Текст книги "Червонные сабли"

Автор книги: Леонид Жариков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Леонид Михайлович Жариков

Червонные сабли

Повесть

Художник Ю. Баранов

М.: Сов. Россия, 1984

Повесть «Червонные сабли» – продолжение давно известной и полюбившейся «Повести о суровом друге» писателя Леонида Жарикова. Из новой повести читатель узнает, как сложилась судьба Леньки Устинова, отважного кавалериста-буденновца, как с саблей в руках он защищал Республику труда, как мстил врагам за смерть своего друга Васи Руднева, с которым плечо к плечу отважно сражался в «Повести о суровом друге».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТРЕВОГА

Глава первая. ЛЕНЬКА С ТОГО СВЕТА

Мы раздуем пожар мировой,

Церкви и тюрьмы сровняем с землей.

Ведь от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней.

1

Никогда так буйно не цвели донецкие степи, как в ту весну. Обильные снега сошли дружно, солнце пригрело землю, и степи зацвела торопливо и радостно.

На сколько хватал глаз покачивались над шелковистым ковылем лиловые шалфеи, золотистый горицвет. Весело цвело девичье счастье – любистик, выглядывал из травы болиголов и щедро благоухал пьянящий аромат ладана.

Спокойно раскинулись под синим небом неоглядные степи, словно и не было никакой войны и никогда не было на земле смерти. Только если пойти напрямик через балки и курганы, можно было поднять в траве поржавевшую каску с одноглавым орлом и нерусской надписью: «Deutschland, Deutschland über alles!»[1]1
  «Германия, Германия превыше всего!»


[Закрыть], обломок сабли с красивой резьбой по эфесу, а где-нибудь в канаве у дороги – белый череп. Он лежит, глядя в небо пустыми глазницами, а в пробоину над бровью пророс кустик травы. Деловито ползет по темени муравей, жужжит золотой шмель, а череп лежит среди цветов, чистый, добела промытый дождями, и новая жизнь торжествует вокруг.

Сколько уже лет в этих степях горели каты, и земля оглохла от грома орудий. Сверкали на солнце скрещенные сабли, и кони метались по степи без всадников.

Украина, край полуденный, столько видела ты горя, столько впитала крови и слез!..

2

В ту весну по степной дороге ехал одинокий всадник. Неподседланная молодая лошадка шагала неторопливо, как видно, долог был путь. Всадник беззаботно насвистывал песенку и время от времени поторапливал конягу, причмокивая губами и дергая веревочными поводьями.

Вид у всадника был залихватский: на плечах генеральская шинель с медными пуговицами и выдавленными на них двуглавыми орлами. Рукава были так велики, что собирались в гармошку. На голове красовалась буденовка, сбитая на затылок так, что звезда смотрела в небо. Буденовка выглядела потрепанной и засаленной: как видно, служила хозяину и шапкой, и подушкой, а может быть, и полотенцем. На солдатских ботинках с обмотками позванивали серебряные, не иначе тоже генеральские, шпоры. Грозный маузер в деревянной кобуре был надет поверх шинели и придавал ему вид бывалого кавалериста.

Солнце вставало над степью, и первые лучи ослепительными бликами играли на медной трубе, болтавшейся за спиной всадника. Не поймешь: генерал не генерал, красноармеец, не красноармеец, а поди-ка, сунься – вон какой грозный у него вид!

Ничто не будило тишины раннего утра. Лишь звенели в небесной синеве невидимые жаворонки да всхрапывал конь, мотая на ходу головой.

Скоро на дороге показалась бричка, запряженная круторогими волами. В бричке сидел дед в соломенной шляпе, а рядом миловидная девочка, повязанная ситцевым платком.

Увидев людей, всадник пришпорил коня, натянул повод и чертом завертелся вокруг брички, заскакивая то с одной, то с другой стороны.

– Бог помощь, дедушка, откудова путь держишь?

– С села Семеновки.

– А до Юзовки далеко?

– Та ни. Вон за той могилой, прямочки.

– Ну как вы здесь живете? – весело спросил всадник.

– Слава богу...

– А я с войны еду. Лупили эксплуататоров и всякую гидру. Скинули всех в море: и Деникина и Шкуро.

