Текст книги "Червонные сабли"

Автор книги: Леонид Жариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

С крыши вагона, где устроились на ночлег Ленькины друзья-разведчики, было видно все небо. Неизъяснимо прекрасным казался звездный купол.

– Эх, красота какая! – мечтательно произнес Сережка, глядя вверх. – В наших краях такого не бывает. Звезды-то какие крупные, хоть в шапку собирай.

– А кто скажет, сколько на небе звезд? – послышался голос повара Антоныча, который, кряхтя, взобрался на крышу и стелил себе постель.

– Девять тысяч двести тридцать два звезда, – не задумываясь, выпалил Махметка.

– Быстро сосчитал.

– Проверяй, если не веришь. – И Махметка засмеялся, довольный, что поставил приятеля в трудное положение.

– Считай сам, а я посплю, – миролюбиво сказал Антоныч, укладываясь поудобнее.

– А все-таки, братва, хорошо жить на свете, – продолжал мечтать Сережка. – Вот разобьем буржуев, еще лучше будет. Хотите, расскажу вам про будущую жизнь?

Ленька лежал, подложив под голову руки, и смотрел на звезды.

Махметка докурил цигарку, бросил с крыши окурок и плюнул ему вдогонку.

– Заливай пуля, Сергей, бреши складно.

– Есть на свете одна книга, которую, если бы я мог, заделал в золотую раму.

– Икона, что ль? – спросил Махметка.

– Книга.

– А почему золото?

– Книга сильно драгоценная. Написал ее ученый монах Кампанелла. Сам он в бога не верил и был очень умный. Жил тогда в Италии папа римский, отпетый гад и палач: людей живыми на кострах сжигал. Давно это было, лет триста назад.

– За что людей сжигал?

– За безбожие... Кампанелла тоже перенес за свою книгу великие муки. Тридцать лет папа держал его в подземелье, погреб такой, назывался «крокодилова яма». Темно там было, как в могиле, а грязь доходила до колен – ни сесть, ни лечь. Но этого мало; Кампанелла был прикован цепями к стене. Попы требовали: «Отрекись от своей книги». А он отвечал: «Умру, не отрекусь». Тогда его привязали за руки и за ноги к четырем столбам и стали сажать на кол – такую жуткую казнь придумал папа римский.

– Что за книга, почему за нее так мучили? – удивился Махметка.

– Про коммунизм эта книга, про будущую жизнь, – ответил Сергей и стал объяснять: – Кампанелла задумался: почему так получается, что во все времена плохо живется трудовому люду, а хорошо бездельникам? И тогда он сделал открытие, что во всем виновата частная собственность. В самом деле, куда ни погляди – плодородные нивы, а миллионы бедняков голодают. Роскошные дворцы стоят пустыми, а в глиняных мазанках нету места, куда положить тюфяк. Вокруг паразита-богача крутятся десять лекарей, хотя он здоров, как бык. А дети бедняков мрут от болезней без врачебной помощи. Или взять ученье. Если ты богатый, то будь хоть дурак дураком, за тобой ходят учителя и гувернантки. А народ остается неграмотным и вместо подписи ставит крестики.

– Потому и деремся с буржуями, чтобы этого не было, – сказал Ленька.

– Тогда придумал Кампанелла разбить цепи рабства и построить государство под названием «Город Солнца», чтобы в этом государстве все было общим и навсегда исчезли зависть, пороки, измены...

Сергей так горячо рассказывал, что сам волновался. Он раже приподнялся на локте. Разведчики тоже притихли. Махметка и тот угомонился и больше не шутил.

– ...И заживут в том государстве люди дружной семьей, станут звать друг друга братьями, старших – отцом и матерью. Жить все будут в больших, светлых домах и все вместе обедать. По одну сторону – женщины в красивых одеждах. По другую – мужчины. А подавать должны дети, тоже нарядно одетые, а во время еды музыка играет...

Рядом с Сергеем послышался негромкий храп.

– Музыка заиграл... – сказал Махметка и толкнул Антоныча.

– Не трожь, нехай спит, – сказал Ленька. – Рассказывай дальше, Сергей.

– Труд в том городе Коммуны будет приносить радость и счастье, и каждый человек выберет себе работу по душе и таланту. И чтобы рабочий день продолжался четыре часа. Остальное время люди займутся науками или играми, для развития телесных мускулов, по-нашему, значит, гимнастика. Люди тогда будут жить до ста лет и даже до двухсот.

