Текст книги "Великая страна"

Автор книги: Леонид Костюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава 10. Настоящий театр Чехова и Станиславского

– Театр Чехова и Станиславского начинается с того, что вы покупаете билеты. Обычно два: мужчина покупает билет для себя и своей жены. Они предвкушают этот поход в театр, как праздник. В день спектакля прибегают домой пораньше, оставляют бабушку с детьми, красиво одеваются, жена слегка красит губы и ресницы, и они едут в театр. Там вешалка, фойе…

– Театр начинается с вешалки! – вспомнил Скайлз.

– Театр, – ледяным голосом напомнила Мэгги, – начинается с покупки билетов. А если какой-нибудь кретин орет в театре, на него шипят.

Скайлз выставил ладонь в знак того, что больше не будет. Мэгги продолжала:

– Вы бродите по фойе, смотрите на фотопортреты знакомых артистов, на душе у вас светло и легко. Потом всех приглашают в зал. Вы находите свое место. Все сидят, шепчутся и ждут. Так подходит время начала и проходит еще пара минут. Потом медленно гаснет свет, а когда он снова загорается, на сцене стоит человек. Один человек в обычном костюме, хорошем, но не лучше, чем у зрителей. Немного выше среднего роста, обыкновенный человек, средних лет, не красавец, но без видимых недостатков…

– Типа Билла Клинтона, – прокомментировал Томсон себе под нос. Мэгги словно запнулась.

– Нет, – сказала она негромко, – совсем не типа Билла Клинтона. Вообрази себе, Горли, самого непохожего на Билла Клинтона человека, такого, что его слепой за сто ярдов никогда не спутает с Биллом Клинтоном. Удалось?

Томсон напряженно кивнул.

– Вот он и стоит на сцене. Он просто стоит, ничего не выражая собой. И смотрит то в пол, то в зал, но тем же взглядом, что в пол. Как бы думая о своем. И понимая мимоходом всех и каждого, но в то же время не осуждая и не прощая его. И ты сидишь, и боишься, что этот человек посмотрит на тебя, и в то же время боишься, что не посмотрит.

Скайлз шумно вздохнул. Мартинес кашлянул и несмело возразил:

– Но ведь это домыслы. На самом деле просто актер стоит на сцене, и всё.

– Домыслы, – подозрительно легко согласилась Мэгги, – ты так и говоришь себе: это домыслы. А что происходит в действительности? Ничего. На сцене стоит какой-то субъект, похожий на тебя. Ты бы мог стоять на его месте. Но ему хотя бы заплатят деньги, а ты… нет, дело не в деньгах. А в том, что ты ждал праздника, а тебе показали тебя. И ты украдкой смотришь на свою жену и думаешь, что вот, не нашел ничего лучше, как пригласить ее сюда, на это мутное, непонятное зрелище, а лучше бы купил ей цветов и пиццу. И тебе становится настолько жаль жену, что ты чуть не плачешь. И тут слышишь там и сям, как зрители шмыгают носами, и понимаешь вдруг, что вы – одно, и всё человечество не больше, чем один человек. И это всё тебе сказал какой-то кретин тем, что просто стоял на сцене одну минуту.

– Постой, – встрял Мартинес, – но ведь пьеса – это все-таки буквы. Это всё есть у Чехова?

– У Чехова всё между букв, – мрачно ответил Скайлз.

– Но чтобы хоть что-то влезло между букв, – не унимался Мартинес, – надо, чтобы проперлась хотя бы одна буква.

– Название, – угрюмо отозвался Скайлз. – Дальше идет этот пресловутый воздух между букв.

Мэгги промолчала, и осталось неясно, то ли она одобряет комментарий Скайлза, то ли просто остается выше этой дискуссии на полях Станиславского.