– То добре... – неопределенно отозвался дед.

Всадник продолжал вертеться на коне. Чувствовалось, что ему не терпелось поговорить, да и черноокая не спускала с него зачарованных глаз.

– Теперь живи, дедусь, ничего не бойся, – говорил он весело. – Бери власть в свои руки и сей хлеб, а мы, рабочие, поможем вам, бедным селянам.

– Спасибо на добром слове.

– Ну, пока всего хорошего, бывайте здоровы!

– С богом, сынку...

Дед, обернувшись, долго с удивлением смотрел вслед верховому, потом ударил палкой вола, и бричка тронулась дальше.

Всадник влетел на вершину степного кургана. В синей дали, точно видение, возникла островерхая черная гора – террикон угольной шахты. Волнуясь, кавалерист встал ногами на спину лошади, чтобы дальше видеть, снял с головы буденовку и замахал ею над головой.

– Э-гей!.. – закричал он так громко, что птицы испуганно вспорхнули.

Радость всадника словно передалась коню, и он призывно заржал, ударил копытом землю.

Справа от дороги в неглубокой балке поблескивала на солнце степная криница. Всадник повернул коня и рысью поскакал с косогора.

Возле ручейка, где цвело множество красных и желтых тюльпанов, он спешился, сбросил шинель и, пока лошадка пила воду, умылся, вытер лицо подкладкой буденовки и пригладил белесый чуб. Потом он украсил тюльпанами буденовку, гриву коня. И лишь тогда снова сел верхом и двинулся дальше.

Террикон приближался. Показались заводские трубы, заблестел купол городской церкви с крестом. Шахтерский городок манил к себе, как мираж, и всадник смотрел и смотрел вперед, точно боялся, что мираж исчезнет. Он нетерпеливо дергал поводья, но буланый устал или капризничал: скакать не захотел.

Скоро потянулись белые мазанки с земляными крышами, густо заросшими травой, низкие заборы, сложенные из обломков степного камня. Улочки были узенькие – три шага от забора к забору. На одной из них женщина в платочке белила хату.

Поравнявшись, всадник приподнял украшенную цветами буденовку.

– Бог помощь, тетенька. Попить водички не найдется?

Женщина зачерпнула в сенцах кружку воды и поднесла. Руки у нее по локоть были в засохших белых крапинках глины. Ласково глядя на веселого вояку, она спросила:

– Откуда едешь, такой красивый? Жениться, что ли, собрался?

– Из лазарета, мамаша, домой еду на побывку.

Женщина с сочувствием спросила:

– Сколько же тебе лет, если уже на войне добывал?

– Эге, мамаша. Я три раза раненный: два навылет, а третий вот саблей.

Женщина горестно поджала губы и закачала головой:

– Сыночек, да ты совсем дитё, а уже порубанный.

– До свадьбы заживет. Зато теперь наша власть, и, как в песне говорится: воспрянет род людской.

– Милый мой, да ты отца с матерью напугаешь ранами.

Кружка стукнулась о зубы, рука опустилась.

– Отца-мать на базаре не купишь, тетенька... Благодарствую за водичку... Ты, я вижу, сама немало горя видела. Только не горюй, мамаша. Теперь новая жизнь начнется.

– Дай бог... – печально отозвалась женщина.

– Хорошая жизнь придет. И ты, может быть, последний раз свою хату белишь.

– Почему так, сыночек?

– В правительство тебя пошлем. Товарищ Ленин сказал, чтобы каждый умел управлять государством. Будешь законы писать. Так и говори людям. А если спросят, откуда узнала, скажи – буденновец объявил. Поняла? Ну, всего тебе хорошего, мамаша.

– В час добрый, детка, – проговорила женщина, и глаза ее заблестели от слез.

Чем ближе было к центру города, тем заметнее менялся его облик. Уже попадались каменные двухэтажные дома с черепичными крышами. Потянулась булыжная мостовая, ухабистая, поросшая травой.

Прежде чем выехать на главную улицу, которая по-юзовски называлась Первой линией, всадник придержал коня, поправил увядающие тюльпаны на шапке и, приняв важную осанку, поехал дальше.

