Текст книги "Такая работа"

Автор книги: Леонид Словин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

9

Их знакомство состоялось в начале года, примерно через месяц после освобождения Джалилова из Борской тюрьмы, когда Арслан уже подумал, что начать новую жизнь ему и на этот раз, пожалуй, не удастся. Правда, теперь он работал на механическом заводе. Но на него там смотрели косо, а заработок в сборочном цехе был слишком мал для электросварщика его квалификации.

Когда Арслан уходил работать во вторую смену, у сестры опять собиралась та же компания, которую он выставил из дому сразу же после приезда. Возвращаясь, Арслан находил в углу комнаты смятые жестянки пробок. Стаканы, даже кружка на ведре пахли водкой, сестра спала на диване, не сняв цветастого платья, соседи в кухне шептались…

А его охватывало чувство одиночества и отчаяния. Жизнь снова начинала двигаться по кругу, из которого он, Арслан, не раз уже безуспешно пытался выбраться.

За последние годы он научился терпению. Он привык терпеливо ждать. Ждать допроса, конвоя, автозака; он ждал, пока следователь наговорится по телефону, пока секретарь поставит на пакете сургучные печати, пока кончится тюремный карантин, пока войдет в законную силу приговор, пока ему разрешат переписку… Был ли смысл беспокоиться из-за нескольких часов ожидания, из-за нескольких дней, недель, когда впереди долгие годы заключения. Ведь стоило только на минуту бешено захотеть, чтобы время двигалось быстрее, сбиться на секунду с выбранного темпа размеренного ожидания, как чувство безысходности сжимало сердце.

Он научился этому не сразу. Сначала в лагерях он срывался, и ему меняли режим, лишали зачетов, сажали в карцер, набавляли срок. Потом он приучил себя жить медленно, не торопясь, и ему стало легче.

На свободе это не получалось.

Взрыв произошел в один из воскресных вечеров: когда соседка в кухне при всех назвала сестру «шлюхой» и замахнулась на нее, Арслан не выдержал, вскочил со стула и ударил соседку по лицу. А ведь перед этим он не раз ссорился с Майей из-за ее друзей и говорил ей то же самое и в таких выражениях, на которые способен человек, проведший в тюрьмах и лагерях в общей сложности тринадцать лет. Но одно дело – соседка, другое дело – он, старший брат, Арслан, который в сорок втором, после смерти матери, приносил Майе кусочки хлеба, мыл ей сам голову и стирал в тазу выцветшие короткие платьица.

После войны они потеряли друг друга: она попала в детский дом, а он скитался по детприемникам, бегал из детских воспитательных колоний, ходил на кражи со взрослыми ворами. Вскоре он получил свой первый срок – два года в исправительно-трудовой колонии.

Это было уже страшно. Но «добрые люди», с которыми он воровал и которые поили его водкой, заранее научили, чтобы, когда войдет он в камеру и увидит у порога подстеленный чистый платок, не переступал бы его, а вытер ноги и шел к  в о р а м.  «В о р а м и  не рождаются, – утешали его «добрые люди», – в о р а м и  делаются».

И он пошел к ворам.

Он не видел Майю пятнадцать лет и встретил ее здесь, в этом городе, в этом новом доме, стоявшем недалеко от реки, в заботливо сохраненной строителями березовой роще. Комнату дали Майе, как матери-одиночке, и Арслан раньше никогда здесь не был. Но там, в тюрьме, когда Майя нашла его и написала, что получила комнату, ему начали сниться сны, и во сне он не раз видел и этот дом, и шелестящую молодую рощу.

Слово «дом», как в детстве, снова вошло в его жизнь: «дом», «из дому», «домой»…

А вот теперь Арслан каждый день приходил на работу угрюмый и неразговорчивый и сразу после смены спешил домой. С сестрой он тоже почти не разговаривал, большей частью, закрыв глаза, лежал на диване, не снимая сапог, или уходил с трехлетним племянником к реке. Он часто думал о Кораблике. Может, все так плохо из-за него, из-за Кораблика?

Когда участковому уполномоченному стало известно, что ранее судимый Джалилов избил в кухне соседку, он в тот же день, не ожидая ее официального заявления, привез Арслана на машине в горотдел.

