Текст книги "Из старых записных книжек (1924-1947)"
Автор книги: Леонид Пантелеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Выпили они три бутылки пива, посовещались и заказали еще "дрей бир". Но потом, посовещавшись еще, подсчитали деньги и заявили, что "бир нет" – не надо.
Подзывая кельнершу, они употребляли единственное известное им русское слово: товарищ!
Прежде чем покинуть кафе, обошли всех кельнерш и официантов и за руку попрощались с ними.
– Ох, какие глупые, – сказала белокурая кельнерша, убирая за ними со стола. Но турки ее растрогали. Еще долго после этого она ходила улыбаясь...
* * *
Жан Ло рассказывал мне о французском художнике (и показывал его рисунки), который дал обещание любимой девушке Марго – на каждом рисунке изображать в ее честь маргаритку. Он иллюстратор, карикатурист. И в самом деле, у него нет ни одной работы, где бы, кстати или некстати, не фигурировала маргаритка.
* * *
На улице подошла ко мне нищая старуха. Я подал ей 20 копеек. Она заплакала:
– Спасибо, сынок! Спаси тебя бог! Чтобы твоей маме так подали!..
* * *
Сегодня играл во дворе с девочками – Аней и Валей. Им вместе одиннадцать лет. Обе они одесситки. Очень разговорчивые, не по летам солидные и – смешные. Играли мы так. Один остается, а двое уходят и договариваются: что будем делать? Будем, к примеру, рвать яблоки в саду. Возвращаемся и говорим:
– Здравствуйте, дедушка король!
– Здравствуйте, ребятки. Где вы были?
– В саду.
– Что вы делали?
И вот мы начинаем подпрыгивать и срывать воображаемые яблоки с воображаемого дерева. А дедушка король должен угадать, что мы делаем.
– Вишни рвали?
– Нет.
– Сливы?
– Нет.
– Абрикосы?
– Нет.
– Яблоки?!!
И вот мы срываемся с места и бежим, а дедушка король должен нас поймать. И кого поймает, тот превращается сам в дедушку короля.
Фантазия у девочек не очень богатая. Впрочем, они еще очень маленькие. Они еще "играют в игру" – подражают старшим детям, которые в их присутствии играли "в короля". Поэтому они загадывают из раза в раз одно и то же: рвут яблоки, стирают белье, опять рвут яблоки и снова – до дыр – застирывают бельишко.
Я пытаюсь внести некоторое разнообразие в игру. Я катаюсь на лошади, печатаю на пишущей машинке, растапливаю печь. Девочки догадываются, в чем дело, но протестуют:
– Так не играют!
Внезапно игра наша прекращается. Аня вспомнила, что мама запретила ей бегать, – она без галош, а во дворе сыро. Мы переходим к стене, где серая полоска сухого асфальта, и довольно долго разговариваем, болтаем обо всем на свете.
– Вы заметили, – спрашивает у меня Аня, – что когда Валя говорит, она прибавляет к каждому слову букву "у"?
– Нет, – говорю, – не заметил. А как же это она говорит?
– Ну, например: у квартире, у саду, у лесу.
– А ты как говоришь?
– Я говорю: в лесу, в квартире...
– Ну это потому, что ты говоришь по-русски, а Валя по-украински.
Тут вмешивается в разговор сама Валя.
– А у нас есть одна девочка. Так она говорит только по-украински. Потому что у нее два зуба выпало.
– Интересно! – говорю я. – А если у нее три зуба выпадут, что ж она по-немецки говорить начнет?
Но девочки не понимают моего остроумия. Обе они вежливо улыбаются и молчат.
Потом Аня открывает рот и показывает:
– Посмотрите, у меня два зуба качается.
Зубки совсем мышиные, маленькие, острые.
– А когда мама с базара пришла, так у меня целых три качалось, хвастается она.
– Ишь ты какая, – говорю я с завистью.
Наша беседа привлекает внимание домохозяек. В окнах появляются любопытные. Женщины таращат глаза, смеются. Но я не обращаю на них внимания. Я предлагаю девочкам сыграть еще как-нибудь. Однако любопытных и в окнах и во дворе прибавляется. Играть же на забаву толпе я не привык. Я не шарманщик и не уличный певец. Играл я для себя, для души. И вот я раскланиваюсь с девочками, пожимаю их маленькие ручки и шагаю домой, где ждет меня чрезвычайно срочная и неинтересная работа.
