Текст книги "Великая страна"

Автор книги: Леонид Костюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава 7. Прогулка по шоссе (туда)

Желтый «линкольн» мчался по гладкому шоссе, глотая мили одну за другой, как пилюли. Пейзаж между тем не менялся: равнина, небо, горы, узкая полоска моря. Автомобиль шел так ровно, что казался шизофреническим станком, перерабатывающим пространство впереди в пространство сзади.

Поначалу Мэгги думала, что Томсон везет ее в какое-то живописное местечко, где они погуляют, но потом догадалась.

– А, Горли, это мы так гуляем?

– Уверен, – удивленно отозвался Горли, – а ты думаешь, что нет?

– Я думала, мы пройдемся пешком, разомнем ноги.

– Отвезти тебя в тренажерный зал?

– Зачем? Вертеть колеса кретинского велосипеда, который никуда не едет, среди духоты и запаха пота?

– Ты полагаешь, что там сломался кондишн?

– Да дело даже не в этом. Среди этих американских самодовольных придурков… Извини, Горли.

Томсон промолчал милю, а потом спросил:

– Почему вы, русские, считаете, что вы умнее всех?

Мэгги поразмышляла и нашла верный ответ:

– Наверное, потому что это так и есть.

Это Томсону оказалось нечем крыть, и он промолчал еще полторы мили.

– Мэгги! – произнес он свежим голосом, словно начиная разговор с новой страницы. – Знаешь, когда я еду с девушкой, она обычно садится мне на колени.

– Угу, – согласился бывший русский инженер, думая о своем и абсолютно искренне не поняв намека, – один мой старый сотрудник тоже так ездил. Это был редкий мудак.

– Но русские машины плохо для этого предназначены. Они вонючие и тесные. А тут воздух свеж, как новости в CNN. И видишь, Мэгги, борт будто специально выгнут, чтобы не было тесно.

– Это приятно, Горли. Давай как только заметим на обочине шоссе девушку, посадим ее тебе на колени.

– Но я говорю о тебе. Я хочу тебя садиться мне на колени.

Мэгги переварила англоязычную конструкцию, слегка вспыхнула и сказала:

– Сожалею, это невозможно.

– Но почему? – продолжал Томсон напористо. – Давай поговорим об этом. Может быть, тебя смущает то, что ты была мужчиной.

– Может быть.

– Но почему? Давай поедем к моему психоаналитику, и если он освидетельствует, что у тебя остались комплексы после операции, мы засудим этого халтурщика Перкинса так, что его не к каждому мусорному баку допустят. Может быть, ты не знаешь, но женщины, которые сами приняли решение стать женщинами, а не родились ими по случайности судьбы, обычно выше средней сексуальной активности. Ты что же, Мэгги, сделалась женщиной, чтобы остаться старой девой? Это не стоит денег. Или ты хочешь в таком виде охотиться за девчонками? Учти: тебе достанутся одни лесбийские стервы, которые, к тому же, если только узнают, что ты на самом деле мужик, оторвут тебе… ну, словом, найдут, что оторвать. Или тебя интересуют голубые…

У Мэгги пошла кругом ее хорошенькая головка.

– Смотри за дорогой, Горли, – попросила она.

– Да зачем, траханное дерьмо, тут смотреть за дорогой?! Это, я догадываюсь, у вас в России надо постоянно смотреть за дорогой, потому что на ней через каждые полторы мили то болото, то сползает ледник, то выскакивает белый медведь! А тут можно уснуть на скорости восемьдесят миль, проспать пять часов и проснуться в Техасе, и то только оттого, что тебе суют гамбургер в окошко на полном ходу. Ты не поверишь, Мэгги, но однажды в восемьдесят шестом я подвозил цветную девчонку, у которой буфера были круче, чем у моей тачки. Клянусь Америкой! И когда она села мне на колени, я ничего не видел кроме ее сисек. Не потому что я маньяк и уставился на эти сиськи, а просто по законам оптики. Они заслонили мне остальную Вселенную. И как ты думаешь, Мэгги, я сбавил скорость хоть на милю?