– Ничего себе! – не удержался от восклицания Махметка, а Ленька замахнулся на него.

– Дождешься ты у меня сегодня!..

– В том государстве Коммуне детей будут любить не потому, что они наследники нажитого отцовского богатства. И никто не пойдет на преступление, чтобы получить для сына выгодную должность или копить для него деньги. Только за честность и за труд будут любить детей, за верность народу и государству.

Такие рассказы Ленька мог слушать до утра. Если речь шла о Коммуне, он не мог оставаться спокойным и слушал доверчиво и жадно. Вот так же и Васька мечтал о будущей жизни. Здорово все сходится у Васьки и у Кампанеллы.

А Сергей продолжал рассказывать увлеченно, и уже, наверно, сам не замечал, где говорил о Кампанелле, а где свое прибавлял.

– ...А еще, писал Кампанелла, не будет в том Городе Солнца некрасивых людей. Игры на природе разовьют тело, придадут коже здоровый цвет. Особенно красивыми будут женщины – стройными, сильными, выносливыми. И они сами будут побивать камнями тех женщин, которые искусственно себя приукрашивают – румянят щеки, подводят ресницы или носят обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше, а заместо этого приносят вред своему телу и калечат потомство... Или есть любители играть в карты: сгорбятся над столом и сидят целый день... В Городе Солнца такие сидячие игры будут запрещаться. Хочешь играть – бери мяч, бегай, борись, стреляй из лука в цель, словом, чтобы польза была развитию тела. Вот как разумно и красиво будут жить люди...

Понемногу светало, замолк перезвон буферов, и только где-то далеко пел рожок стрелочника. Спал большой город от края до края, а Сережка все рассказывал о той манящей жизни в будущем и закончил словами, прозвучавшими сурово и твердо:

– Замучили Кампанеллу за его мечту. Умирая, он сказал вещие слова. «Все равно, – говорит, – через борьбу, тюрьмы и пытки придет человечество к светлой Коммуне...»

Махметка спал. Звезды в небе уже не казались голубоватыми, как ночью, а золотыми. Хорошо мечтал Сережка о Коммуне. Что-то вечное было в его словах, как в этих далеких мерцающих вселенных мирах.

Скоро и Сергей умолк, один Ленька не мог уснуть и смотрел на притихшую станцию. Он видел блестевшие рельсы. Светлые дороги уходили вдаль, точно в будущую жизнь, о которой рассказывал Сергей... «Иди, Ленька, дальше в путь, – вспомнились слова Сиротки. – Иди, потому что революция не кончилась и за нее еще долго надо биться...»

5

С появлением в Харькове Оки Ивановича жизнь буденновцев пошла веселее. Бойцы уже не томились бездельем, Приходилось бегать по городу с поручениями. Городовиков старался раздобыть что только можно для будущей армии: где сотню кавалерийских седел, где мешок сахару, ящик подков, повозку фуража. Бывший буденновский эшелон обрастал новыми вагонами с амуницией и снаряжением.

Бойцы со случайных пайков, с сушеной воблы и прогорклой крупы перешли на щедрое довольствие, какое только было возможно в то суровое время. Повар Антоныч развернул свои кулинарные способности: из одной коняги ухитрялся приготовить и добрый суп, и перловую кашу с мясом для целого дивизиона со службами.

Держалась небывалая жара, горячий ветер поднимал облака пыли, и она оседала на тополя, на кусты желтой акации. У бассейнов стояли очереди за водой, не было хлеба. И все-таки в городе кипела жизнь. Призывные пункты атаковали добровольцы. То и дело по Сумской, Екатеринославской и Мироносицкой проходили с песнями отряды комсомольской молодежи с винтовками на плече.

Сто потов сходило с Леньки, пока он вместе с друзьями метался по городу со всякими поручениями. Если удавалось что-нибудь раздобыть в местном гарнизоне, тащил на себе через весь город, терпел, но был доволен: прибавлялись запасы, бойцы трудились не напрасно.

В городе всюду пестрели лозунги, призывающие к борьбе с Врангелем. Ленька любил рассматривать плакаты. Особенно понравился ему рисунок в стеклянной витрине на Сумской. С горы мчится красный всадник, в руках – длиннющая пика, а на ней, как жуки на булавке, нанизаны белогвардейские генералы: Колчак, Юденич, Деникин. И лишь один маленький человечек-козявка с надписью: «Врангель» замахнулся на всадника саблей. Смешным и жалким выглядел черный барон перед грозным кавалеристом-великаном.