* * *
Жанр, от которого пахнет сургучом: заявка.
* * *
На днях я вернулся домой и не мог достучаться. Хозяйка ушла на базар, оставила ключ Анечке и приказала ей сидеть во дворе на скамейке и караулить меня. Девочка заигралась и не заметила, как я прошел в подъезд. Я долго и безрезультатно стучался. Наконец открывается соседняя дверь и на пороге появляется девочка шести-семи лет, стриженная по-мальчишески, в вязаном свитере. Это та самая девочка, которая сказала про своего папу: "чтоб он помер". Ее оставили дома караулить квартиру, она услыхала стук на лестнице и не вытерпела, вышла. Мы долго беседовали с нею. Она сбегала в квартиру, принесла ключ, пыталась открыть мою дверь – не удалось. Девочка не по летам солидна, как, впрочем, и большинство одесских детей.
– Вы представьте, у нас вчера вязанку украли!
В передней висела вязанка – вязаная мамина кофта, – кто-то зашел с лестницы и стащил ее.
– Как же ты не боишься открывать дверь?
Тогда она, спохватившись, удаляется за порог и захлопывает дверь перед самым моим носом. Но через минуту, не выдержав, появляется снова.
Мы болтаем с нею о разных вещах. Девочка мне не нравится. Она хвастлива, врет на каждом шагу, говорит, например, что у нее три собаки, и вообще всячески пытается вызвать во мне зависть.
– Папа дарит мне страшно много игрушек. У нас есть телефон. У меня около тыщи книг...
– Не простудишься ты? – спрашиваю я, чтобы оборвать эту надоевшую мне болтовню.
Но девочка не уходит.
Вдруг внизу на лестнице раздаются шаги.
– Это с кем ты там? – слышится испуганный и возмущенный голос. Возвращается мама. Зина захлопывает дверь и убегает.
– Я вот тебе... Наказание ты мое!
Женщина стучит. Дверь не отворяется. Она звонит. Звонит еще раз. Наконец за дверью раздаются торопливые шаги и голос:
– Кто там?
Не желая участвовать в развязке этой драмы, соучастником которой до некоторой степени привелось быть и мне, я поспешно удаляюсь. Через десять минут услужливые соседки помогают мне разыскать ключ.
Сегодня я встретил на лестнице Зину.
– Ну, как вы – попали все-таки тогда в квартиру? – спрашивает она.
– Конечно, попал, – говорю я. – Что ж я, по-твоему, ночевать на лестнице буду? Я не такой дурак, как ты думаешь. А тебе что, попало от мамы?
– Хе! Велико несчастье! – говорит, усмехаясь, эта шестилетняя одесситка и удаляется – без поклона и без малейших признаков уважения к взрослому человеку, который удостоил ее чести беседовать с нею.
* * *
На Дерибасовской милиционер и дворник подняли загулявшего капитана дальнего плавания, взяли его под ручки и повлекли в район. Кто-то в собравшейся толпе:
– Ну, теперь поплыл. Прямым рейсом! Одесса – Херсон!
* * *
Заключив не очень охотно договор на сценарий с Одесской кинофабрикой, я послал в Ленинград Т.Г. такую телеграмму:
"Продал душу возвращаюсь в Ленинград".
Пожилая телеграфистка читает и перечитывает телеграмму и наконец говорит:
– Тут написано "душу"?
– Да, душу.
– Простите, а где же вы ее продали?
– Э, – говорю, – вы знаете, это было еще давно – еще Торгсин существовал.
* * *
Покупаю у старухи торговки папиросы. Она всучивает мне старую, засиженную мухами коробку тифлисского "Рекорда". Я говорю, что мне такую не надо. Она показывает мне коробку тыльной стороной, где следов, действительно, меньше. Плюет в кулак, пытается смыть следы. Я говорю: нет, засиженную мухами коробку я не возьму.
Старуха багровеет от негодования.
– Чтоб я так была здорова, как она засижена мухами! – восклицает она. Докричалась до того, что – купил.
* * *
В уголовном суде. Третий день идет процесс чумаков-конокрадов. Их много. В большинстве своем это молодые парни, евреи.
В кулуарах говорят:
– Вот до чего дошло! Евреи занялись конским делом. Это же не еврейская профессия!..