– Я думаю, – терпеливо ответила Мэгги, – ты как истинный ковбой не сбавил скорость ни на фут.

– В десятку! И как ты думаешь, Мэгги, сбил я при этом хоть одного муравья на шоссе?

– Я думаю, Горли, что ты думаешь, что не сбил, хотя если бы сбил, то вряд ли бы заметил.

Лицо Горли помрачнело, но потом понемногу прояснилось.

– Уф. Ну и завернуто. Ты не могла бы, Мэгги, записать мне это предложение?

– Оно тебе не пригодится.

– Хорошо. Так на чем мы остановились?

– На черных сиськах, заслонивших тебе Вселенную. Но мы не остановились, а мчались дальше сквозь свежий ветер прерий.

– Нет. Мы остановились на твоих комплексах. Может быть, тебя смущает, что я старше тебя? протестант? гуманитарий? англосакс? Кстати, одна из моих прабабушек была еврейка, и ее звали Мириам. Ты видишь?

– Твою прабабушку?

– Нет, просто так говорят. Ты должна абстрагироваться от прошлого. Вот, например, я. Мне совершенно безразлично, что ты жила в России, была мужиком, купалась в сугробе, валила березы и вручную собирала ракеты на подземном заводе. Я вижу тебя сейчас, и ты мне нравишься. Мало ли кто кем был. Я скажу тебе: давно, когда мне было двадцать, я был коммунистом. Два года я был коммунистом, а потом перестал. Ты видишь?

– Но, Горли, если бы мне захотелось посидеть на коленях у бывшего коммуниста, было бы глупо ехать из-за этого в Америку. Мне нравится сидеть на кресле в твоей машине. Оно мягкое и упругое.

– Действительно? – обрадовался Горли, но потом понял, что это часть аргументации отказа и померк. Потом просиял, найдя еще один довод: – Но если бы ты посидела у меня на коленях, ты могла бы сравнить.

– Нет, Горли. Если русская девушка говорит нет, это значит нет.

– Но мы можем хотя бы поцеловаться? Тебе не придется даже вставать с места, такого упругого и мягкого.

– Давай попробуем, – согласилась Мэгги.

Ради такого случая Томсон остановил «линкольн», обстоятельно прыснул себе в рот какой-то аэрозолью, словно морил там насекомых, потом осторожно наклонился к Мэгги и наградил ее поцелуем в губы. Мэгги вяло ответила. Тогда Томсон привалился к ней уже тяжелее, начал аккуратно мять ей плечи и грудь, заехал по ноге коленом… Из встречной полицейской машины его приветствовали свистом, шутливым визгом и смехом, он отсалютовал рукой и снова вернулся к своей деятельности. Он полузакрыл глаза и начал пыхтеть, словно волочил шкаф. Тут Мэгги высвободилась вежливо, но твердо. Горли на две долгие секунды завис, как компьютер, потом отсел на свое место, поправил пиджак, подтянул галстук, достал трубку и начал ее набивать.

– Прости, Горли, – сказала Мэгги, – но мне что-то…

– Нет проблем. Все отлично.

– Я прекрасно к тебе отношусь. Ты классный журналист и чудесный парень. Но… постарайся меня понять… у меня такое впечатление, что просто человек целуется с человеком.

– Ты хочешь сказать, мужчина с мужчиной?

– Это бы еще ничего. Я хочу сказать то, что говорю. У меня было пять по английскому, и Роза Алексеевна ставила меня в пример остальным.

– Приятно. Но, Мэгги, а что же делать человеку с человеком? Обязательно целиться друг в друга стеллзами?

– Ты прямо максималист. Хватит дуться, Горли, улыбнись, иначе я тоже надуюсь, как пузырь от жвачки.

Томсон потер нос и улыбнулся.