– Мысли в твоем мозгу начинают бродить, как рыбы в аквариуме. И те, которые ходят высоко, там, где кончается мутная вода и поблескивает неведомый для рыб воздух, вызывают у тебя блаженную печальную истому, словно кровь без боли вытекает из вен, а те, которые ходят низом, вызывают у тебя жгучий стыд. И сладко и тревожно, словно ты то ли кончаешь, то ли кончаешься. И перед тобой робким строем встает всё, чем ты хоть немного гордился и хвастался перед собой, и ты видишь, какая это мелочь, пакость и гниль. И ты видишь перед собой миллиарды и миллиарды людей, которые жили и умерли на одной с тобой планете, и каждый из них чем-то гордился, и всё это сгнило вместе с их костями, и ты понимаешь, что если и есть Господь, то он устал уже от этих миллиардов, уходящих костями в землю. И тебе становится страшно, и ты пробуешь думать о своей маме и своих детях, но тут, в этом чертовом театре ты почему-то видишь мать молодой и красивой, а детей – больными и старыми, и это равно печально, потому что тебя нет ни там, ни там, и потому что время уходит, как кровь из вскрытых вен. И ты понимаешь, что уже Бог знает сколько времени сидишь тут и смотрел бы на этого человека на сцене, если бы всё не плыло перед глазами из-за слез, и за это время в тебе и тех, кого ты любишь, чуть-чуть одряхлели какие-то сосудики, порвались тоненькие нервы, состарились клеточки. И небо видится тебе в фиолетовом цвете. И тут человек на сцене говорит какую-нибудь фразу, самую простую, например:  – Вот дождь недавно прошел…

И ты понимаешь, что он хотел сказать вовсе не это, потому что это нет никакого смысла говорить тремстам взрослым людям в полутемном зале, прошел этот дождь или нет. И ты понимаешь, что он так и не нашел слов для выражения своего одиночества, своей тоски, своей неудачи. И ты понимаешь без слов его тоску, одиночество, неудачу, как если бы это был ты. И твой взгляд загибается, как рельсы на конечной трамвая, и ты видишь себя, и понимаешь, что никому не нужен твой любимый костюм, и уголок чистого платка в кармане, твои мечты, твои вкусы, твои горести. И что человек проходит, как дождь, а после него высыхает трава. И все сюжеты, все истории, заговоры, интриги – это всё только попытки заслониться рукавом от беспощадного луча собственного взгляда. И ты набираешься смелости, поднимаешь глаза на этого себя на сцене, и вдруг видишь Бога в его глазах, словно Он подсматривает за тобой в зеркальце, и долгую секунду тебе кажется, что ничего не может быть страшнее этого, а через секунду ты уже не видишь там Бога, и это еще страшнее. А потом пьеса, антракт, еще кусок пьесы, и ты уходишь домой. И понимаешь, что Чехов и Станиславский все-таки пощадили тебя, отвлекли сюжетом от главного. Иначе ты бы умер прямо там. Вот это, господа хорошие, и есть система Станиславского.

Мэгги обвела взглядом аудиторию, и вот что она увидела.

Эрнестина сидела сгорбившись, обняв колли и обильно орошая ее слезами. Несчастная мокрая собака не знала, как поступить, и на всякий случай не шевелилась. Слейтон не плакал, но сидел пригорюнившись, как на похоронах. Томсон пробовал набивать трубку, но пальцы не слушались его, и он бормотал, как заведенный: «Дерьмо». Скайлз обиженно рыдал в голос, как трехлетний. Перкинс отошел в темноту. И только Мартинес всей своей фигурой выражал удивление.

– Извини, Мэгги, – сказал он. – Ты прекрасно рассказала, талантливо. Но причем тут театр? Эти мысли могут прийти в нездоровую голову сами по себе.

– Уйди, кретин, – сказал Перкинс прерывисто и не оборачиваясь.

– А я ведь играл на банджо, – вдруг произнес Томсон. – Если бы вы только слышали, какя играл на банджо.

Скайлз достал из кармана платок и высморкался. Это было похоже на соло Армстронга.

– Ты позволишь ему уйти, Гленни? – спросил Скайлз. – Это было бы чересчур гуманно. Нет. Никто так просто не уйдет из театра Станиславского. Эй, Мартинес, я сейчас тебе объясню мексиканский вариант его системы. Представь себе, что ты парализован. Но хорошо видишь. А видишь ты, как два грязных негритоса ударом в спину убивают твоего отца, а потом насилуют твою жену. Мать просто умирает от нищеты и унижения. Дочь выходит на панель, а сын умирает от наркомании. Нет!