На Первой линии тротуары были выстланы квадратными каменными плитами, которые лопнули и горбатились. Улица лежала седловиной и дальним концом упиралась в завод. Но не дымили закопченные трубы. Завод не работал, и все вокруг было запущено, грязно. Только белые акации в весеннем цвету украшали городок. От пряного аромата сладко кружилась голова.

Лошадь цокала копытами по булыжной мостовой, а буденновец пытливо вглядывался в лица прохожих, останавливал коня и спрашивал:

– А как тут, будьте добры, проехать на улицу Нахаловку?

Ему объясняли. С серьезным видом он кивал головой:

– Благодарствую.

И ехал дальше, усмехаясь про себя: уж кто-кто, а он с завязанными глазами найдет родную Нахаловку, только завернуть за угол и ехать вниз, к речке Кальмиус. Но всадник не спешил, наслаждался видом города своего детства...

Против Сенного базара, вдоль тротуара, расселись торговки семечками. Под развесистой акацией сидела девочка в длинном, до пят, цветастом платье. Перед ней на табуретке были разложены самодельные сладости – петушки на палочках. Мухи осаждали товар и саму торговку, донимали лохматую собаку, дремавшую тут же. Собака клацала зубами, ловя мух, а девочка о чем-то задумалась, глядя на свои дешевые угощения.

Буденновец остановил коня и, не отрываясь, смотрел на маленькую торговку, потом усмехнулся и спросил:

– Почем петушки с мухами?

– Пятьсот тыщ... – машинально ответила она, и лишь тогда до нее дошел оскорбительный смысл вопроса.

Она сердито вскинула на всадника большие черные глаза, чтобы отбрить нахала, но вместо этого замерла с открытым ртом.

Всадник сидел подбоченясь, играя серебряной шпорой и выставив наперед устрашающую кобуру маузера.

Девочка вскочила, опрокинула табуретку с петушками и бросилась наутек. Лохматая собака, не поняв, что случилось, тоже подхватилась, гавкнула на ходу и помчалась за хозяйкой.

– Тонька! Чего ты спуталась? Это я!

Девочка бежала, путаясь в длинной юбке, падала и снова поднималась.

– Малахольная... – растерянно произнес всадник, пришпорил коня и поехал следом.

На углу окраинной улочки он остановил коня и молча глядел на корявые глиняные хатки, на тесные дворики, заросшие лебедой, и глаза его влажнели от непрошеных слез. Вон как сгорбилась от старости родная землянка, накренился, ушел в землю ветхий сарай. На улице ни души. Чья-то курица копалась у забора, разгребая жужелицу, и, как прежде, цвела белоснежными гроздьями старая акация...

Но вот со двора рыжего Илюхи показалась стая встревоженных ребят. Они таращили глаза на незнакомого всадника и готовы были броситься врассыпную при первом знаке опасности.

Левой рукой Илюха поддерживал спадающие штаны, а правой ухватился за скобу калитки; его не обманешь: миг – и спрячется во дворе.

– Здорово, Илюха! – приветствовал его гость и помахал рукой.

Рыжий молчал, глядя исподлобья, потом сказал:

– Я с покойником не разговариваю.

– Чудак... Гляди, я живой.

– Сатана кем угодно может прикинуться.

Всадник рассмеялся, подбоченяеь, даже лошадь замотала головой, будто и ей сделалось смешно.

– Неужели не узнаешь, Илюха? Я Ленька Устинов, твой сосед.

Рыжий ответил угрюмо:

– Может, сосед, а может, его душа на коне... Твоя могила в степу, поезжай, посмотри.

– Меня убить нелегко, – отозвался приезжий. – Я заговоренный: меня ни пуля, ни сабля не берет. Не веришь? Пойди пощупай.

Ребятишки, смелея, вылезали отовсюду, со страхом и любопытством прислушивались к разговору Илюхи с незнакомцем.

Потом появились ребята постарше. Их вела за собой Тонька и на ходу клялась:

– Чтоб мне провалиться! Своими глазами видела: ...левольверт спереди, а на голове тюльпаны. И сам смеется...

– Сейчас разберемся, – говорил мальчишка-инвалид, бойко переставляя колченогий костыль.

– Икону возьмите, – посоветовал Илюха, – сатана иконы боится.