– Хорошо. А теперь поехали назад, а то Тина, наверное, волнуется.

– Уверен.

Глава 8. Прогулка по шоссе (обратно)

Не успели они развернуть «линкольн» и проехать три мили, как увидели на обочине голосующего белого с цветастым рюкзаком за спиной. Томсон затормозил и плавным задним ходом подчалил к хозяину рюкзака.

Это оказался небольшой дедушка лет семидесяти с лицом цвета хорошей ветчины. На его чумазых ногах красовались сандалии, Мэгги могла бы поклясться, советского производства.

– Хай, – сказал дед. – Подбросите до поворота на Чертову гору?

– Уверен, – сказал Горли.

Дедушка, не спеша садиться, оглядывал открытый салон «линкольна» хитрыми глазами.

– Страсть как не хочется, – изрек он, – лезть на это траханное заднее сидение. Толком не поболтаешь. Может быть, мы как-нибудь поместимся впереди втроем?

– Легко, – флегматично сказал Томсон, – если ты уговоришь мисс сесть к тебе на колени.

– Я за, красотка, а как насчет тебя?

– Насчет меня, – сухо сказала Мэгги, – так: у меня геморрой третьей степени, и мне мой доктор запретил сидеть на костях.

– Бедняга! – искренне расстроился дед. – Ты пробовала мазь из гадючьего яда? Мою старуху он поставил на ноги за три месяца. Слушай: берется молодой самец гадюки…

– Мы не могли бы, – прервал его Горли, – продолжить этот разговор внутри машины?

Дед пролез на заднее сидение, и они помчались навстречу ветерку.

– Я вижу, вы едете на запад, – сказал дед через пару миль. – Кстати, меня зовут Слейтон Курли.

– Слейтон – это имя? – поинтересовался Томсон.

– Уверен.

– А меня Горли Томсон. Горли – имя.

– А Томсон?

– Фамилия.

– Я догадываюсь, парень, у тебя есть и второе имя.

– Дионис, – ответил Томсон после паузы.

– Итак: Горли Дионис Томсон?

– Да. Дионис – это…

– …бог виноделия у античных греков. Римляне называли его Вакх. Я в курсе.

Пару миль проехали молча.

– Я все еще Слейтон Курли, – снова заговорил дед сзади, – а ты, дочка?

– Мэгги. Мэгги Дэйла Гуренко.

– Приятно, Мэгги, а ты едешь на запад путешествовать или возвращаешься?

– Возвращаюсь.

– А не встречалась тебе там, за перевалом, такая костлявая старая коза, Эрнестина Ганецки?

– Вы говорите об Эрнестине, у которой птичий двор вблизи от больницы Скайлза?

– Уверен. Как там этот ходячий кухонный комбайн?

– Три часа назад была в порядке. А вы, я вижу, не больно-то ее любите.

– Мы были женаты двадцать восемь лет и промотали нашу любовь до последнего цента. Да еще, пожалуй, в долги залезли.

– А, так это вы ушли к Барбаре, которая весит триста сорок фунтов?

– Триста сорок пять, – отвечал Слейтон раздельно и с большой гордостью, как если бы речь шла о рекордной свинье, – триста сорок пять. Если не триста сорок шесть.

– А скажите, Слейтон, если не секрет, буфера у вашей Барбары больше, чем у этой машины?

– Если бы Барбара, – величественно сказал мистер Курли, – просто присела на капот этого автомобиля, например, вынуть камешек из босоножки, она раздавила бы его, как пустую банку из-под пива. Ты хочешь знать, дочка, какие у нее буфера. Что ж, тебе приходилось летать в Калифорнию на «Боинге»?..

– Вы не могли бы не курить? – нервно спросил Горли, не оборачиваясь.

– А я и не курю. А ты, парень, смотри за дорогой. Тут не асфальт, а крокодилья кожа. Я помню, прошлой весной, когда задристало сверху, тут машины падали в пропасть каждые четыре минуты. Я догадываюсь, парочки целовались и отсчитывали: одна машина, две…

– Чепуха. У нас прекрасные дороги.