«Чего ожидать от рецидивиста? – рассудил участковый. – Пока он убьет ее?!»

Он разговаривал с Джалиловым в присутствии Баркова. Герман сначала писал, прислушиваясь к их разговору, а потом и вовсе отложил авторучку.

– Я не защищаю сестру, – объяснял Джалилов, – я ей столько раз сам говорил: прекрати, ведь у тебя же ребенок – его воспитать надо! Из тюрьмы писал: ребенок должен расти другим, чем я и ты… Перед соседкой я извинялся, просил ее, ну, ударь меня! Чем хочешь ударь! Она ведь меня потом простила…

Ему вдруг показалось, что он снова должен будет вернуться туда же, в угловую камеру Борской тюрьмы, и всем его планам о другой жизни опять не суждено будет сбыться. Но его судьба – черт с ней! Что будет с племянником! С Нуриком?

– Мне та, прошлая жизнь – вот как. – Он провел дрожащей ладонью по горлу и знакомым каждому оперативнику лагерным жестом вытер уголком платка губы.

На лбу у него выступил пот, но не холодный жалкий пот трусости – он давно уже не знал страха, – его нервы, его мозг расходовали в эти минуты всю энергию, чтобы передать участковому уполномоченному и Баркову, от которых зависела его судьба, то, что жило в нем последние годы, мучало, изнуряло, искало выхода.

– С ворами я покончил еще пять лет назад. В тюрьме. Сделал заявление: так, мол, в о р ы, и так, хочу  о т о й т и. Это вам могут из оперчасти подтвердить. Они знают. Не мог я больше. Не хотел.

Барков понял сразу, что Джалилов принадлежал к группировке профессиональных воров, объединенных «воровским  з а к о н о м» – правилами, подробно регламентировавшими жизнь вора-рецидивиста.

– А дальше что было? – спросил он неожиданно.

– Дальше читать стал книги. Учиться стал. Закончил девять классов. Получил специальность электросварщика. Благодарности имел в личном деле… С  в о р а м и  я покончил. Слово.

Баркову уже приходилось слышать подобные речи, и он относился к ним с осторожностью. Интуиция обманывала его уже не раз. Однажды он устроил на работу такого вот  о т о ш е д ш е г о, и тот, не приступая к работе, через два дня скрылся, обворовав товарищей по общежитию и оставив на столе записку, которую Барков не любил цитировать. И это случилось в тот момент, когда создались трудности с общежитием, когда десятки хороших ребят-комсомольцев ждали своей очереди. Альгин и Шальнов метали в Баркова громы и молнии… После этого Герман некоторое время избегал откровенных и чересчур чувствительных разговоров по душам с  о т о ш е д ш и м и  в о р а м и…

С Джалиловым было по-другому: он был беспощаден к себе и не искал виноватых.

– Может, ничего я бы не понял в жизни, если бы не было этого с Корабликом… Хороший был парень, как и я остался в войну сиротой. Ели мы вместе, спали рядом, а когда получился у него  к о н ф л и к т, постановили на  с х о д к е – зарезать. – Джалилов поднял на Баркова черные, тревожно округлившиеся глаза, рот мгновенно переместился куда-то к щеке, и все лицо сразу мучительно перекосилось, – дали мне  в о р ы  нож…

– И ты – друга?! – вскочил Барков. Его непослушная боксерская челка упала на лоб. – Ты – его?

Джалилов опустил голову, руки с синими жилами татуировки нервно сжались.

– Восемь лет казню я себя… Нет мне прощения… Каждый день его вижу, не во сне… Я – его… Вечером, за бараками…

Участковый уполномоченный ушел, так и не дождавшись конца разговора, поняв только, что поселился на его участке негодяй, с которым он еще хлебнет лиха вдоволь.

А Барков сидел и слушал и, хотя он знал или представлял себе многое из того, что рассказывал сейчас Джалилов, все же не мог не волноваться. Джалилова как будто прорвало. Барков чувствовал, что человек широко и искренне распахивает душу навстречу простому человеческому участию и, как бы ни сложилась потом его судьба, сейчас, в эти минуты, он до боли искренен.