Хороший плакат, ничего не скажешь! Только Ленька нарисовал бы по-своему: слетелись отовсюду стервятники – Пилсудский, Керзон, Ллойд Джордж – и напали на молодого сильного орленка. А у него гордая надпись на груди: «РСФСР». Хотят хищники заклевать орленка, да не получается. Расправил он могучие крылья и р-раз! – пух и перья летят. Два! – и кубарем закувыркался лорд Керзон. Всех победил бы красный орленок на Ленькином плакате!

Буденновский эшелон стали выводить на главный путь. Подошел маневровый паровозик – грязный, с заплатками на боках, и стал перегонять вагоны взад-вперед. Наконец он вытащил длинный состав из тупика. Вереница вагонов, готовясь в дальний путь, подкатила к перрону вокзала.

На смену маневровому паровозу пришел новенький, блестевший свежей покраской большой и сильный паровоз. Он весь был расписан лозунгами и рисунками. Спереди – большая красная звезда, а по тендеру надпись: «Да здравствует коммунизм во всем мире и дорогой Ильич, руководитель его!»

6

Бывают же неожиданности: перед отправлением Ленька столкнулся на вокзале с Тонькой. Сначала подумал, что обознался, – слишком невероятной казалась эта встреча. Но это была Тонька. Коротко подстриженная, в Абдулкиной кепке, в красной блузке, сшитой из генеральской подкладки, с фанерным баульчиком в руках, она растерянно оглядывалась по сторонам. Ее толкали, а она хмурила лоб, точно соображала, что делать и куда идти.

Все еще не веря своим глазам, Ленька окликнул:

– Тоня!

Девочка вздрогнула, всмотрелась и заулыбалась:

– Ой, Леня, чи я тебя бачу?

– Меня, а ты куда собралась?

– На рабфак еду... Аж в Москву.

– Гляди-ка... – удивился Ленька. – Кто же тебя послал?

– Райком.

– А ты разве комсомолка?

– Теперь да, – серьезно и с чувством гордости ответила девочка.

– Ишь ты!..

– А ты думал, что только вам, мужчинам, можно, а нам, женщинам, нельзя? – с озорной улыбкой проговорила Тонька и вдруг погрустнела: – Мама у нас умерла...

– Жалко, – посочувствовал Ленька. – А где Абдулка?

– На заводе работает молотобойцем. Бронепоезд клепают. А ночью с винтовкой на посту дежурит. А ты почему на фронт не уехал?

– Судьба переменилась: едем Врангеля бить.

– Лень, возьми меня с собой, – доверчиво попросила Тонька.

– Вот еще выдумала. Ты же учиться едешь.

– Возьми, я умею раненых перевязывать.

– Нельзя. Война по шутка...

– Подумаешь, герой! – вдруг обиделась Тонька. – А я все равно пойду воевать. Партизанкой заделаюсь, и никто меня не узнает. Наряжусь цыганкой и стану дурачить белогвардейцев, гадать им на картах: «В огне не сгоришь, соколик, в воде не утонешь...» А сама буду подсматривать, где у них оружие.

– Думаешь, это просто: подошел и посмотрел. Ладно, бросим об этом разговор... Как там ребята поживают?

– После твоего отъезда все подались в райком. Уча стал требовать, чтобы его взяли на фронт. Ему ответили: «Инвалидов не берем». – «Эге, я такой инвалид, что лучше вас воевать буду!» И настоял: взяли его рассыльным в городской военкомат. Теперь в шинели на велосипеде разъезжает, одной ногой педаль крутит, да так, что на лошади не догонишь. Валетка твой жив-здоров. Я нарочно бегала проведать. Узнал меня и не хотел отходить. Даже слезы на глазах у него выступили. Ей-богу, не вру...

Вдоль эшелона бодро шагал Ока Иванович рядом с незнакомым командиром. Он заметил Леньку и остановился.

– Ефим Афанасьевич, ну ты посмотри: в каждом городе у этого парня зазноба...

– Отчаянная голова! – сказал незнакомый командир.

– Так-то оно так, да только и отчаянную голову можно потерять.