– О да. У нас прекрасные дороги. Ты еще скажи «лучшие в мире», как говорили русские во времена холодной войны. Спутник, Хрущев, Плисецкая. Ты, я догадываюсь, патриот. Да если три мексиканца за бутылку водки прокладывают такую дорогу от сарая до сортира, настоящий хозяин платит им полбутылки. Я скажу тебе больше: он заставит их переделать и не заплатит вообще. На такой дороге у койота разъезжаются лапы в пять сторон, и он лежит на брюхе, смотрит в морду охотнику и плачет, но встать не может. На такой дороге если уронишь чемодан, то не найдешь его среди асфальтовых прыщей. Я догадываюсь, когда клали асфальт, за рулем катка сидела горилла со связанными руками. У нас прекрасные дороги. Уверен. Только не надо по ним ходить и ездить. А в остальном это великолепные дороги. Прямые, как кишечный тракт, и прочные, как сопля у покойника. Когда мой дед, Эйзекайя Вашингтон Курли…

– Одну минуту! – Горли поднял кверху руку, как если бы голосовал за Брежнева на партийном съезде. – Это всё слова. А я привык решать спорные вопросы делом. – Он ловко заклинил рычаги управления и обернулся к деду, обняв руками спинку собственного сидения.

– Хай, Слейтон, – он лучезарно улыбнулся. – Какие виды на урожай проса в Арканзасе?

– Э! Э! Парень! Ты что это удумал?! Дай-ка я выйду.

Машина плавно летела вперед. Шоссе под ней слегка виляло с боку на бок.

– Кончай, парень. Все видят, что ты крутой.

– Позволь мне, Горли, – вмешалась Мэгги, – немного покрутить рулем. Если ты устал.

– Я не устал. И руль не собачий хвост, чтобы им крутить без нужды.

– А можно я посижу у тебя на коленях и заодно слегка…

– Подумай о своем геморрое. А кроме того, мои колени не скамейка в Центральном парке, чтобы по ним елозить задом.

Шоссе крупно скакнуло влево; под правыми колесами противно завизжал гравий обочины. Потом асфальт, словно подумав, вернулся на место.

– Кончай, парень. Не для того я уцелел в Корее, чтобы какой-то придурок с трубкой на Багамах превратил меня в гамбургер.

– Как знать, – безмятежно ответил Томсон.

– Горли, – снова вмешалась в мужской разговор Мэгги, – давай подойдем к проблеме конструктивно.

– Давай.

– Что надо сделать, чтобы ты сел за руль?

– Мистер Курли, – Томсон дружелюбно подмигнул старику, – должен признать качество наших дорог.

– Мистер Курли!

– Наши дороги, – признал мистер Курли очень веско, неподкупным взглядом сверля мистера Томсона, – говно.

– Что ж, проверим.

– Горли! Ну подумай сам, чем это может рано или поздно кончиться.

– Кончится бензин, только и всего.

– Ну да, – согласился дед, – или, скажи еще, кончится остров. Или это кольцевая дорога?

– Слейтон! Будьте умнее этой задницы в очках. Уступите.

– Только ради твоих ножек, – не спеша решил мистер Курли. – Хорошо, парень, наши дороги не такое уж говно.

Томсон положил на руль ровно один палец.

– Ну же, Слейтон! Отлично! Продолжайте!

– Сказать по чести, некоторые даже совсем неплохие…

Томсон укрепил на руле левую руку.

– Ну что, дочка, может быть, хватит?

– Ну посудите сами, Слейтон, этим своим решением вы косвенно признаете, что дорога настолько хороша, что по ней можно вести автомобиль одной левой. Но если вы признаете это фактически, почему бы не признать это вслух?

– Иисус! – пробормотал дед. – Парень, ты понял, что она сказала?

– Она из России, – пояснил Томсон.

