь родителей не слишком богатых, но обеспеченных. Он аккуратно выписал на листе места, где можно ожидать встречи с интересной девушкой. Рестораны, кафе, танцплощадки были отвергнуты, поскольку, по убеждению Гаврилова, порядочные девушки туда не ходят. Оставались концертные залы, театры, библиотеки, пляжи. Но, неожиданно для Гаврилова, вопрос о женитьбе решился гораздо проще.

В одну из декабрьских суббот сотрудники отдела вместе со своими семьями отправились за город, на лыжную базу. Шубин, начальник отдела, был с дочерью, высокой, нескладной девицей, два года назад окончившей школу, не поступившей в институт и терпеливо ждущей первой любви. Гаврилов отметил про себя, что эта девушка имеет мало шансов выйти замуж, но он был единственным холостяком в компании, и роль галантного кавалера выпала ему.

Он справился с этой ролью столь успешно, что когда они вдвоем вернулись с прогулки на базу, Нина, так звали девушку, не переставала смеяться и даже несколько похорошела. Ее отец, давно не видевший чадо улыбающимся, смотрел на Гаврилова весьма благосклонно.

Гаврилов был польщен.

В конце следующей недели начальник отдела вызвал к себе Гаврилова, долго беседовал о служебных делах, а в конце разговора, как бы между прочим, обронил:

– Да, чуть не забыл, у дочки есть лишний билет на какой-то диксиленд. Пойдешь?

Он внимательно смотрел на Гаврилова и ждал. Внутри у служащего стало пусто и нехорошо, словно ему должны были вырвать зуб. Он сразу догадался, что ради этого билета и был вызван. Молчание затянулось. Он спохватился и быстро сказал:

– С удовольствием, Георгий Павлович!

Во время концерта Гаврилов искоса поглядывал на Нину, слегка притаптывающую туфлями в такт негритянским ритмам, и думал о странной шутке, которую сыграла с ним жизнь. В антракте он был в буфете в числе первых, угощал Нину лимонадом, пирожными, купил шоколад «Гвардейский». Нина была неразговорчивой, так что ему пришлось рассказывать много всякой ерунды. Он рассказал очень смешной анекдот, который всегда имел успех, но Нина, не улыбнувшись, произнесла: «Антракт кончился» и пошла в зал, а Гаврилов поплелся за ней, уставясь на ее крупные лопатки.

Расставшись с Ниной, он испытал облегчение, но через неделю Шубин опять вызвал его и пригласил на день рождения дочери.

– Ты только не думай, что я тебя неволю, – добавил Шубин. – Не хочешь, не ходи…

Гаврилов заверил его, что очень тронут и с удовольствием поздравит именинницу.

Гостей было мало, около десяти человек, в основном, пожилых. Гаврилов купил в подарок флакон дорогих французских духов, и Нина, принимая презент, покраснела от удовольствия, Гаврилов держался очень хорошо, ухаживал за дамами, мило острил и часто танцевал с именинницей. Он видел, что нравится присутствующим, и получал от этого удовольствие.

Опьянев от выпитого и близости к начальству, он был готов смириться со своей участью и начал находить в Нине разные достоинства. Если не считать внешности, она удовлетворяла тем требованиям, которые он предъявлял к будущей жене.

«По крайней мере, – размышлял Гаврилов, – не придется мучаться от ревности».

Уходил Гаврилов последним. Георгий Павлович у самой двери выпил с ним на брудершафт, долго целовал в губы и, расчувствовавшись, спрашивал:

– Не подведешь?

– Не подведу! – твердо обещал Гаврилов.

Домой он вернулся в прекрасном настроении и снов в эту ночь не видел. Утром болела голова и на душе было муторно.

В отделе знали о романе Гаврилова, кто-то видел его с Ниной, но при нем этот вопрос не обсуждался. Гаврилову казалось, что коллеги в душе смеются над ним. Когда он входил в комнату, все взгляды скрещивались на нем, и в них ему чудилась насмешка. Он еле сдерживал раздражение. Хотелось послать к черту Нину с ее папашей и всю эту контору, провожающую его понимающими ухмылками.

Гаврилов захандрил и целый месяц не звонил Нине. Он избегал встречаться с Шубиным, боясь прочесть в его глазах угрозу. Однажды они все-таки повстречались в коридоре. Начальник шел медленно, о чем-то задумавшись. Гаврилов разволновался, хотел повернуть назад, но не успел и промямлил:

– Здравствуйте, Георгии Павлович…

Шубин рассеянно взглянул на него, кивнул и проследовал дальше, оставив Гаврилова в растерянности.

«Скверное дело, – взволнованно думал Гаврилов, – и говорить не желает…»

Теперь он не сомневался, что начальник будет мстить за отвергнутую дочь.

На следующий день он уже гулял с Ниной по бульвару. От фонарей падал бледный свет, и снег казался искусственным.

Вокруг не было ни души. Они брели по дорожке, и Гаврилов вдруг почувствовал себя неуклюжим ящером, обреченным на вымирание.

– Я на вас не сержусь, Саша, – неожиданно сказала Нина, и он, подумав, сжал ее пальцы в знак благодарности.

Пришла весна. Жить стало приятней. Прилетели птицы, разбились на пары и запели. Последние сомнения отпали, и в мае Гаврилов сделал Нине предложение.

После свадьбы молодожены отправились справлять медовый месяц в Юрмалу, куда достал путевки счастливый Георгий Павлович.

Осенью супруги Гавриловы получили квартиру. В отделе Гаврилову завидовали и говорили, что парню дико повезло.

Жизнь Гаврилова складывалась удачно. По субботам, чтобы не располнеть, он играл с женой в бадминтон, вечерами они ходили в гости или смотрели телевизор. Нина любила печь пироги, и в доме всегда стоял запах сдобного теста, любимый запах Гаврилова.

Иногда, не чаще, чем раз в месяц, Гаврилов вдруг испытывал страшную тоску и глубокую обиду на судьбу. Он раздражался по пустякам, кричал, что так жить больше невыносимо, называл жену коровой и разбивал какую-нибудь статуэтку. К утру он успокаивался и просил прощения, Нина плакала, в конце концов прощала, и жизнь опять возвращалась в русло благополучия.