И вновь перед Барковым вставали ненавистные жестокие фигуры заправил  в о р о в с к о й  с е м ь и. Это они много лет назад, когда разруха, голод, эпидемия обездоливали тысячи подростков, выбрасывая их на равнодушные пустынные улицы, возрождали и навязывали старый закон разбойничьего быта. Он нужен был им, чтобы заставить лишенных крова, заботы, человеческого тепла мальчишек работать на себя на воле и в лагерях. Взамен  з а к о н  обещал заботу и защиту, призрачные права и преимущества.

З а к о н  запрещал трудиться где бы то ни было – на свободе, в тюрьме, в лагерях, в колониях: ведь труд неминуемо должен был привести к разрыву с  с е м ь е й.  З а к о н  запрещал отказываться от игры в карты: пьяный картежный угар – лучшее средство против мыслей, против раздумий о проходящей мимо Большой жизни. А против нарушителей  з а к о н а – нож и сказка о «нерушимом братстве благородных воров», придуманная для таких вот четырнадцати-пятнадцатилетних арсланов, лишившихся опоры, отцов, семьи. Не было еще случая, чтобы  в о р а м и  становились в зрелом возрасте, вся ставка делалась на молодежь, на мальчишескую тягу к романтике, которую с хладнокровным цинизмом  в о р ы  обращали себе на пользу…

Теперь всему этому приходил конец. Рецидивистов содержали в особых колониях, им не на кого было влиять, не с кого собирать дань и приходилось трудиться самим. Отменена была старая система зачетов, введен особый жесткий режим для тех, кто не желал трудом искупать свою вину. В о р о в с к а я  с е м ь я  трещала по швам… Трещала. И все же совсем недавно в городской тюрьме у одного из арестованных отобрали записку. Барков помнил ее наизусть:

«Мы – воры Вадик Жир и Вовка Клин рекомендуем в воры этого пацана».

Далее в записке шло перечисление заслуг пацана перед Жиром и Клином, а поперек записки в виде резолюции было написано:

«Мы рады, что к нам приходит молодое поколение воров. Бог в помощь этому пацану».

И это значило, что всем им: Баркову, Тамулису, Ратанову, уголовному розыску, комсомольским и общественным организациям – предстояло еще немало работы. И в этой работе мог помочь человек с такой судьбой, как Джалилов.

– Иногда я думаю, – тяжело сказал Арслан, – что за эти годы Кораблик тоже во всем бы разобрался…

– А может, он уже тогда многое понял, поэтому тебя и послали…

Домой они шли вместе.

Грязный, подтаявший днем снег лежал на тротуарах хрустящей рассыпчатой коркой по краям выступившего кое-где асфальта. Морозило. Вдоль улиц торчали сиротливые, уродливые палки осенних саженцев.

Они шли молча. На Театральной Барков остановился:

– Я здесь живу. Зайдешь?

Джалилов все еще был во власти мыслей о прошлом. Зайти? Продолжить этот рвущий душу разговор? Он представил себе, как сейчас на его кровати сидят очередные Майины знакомые, разливают по стаканам водку, а сама Майя и ее подруга орут во весь голос: «Все девчата парами, только я одна…»

– У вас нет книги «Честь» Медынского? – внезапно спросил Арслан.

– «Дело Пестрых» читал? Аркадия Адамова? А «Жестокость»?

Дома Герман показал Джалилову книги, аквариум с гуппиями. Потом пили чай с засохшим конфитюром, и Арслан снова говорил о своей длинной несуразно сложившейся жизни.

10

– Никому никуда не отлучаться, – сказал Шальнов, – будем брать Джалилова. Ты, Барков, один раз уже поверил бандюге. – Он беззвучно засмеялся. – В общежитии ребята до сих пор тебя «благодарят»… Какого он роста?

За Джалиловым уехали четверо, остальные разошлись по кабинетам. Тамулис и Барков пошли к себе.

Без Мартынова в кабинете было пусто и тихо. И все-таки казалось, что он еще жил где-то и должен был прожить еще сутки до своих похорон. Сутки, за которые можно было найти убийц, и Мартынов как-то мог узнать об этом. И пока он еще жил эти последние дни, никто не занимал его рабочий стол, не сдвигал его письменный прибор, не вынимал подложенные под настольное стекло фотографии.