– Иисус! Мне кажется, что мне всунули миксер в череп.

– Горли, он что, слабоумный?

– Это не политкорректно так говорить, Мэгги. У нас принято говорить «инакомыслящий».

– Он не похож на диссидента.

– У нас инакомыслящий не обязательно диссидент. А диссидент не всегда инакомыслящий. Это может быть не мозговая проблема, а ловкий политический маневр.

– То, что он отказывается меня понимать, это ловкий политический маневр?

– Нет, дочка, – вмешался Слейтон, – просто у меня перегорают проводки в мозгу. Ты не могла бы сказать это еще раз?

– Ну посудите сами, Слейтон, этим своим решением вы косвенно признаете, что дорога настолько хороша, что по ней можно вести автомобиль одной левой. Но если вы признаете это фактически, почему бы не признать это вслух?

– Иисус!.. Однажды меня сбил «шевроле» на одной из наших замечательных дорог… э! парень, парень, будем считать, что ты этого не слышал… так вот, и я вмазался макушкой в витрину «Макдональдса», стекло в которой немногим тоньше Барбары. Так вот. И я, когда встал на ноги, вообще ничего не помнил: ни кто я такой, ни зачем Господь создал всю эту хрень начиная с «Макдональдса», ни кто у нас президент, ни с каким счетом «Лисы» надрали «Акул». И всё это постепенно распустилось у меня в мозгу, как цветок кактуса. Так вот, дочка, эта твоя фраза…

– Повторить еще раз?

– Дерьмо! Нет! Если ты это сделаешь, у меня вылетят предохранители и вам придется хоронить старого придурка прямо на этой говён… извините, замечательной дороге. А зачем портить такую великолепную дорогу, хотя, между нами, дочка, не говори только своему шоферу, лишнего холма с крестом тут никто бы не заметил…

Спина Горли выражала надменное презрение.

– …нет, не повторяй вслух эту убийственную фразу, но, если возможно, сохрани ее в своем гигантском русском мозгу, в который вмещается целая Анна Каренина вместе с паровозом, и ради такого случая я доеду с вами до Эрнестины, а там ты поднимешься на второй этаж, наглухо закроешь дверь и запишешь эту фразу на ее долбанный «Хитаччи». И я клянусь тебе, что буду хранить эту кассету на месте Пресли, которого выкину в помойное ведро. Нет! Я буду хранить ее в баре среди бутылок и прослушивать вместо целого мартини, потому что она так же сбивает с копыт. А когда я запомню эту божественную фразу букву за буквой (потому что понять ее в этой жизни я не смогу никогда), я приеду к тебе в Белый Дом (потому что с такими мозгами ты там непременно окажешься), и ты по старой дружбе запишешь мне еще три-четыре таких хита. Этого мне хватит до могилы, хотя, видит Господь, я намереваюсь еще жить довольно долго. А деньги, сэкономленные на выпивке, я сдам в фонд борьбы со СПИДом. Хорошо, дочка?

– Хорошо, – ответила Мэгги довольно сухо, – а теперь, Слейтон, не могли бы мы с вами подключить правую руку этого кретина, потому что темнеет? От вас требуется сказать три слова: «это замечательная дорога».

– Уверен. Эй, Горли, это замечательная дорога. Она как маслом намазана, и такая ровная, что бурундуки глядятся в нее, как в зеркало, когда бреют щеки. Интересно, сигары какой фирмы надо курить, чтобы мастерить такие классные дороги?! Прямая, как полет пули в невесомости, и такая упругая, что если все-таки свалишься на ней от восхищения, то не расшибешься, а сам собой доскачешь до другого конца на манер гуттаперчевого мяча. Дорога в рай по сравнению с этой дорогой просто раздолбанный вьетнамский большак после бомбежки, и святой Петр давно ищет строителей этой дороги, чтобы утвердить с ними смету на весь рай, но они еще при жизни попали в индивидуальный рай хай класса, где разные придурки не беспокоят их по пустякам. Когда ступаешь на эту дорогу, забываешь, куда шел, и ноги сами тебя несут, как крылья чайку, а траханные ботинки думают, что они кроссовки «Рибок». Будда иногда тайком выходит из нирваны, чтобы побегать босиком по этой дороге. Взгляни, дочка, положил он на руль правую руку?