Мартинес вскинул голову с надеждой.

– Нет. Наоборот.

Мартинес две секунды был неподвижен, потом его смуглая рука метнулась к ножу. На полпути на нее обрушился огромный черный кулак.

– Ты забыл, приятель, что ты парализован.

Мартинес забормотал что-то горячо и быстро, а потом уронил голову в ладони.

– Извини, Мэгги, – сказал Скайлз, – конечно, это популяризация. Но хоть какое-то представление у него останется.

Глава 11. Завтрак на ферме

Когда Мэгги, поеживаясь и кутаясь в хозяйскую шаль, вышла на ту же веранду утром, повсюду висело серое небо и вся природа вроде дышала после дождя. В воздухе располагались острые иголочки воды. Мэгги порывисто вздохнула и вытерла ладонью лоб.

На веранде Эрнестина в джинсовой куртке пила кофе с новой гостьей, крупной мулаткой средних лет. Мэгги сообразила, что это либо Салли Скайлз, либо Барбара Курли. Видимо, эти две женщины были действительно похожи друг на дружку, потому что Джерри Скайлз, спустившийся к столу всего лишь минутой позже Мэгги, сильно вздрогнул, увидев собеседницу Эрнестины, но потом вгляделся и успокоился.

– Я догадываюсь, Барбара? – предположила Мэгги, садясь за стол.

– А ты Мэгги? – угадала в ответ Барбара, улыбаясь приветливо и широко. – Мой… наш, Тина…

– Нет уж, Барби, пусть будет твой.

– Словом, Слейтон успел спеть песню о тебе. Садись, попей кофе.

– Я принесу тебе плед, – сказала Эрнестина.

Тут и Скайлз вернулся со двора, не дожидаясь приглашения, взгромоздился на стул и внимательно посмотрел на Барбару.

– Если бы вы только знали, – начал он медленно, – как вы похожи на мою жену…

– Я бы обрадовалась или расстроилась? Или вас следует так понимать, что я в вашем вкусе?

Скайлз изысканно улыбнулся. От плиты донесся запах яичницы с беконом, а вскоре появился мистер Слейтон со сковородкой немногим меньше себя.

– Мэгги, порежь хлеб! Барбара, налей сливок в молочник! Мистер Скайлз, осуществляйте общий контроль!

Под легкое ворчание начался завтрак. Эрнестина заботливо укутала Мэгги пледом.

Над полем низко летела птица, с видимым усилием рассекая крыльями влажный воздух. Запах мокрых листьев напомнил Мэгги детский сад в Малаховке. Колли прошла на веранду, отчаянно виляя хвостом, заглянула всем в глаза и выбрала Скайлза. Тот почесал собаку за ухом.

Всеми овладело некое торжественное спокойствие. Мэгги потихоньку наблюдала за Барбарой; та ела опрятно и совсем не много для своей комплекции. Потом Барбара поймала взгляд Мэгги и улыбнулась ей в ответ своей белозубой улыбкой.

– Где я мог вас раньше видеть, мистер Скайлз? – поинтересовался мистер Курли.

– Год назад в моем госпитале, куда вы попали с обморожением.

– В этом климате? – слабо удивилась Мэгги.

– Мистер пытался достать застрявшую в морозильнике сосиску, и у него заклинило руку.

– Так это ты сломал морозильник, – флегматично сказала Барбара. – А клялся, что ничего не знаешь.

– Строго говоря, детка, его сломали спасатели.

– Слейтон, Слейтон, – покачала головой Эрнестина.

– Что ты хочешь этим сказать? Это могло случиться с каждым.

– Есть такие люди, с которыми случается то, что может случиться с каждым, – отморозил доктор Скайлз.

– Иисус, – прошептал мистер Курли. – Неужели он тоже из России?

Мэгги выразительно закатила глаза, и мистер Курли заткнулся.