Барков думал об этом, изредка поглядывая на часы. Время двигалось медленно. Оно точно делало вид, что шло, а на самом деле застыло. Вяло топталось на месте.

Барков вспомнил, что так оно тянулось и тогда, два года назад, в жаркий летний день, после того как он, проездом находясь в Москве, получил в маленьком почтовом окошечке на вокзале ответ на свое письмо.

Сжав его в руке, он побежал к себе наверх, в комнату отдыха для транзитных пассажиров, где никого не было, и дрожащей рукой вскрыл конверт.

«На ваш запрос… ежедневно… – Буквы разбегались по бумаге, прятались друг за друга, и их приходилось разыскивать и ставить на свое место. – Кроме… с 14 часов в отделе справок УКГБ по городу Москве и Московской области…»

Глубоко внизу, под окном была многолюдная вокзальная площадь, на которой в разных направлениях, параллельно и под разными углами друг к другу, быстро двигались сотни и сотни людей. И было тревожно наблюдать с высоты этот огромный людской муравейник. Люди казались маленькими-маленькими с их чемоданами, тюками, мешками. Катили тележки носильщики, им навстречу, грохоча, неслись автокары с крохотными почтовыми контейнерами на колесах, гремело радио: «Через две минуты со второго пути… со всеми остановками, кроме – платформа 521 километра, Филатниково, Светлые Ключи… Повторяю…» Люди спешили Казалось, что все, кроме жителей Филатниково, Светлых Ключей и платформы 521 километра, опоздай они хоть на секунду к отходу поезда, превратятся через две минуты в камни, в столбы, рядом с вещами, которые не сдвинет с места уже никакая сила на свете…

Герман знал только, что отец и мать разошлись, когда ему было около года, и отец никогда не интересовался ими. Не водил Германа на елку, не пришел в школу, когда Герман пошел в первый класс, не поздравлял его в день рождения. «Подлец, – говорили соседки, – ничего, к старости спохватится!»

Было еще начало двенадцатого. Герман спустился вниз, быстро прошел сквозь транзитный зал, огибая узлы, тяжелые и полные сундуки морожениц. «Если вы потеряли родных и знакомых, – вслед ему объявляло радио, – встречайтесь у справочного бюро в зале № 2».

Время почти не двигалось. У метро лениво бродили по тротуару голуби. Пожилая женщина меняла деньги у аппаратов с газированной водой. Он стал в очередь. Теперь это была двойная пытка: очередь не двигалась, и не двигалось время.

– Не достать Эрскина Колдуэлла?!

– И представь, она меня не узнала…

– Где вы купили одеяло?

…Если отец в Москве, то сотрудник КГБ, которому переслали его письмо из отделения по розыску лиц, потерявших связи с родственниками, может послать за отцом машину. А может, он – их работник?

Несколько такси стояло у небольшого столбика с непонятной надписью – «Вызов». Никаких кнопок для вызова на столбике не было. Водители столпились у первой машины, о чем-то спорили.

– Куда? – спросил его молоденький шофер.

– На Лубянку.

От нагретого солнцем верха машины несло теплом. Ехать было недалеко. Он расплатился с шофером, пошел пешком по Кузнецкому. У зоомагазина продавали золотых рыбок, солнце ослепительно сверкало на пряжках школьников в зеркалах витрин. Медленно плыли вниз к Петровке большие покачивающиеся троллейбусы, похожие на аквариумы.

Время ползло медленно. Он снова пошел по Кузнецкому мосту, но уже назад, к Большому театру, чтобы подняться к площади Дзержинского с другой стороны…

Внизу тяжело хлопнула входная дверь. Барков услышал, как несколько человек молча, стуча каблуками, поднялись по лестнице на второй этаж и прошли в дальний угол к кабинету Шальнова. Потом опять все смолкло.

…Ровно в четырнадцать он прошел в подъезд, в отдел справок. В приемной никого не было, он сразу вошел в кабинет.

Человек средних лет, незапомнившийся, немногословный, в синем гражданском костюме, предложил сесть напротив себя за маленький приставной столик с графином, стоявшим на синей бархатной скатерти. Он мельком посмотрел паспорт Баркова, отошел к шкафу.