– Положил. Спасибо.

– Приятно. Тогда я вздремну, если ты не против.

Так, в необязательных разговорах, они и не заметили, как доехали до ранчо миссис Ганецки.

Глава 9. Ужин на ферме

Старая леди встречала их у ворот, напряженно вглядываясь в полумрак.

– Хвала Иисусу! – воскликнула она. – А то я уже думала, что-то случилось. За такое время можно было и с малышом приехать.

– В определенном смысле, – довольно ответил Горли, – это произошло.

Эрнестина всмотрелась в содержимое машины, и ее лицо постепенно приняло такое выражение, будто студент на зачете по ее спецкурсу спутал Брейгеля с Босхом.

– Спокойно, – мирно сказал мистер Курли, – я на одну минуту и скорее к Мэгги, чем к тебе.

– Твое время пошло.

– Ну зачем же так буквально, Несси? Ты же любишь гостей. Уверен, у тебя на веранде найдется пара бездельников, как каждый вечер двадцать восемь лет подряд. Ну же, подсуетись, подкинь мне десяток своих дерьмовых оладий с этим блевотным кленовым сиропом. Замуруй мне глотку вплоть до заднего прохода.

– Пойду посплю, – пробормотал Горли. – Норму по семейным сценам я выполняю в семье. Пойдешь со мной, Мэгги?

– Поспать?

– Нет, – скривился Томсон, – для того, чтобы с тобой спать, надо иметь язык два фута длиной и пару лет в запасе. Я имею в виду, пойдем в дом, а то здесь полно паразитов.

– Золотые слова, – отозвалась Эрнестина с глухой яростью.

– Легче, легче, старая змея. Если ты намекаешь на меня, то меня не полно. Меня ровно одно, и на один вечер с этим можно смириться. Сцеди яд в овраг. Посидим, поболтаем, как добрые друзья, а, электрический угорь?

– В дабл сходить, – предположил Томсон в какой-то гамлетовской интонации – и не сдвинулся с места.

– Как там твой коричневый бегемот, еще не околел?

– Вот, это я понимаю, нормальное любезное человеческое общение. Нет, благодарности, леди, здоровье моей супруги Барбары вполне сносное, никаких тревожных симптомов типа похудания нет. Она, кстати, постоянно интересуется твоими делами. Как там, говорит, эта…

– Чудесный вечер, Слейтон, не правда ли? – раздельно произнесла Мэгги.

– Для мужчины от двух до девяносто шести вечер, когда он знакомится с такой куколкой, как ты, не просто чудесный, а уникальный. Да, мисс, уникальный. В такой вечер звезды висят так близко, как прыщ на носу, а воздух чист, как совесть президента.

– В такой вечер, – подхватила Эрнестина, – старый скунс поет соловьем.

– Так что же в этом плохого, старая метла? Хуже, я догадываюсь, когда соловей воняет скунсом.

– Это точно, – неожиданно согласилась Эрнестина.

– Приятно! Я знал, что мы столкуемся за пять минут. Ладно, леди и джентльмены, пока у нашей хозяйки столбняк, я на правах бывшего…

– …нахлебника.

– …бывшего нахлебника проведу вас в парадную залу, где само время не течет, а цветет, как вода в поганом пруду.

Это говорилось уже на пути к веранде, где Мэгги, к своему удивлению, обнаружила Скайлза и Перкинса, да и не только их, а еще одного типа, то ли мулата, то ли латиноса, то ли просто было уже темно.

– Джерри, – занудно говорил пресловутый тип, – кончай пить, поехали. Глэдис не знает даже, где лежат бинты. Я догадываюсь, она вообще не знает, что такое бинты. Когда ты сделал ее своим заместителем, у тебя, вероятно, был небольшой инсульт.