– Благодарение Богу, – заметил Скайлз, присмотревшись у машинам на лужайке, – эта мексиканская крыса укатила в госпиталь.

– Я догадываюсь, не в госпиталь, – уточнила Эрнестина. – Ваш коллега поехал на бензоколонку сделать звонок домой в Мексику. Его очень разволновал ваш… вчерашний этюд.

– Что за впечатлительный джентльмен! – проворчал Скайлз, но было видно, что артистичный врач польщен успехом. – Это же всего лишь театр.

И тут на веранде появилось новое лицо, в некотором отношении совершенно замечательное.

– Смит, – кратко представилось оно, предъявляя параллельно документы, – Федеральное Бюро Расследований.

Лицо господина Смита было настолько невыразительным, что не просто мгновенно забывалось, а вообще не попадало в память, выплескиваясь обратно из глаз. Оно было таким всеобщим лицом, что его оказалось невозможным сличить с настолько же незапоминающейся фотографией: пока гости леди Эрнестины смотрели на одно, они тщетно вспоминали второе. Мэгги подумала еще, что такие лица надо фотографировать на прозрачном материале, чтобы сличать с оригиналом простым совмещением, как в видоискателе. Строго говоря, никто не мог бы поручиться, что на веранде находится один господин Смит, а не череда быстро сменяющих один другого смитов. Одним словом, фамилия Смит при этом лице звучала как экзотическая.

– Вы кого-то ищете? – осведомилась Эрнестина, отчаявшись удостоверить документы федерального агента.

– Да, мэм. Одного русского злоумышленника.

Американцы нестройным хором уверили мистера Смита, что давным-давно не встречали тут русских, что русские вообще тут не бывали, что о прибытии русских они сами бы немедленно сообщили в ФБР. Когда большинство исчерпалось, в воздухе звучал голос Слейтона:

– …они практически вымерли.

Мэгги смотрела на этот балаган со смущенной улыбкой.

– Спасибо вам, друзья, это очень трогательно, – сказала она, – но мне совершенно нечего скрывать от ФБР. Я из России, господин Смит; могу я вам чем-нибудь помочь?

– Если честно, да, мисс, – ответил Смит. – Ваш приезд может оказаться для нас настоящим подарком. Посмотрите, знаете ли вы кого-либо из этих джентльменов? – он наметанным жестом разложил перед Мэгги веер фотографий.

– Нет, – ответила Мэгги, слегка их поворошив. – Россия – очень большая страна.

– Я так и думал! – воскликнул агент. – Посмотрите еще раз. От этого зависит судьба операции.

– Уверена, – ответила Мэгги после внимательного анализа фотографий.

– Тогда мы имеем к вам заманчивое предложение.

– Я согласна, – ответила Мэгги, – почему бы нет? Только намекните мне сначала, в чем преступление этих господ.

– Для начала они ограбили Россию, – скорбно сказал мистер Смит. – Потом…

– Достаточно, – ответила Мэгги и добавила несколько русских слов, тон которых прояснял смысл. – Что я должна сделать?

Часть вторая
Нью-Йорк

Глава 12. Специфика службы федерального агента

– Мэгги, тебе, как всегда, с брусникой и мидиями?

– Да. Мэгги с симпатией взглянула в спину Фрэнка. Хороший парень, старательный, хотя недалекий. Исполнитель.

За окном небольшого кафе на Сорок Пятой авеню в солнечных лучах резвилась стайка воробьев. Опрятная старушка в платье в крупный цветной горошек кормила их поп-корном из гигантского пакета. Мэгги лениво подумала, что ей бы подошел такой фасон.

– С тобой не занято, детка?

– Занято, малыш.

– А с кем ты сегодня обедаешь?

– С Чаком Норрисом.

– Можно я возьму у него автограф?

– На скулу.

– У тебя быстрый язык. Знаешь, я читал книжку, что для женщины язык еще важнее, чем…

Тут лицо незнакомца немного оплыло, как свечной огарок, а монолог оборвался, как пленка в русском магнитофоне. Фрэнк подхватил его под локти и подтащил к двум его спутникам, изумленным парням в металле и коже.