1938
Тридцать первого декабря поздно вечером шел по Дерибасовской. Меня нагоняет человек, молодой одессит в круглых очках и в котиковой шапке, какие у нас на севере называют "чухонками". Поравнявшись со мной, он шагает рядом и говорит:
– Вы можете себе представить, какое дело? Мой шурин – директор областного банка в Днепропетровске. И он ничего не прислал мне к Новому году...
Я машинально лезу в карман и думаю, что навряд ли я смогу возместить понесенные молодым человеком потери. Ведь он ждал, вероятно, от своего знаменитого шурина не рубль и не два. Может быть, он рассчитывал получить сумму, которой я в настоящее время не располагаю. Но – нет, оказалось, что молодой человек не имел никакой корыстной цели, заговорив со мной. Он просто сказал вслух то, о чем так горестно думалось ему накануне Нового года. Не дожидаясь ответа, он грустно усмехнулся и, обогнав меня, зашагал дальше.
* * *
Был приглашен на новогоднюю елку в детском саду. Первая елка чуть ли не за двадцать лет. До сих пор это был буржуазный предрассудок...
Ужасно унылая елка. Маленькие девочки и мальчики ведут хоровод вокруг плохо и неумело украшенного дерева и жиденькими голосами поют под гармонь:
Раз, два, три, четыре,
Уж пора, ребята, знать,
Раз, два, три, четыре,
Как культурно отдыхать.
SOS (Save Our Souls)
Спасите наши души!
* * *
В поезде "Одесса – Москва" в одном купе со мной едет молодая красивая дама, одесситка. У нее роскошное модное платье, усыпанное белыми пуговицами (18 пуговиц впереди, 11 сзади и по 4 на бедрах), и при этом рваные, как у беспризорника, рукава.
Дама достает иголку и нитки и пришивает, "подрубает" свои лохматые рукава. Я замечаю, что это плохая примета – шить на себе. Она улыбается, завязывается знакомство. Узнаю, что рукава оборвал ее четырехлетний племянник.
– Представьте себе, какой Отелло! Ревнует меня к своему трехлетнему брату. Заливается слезами, если мне стоит приласкать малыша. Я собираюсь ехать на вокзал – с ним истерика. "Нет, ты не уедешь! Я сделаю так, что ты не уедешь!" За пять минут до отъезда я переодеваюсь и вдруг вижу, что он оторвал на моем дорожном платье манжеты. И забросил их бог знает куда... И вот я еду с такими рукавами. Хорошо еще, что теперь модно – рукава на три четверти.
* * *
В купе кроме меня и моей визави ехал молодой рыжий близорукий украинец-кооператор. В Киеве сел военный инженер, заика, армейский остряк и болтун.
Идет светский разговор.
Военный:
– М-м-можно п-посмотреть, что у вас в п-пакете? Р-р-рамочка? П-пп-ортрет?
Дама:
– Ах, оставьте! Интересно то, что прикрыто.
Военный:
– Н-ну, я с вввами не согласен. В к-кор-не.
Кооператор:
– А я согласен. Лучше не смотреть. Вот вас интересует, что в пакете. А посмотрите – может быть, там самый обыкновенный петушок нарисован.
* * *
Бедный глупый кооператор имел несчастье влюбиться в соседку. Она игнорировала его.
Утром, когда дама ушла мыться, он говорит мне:
– Вы знаете, я не спал всю ночь.
– Плохо, – говорю. – Бессонница?
Задвигает плотнее дверь и сообщает мне зловещим шепотом:
– Вы знаете, она же спала совсем голая.
– Кто?
– Наша соседка. Совсем без ничего.
– Так вы поэтому и не спали?
– А что ж, – говорит он, опуская глаза. – Ведь человек тоже, вы знаете, живое существо.
* * *
Такая большая и важная собака, что ей неудобно говорить "ты".
* * *
– Бутылец.
* * *
Таня Белых (три-четыре года):
– Мама, задуши электричество.
* * *
Забавно звучит в наши дни строка "Илиады" в переводе Гнедича:
Влажного луга питомец, при блате великом возросший...
Неужели уже и тогда был блат? Нет, блата, по-видимому, все-таки не было, было блато, то есть болото.
* * *
Любящий брат зовет сестру "Шкурка".