– Оставь меня, – отвечал доктор Скайлз. – Могу я, например, умереть?

– Это сложная теологическая проблема, – вставил Перкинс, поднимая вверх длинный палец. Его патлы тускло поблескивали в неверном вечерном свете.

Скайлз поднял палец вдвое жирнее и не в пример чернее.

– Я могу умереть, – решил он на ходу сложную теологическую проблему. – Скажи там, что ты нашел на шоссе мою черную тушу, но не смог поднять и вызвал мусоровоз на пятницу. Или решил подождать, пока стервятники поработают, а мешок костей доставишь потом в учебку.

– Кончай, Джерри, – ныл агент из госпиталя. – Поехали.

– А что, еще не кончился рабочий день?

– А что, он у тебя сегодня начинался?

– Прекрасно! Вот, Перкинс, смотри, до каких намеков я дожил. Того и гляди, этот химерический профсоюзный босс выживет меня из моего собственного госпиталя. Только мой тебе совет, Мартинес, если до этого дойдет, лучше перенеси операции на пилораму. Может быть, я и не лучший хирург в мире, но в этом госпитале мне замены не найти.

– Так я же об этом тебе битый час толкую, – опешил Мартинес. – Пошли.

– О! – дико обрадовался Перкинс, различив в полумраке вновь пришедших. – Мэгги! Тебе это должно понравиться. Это чистый Чехов!

Тут он свесился за перила, и его основательно протравило.

– Да уж, – скептически отреагировала Мэгги. – Станиславский.

– Система Станиславского, – вспомнил Скайлз. – Однажды я играл в любительском театре Карла Стюарта, и наш придурок-режиссер выел нам мозги системой Станиславского. Я вжился в этого Карла так, что во сне бредил суверенитетом Шотландии и начал копить деньги на личную гвардию. И представляешь, Гленни, в конце спектакля мне намереваются отрубить башку. Начнем с того, что я обмочился. Ты видишь, я ведь вжился в этого долбанного короля. Палач, ты его знаешь, наш почтальон, кретин Таснер, видит, что я воспринимаю происходящее чересчур всерьез, шепчет мне: «Ваше величество, не ссыте, топор картонный». Зал рыдает, а первый ряд, который слышит реплику Таснера, начинает ржать. Но это еще не всё. Ты думаешь, Гленни, я поверил этому палачу? Нет, сэр. Я вообразил, что это входит в церемонию, чтобы клиент расслабился и не дергался. И я во имя любимой Англии рванулся изо всех сил, так что эта дерьмовая плаха лопнула, как пузырь от жвачки. Тут уже Таснеру стало слегка не по себе, потому что он уяснил, что должен меня ухайдакать. И он начинает лупить своим топором по мне, как леди тапком по таракану, но уже искренне, вжившись в образ по самую печень. Мы имели успех выше шекспировского «Глобуса». Ты можешь не поверить мне, Гленни, но нас с Таснером потом какой-то лузер приглашал на Бродвей. Но моя Салли заартачилась: Нью-Йорк, проститутки, богема. А я еще долго во время операции представлял себя Гамлетом.

– Ну как, дочка, – задорно подмигнул Мэгги мистер Курли, – хороший Станиславский?

– Вы ожидаете, Слейтон, что я отвечу искренне? – сухо поинтересовалась Мэгги.

– Уверен.

– Так вот. Как театральный анекдот это мило. Но к системе Станиславского имеет мало отношения. Это скорее вахтанговский театр, модернизированный Михаилом Чеховым и как бы на фоне Голливуда.

Повисла тишина.

– А что же такое настоящая система Станиславского? – спросил кто-то, кажется, Мартинес.

– Вы действительно хотите это знать?

– Уверен, – ответили американцы неуверенно и вразнобой.

– Ну что ж. Тогда слушайте.