– Внезапно поплохело, – пояснил Фрэнк парням с обезоруживающей улыбкой. – С ним уже бывало такое? – он влепил захворавшему пару смачных пощечин. – Если не придет в себя через десять минут, надо вызвать врача, как вы считаете?

Мэгги улыбнулась. Фрэнк последнее время увлекался китайской медициной и не упустил случая распушить перед ней хвост. Спору нет, точку «шой-гу» он находил на любой фигуре и под любой одеждой с одного тычка. Но философские премудрости Китая проходили мимо его смазливой головы.

Третий месяц сотрудничая в ФБР, Мэгги затруднилась бы сказать, довольна ли она работой. На пути в Нью-Йорк, в самолете, она представляла себе, как на пустом заводе ввязывается в перестрелку с какой-то многоголовой биомассой обобщенно славянско-кавказски-еврейского типа, увешанной цепями и перстнями на жирных отростках и ощеренной сотней калашниковых. Постепенно биомасса начинала одолевать Мэгги, она исцарапанными пальцами тщетно перезаряжала свой магнум, вокруг нее визжали щепки и осколки стекла, – и тут приходил он, черным тонким против света силуэтом. Психоаналитик сказал бы, что в этом представлении отражается путаное ощущение Мэгги своей половой принадлежности, смещающееся от мужского к женскому.

На деле все оказалось иначе. Работа Мэгги заключалась в постоянных консультациях, которые записывались, анализировались, сортировались, сверялись и складывались в огромное и доступное рядовому федеральному агенту описание загадочной русской души.

Глава 13. Задача о посеве редиски

– Мэгги, вот тебе задача. Gromov и Khabibulin (ты видишь?) весной засеяли поле redisc'ой, в июне собрали урожай, сложили в сарае, к середине августа он сгнил. В чем смысл этой стратегии? Мы потеряли на этой задаче Пентиум. Только не своди всё к алкоголизму. Тут до тебя был специалист, который всё сводил к алкоголизму. Ты представляешь, мы уволили его через полтора года. Нам не интересен такой специалист. Мы можем смоделировать его на микросхеме. Итак?

– Ты видишь, Маркус, весной этим двум джентльменам захотелосьпосеять редиску. Вот тебе вчера захотелось пойти в боулинг. Но тебе ведь сравнительно все равно, что случится через четыре месяца с кеглями и шарами.

– Одну минуту. Но я отдыхал в свободное от работы время. Я зарабатываю деньги в ФБР, а трачу их на боулинг. Это работа, а то удовольствие.

– А если человек получает от работы удовольствие, он извращенец?

– Нет… но…

– А что если тебя послать на пенсию, а деньги просто отчислять со счета ФБР на счет боулинга?

– Это было бы нерентабельно. А пенсию нельзя получать просто так. Возникнет прецедент, гибельный для всей социальной системы.

– Видишь, ты меня понимаешь. Грань между работой и удовольствием проходит через мозг субъекта. Это представление. Для Громова и Хабибулина засев редиски стал удовольствием.

– Мэгги, подробнее это положение!

– Легко. Труд на поле стал для этих двух русских мистеров альтернативой домашней работе, где они либо занимают тяжелое место мужчины в деревенском быту, либо попадают в подчиненную позицию к женам и выполняют мелкие, скучные и унизительные поручения.

– Например.

– Задать свинье помои. Проверить уроки у дочери.

– Дальше.

– Громов и Хабибулин уходят на отдаленное поле, где нет семейного контроля. Там они завтракают, выпивают…

– Мэгги, алкоголизм мы опускаем. Феномен в том, что они действительно посеяли редис. Не воспользовались им как поводом для тунеядства, а посеяли, собрали, сгноили и выкинули. Обоснуй мотивацию основных поступков.

– Они втянулись.

– Как наркоманы?

– Примерно. Это надо представлять. Ты хорошо представляешь?

– Я учился у экстрасенса.