* * *
Часа полтора-два сидел в одном ленинградском учреждении, ждал, пока выпишут справку. От нечего делать наблюдал за одним из служащих. Это еще молодой человек – слегка за тридцать. Невысокого роста, лысеющий, чистенько одетый, в пенсне, с черными коленкоровыми нарукавниками. Какую он исполняет должность – не знаю, но делать ему, как и мне, абсолютно нечего. И вот он бродит, зевая, по комнате и ищет для себя занятия. Подошел к настенному календарю, оторвал сразу три листочка – за вчера, за сегодня и за завтра. Внимательно читает все три странички. Какую-то пищу для ума находит даже на той стороне листка, где стоит дата, название месяца и дня. Потом складывает листки пополам и прячет их в задний брючный карман. Задница у него блестит проерзал на стуле.
Опять бродит, опять зевает. Да так еще зевает, что страшно за его скулы.
Потом подходит к телефону, звонит домой, вызывает домработницу. Спрашивает – есть ли солнце в комнате? И сколько градусов? Ждет, пока домработница сходит и посмотрит.
Снова погуливает, посвистывает, почесывает щеку. Снова звонит по телефону:
– Дайте справочную.
Просит сказать номер телефона вегетарианской столовой. Точного адреса не знает, но нужного добивается настойчиво – звонит по разным номерам, в разные учреждения. Наконец дозванивается до вегетарианской столовой:
– Какое сегодня меню?
Там, по-видимому, интересуются, кто спрашивает.
И он, прикрыв ладонью трубку, негромко говорит:
– Управление милиции.
Снова гуляет по департаменту. Вегетарианское меню вызвало аппетит и жажду. Наливает из графина воды, но сразу не пьет, а ставит стакан на батарею парового отопления.
Заходит посетитель, обращается к нему с вопросом. Он усаживается за стол, выдвигает ящик и, не глядя на просителя, глухо говорит:
– Простите, мне некогда.
В эту минуту мне приносят нужную бумагу, и я лишаюсь удовольствия продолжать наблюдения за этой крысой.
* * *
"Если я умру, дорогая Мария, то это ведь входит в мою профессию", писал своей жене генерал Клаузевиц{302}. Между прочим, Клаузевиц, как и его штатский современник Гегель{302}, умер от холеры.
* * *
Хорошо сказал М.М.Антокольский-скульптор:
"Художник только тот, кто столько же страстно любит человека, как и свое искусство".
* * *
Подмосковный писательский дачный поселок называют:
– Неясная Поляна.
* * *
Скобарь (псковитянин) говорит:
– Обманул кондуктора: купил билет, а сам пешком пошел.
* * *
Экспромт Маршака:
У нас на Шварцвальде
Покой и тоска.
Остались Шварц, Вальде,
И нет Маршака.
* * *
Вчера выступал в школе. После чтения рассказов меня окружили ребята. Просят:
– Напишите книгу о нас! О нашей школе.
– Хорошо, – говорю. – Напишу. С удовольствием. Только если вы мне поможете.
– Поможем, поможем!
– Ну, давайте расскажите что-нибудь интересное...
Стали припоминать. Ничего интересного как будто и нет. Подрались. Прозвище у мальчика: Сосиськин. Ходили на экскурсию в порт...
Через полчаса я вышел на улицу. Направляюсь к остановке и чувствую кто-то идет следом. Два парня, шестиклассники. Идут в некотором отдалении, подталкивают один другого:
– А ну, расскажи!
– Вали лучше ты расскажи.
Наконец один из них, похрабрее, догоняет меня, – останавливается и говорит:
– Товарищ Пантелеев, можно вам рассказать один случай?
– Пожалуйста. Сделай одолжение. Буду рад.
– Только вы дадите слово, что никому не расскажете?
– Конечно. Не расскажу. Никому.
– Даете слово?
– Даю клятву.
– А напишете об этом?
– Если интересно, то, может быть, и напишу.
– А наши фамилии укажете?
– Как вы хотите...
– Нет, пожалуйста, не указывайте, – испугался мальчик.
– Хорошо. Не укажу. А что это, интересно, за тайна у вас такая?
Мальчик оглянулся. Товарищ его стоял на углу и тоже, как мне показалось, волновался и оглядывался.
– Что, – я говорю, – за страшная история, о которой вы не решаетесь рассказать?
– А история вот какая: мы с товарищем печатали и распространяли листовки.
Ничего не скажу – опешил. Почувствовал себя дурак дураком. И даже хуже.
Не сразу даже нашелся, что сказать.
– Гм. Какие же это такие листовки вы печатали?