Ленька чувствовал себя неловко и делал вид, будто ничего не слыхал.

– Кто это? – шепотом спросила у него Тонька.

– Командарм Второй Конной, Ока Иванович Городовиков.

Тонька хихикнула.

– Ты чего? – строго спросил Ленька, обидевшись.

– Маленький какой...

– Не маленький, а низкого роста, – недовольно проговорил Ленька. – Маленький, да удаленький. Знаешь, как он шашкой орудует? Никто с ним сравниться не может. Один только Семен Михайлович...

Вдали вспыхнул зеленый глаз семафора. Бойцы засуетились у вагонов. Тонька погрустнела: не успели увидеться – и опять расставанье...

– Землянку твою я на щепку закрыла... Тетя Матрена еще не вернулась.

Не зная, как выразить свою нежность, Тонька притронулась к руке друга, погладила ее и застеснялась нечаянной ласки. Потом она что-то вспомнила, открыла баул и вынула круглое зеркальце с женской головкой.

– Возьми.

– Зачем оно мне?

– Бери же...

– Ты меня и так задарила... Ну что я с зеркалом буду делать?

– Глянешь и меня вспомнишь...

– Прощай, Тоня! Может, еще свидимся.

– Лёнка, цалуй невеста, поехали! – послышался голос Махметки.

Вагоны тронулись. Ленька на ходу ухватился за железную скобу, и его втащили друзья.

Кто-то затянул песню, другой заиграл на расческе, третий размахивал буденовкой. А Тонька стояла на перроне с баульчиком, улыбалась сквозь слезы и махала рукой.

Скоро поезд скрылся вдали.

Глава четвертая. НА ВРАНГЕЛЯ!

Наш паровоз мы пустим в ход,

Такой, какой нам нужно.

И пусть создастся только фронт,

Пойдем врагов бить дружно!

1

Зачиналось утро. Солнце вставало над горизонтом, и тени на земле были еще длинными и синими. Ночью прошел дождь, и степь лежала умытая, нежно-зеленая. Пахло горьковатой полынью и чабрецом.

С верхней полки вагона Ленька смотрел в окно. Опять проплывали мимо родные шахтерские дали. Куда ни глянь, все разбито, поломано. На телеграфных столбах оборваны провода, и сидят насупившиеся коршуны. Валяется под откосом опрокинутый паровоз с помятой трубой, он заржавел и зарос одуванчиками. А дальше торчат обгорелые сваи моста, черными обрубками выглядывают из воды.

Чего только не передумал Ленька в то утро! Вспоминалась встреча с Тонькой. До чего отчаянная девчонка: в Москву укатила. А Москва – мечта и сказка. Ведь там Ленин живет!

Случилось бы сейчас чудо: открылась дверь, и вошел Ленин. «Здравствуйте. Владимир Ильич». – «Здравствуй, Леня, как поживаешь?» – «Ничего, хорошо живу, товарищ Ленин, бьюсь за волю народную». – «Спасибо. А то видишь, что у нас буржуи натворили: все разрушили». – «Не горюйте, Владимир Ильич, мы все построим заново, дайте только Врангеля разбить». – «Правильно, обязательно надо отстоять Коммуну... И я надеюсь на тебя, Леня, и на Махметку, и на всех твоих товарищей надеюсь».

Так хорошо и складно мечталось Леньке, что даже сердце замирало от счастья. А поезд катил все дальше на юг. Колеса постукивали на стыках рельсов.

Не только Леньке плохо спалось в то утро. В соседнем купе командарм Городовиков ворочался на жесткой полке, не мог уснуть от тревожных мыслей. Он думал о корпусе Жлобы, с которым теперь связывала его судьба. В штабе фронта сказали, что в бою под Мелитополем Жлоба был разбит врангелевской конницей, побросал все орудия и пулеметы, оставил врагу больше пяти тысяч коней с седлами и сам едва спасся. Ока Иванович не знал подробностей этой драмы, но было обидно и тревожно. Как могло случиться, что опытный народный полководец Жлоба, не раз громивший врага, оказался в таком тяжелом положении? Городовиков знал давно Дмитрия Петровича. Еще на Северном Кавказе вместе добивали Деникина. По характеру Жлоба был крут и несговорчив, отличался личной храбростью и за боевые заслуги был награжден орденом Красного Знамени.