– Тогда представляй. Они посидели. Солнце печет. Надо попробовать посеять редиску. Хабибулин все еще сидит. Громов пробует. Хабибулин ложится на локоть, сдвигает кепку на глаза и обращается к Громову:

        – Ну как, Витек, по кайфу?

– Попробуй, блин.

– Ищи дурака.

– Какой кретин, Ильяс, придумал эту блядскую редиску? Так стоять кверху жопой на жаре и разрывать землю, как нагадивший кот?! Пойдем лучше в магазин.

– Раньше часа не откроют.

– Ну, посидим.

– Сиди.

… – Ну и херово ты посеял эту редиску.

– А какая разница? Или ты думаешь, если хорошо посеять редиску, то вырастет банан?

– В штанах у тебя банан. На, смотри, емеля, как надо сеять.

– Вот так, значит?

– Это у меня палец соскочил.

– А… у тебя не соскочил?

– Ага. Смешно. Давай засеем по рядку и засечем, у кого ровнее.

… – И стало нам так ясно, так ясно, так ясно…

– Это точно.

– Ладно, земляк. С тебя бутылка.

– Я и в рыло могу дать.

– Погоди. Ты что, не понял, что просрал?

– Не понял.

– Ну, дефективный. Ладно, еще по рядку? Спинку не ломит?

– Вот ты валяться будешь, а я посею еще три ряда.

– Говори.

…

– Достаточно, – сказала Мэгги неожиданно жестко, и они с Маркусом расстались до завтра.

Ей сняли уютную квартиру в Бронксе. Утром из ее окна виднелись серые громады, похожие на застигнутых рассветом троллей. Вечером галогеновые трубки чертили на фоне черного неба чудеса.

Было хорошо, но немного скучно.

Мэгги от тоски стала ходить в тренажерный зал и быстро накачалась так, что это испортило ее фигурку. Пришлось параллельно записаться на шейпинг.

В восемь она принимала душ, в девять глотала гамбургер с капуччино в закусочной Брамса, а в девять тридцать уже сидела напротив Маркуса в уютном кабинете со светло-серым дизайном мебели.

Глава 14. Задача о посеве редиски (продолжение)

– Мои поздравления, Мэгги. Твой диалог этих двух фермеров богаче коннотациями, чем «Шум и ярость». На, ознакомься, – Маркус протянул Мэгги насилу сшитый талмуд.

– Что это?!

– Перевод и анализ.

– Если можно, Маркус, давай по узловым пунктам.

– Да будет так. Для начала наш монстр-компьютер проинтерпретировал приглашение в Хайфу. Это логично, потому что в Хайфе эти джентльмены занимались бы тем же сельским хозяйством, но в лучшем климате и за большие деньги. Он распутал так: они есть два еврея по матерям, а по отцам татарин и русский. Это удобно в стране, где еще остается рудимент государственного антисемитизма, но еврей по крови (а они числят род именно по матери) владеет правом выезда на историческую родину. Итак…

– Маркус, но где это место насчет приглашения в Хайфу?

– Слушай: po caifu.

– Господь! Но это же слово «кайф» в дательном падеже.

– Постой! – Маркус выставил вперед ладонь, а свободной рукой полистал толстенную книгу. – Вот! В этом контексте не должен быть дательный падеж.

– Учти, Маркус, в деревне никто кроме директора школы и фельдшера не знает, что такое дательный падеж.

– А pretsedatel'?

– Нет. Маркус вытер пот со лба.

– Постой, Мэгги, но, например, тунец тоже не знает, что такое жабры, однако дышит жабрами.

– Это американский тунец. Для понимания русского менталитета полезно представить себе тунца, который не знает, что такое жабры, и поэтому дышит чем попало: легкими, жабрами, просто ноздрями, задницей.

– Понял! – Маркус относительно быстро записал в компьютер русского тунца и довольно умело его изобразил. – Как назвать такого тунца?

– Karas'. – Отлично. Так как насчет Хайфы? Выкинуть? Не жалко?

Мэгги сделала выразительное лицо.