– Ой, только очень прошу вас: никому не рассказывайте! Нам и так ужасно попало. Нас исключать хотели. Тут целая буза была. На нас один мальчик донес, и у меня в парте нашли около двадцати экземпляров листовки.
– Что же, – я спрашиваю, – вы там писали?
– В общем, это была такая сатирическая прокламация. У нас есть учительница французского языка – Мадлена Карловна.
– Ну?
– Она ходит в очках. Уже пожилая.
– Ну, ну?
– Без очков она, в общем, ничего не видит.
– Понятно.
– Так вот – мы с товарищем и сочинили такую листовку: "Что было бы, если бы Мадлена Карловна потеряла очки?"
Я засмеялся – может быть, слишком громко и слишком нервически.
– Очень интересно. Замечательно! – сказал я.
– Только я умоляю вас, никому не рассказывайте!
– Ну, что ты. Конечно. Я же понимаю: конспирация – штука тонкая...
Шел к трамвайной остановке и чувствовал себя не самым лучшим образом.
* * *
В кафе. Музыкант-подхалим. Проходит мимо стола, где сидят иностранцы, кланяется:
– Гут абенд.
Подходит к другому столу.
– Добрый вечер, приятного аппетита, весело сидеть!.. А я тоже пирожные люблю.
* * *
Руководители бойскаутского движения уверяют, что их организация беспартийная, аполитичная. А вот что писал в своей книге "Юный разведчик" шеф бойскаутов генерал Баден Поуэлл:
"Пчелы представляют из себя образцовую общину, так как уважают свою королеву-матку и убивают безработных".
Ничего не скажешь, аполитичность стопроцентная!
* * *
"...Если б царь Иван Васильевич вместо Казани взял Лиссабон, то в Португалии было бы теперь что-нибудь другое".
А.И.Герцен
* * *
Маршак угощал меня ликером эвкалиптин, флакон которого он привез пять лет назад из Италии. Ликер этот производят монахи ордена траппистов, тех самых, устав которых предписывает полное молчание.
* * *
Люблю ходить ночью по тротуару, когда слышишь собственные шаги.
* * *
Петергоф. Вечером ходил гулять по Самсониевой аллее к Розовому павильону – по дороге на Бабигонские высоты. Чудесная белая ночь. Отцветающее небо. Луна. Пруды, подернутые тиной, заброшенные, заболачивающиеся. На островке – щелкает соловей, квакают лягушки. Тихо. В кустах раздаются голоса. Мелькает огонек папироски. Девушка проехала бесшумно на велосипеде. Деревья отражены в воде. И – розовая башня, превращающаяся в руины, что, однако, никак не портит пейзажа, а, наоборот, украшает его.
* * *
В парке. Подошла гадалка.
– Дай погадаю, молодец. Дай, золотой. Бедная сербиянка тебе не соврет. Скажу правду, что пятнадцатого числа с тобой будет.
Лицо у нее – славянское, отцветающее, но очень красивое. Губы подкрашены. Говорит с цыганским акцентом. Черные русские сапожки, красная юбка, шаль.
Просит не обижаться, если скажет дурное. И действительно, ничего хорошего не говорит. Неприятности, каверзы, собирается гадить трефовый король. И казенного дома не миновать, если не поможет "благородный король"...
– А трефу, молодец, пальца в рот не суй – отгрызет начисто. От тебя зависит большого несчастья миновать. А пятнадцатого числа – ожидай радость. Все дело счастливо кончится, и сердце успокоится.
– Как же, – я говорю, – счастливо? Ведь казенный дом – туз пик выпадает в конец.
– Ха! Ну что ж. А рядом – красная радость. И казенный дом, золотой, может счастье принести.
Эта кабалистическая дискуссия тянулась недолго. Я отказался принять талисман "для любви", хотя благородная сербиянка уверяла, что "денег от меня не возьмет". Она ушла, выкурив папиросу и наградив меня такой характеристикой:
– Пить не пьешь, а чокнуться не откажешься, – полную рюмку на стол не ставишь. Дама-блондинка об тебе сохнет. Все, что сказала, – сбудется. Прощай. Вспомнишь меня, бедную сербиянку.
Карты у нее – маленькие, старинные, полуистлевшие, но с яркими еще красками.
* * *
На кладбище. Три маленькие девочки убирают мамину могилу. Ходят по очереди на море, приносят песок, ракушки, гальку; выпололи вокруг могилы траву, посидели на лавочке, помолчали, вспомнили маму и пошли домой.