Что и говорить, создавать новую армию из остатков разбитого корпуса будет трудно. Бойцы наверняка потеряли веру в победу, да и сколько их там осталось? А где взять коней и когда их обучать, если на формирование всей армии дано десять дней? Во что красноармейцев одеть? Где взять пулеметы, орудия? Одних шашек потребуется пять-шесть тысяч!..

Беспокойные думы требовали разрядки, да и не в характере командарма было впадать в уныние, и Городовиков поднялся.

На соседней полке спал член Реввоенсовета будущей армии Ефим Щаденко. Постеленная шинель сползла, и рукав покачивался в такт движению поезда.

– Ефим Афанасьевич!

Щаденко вскочил, точно по тревоге, провел ладонью по лицу и с улыбкой сказал:

– Дома побывал...

– Тебе приходилось калмыцкий чай пить?

– Нет. А что?

– Напрасно жил на свете...

– А ты пампушки украинские с чесноком ел? – отпарировал Щаденко.

– Ел: и пампушки, и галушки, и перепычки с маком. Только ведь ничего у нас с тобой нет. Придется попить жареной водички. У калмыков пословица есть: «Сытому жир невкусен, а голодному и вода сладка...» Где-то у меня был сахар... Леня! Алексей Буденнович! – громко позвал Городовиков.

– Я здесь, товарищ командующий! – Ленька стоял у входа в купе и ждал приказаний. Он привык отзываться на прозвища и никогда не обижался. А как только не подшучивали над ним в Первой Конной – и Седым дразнили за светлые вихры, и Буденновичем после подарка командарма.

– Сахару хочешь?

– Детишкам голодным отдайте: вон их сколько на станциях бродит, – сказал Ленька хмуро.

– Больно ты серьезный. Ну, отдашь детишкам, а сам с чем останешься? Бойцу силы нужны.

– Я и так не слабый.

– Ты нам очки не втирай, – сказал Городовиков. – Лучше признайся, что за красотка прощалась с тобой в Харькове?

– Что вы, товарищ командующий... Это соседка.

– Знаем мы этих соседок... Ну, ну, не красней... Говори, кем будешь в новой армии: трубачом или опять на тачанку?

– В разведчики пойду.

– Почему?

Ленька не спешил с ответом.

– Надо мне поймать одного белогвардейчика, – сказал он наконец.

Командиры рассмеялись. Щаденко спросил:

– Почему так мало: одного?

– Имею к нему личный интерес...

Городовиков покачал головой:

– Если каждый будет сводить в тылу личные счеты, какая же получится разведка?.. Ладно, подумаем, кем тебе служить. А пока будешь при мне советником. У царя Николашки было советников сто душ, а ты у меня один всех заменишь.

Когда Ленька ушел, Щаденко сказал:

– Из этого паренька хороший комиссар выйдет.

– Почему именно комиссар?

– Человеческую душу понимает, думать любит. О таких говорят: молод, да стары книги читал.

Городовиков помолчал и сказал задумчиво:

– Ему бы, твоему комиссару, в школу бегать, на речке с удочкой сидеть, а он уже побывал под расстрелом. На десятерых хватило бы горя, какого хлебнул малец. Да ничего не поделаешь: такая суровая доля выпала на нас и на ребятишек наших...

Городовиков порылся в полевой сумке, достал газету, из кармана шинели вынул две сушеные воблы и одну рыбину дал Щаденко.

– Держи, Ефим Афанасьевич, жуй и поправляйся... Между прочим, Врангель сейчас тоже завтракает, только ест он шашлык из свежей баранины, винцом запивает, мед черпает ложкой.

– Позавидуешь, – усмехнулся Щаденко.

– Без шуток... В Северной Таврии, где он хозяйничает, полно немецких колоний, помещичьих имений, богатых конных заводов. Наверняка у него и фуража вдосталь, и сало жрет наше. А мы с тобой воблу ощипываем...

– Не думаю, чтобы в Крыму сладко было. Там одни едоки собрались, одни паразиты, человеческое отребье, выброшенное за борт историей.

– Сейчас мы проверим, так это или нет, – сказал Ока Иванович и достал белогвардейскую газету «Великая Россия», которую дали ему в штабе фронта. – Прочитай-ка, а я послушаю.