– Ладно! О'кей. Теперь: Громов угощает Хабибулина блином. Полистай, Мэгги, следующие 20 страниц о maslenitsa. Поздравления: ее время действительно примерно совпадает с посевом редиса. Тут сказано о большой конфессиональной деликатности Громова: как русский еврей и с высокой вероятностью православный он приобщает татарского еврея Хабибулина, колеблющегося между иудаизмом и исламом, к христианству через полуязыческий культ и, что особенно ценно, через кулинарию. Это высококультурный жест. Дальше тут про Ivan Kupala, то есть про Джона Баптиста. Это не так актуально.

– Джон Баптист – это сектант? бандит?

– Это нестандартная трактовка. Но как с блином?

– Маркус… ты расстроишься. Но это немножко не тот блин.

– Для культа нужны особые блины?

– Нет… Но Громов сказал: попробуй, блин. Через запятую. И в этом контексте слово блинничего не значит. А слово попробуйзначит, что он предлагает Хабибулину посеять редиску.

– Ты хочешь предложить мне из-за крохотной запятой выбросить тридцать страниц первоклассного комментария, к тому же прошитого и зарегистрированного?

– Ты зарегистрировал без моей визы?

– Ну, Мэгги, ты и монстр. Не зарегистрировал. Так что, выкидывать? Хоть что-нибудь значит твой блин?

– Тебе не понравится то, что он отдаленно значит.

– Мэгги, если мы всё будем трактовать так, что это ничего не значит, нас обоих уволят и заменят даже не микросхемой, а чипом.

– У тебя есть зажигалка?

Маркус не глядя протянул Мэгги зажженную зажигалку.

– Ну! Кури!

– Я не курю.

– Тогда, чтоб тебя, зачем тебе зажигалка?!

– Мне кажется, – ледяным тоном произнесла Мэгги, – ты повысил голос на девушку.

– Да, Мэгги, ты права! Извини! Извини! Но я чувствую, что мы зашиваемся! – Маркус вмазал кулаком по талмуду. – Приятно. Итак, Мэгги, зачем тебе зажигалка?

– Как ты думаешь, Маркус, кто-нибудь занимался любовью с твоей зажигалкой?

Маркус поднес зажигалку к глазам и взглянул на нее, как в первый раз.

– Маловероятно, – изрек он наконец. – Я догадываюсь, нет. Это должен быть серьезный маньяк, а такого не возьмут в ФБР. Он не пройдет психологический тест.

– Однако ты вчера щелкал и повторял: эта траханная зажигалка!

– А! – с облегчением рассмеялся Маркус. – Вот ты о чем. Нет, траханнаятут слово-паразит… как бы тебе объяснить? вроде междометия. Оно ничего практически не значит, и уж во всяком случае… – тут он осекся и посмотрел на Мэгги с ужасом. – Ты хочешь сказать, что…

– Да. – Но что же это за язык, где семьдесят процентов речи расползается в междометия?

– Это разговорный русский.

Маркус прошелся по кабинету, ероша свою шевелюру, словно собирался разрыхлить собственный скальп и засеять его редиской.

– Хорошо. Пойдем дальше?

– Пойдем.

– Хабибулин в ответ на громовское предложение блина (дерьмо!!!) советует Громову поискать в деревне инакомыслящего, чтобы, я догадываюсь, обманом склонить его выполнить их совокупный труд. Пентиум оценил это предложение как экономически оптимальное. Поздравления Хабибулину. Непонятно, почему они не последовали этому плану.

– Это ты про фразу ish'i duraka?

– Уверен, – сказал Маркус и нервно закурил, вполголоса обругав зажигалку. Мэгги молчала.

– Дерьмо! Не говори только, что эта фраза тоже ничего не значит.

Мэгги молчала, улыбаясь, как Джоконда.

– Трахать! Дерьмо! Дерьмо!

– Маркус, когда закончишь, ознакомь меня дальше с самыми интересными местами.

– Что тебе сказать? На основании обмолвок о поднятой кверху жопе и банане в штанах Пентиум предположил, что эти два еврея находятся в гомосексуальной связи. Лишний повод уединиться вдали от фиктивных семей.