– Мой костыль лучше всякой иконы, – отвечал Уча, приближаясь к всаднику. – А ну, говори, кто такой?

Буденновец с улыбкой смотрел на подходившего гречонка Учу. Неужели и он не узнает?

– Постойте... Да это же Ленька. – Уча обернулся к своим и воскликнул: – Пацаны, это Ленька!.. Здорово, нечистая сила! Откуда ты взялся?

– С неба, – пошутил Ленька и, наклонившись с лошади, пожал руку товарищу.

Тонька глядела издали и не верила. Неужели на самом деле это Ленька Устинов – белобрысый мальчишки, что когда-то хотел украсть ее, отнести в мешке на берег речки Кальмиус, там обвенчаться и жить в шалаше?

Тонька сделала два неуверенных шага и, все еще сомневаясь, спросила:

– Леня, неужели ты?

– Я.

– Тебя же убили.

– Как видишь, живой, – весело сказал Ленька, потом задумался и добавил с грустью: – Это Вася наш; убитый. Нема его больше на свете... – И Ленька потянул с головы буденовку.

Ребята тоже обнажили головы.

– Скажите, хлопцы, – спросил Ленька, – чи живы Анасим Иванович и тетя Матрена?

Мальчишки загалдели, а Уча ответил за всех:

– Анисима Ивановича замучили беляки: привязали веревкой до брички и волокли по улице. Тетя Матрена кое-как пережила зиму, а потом заперла хату и уехала в Мариуполь: кто-то сказал ей, что видели Анисима Ивановича в тюрьме. Уже месяц, как ее нема, землянка пустая стоит.

Подошел брат Тоньки Абдулка и спросил:

– Леня, а меня не узнаешь?

– Узнаю, Здорово, Абдулка.

– А нам сказали, что ты вместе с Васькой погиб и что ваша могилка в степу за Кальмиусом. Мы за ней смотрам, обкапываем, цветы посадили...

Ленька тронул коня, и толпа ребятишек устремилась за ним. Самые маленькие, забегая вперед, кричали под яростный лай собак:

– Выходите! Ленька с того света вернулся!

Возле землянки с крохотным оконцем буденновец остановил коня, спрыгнул на землю и, придерживая увесистый маузер, как придерживают кавалеристы шашку, вошел в тесный дворик. Ребята с улицы прильнули к щелям, смотрели, что будет дальше.

Совсем вросла в землю саманная хибарка, та, что приютила когда-то Леньку. Его отца белые сожгли в коксовой печи, мать зарубили. Остался он один-одинешенек, и тогда взял его к себе Анисим Иванович – Васькин отец. Стали они с Васькой жить вместе, как два брата: спали на одном пиджаке, другим укрывались...

С болью и нежностью оглядывал Ленька знакомый дворик: когда-то вот здесь они играли с Васькой в патроны... Покосилась от старости печная труба. Ленька открыл дверь землянки, и на него пахнуло сыростью и «пустотой.

Когда Ленька снова вышел за калитку, ребята с сочувствием глядели на него. Абдулка и Уча услужливо держали под уздцы лошадь. Тонька гладила бархатистую теплую морду коня. Буланый перебирал губами и нюхал ее ладонь – искал хлеб. Ленька взял поводья и сел на коня. Ребята почтительно отошли в сторонку.

– Поехали, Валетка, – сказал он и погладил ладонью шею лошади. – Трогай вперед, поглядим, где там наша могилка.

Ехал не спеша, чтобы ребята не отставали. Разговор не прерывался, перескакивая с одного на другое.

– Лень, твоего коня Валеткой зовут?

– Это я назвал в честь Васькиной лошади. Помните, были у него Валетка и Стрепет, что сгорели под землей?

– Выходит, как будто Валетка живой остался.

– Живой, – с гордостью проговорил Ленька и снова ласково, потрепал коня по лоснящейся шее.

– Значит, ты в кавалерии служишь?

– В Первой Конной... Только пока я в лазарете лежал, моя армия ушла на Западный фронт...

– В лазарете лежал? Ранетый? – с испугом спросила Тонька.

– Так точно, ваша благородия, – пошутил буденновец, глядя на нее с коня, как с неба.