В тонком солнечном луче над столом колыхались пылинки, а вода в графине казалась синей-синей, под цвет скатерти. Работник комитета закрыл шкаф, сел напротив Баркова и начал смотреть какую-то папку. Потом кивнул ему на пластмассовый стаканчик с карандашами и стопку белой глянцевой бумаги. Барков приготовился записывать адрес.

– Запишите. – Человек вздохнул. – Барков Борис Семенович, 1905 года рождения, член КПСС с 1925 по 1937 год, уроженец города Риги. Расстрелян 7 апреля 1938 года по решению комиссии НКВД. Факт смерти удостоверен ЗАГСом Сталинского района города Москвы, акт № 9 от 8 мая…

Мимо Баркова прыгнуло в сторону дело, которое держал в руках сотрудник, его бледное нездоровое лицо, шкаф с пачками серых папок из старого недоброкачественного картона, синяя, грозно синяя вода в графине. Потом также резко все качнулось назад, крепко встало на свое место.

– Реабилитирован посмертно…

Потом он в третий раз шел по Кузнецкому мосту, какими-то незнакомыми улицами попал к Старому Арбату. «Ничего они не разошлись, – думал он о матери, – она обо всем знала и не хотела говорить…»

Он очнулся перед каким-то громадным, строгим зданием. Здание словно было сделано не для современников, не для тех людей, которых он всю жизнь видел вокруг, а для других – без плоти и тела, недоступных пониманию, закованных в холод и величие, богов, которые входили в это здание не по земле и не пешком, а паря над простыми смертными.

Проходя мимо красивого моста через Москва-реку, Герман обратил внимание на мраморную доску – «Построен в 1938—1939 годах». Где-то там, в Сталинском районе, отец проводил свою последнюю ночь, а здесь рабочие днем и ночью, при свете прожекторов радостно и увлеченно строили этот мост, чтобы еще краше была Москва, чтобы она радовала глаза миллионам людей, приезжающих со всех сторон света в Москву и любующихся ею.

И еще он подумал тогда, что будет стоять этот мост сотни лет, неся маленькую табличку «1938-й год», и будет о многом напоминать потомкам.

Он присел на несколько минут у красавца-бассейна и снова пошел вперед по каким-то красивым тихим и шумным улицам, мимо радующих глаз зданий, небольших зеленых сквериков. Ходил и ходил, чтобы навсегда запомнить этот день, словно вместе с отцом, которого никогда не видел. Ходил как хозяин, потому что все это принадлежало им – ему и его отцу, – миллионам людей, которые строили и защищали эту прекрасную жизнь…

Тамулис тихо дремал на стуле, и голова его все время соскальзывала набок.

В половине третьего в коридоре снова раздались шаги. Вошел Гуреев, неожиданно бодрый, незаспанный, веселый.

– Идет как по маслу… Раскроем, ребята!

– Что там? – спросил Тамулис.

– Вас не было – грабежи мы так раскрывали. По ночам… Дело «Микадо»…

– Ну, что же там наконец?

– Он! – Гуреев ткнул себя пальцем в грудь. – Чувствую. Когда мы за ним пришли, даже ничего не спросил. Оделся, взял семь пачек папирос… Уж приготовлены были!

– Кто его допрашивает?

– Там народу много: Шальнов, Ратанов, Карамышев, Веретенников. Сейчас Альгин приехал.

– А нам как?

– Ждать. Может, на обыск придется ехать – одежду со следами крови… Сейчас у него на квартире Рогов с Дмитриевым сидят – вдруг кто из дружков его нагрянет…

Тамулис по-детски зевнул, улыбнулся, положил локти на стол, уткнулся лицом в ладони.

11

В пять часов утра их разбудил телефонный звонок.

В кабинете Шальнова, несмотря на открытые настежь окна, плавали сизые змейки дыма. Здесь курили всю ночь. Полковник Альгин сидел рядом с Веретенниковым на диване, откинувшись всей спиной назад. Воротник рубашки он расстегнул, галстук держал в руках. Ратанов и Карамышев тихо переговаривались у окна. Шальнов быстро опрокидывал содержимое пепельниц в урны – наводил порядок.