– Экий испорченный у вас Пентиум.

– Это верно?

– Нет. В ту же секунду мимо Мэгги пролетел стакан, а мгновением позже он пролетел назад, но уже частями. Мэгги инстинктивно пригнулась, вспоминая первые свои фантазии относительно оперативной работы.

– Извини! Дерьмо! Я возьму отпуск.

– Вместе с Пентиумом. Что еще?

– Четыре минуты вся система висела над обращением yemelya. То есть, она разобрала, что это русское имя, но ведь их обоих зовут иначе. Эта ошибка может быть намеренным оскорблением или симуляцией амнезии. Исследование тут зашло в тупик. В итоге осталась коннотация со сказочным героем-тунеядцем, но мне больше нравится четвертая версия, насчет филологической игры: yemelya – zemelya – zemlyak. Будь милосердна, Мэгги, добей меня. Скажи, что это слово тоже ничего не значит.

– Оно ничего не значит.

– Поклянись.

– Клянусь.

Мэгги ждала, что у Маркуса опять начнется истерика, но он оставался мертвенно спокоен.

– Четыре минуты висела система во всем ФБР. Двенадцать тысяч зеленых друзей. На одно слово, которое обронил один выдуманный русский мудак другому выдуманному русскому мудаку, которое, к тому же, ничего не значит.

Мэгги смотрела на Маркуса, как оператор атомной станции на пульт.

– Может быть, воды? Валидол?

Спокойствие угрожающе затягивалось.

– Мэгги, ты понимаешь, к чему клонишь? Два лица не поддающимся анализу русским текстом склонили друг друга к трудоемким и бессмысленным действиям. Это магия?

– Это Россия.

– Но такие люди могут на деловой встрече вдруг укусить партнера за ухо или вместо серьезной руководящей работы заняться сексом с секретаршей.

– Русские так не делают. Русские мирно сеют редиску, собирают и гноят.

– Спасибо тебе, Мэгги. Ты свободна на сегодня. Иди домой.

– А ты?

– А я, если ты не против, сломаю в мелкую труху вон тот стул, потом оплачу его в финансовом отделе и тоже пойду.

– Можно один вопрос напоследок?

– Уверен.

– А что, Маркус, будет, если мы озаглавим вот этот отчет «Русский менталитет» и подадим его в комиссию при Конгрессе? – задавая этот вопрос, Мэгги незаметно нажала на кнопочку под столом.

– Тебе действительно это интересно?

– Уверена.

– Что ж – для начала нас туда вызовут. Потом мне оторвут яйца, нашинкуют их с латуком и кресс-салатом и заставят меня же их сожрать, при этом нахваливая. Потом вскроют череп, вынут мозг и отправят его на Лонг-Айленд в столовую для бедных, а вместо него засунут Томагоччи, чтобы я мог только хныкать, пока не подохну. Потом приставят ко мне лучшую медсестру в Бронксе, чтобы я никогда не подох, и специальным указом повесят меня над входом в ФБР, чтобы каждый агент усвоил, какие отчеты куда можно подавать. Потом они примутся за тебя… Впрочем, извини, Мэгги, я устал и не могу дать тебе полного представления о том, что они действительно с нами сделают. Это отличается от того, что я тебе тут наплел, как настоящий медведь от плюшевого. Ты довольна?

– Очень много. Вот держи, – Мэгги подала Маркусу кассету.

– Что это?

– То, что ты только что сказал. Засунь в Пентиум и проанализируй. Это представления добропорядочного американца о Конгрессе. Там масса коннотаций.

Маркус задумчиво повертел кассету в руке.

– Ты хочешь сказать, что живая речь чересчур сложна для компьютера?

– В десятку! И мы с тобой это сегодня доказали. Неплохой результат для двух дерьмовых агентов! Так что оставь этого Шолом-Алейхема, все триста страниц. А в конце я напишу на листочке, что они конкретно имели в виду.

– Хорошо, Мэгги. Ты возвращаешь меня к жизни. Пойдем поужинаем?

– Уверена.