* * *
Там же.
Славянская вязь на большом металлическом (оцинкованном) кресте:
Во имя Отца и Сына
и Святаго Духа
аминь.
Здъсь покоится тъло
раба Божьяго
медицинского фельдшера
92-го пъхотнаго
Печорскаго
полка
Сергея Никитича
ГРОШЕВА
род. 27 iюня 1885 г.
ум. 17 авг. 1906 г.
Двадцать один год было рабу божьему Грошеву. Почему-то весь день думал о нем.
* * *
Восемнадцатого мая в Петергофе традиционный праздник, открытие фонтанов.
С утра за окном гвалт духовой музыки. Днем я работал, вышел в парк под вечер. Шумно, многолюдно, празднично, но – не весело. Много пьяных. И целые тучи продавцов "эскимо". Много моряков, военных. Девочки в долгополых шелковых платьях. Самсон, раздирающий пасть свейскому льву, только что вызолочен. Львиная пасть изрыгает водяной столб.
Небо над заливом – старинное, акварельно-гравюрное. Дымит пароход, открывающий навигацию.
В глубине парка повизгивает гармоника...
Картинно красивый матрос в компании товарищей шагает с гармонью на ремне, наигрывает и поет:
Три-четыре взгляда
И будешь ты моя...
За ним идут рядами, как на демонстрации. Песня, даже такая, облагораживает толпу. Здесь меньше похабщины, ругани и просто – тише.
* * *
Мальчиком я верил, что есть такая должность:
– Замкомпоморде.
То есть заместитель комиссара по морским делам.
* * *
Люблю бывать на кладбищах. Характеры людей и тут – в надписях, эпитафиях, в цветах, которые сажают на могиле, в самом надгробии.
Еще в Старой Руссе, кажется, заметил, что больше всего надписей мистического характера не на крестах, а на столбиках и пирамидках.
На могиле летчика витиеватая надпись:
Мой милый комсомолец!
Котик, я не выживу одна.
Возьми меня с собой.
Другой столбик:
С.И.СИНЮХИН
Воентехник 2 ранга
21 30
19 – 12 – 19 – 36
IX VIII
И химическим карандашом вокруг этой скупой справки:
"Сергей не забудь меня прими меня к себе твой любящий брат Вася Синюхин".
* * *
У дяди Коли болезнь, которая называется циклопия. Он то возбужден, неимоверно разговорчив, а то, наоборот, мрачен и угрюм, лежит часами с мокрым полотенцем на голове.
– Циклопишка навалилась, – говорит он.
Чаще же он все-таки в хорошем настроении. Тогда он говорит:
– Вкуснянский супец!
– Кислянское вино!
Про хитрого человека не скажет "хитрый", а:
– Хитрянский сорт!
* * *
В салоне гостиницы "Интернационал" необычное оживление. Там сегодня общее собрание служащих. Идет разговор о тушении капусты, о калькуляции третьих блюд, об охране труда судомоек. Позже прихожу в ресторан – зал разгорожен пополам большой скатертью. Заглянул туда. На маленькой эстраде, где обычно восседает убогий салонный оркестр, – детский самодеятельный концерт. Девочка танцует лезгинку, другая читает стихи о Чапаеве, два мальчика играют на мандолине и гитаре песенку Роберта. Под конец выступает даже "цыганский табор"... Зрители – официанты, повара, портье, горничные, судомойки, буфетчица, швейцар... Очень приятное проявление демократизма. Обедал я с опозданием, но детские голоса, доносившиеся из-за скатерти, поднимали и настроение и аппетит лучше всяких салонных оркестров.
* * *
В Петергофском дворце.
– Это что?! Вот дворец Кшесинской – знаете? – на Петроградской, – вот это да! Вот это дворец действительно оборудован. Входите, например, в столовую. Столовая как столовая, а столов нет. Представляете? Нет столов. Чистенько. Стулья стоят в большом количестве, а стола нет. Гости садятся, кто-нибудь нажимает незаметным образом кнопку, и – представьте – стол сам вылезает.
– Неужто сам?
– Сам! Видел своими глазами...
– А что на столе?
– Вот этого нам не показали...
* * *
На даче дети трех-четырех лет играют в магазин.
– Дайте мне, пожалуйста, сахарного песка.
– У нас нет сахарного песка.
– Тогда дайте – жирного.
– У нас жирного нет. У нас только один сорт.