Щаденко развернул газету и некоторое время молча, с улыбкой рассматривал крикливые заголовки статей, отчаянные призывы освободить от большевиков «многострадальную Россию». Смешно выглядели объявления. Какой-то чудак-помещик, сидя в Крыму, продавал имение под Харьковом. Баронесса за сходную плату предлагала уроки французского языка.

Неожиданно Щаденко громко рассмеялся:

– Ты, послушай, Ока Иванович, что они пишут:

«Севастополь, 25 марта. По случаю назначения нового главкома русской освободительной армии в Морском соборе был совершен молебен. В присутствии высшего офицерства, купцов и дворянства епископ Вениамин благословил его превосходительство Петра Врангеля страстной проповедью. Вот она: «Дерзай, вождь, и победишь! Ибо ты Петр, что значит твердость. Ты победишь, ибо сегодня храмовый праздник церкви того полка, которым ты командовал в Мировую войну. Ты победишь, ибо сегодня день благовещения; что означает надежду и упование».

– Новый царь объявился: его величество Петр Четвертый, – с усмешкой сказал Городовиков. – Только мы этого царя уже били. Помнишь, он у Деникина кавалерией командовал? Так что царь этот уже бегал от нас, только пятки сверкали...

– Сам Врангель, как видно, забыл об этом, – добавил Щаденко.

Ока Иванович заметил пробегавшего Махметку, и окликнул его:

– Махметка, как смотришь на Врангеля?

– Прямо смотрю, товарищ командующий, не моргаю.

– Это я знаю, что не моргаешь. А побьем мы его?

– Секим башка! – И Махметка потянул из ножен кривое лезвие сабли, явно рассчитывая вызвать у командарма зависть: даже у него нет такой сабли!

– Махметка, тебе боевое задание: на следующей станции добыть кипятку.

– Есть кипяток, товарищ командующий!

В один миг сбегал Махметка в соседнее купе и принес флягу в суконном чехле.

– Молодец разведчик! – похвалил Щаденко, принимая от Махметки флягу. – Зови сюда своих дружков.

Через минуту командирское купе заполнили бойцы. Они принесли свои кружки, сухари, сахарный песок с примесью махорки, расселись тесно на лавках и принялись завтракать, оживленно переговариваясь.

– Товарищ командующий! – обратился к Городовикову Петро Хватаймуха. – Когда же нам коней дадут? Ну какой из меня кавалерист – ни шашки, ни коня, хоть бери кочергу и на козу сидай.

– Коней будем добывать в бою, – ответил Городовиков. – Так у нас, буденновцев, заведено. Ты, Хватаймуха, разведчик, тебе и карты в руки... Когда я был молодым, знаешь какие бублики закручивал!

– Расскажите, товарищ командарм.

– Гм... расскажите. Я бы сказал, да не поверите.

– Поверим, – засмеялись бойцы.

– Сам себя выслеживал. Может такое быть или нет? – спросил Городовиков.

Бойцы привыкли к тому, что Ока Иванович без шутки не обходится. Так и вышло.

– Было это в ту пору, когда я верой и правдой служил царю-батюшке... – начал свой рассказ Ока Иванович. – Однажды после ранения решил я не возвращаться на фронт: тогда мы с германцами воевали. Дал я взятку госпитальному писарю, и устроил он меня взводным в Тридцать девятую казачью сотню, что охраняла завод капиталиста Пастухова в Сулине. Был на том заводе кузнец дядя Миша Кучуков. Он меня, темного в политике человека, втягивал в дела революции. Сначала я на сходках рабочих бывал, потом и листовки стал распространять. Принес их в казарму и рассовал казакам под подушки, вложил в карманы шинелей. Наутро замечаю: казаки таятся от меня – я ведь взводный командир – украдкой читают листовки. Дошел слух о прокламациях до есаула, вызвал он меня в канцелярию, прикрыл плотнее дверь и говорит: «Городовиков, даю тебе секретное поручение: проследи, кто разбрасывает листовки, и донесешь мне». – «Слушаюсь, ваше благородие!» – а сам в ту же ночь опять листовки подсунул казакам. Снова зовет меня есаул:

«Что же ты, Городовиков, плохо смотришь или, может, заметил кого?» – «Никак нет, ваше благородие, никого не поймал». – «Черт знает что творится! Следи лучше, Городовиков, награду обещаю!». – «Так точно, ваше благородие, буду следить». – «Как поймаешь, веди ко мне!» – «Приведу, ваше благородие». – «Я с этого бунтовщика шкуру спущу». – «Так точно, спустите, ваше благородие». – «Иди». – «Слушаюсь». Я крутанулся по всем правилам и... пошел к своему другу, кузнецу дяде Мише, за листовками... Надо же было услужить царю-батюшке...