Оперативники молча рассаживались на стулья вдоль стен.

– Вы будете говорить? – спросил Шальнов у Альгина.

– Давайте сами – горло болит…

Он устало поправил воротник, стал одевать галстук. Веретенников внимательно следил за выражениями лиц подчиненных.

– Зацепки у нас серьезные и интересные, – откашлявшись, начал Шальнов. – Во-первых, личность подозреваемого Джалилова. В прошлом – убийца. Судим за убийство, совершенное в лагере. Его посадили в лагерь, чтобы исправился, – а он там убил человека. Прибыл в город недавно. Живет с сестрой. Сестра Джалилова – мать-одиночка. Соседи на нее жалуются: каждый день гости, каждый день пьянки. Второе: Джалилов – среднего роста, черный, постоянно носит сапоги. Третье: в ночь убийства Джалилов пришел домой поздно. Никто не может сказать – когда. Говорит, что был на реке. Ночью – на реке! Наконец, и это самое главное: у Джалилова была белая рубашка, и она бесследно исчезла. Как нарочно! А вы все, надеюсь, помните показания Сабо: преступника он видел без рубашки. Тот нес ее в руке. Можно предположить, что отмыть пятна с рубашки не удалось и ее преступники уничтожили.

На стульях среди оперативников пробежал шумок, у большинства прояснились лица.

– Я заверил руководство Управления, – поднявшись с дивана, строго и торжественно продолжил за него Веретенников, – от имени всех нас, и вас и себя, как закрепленного за городским уголовным розыском, что послезавтра, теперь, – он взглянул на часы, – можно сказать уже – завтра, во время гражданской панихиды будет объявлено имя одного из преступников. Понимаете, как это политически важно… Выступать на панихиде будет сам генерал. Лучшего из лучших хороним…

– Василий Васильевич, – Карамышев нетерпеливо ерзал на подоконнике, ловя взгляд Шальнова, – я согласен с вами: рубашка – это улика! Но не дай, как говорится, нам бог обмануться! – Как следователь, Карамышев должен был до самого конца отстаивать объективную и беспристрастную оценку доказательств – все это понимали. – Надо не прекращать поиски…

– Потому что Джалилов не признался?! – подхватил Шальнов. – Так он и не признается… Могу вас заверить. Такие, как он, признаются под нажимом доказательств. Его придется изобличать косвенными доказательствами. Это заранее известно. А искать! Искать можно всю жизнь. Ищи на здоровье! Было б желание!

– У нас есть и прямые доказательства, – устало сказал Альгин, – его надо предъявить на опознание Сабо.

– Мы предъявим его, – сразу же откликнулся Карамышев, – мы, товарищ полковник, предъявим его на опознание вечером. На том же месте и при таком же освещении…

– Ратанов, – позвал Шальнов, – надо размножить фотографии Джалилова, раздать участковым, всем. Пусть народу показывают их на участках. Может, кто-нибудь вспомнит, как видел его в пятницу.

– Не помешает, – кивнул головой Веретенников.

Барков несколько раз ловил себя на мысли о том, что уже – вечер. А было утро. Раннее летнее утро. За окном пели птицы. И люди выходили из домов, чтобы идти на работу.

– Карамышев проведет очную ставку Джалилова с сестрой, – опять заговорил Шальнов. – Барков и Гуреев сменят людей на квартире Джалилова. Тамулис поедет с фотографиями… Еще сутки, товарищи, поработать как следует…

В коридоре к Баркову подошел Ратанов. За время совещания он не произнес ни слова.

– Небольшое изменение: на квартиру Джалилова с Гуреевым поедет другой. Еще раз нужно проверить, не завозились ли в ту ночь товары в новый универмаг в доме одиннадцать. Справку Гуреев мне официальную дал. А ты все-таки съезди – может, ночью завозились или должны были завозиться товары.

– Майя, – спросил Арслан, как только Карамышев ввел ее в комнату, – где моя рубашка белая? Я купил ее, как только освободился.

– Не знаю, Арслан, – сказала она громче и спокойнее, чем требовалось, – просто не представляю…

Она откинула со лба черную, как воронье крыло, прядь волос. Большие удлиненные глаза смотрели удивленно.