– Дайте тогда один сорт.
– Дайте килограмм блюдечков.
* * *
Добрая гегелевская старуха, которая говорила:
– Ну, что ж, что плохая погода. Все лучше, чем если бы совсем никакой не было.
* * *
Что есть Бог?
Алкоран{307} отвечает:
– Бог есть Бог.
* * *
Иринке четыре года. Ее спрашивают:
– Ты откуда?
– На рынок ходила.
– Что купила?
– Капусту.
– Много?
– Два кило пять копеек.
* * *
Я рассказывал Иринке про какую-то девочку – какая она была добрая, умная, веселая.
– А какого она была личика?
* * *
К А.Н.Толстому пришел переводчик Н. Говорит:
– Что за страна, что за люди! Ехал сегодня в трамвае – унылые, испуганные физиономии, ни шутки, ни смеха, ни веселого слова!
– Не знаю, – отвечает Алексей Николаевич. – Не замечал. Наоборот, всегда видел веселые, довольные лица, всюду смех, улыбки, оживление...
Помолчал и добавил:
– Так и передайте.
* * *
Суворов очень верно заметил:
– Трусы жестокосерды.
* * *
– Война будет?
– Боюсь, будет. Сену с огнем не улежаться.
* * *
Киноартистка Зоя Федорова приехала в Одессу лечиться. Принимала морские ванны. Ее соседкой по ванне оказалась полная молодая дама, потомственная одесситка. Она долго, прищурившись, смотрела на Федорову, наконец говорит:
– Скажите, я не ошибаюсь, вы, кажется, актриса?
– Да, актриса.
– Я долго не могла вспомнить. А когда вы разделись, я мгновенно вас узнала.
Потом говорит:
– Можно вам задать вопрос?
– Прошу вас.
– Сколько вы имеете со своей профессии?
– Достаточно.
– Тысячу имеете?
– Да.
– Знаете, простите меня, но все-таки на вашем месте я бы не стала трудиться за такие деньги. Я знаю, что это за профессия. Я на ВУФКУ снималась. Вот еще: глаза портить! Мы с мужем сходим утром на колхозный базар, продадим немного яичек, немного молока и имеем ту же тысячу.
Помолчала и говорит:
– Я никому не сказала бы. Но вам, как актрисе, я могу сказать: мы не колхозники.
Рассказывая о своем красавце муже, разоткровенничалась еще больше:
– Тело у него гладкое, белое, как плюш. Вы представляете? Я часто лежу около него и говорю: "Беня! Кто из нас девушка – ты или я?"
* * *
– День лафовый.
* * *
– Автомобильное сопрано.
* * *
Одесса. Подрались детдомовцы.
– Ты что горловишь, паразит советской власти?!
* * *
Рассказывают, будто одесский режиссер Билинский, поставив неважную картину "Казнь", признанную, однако, в местных кругах гениальной, послал телеграмму в Москву Эйзенштейну:
"Поставил казнь иду на вы".
Эйзенштейн будто бы ответил ему – тоже телеграммой:
"Идите вы".
* * *
– Работаешь много?
– Сморкнуться некогда.
* * *
– Во весь мах.
* * *
На Одесской кинофабрике работал легендарный администратор Исай Исаевич. Когда ему сказали, что для фильма "Медвежья свадьба" нужно достать живого медведя, он обиделся и ответил:
– Я имел свою свадьбу еще в мирное время и, слава богу, никаких медведей не требовалось.
Он же, составляя расходную смету по литературному сценарию, прочел:
"Небо покрыто черными плащами туч..."
– Черт подери, сколько же нужно плащей! – воскликнул он. – А в крайнем случае рогожными мешками обойтись нельзя?
* * *
Гнусноватая персидская поговорка:
"Будь смелым, но не слишком".
* * *
На школьном вечере. На сцене маленькие девочки пляшут "русскую". Внезапно одна из балерин останавливается и, показав пальцем в зрительный зал, говорит:
– Георгий Иванович, Ишимов все время дразнится!
* * *
Гостила у нас Иринка (4 г. 10 м.). Я спрашиваю:
– Ты когда к нам опять приедешь?
– Не знаю, дядя Ленечка. Может быть, я к вам совсем не приеду.
– Почему?
– Меня мама не берет.
– Ну, хочешь, я приеду и возьму тебя.
Кокетливо:
– А я не возьмусь.
– Ах, так?!