Долго не умолкал в вагоне веселый смех.

За окном бежали поля. Солнце заглядывало в окна вагона, а когда, поезд делал крутой поворот, опять исчезало. Вдруг бойцы припали к окнам – увидали черную пирамиду в открытой степи.

– Что за гора? Вот так чудо! Леньку позовите.

– Террикон шахты, – объяснил Ленька, стоявший сзади. – Пустая порода – по-народному называется глей.

– Как же ты жил здесь, бедняга? – подковырнул товарища Сергей. – Ни единого деревца.

– Ничего ты в красоте не понимаешь, – обиделся Ленька и подошел к Городовикову. – К Юзовке подъезжаем, товарищ командарм.

– Вижу.

– Конь Валетка меня ждет, сильно ученый. Можно съездить за ним? Город наш от станции в семи верстах, и я мигом прискачу.

– Отпустим, Ефим Афанасьевич?

– За верность боевому другу-коню надо отпустить.

Поезд затормозил, и никто не заметил, когда Ленька спрыгнул с подножки и куда-то исчез.

2

Станция Юзово – островок в степи, пропахший жужелицей и мазутом. Низкий кирпичный вокзал с деревянным перроном. Под ногами хрустят крошки угля. Постройки черны от копоти, а на все четыре стороны раскинулась полынная степь с цветами донника, шипшины и молочая. В поселке белые хаты, обсаженные вишнями, сливами, кисличной. На горизонте в сиреневой дымке – заводские трубы: там Юзовка.

Не слышно в степи гудков, зовущих на смену рабочих.

Заросли бурьяном дороги к шахтам. Голод, тиф и холера гуляли по рудникам.

Однако люди не теряли веры, надеялись: придет жизнь, за которую столько пролито крови. Воспрянет духом рабочая Республика, и застучат молотки, запоют над степью гудки, заколосится на нивах пшеница.

Но вот грянула новая беда. И опять забурлил рабочий Донбасс, запестрели на заборах воззвания и призывы к бою:

ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!

ЮНЫЕ ШАХТЕРЫ! КРАСНАЯ МОЛОДЕЖЬ!

ВРАНГЕЛЬ ТЯНЕТ СВОИ КРОВАВЫЕ

ГРЯЗНЫЕ РУКИ

К НАШЕМУ ЗОЛОТУ – ДОНЕЦКОМУ УГЛЮ.

МОЛОДЕЖЬ ДОНБАССА ОТСЕЧЕТ

ЗАХВАТИСТЫЕ РУКИ,

РАЗДАВИТ ГАДИНУ!

ЖЕЛЕЗНОЙ СТЕНОЙ СТАНЕМ

НА ЗАЩИТУ РЕВОЛЮЦИИ!

КРАСНАЯ МОЛОДЕЖЬ,

ВПЕРЕД, НА ЗАЩИТУ РОДНОГО ДОНБАССА!

Со всех уголков шахтерского края: из Енакиева, Макеевки, Иловайска – шли комсомольцы. Комиссия по мобилизации работала день и ночь. Приходилось сдерживать порыв, чтобы не допустить оголения ячеек, но добровольцев было столько, что остановить их не могли. Особенно бунтовали подростки, они требовали отправки на фронт. Некоторые пускались на хитрость: прибавляли себе года. Другие грозились пожаловаться самому Ленину, а третьи, самые деловые, помогали заводским рабочим собирать бронепоезд.

Именно в эти напряженные дни город облетела весть: на станцию Юзово прибыл эшелон буденновцев.

Со всех сторон повалил на станцию народ. Обгоняя друг друга, бежали ребятишки, спешили женщины с кошелками, старушки с узелками, несли скромные угощения: кто стакан козьего молока, кто кулек вишен, кто узвару в кастрюле или горячих галушек из житной муки. Юзовские рабочие пришли с плакатами и лозунгами, комсомольцы принесли красное знамя – подарок славным буденновцам. На маленькой степной станции стало тесно от людей. Задние поднимались на носки, глядели поверх голов:

– А где Буденный?

– Что ты, не видишь, вон с биноклем стоит.