– Я давно уже ее не видел. Майя! – Голос у него неожиданно прервался. – Ведь уже месяца три к нам никто не ходит… Скажи, может, ты отдала ее кому-нибудь? Скажи как есть…

– Я не знаю, Арслан. Она лежала в шкафу…

– Скажи… – У него вырвалось грубое ругательство. Карамышев быстро отошел от окна и стал между ними. – Скажи! Ты видишь, что со мною случилось! Говори же! Где рубашка?

Майя подняла голову, смуглое лицо ее чуть покраснело.

– Я продала ее Насте Барыге. Еще зимой. Она скупает по дешевке у пьяненьких, а потом продает. Я хотела тебе сказать…

Джалилов со стоном стиснул руки.

Около одиннадцати часов появился Барков.

– Товары в эту ночь не завозили и не должны были завозить. Оказывается: хоть универмаг еще не открыт, большинство товаров уже на складе.

– Интересно, – сказал Ратанов, – значит, могла быть попытка на кражу. Могли быть воры.

– Могли.

– А Джалилов был вором…

Барков поморщился, покачал головой.

Забежал Олег Рогов.

– Ну и Анастасия Ивановна, она же тетя Настя Барыга!

– Что?

– Ей лет под шестьдесят. Хитрющая-прехитрющая… И все время сушки жует. Ты, говорит, сначала, мил человек, узнай, почему мне пенсию за июнь не принесли, а потом я тебе все расскажу, что спросишь. Хорошо, думаю, пусть будет так. Звонил, звонил в собес – все занято. А она все сидит, сушки грызет. «Знаете, говорю, Анастасия Ивановна, вам придется самой туда сходить». А она мне: «А ты, мил человек, погоди маненько и опять позвони». И снова за сушки.

Ратанов нетерпеливо завозился на стуле.

– Все-таки? Покупала она рубашку у Джалиловой?

– Покупала. Еще зимой.

– Где эта рубашка?

– Продала и очень недавно. На днях. Продала на рынке молодому человеку в сапогах. Интересная деталь: покупатель этот с ней поздоровался. Говорит: «Ты ведь, бабка, из Шувалова? Я тебя знаю». Она действительно родилась в Шувалове, это километрах в тридцати к северу… Сестра ее и сейчас там живет…

– Она знает его?

– Говорит, нет. Может, говорит, вырос он или уезжал куда. Да, и еще он спросил у нее, краденая ли рубашка. Она говорит: нет, брата, говорит, Майки Джалиловой с тупика…

– Странно.

Вошел Карамышев.

– А не могло так быть, что Джалилов своим вопросом натолкнул сестру на нужный ему ответ? А с Настей они могли заранее договориться…

Карамышев, как всегда, пробовал доказательства «на разрыв», с разных сторон. Но Ратанов чувствовал, что сейчас его сомнения напрасны – дать себя обмануть Карамышев не мог.

– Ты будешь разговаривать с Настей? – спросил Ратанов.

– А как же!

– Она здесь.

Карамышев вздохнул.

– Многое решит опознание. А ты знаешь, как я не доверяю опознанию!

В дверь тихо постучали.

– Да! – крикнул Ратанов.

Никто не входил.

Ратанов подошел к двери и отворил ее. На пороге застыл красивый черноглазый паренек лет двадцати двух. Лицо у него было матовое, нежное, а над верхней губой, как у женщины, была родинка. Только руки, как заметил сразу Ратанов, были тяжелые и крепкие. И черная челка падала на лоб не прямо, а чуть приподнималась на виске, как говорят, «корова лизнула».

– Вы ко мне? Заходите, садитесь.

– Я оформляюсь на работу в милицию. Хочу в уголовный розыск. И меня прислали из отдела кадров на беседу.

Он присел на край стула, сложил руки на коленях, видимо, приготовился экзаменоваться.

«Завтра такой вот мальчик придет вместо Андрея, – подумал Ратанов, – такова жизнь».

– Так-так… А сейчас вы где работаете?

– Работал я на заводе, учусь в заочном юридическом институте.

– Почему же именно в уголовный розыск? Как вас зовут?

– Лоев. Валерка.

– Валерий, – поправил Ратанов. – Так почему же именно в розыск?