– Возьмусь, возьмусь!
* * *
Ей же кто-то рассказал о двух девочках, сгоревших на школьной елке. Она пересказала мне эту историю и говорит:
– Как жалко? Правда?
Потом вздохнула и говорит:
– Поживешь, поживешь и опять...
– Что опять?
– Опять не живешь.
* * *
Святой Алексий митрополит Московский, именем которого я окрещен, пришел, по преданию, в Нижний Новгород – больной, плохо одетый. Его нигде не приняли, не дали ночлега. И он будто бы сказал:
– Город каменный, люди железные!
* * *
Купил на барахолке старый холмушинский "Толкователь снов". Слова там по алфавиту. Первое слово – "Авктор" (то есть автор, писатель):
"Авктора видеть во сне худо".
* * *
Мама рассказывает, что у дедушки Василия был приказчик, который писал романы из великосветской жизни. В одном из этих романов давалось описание бала:
"Комнаты были спрыснуты одеколоном".
* * *
Когда мы ругаем радио, звуковое кино (а я – еще и электрический локомотив), в нас говорит, во-первых, консерватизм, а во-вторых, несовершенство технической новинки. Пушкин неодобрительно относился к идее постройки железной дороги в России. А вот что писал в 1843 году Гейне:
"Небесные силы подарили нам еще более ужасное художественное наслаждение. Я имею в виду фортепиано, от которого сейчас уже некуда скрыться, так как его звуки слышатся во всех домах, в любом обществе, днем и ночью... Распространение игры на фортепиано и триумфальные поездки пианистов-виртуозов весьма показательны для нашего времени и ясно свидетельствуют о победе машины над духом!"
Как это чудовищно несправедливо, до смешного пристрастно и – как понятно!
* * *
В двадцатых годах директором Института сценических искусств, где учился покойный Жора Ионин, была некая Легран. Японец ее ненавидел, как до этого ненавидел нашего шкидского президента Викниксора, а позже своего театрального руководителя, режиссера Вивьена ("Вивьен оказался вторым Викниксором", – писал он мне).
Язык у Японца был – не приведи бог. Он преследовал эту Легран, устраивал обструкции, издевался над ней как только мог.
Легран читала у них обществоведение. Однажды во время лекции Ионин перебивает ее, просит разрешения задать вопрос.
– Да, прошу вас.
– Скажите, пожалуйста, такая-то и такая-то (скажем, Екатерина Степановна), не можете ли вы напомнить мне, что сказал Владимир Ильич Ленин о Легран?
– Ионин, будьте любезны дурака не валять. Сядьте.
– Нет, я вас прошу ответить.
– А я вас прошу сесть.
– Интересно! Значит, вы, преподаватель, не знаете Ленина!
– Ионин... в конце концов... я буду ставить вопрос...
– А я вам задаю тот же вопрос: что сказал Ленин о Легран? Не знаете?
– Нет, не знаю.
– А вы не можете не знать. Стыдно вам не знать.
Несчастная багровеет, бледнеет, синеет, холодеет.
– Хорошо. Напомните мне. Скажите, если вы знаете.
– Ага! Забыли! Значит, вы хотите знать, что сказал Владимир Ильич Ленин о вас, о Легран? Владимир Ильич Ленин сказал: "Каждая кухарка должна научиться управлять государством"!
* * *
В царствование Павла I слово "отечество" было запрещено. Его заменило слово "государство". Полковник Тарасов, не зная об этом, в письме к императору написал "отечество наше", за что отсидел в крепости...
Для меня, когда я сегодня прочел об этом, по-новому прозвучала пушкинская строка:
Отечество нам Царское Село!..
Я услышал его как бы ушами мальчика Пушкина – это слово. Тогда оно звучало как совсем недавно вернувшееся в разговорный обиход – свежо и смело.
* * *
Латынь – мать языков. Неужели и блатного тоже? Fur – по-латыни вор. На блатном языке старый вор, вор-пенсионер – фурик. Старая хипесница – фуриха. Впрочем, и греческое влияние тоже есть: микренький – маленький.
– Микренький фурик, микренький шкет, микренький пацаненок.
* * *
Разговор за спиной:
– Я органически не перевариваю галоши.
* * *
Партизан времен гражданской войны вместо плаща носит старинный ковер или гобелен (с амурами и пастушками). Посередине прорезана дырка, в дырку просовывается голова. На голове смушковая шапка.