– Это не Буденный.

– Знаешь ты много...

Красноармейцев угощали вишнями, совали в карманы кукурузу, сваренную в соленой воде. Ребятишки рассматривали диковинный паровоз – новенький от свежей покраски, с надписями и красной звездой. На тендере во весь рост нарисованы рабочий и крестьянин. У рабочего молот в руке. Крестьянин с острой косой. Стоят в обнимку, как два брата. Силища!

Весь буденновский эшелон был разукрашенный и праздничный. На вагонах – красные флажки, боевые призывы, карикатуры.

У многих бойцов шашки через плечо, шпоры позвякивают. Шум, говор... Женщины расстилают прямо на земле чистые рушники, расшитые петухами, – угощайтесь, герои!

Командарму и Щаденко досталась кастрюля с галушками. Они, весело подмигивая друг другу, черпали ложками горячие и вкусные галушки. Добрая женщина смотрела на них и повторяла с улыбкой:

– Ешьте, сыночки, ешьте, родненькие. Вы наши спасители и защитники. – Женщина неожиданно заплакала, закачалась: – Бачите, кажут, що Врангель Жлобу порубал. А там же сынки наши. У меня четверо у Червонной Армии воюют. Кажуть, белогвардейцы детей штыками колют, хиба ж так можно робить!

– Доберемся, мамаша, до того Врангелюки. Придется ему самому испробовать красноармейской сабли, – успокаивал женщину Щаденко.

На станции открылся митинг. Военный комиссар Юзовки, бывший механик Сиротка, потрясал рукой, сжатой в кулак, и громко говорил:

– Товарищи рабочие, а также славные герои буденновцы! Сейчас, когда мировая революция близка к победе и господствующие классы мечутся в страхе, хищные вороны последнего барона Врангеля рвут нашу пролетарскую землю!..

Над степью собирались грозовые тучи. Ветер шквалами налетал на станцию, вздымая пыль, срывая шапки с голов. Красные знамена бились о древки, надувались парусом.

– Золотые мешки международного капитала открыты для Врангеля. А наши красноармейцы разуты, раздеты и нет у них продуктов питания! Но мы с вами, товарищи бойцы, и, чем можем, поддержим вас. Мы передаем Красной Армии свой рабочий бронепоезд, который собрали по винтику в наших мастерских.

Сиротка взмахнул фуражкой, зажатой в руке, и тогда все услышали гул подходящего поезда. С заводских путей заворачивал к станции расцвеченный флагами бронепоезд. Паровоза не было видно: он находился в середине состава и по самую трубу был покрыт броневыми щитами, виднелась одна макушка трубы. На крыше одного из вагонов стояло орудие, нацеленное в степь. На площадках за мешками с песком укрылись пулеметы, из бойниц торчали их тупорылые стволы.

Загремело «ура», полетели кверху фуражки, буденовки, замелькали девичьи платки. Рабочий оркестр грянул «Интернационал», и его подхватили сотни голосов. К перрону, посапывая, подошел бронепоезд, у которого по клепаному броневому боку размахнулась гордая надпись: «ЮЗОВСКИЙ РАБОЧИЙ».

У Сиротки, стоявшего на трибуне рядом с Городовиковым, гордо светились глаза. Подождав, пока уляжется шум, он закончил речь словами напутствия:

– Этот рабочий бронепоезд мы передаем вам, товарищи красные буденновцы! На нем установлена пушка, чтобы враг бежал от вас без оглядки. А там, в конце, – три вагона угля. Нехай этот горючий донецкий уголек жгет пятки проклятому Врангелю!..

Командарм был растроган встречей с шахтерами. Он шагнул к военкому, крепко обнял его и под крики «ура» и гром оркестра расцеловал.

3

После митинга секретарь Юзовского горпарткома, комсомольские вожаки и военком Сиротка повели Оку Ивановича к бронепоезду.

Громоздкий состав из двух бронированных вагонов, нескольких открытых площадок и паровоза, как древний рыцарь, был по самую макушку закован в латы. Бронепоезд был склепан кустарно. Однако Сиротка и все юзовские рабочие гордились своим детищем. Ока Иванович это понял и уважительно похлопал ладонью по броне:

– Хороша машина. Спасибо, товарищи рабочие. Не бронепоезд, а настоящий батыр! Теперь нас голыми руками не возьмешь.