– Нравится мне уголовный розыск. Слышал я много, читал.

Ратанов вдруг подумал, что в отделение может прийти юноша, который представляет себе их трудную, подчас однообразную работу только блестящей дуэлью умов, интересной и опасной игрой мужественных и хладнокровных людей. Вот дружинники видели эти затянувшиеся дуэли, знали, что хотя, держась за ниточку, можно распутать весь клубок, найти эту ниточку – ох! трудно… Нет, не такого паренька Ратанов хотел видеть вместо Андрея.

Вошел Егоров и молча сел у стола. Потом спросил вполголоса:

– К нам?

– Угу.

– Знаешь, дорогой, – обратился к нему Егоров, – послушай меня внимательно. Не решай сразу! Подумай: хватит ли у тебя духу, чтобы, несмотря ни на что, любить эту работу? Тяжело работать, когда работа разонравилась, но кое-где это все-таки можно. А у нас без любви работать нельзя ни дня: преступления нехотя не раскроешь. Это все равно что воевать, не зная за что… И я скажу тебе по секрету – не все из нас пошли бы сюда снова, если бы пришлось начинать жизнь сызнова. А что значит каждый раз сомневаться в себе, когда преступление не раскрывается! Ты же места себе не будешь находить! Вот я – седой! Вся моя жизнь прошла в розыске, а сколько раз я и сейчас мучаюсь, думаю о себе – неспособен, не могу… Ты, кстати, женат? Родители есть?

Теперь парень не сомневался в том, что его не возьмут.

– Не женат. А из родителей – мать только. Отец погиб. В Парюжском районе… Может, вы знаете, там они похоронены в сквере, у исполкома. – Голос его зазвучал тихо и выражение лица изменилось.

«Нет, он ничего», – подумал Ратанов.

– Он был начальником райотдела. Лоев.

– Ты – сын Ивана Егоровича? – удивленно поднялся Егоров. – Как тебя зовут?

– Валерий.

– Правильно. Валерка.

Появился Гуреев, нетерпеливо затоптался у дверей.

– Хорошо, Валерий, – кивнул Ратанов, – мы еще посоветуемся, но, по всей вероятности, будем работать вместе.

Парень густо покраснел.

– Я беседую с соседями Джалилова, Игорь Владимирович, – сказал Гуреев. – Вы не хотите с ними еще поговорить?

– Пусть заходят.

А день все тянулся и тянулся, нескончаемо долгий, нерадостный, беспросветный. И казалось, прошло не менее ста таких же длинных серых дней, пока наконец Карамышев, Альгин, Шальнов и Сабо не выехали на «победе» к монастырю. На второй машине за ними уехали еще несколько человек, в том числе Джалилов с оперативниками.

Ратанов и все, кто еще остался в его отделении, ждали их возвращения в кабинете Ратанова. Разговаривать не хотелось. Ратанов включил радио, слушали последние известия… На юге страны снимали урожай. В Сибири заканчивали перемычку великой реки. Тяжеловес Леонид Жаботинский установил новый рекорд по сумме многоборья.

Около двенадцати часов в коридоре раздался топот ног. Гуреев выключил радио. Не менее десяти человек быстро шли по коридору к кабинету Ратанова. В кабинете все встали, даже те, кто успел задремать. Открылась дверь.

– Ну? – вырвалось у Ратанова, но он уже видел унылое, сразу обвисшее лицо Веретенникова.

И тут Ратанов почувствовал, словно что-то оборвалось в слаженной большой машине, не останавливавшейся ни на минуту все эти дни: словно лопнул какой-то привод, приводивший в движение механизмы.

Все еще что-то говорили, двигались, садились и вставали. Звонил подполковник Макеев. Барков отвез Джалилова на машине домой. Прощались оперативники.

Андрея уже ничто не могло оживить.

Это понимал каждый.

Это был конец.

Потом они остались впятером: Альгин, Веретенников, Шальнов, Карамышев и Ратанов.

– Жаль, что мне на сессию уезжать, – сказал Шальнов, – я бы все-таки занялся Джалиловым.

– Обвел он нас вокруг пальца, а теперь смеется над нами, – поддержал Шальнова Веретенников.