– Кто ж тебя ранил?

Улыбка сошла с лица Леньки.

– На войне разве знаешь, кто тебя ранит?.. Только на этот раз ты права, Тоня, есть человек виноватый.

– Кто?

– Кадета Шатохина, помещичьего сына, помните?

– Еще бы не помнить, гада, – сказал Уча.

– И я его, хлопцы, не забуду, – сказал Ленька, – долго буду помнить.

– Почему, Леня, что он тебе сделал?

– Расстреливал... Собственной рукой...

– Не ври, – прошептал пораженный Уча.

– Правду говорю.

– Как же это?

– После расскажу. Сперва хочу Васькину могилу поглядеть. Ведь он у меня на руках умирал...

– Выходит, Ваську убили, а тебя нет? – недоверчиво хмыкнул Илюха.

Он шел со всеми вместе, но держался подальше: кто знает, а вдруг в самом деле Ленька не Ленька, а нечистая сила? Не зря тюльпанами шапку украсил: маскируется...

– Забыл кадет, как мы его войску расколошматили? – продолжал между тем Уча. – Помнишь, как Васька его за ногу с лошади стащил?

– И шашку генеральскую отняли, – засмеялся Абдулка.

Под горой показалась петлистая речка Кальмиус, мелкая, синяя, до последней камышинки родная. Она тоже была подругой детства, текла в зеленых берегах, и точно не вода струилась в ней, а кровь и сиротские Ленькины слезы...

– Вон твоя могилка, видишь? – Илюха указал на другой берег, за речкой.

– Сейчас поглядим...

Валетка, прежде чем переходить вброд, недоверчиво понюхал воду, осторожно ступил передней ногой в прибрежные камыши и тогда только вошел в речку. На середине Ленька отпустил повод, давая коню напиться. Ребятишки обступили Валетку и смотрели, как он пьет, раздувая ноздрями круги на воде. Когда конь поднимал голову, с бархатных губ падали в воду капельки.

Выбравшись на другой берег, ребята побежали к невысокому степному холму.

Ленька спешился и, держа в поводу лошадь, подошел к ребятам. Холмик был окаймлен частоколом позеленевших, едва заметных в траве патронных гильз: сразу видно, мальчишки постарались. Они, видно, и выцарапали надпись на камне:

«ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ ЮНЫЕ ГЕРОИ ДОНБАССА

ВАСЯ РУДНЕВ И ЛЕНЯ УСТИНОВ,

ПОГИБШИЕ ЗА СВОБОДУ».

Ленька стоял над своей могилой, а ребята молчали, потрясенные встречей друзей, из которых один остался жив, хотя тоже мог лежать в этой могиле.

Молчал и Ленька. Сейчас его мысли были далеко, в той темной осенней ночи, когда они с Васькой переходили здесь линию фронта...

Тогда над степью бушевала гроза. Сабли молний сверкали сквозь завесу дождя. Спрятались ребята вон в той ложбине, а может быть, за тем бугром, что зарос полынью. Пули свистели над головой. Васю ранило, но он пытался подняться. «Думаешь, не встану?» – как-то сердито, с обидой сказал он и встал, ища рукой опору. «Идем, Ленька, я буду за тебя держаться. Идем, приказ надо передать, а то наших побьют...» Ой как страшно было Леньке в той темной степи. Васька тяжело дышал, умирая, а потом последний раз приподнялся и хрипло, со злостью сказал: «Ты думаешь, я помру? Думаешь, помру, да?» Он напряг последние силы и встал, сделал два шага и упал... Уже и вспомнить трудно, как потом нашел Ленька красноармейцев и передал приказ. Все это было здесь, было...

Стоя поодаль, ребята с сочувствием следили за Ленькой. А он глухо проговорил, обращаясь к могильному холму: Здравствуй, Вася...» – и умолк, не в силах продолжать. Слышно было, как всхлипнула Тонька. А Уча нахмурил брови.

На степной могиле качались синие цветы, точно синие свечи. Кружились, гудели пчелы. В кустах барвинка пел соловей, а в голубом небе звенели жаворонки.

Тонька ушла от ребят в степь и скоро вернулась с охапкой полевых маков. Все расступились, и она усыпала цветами могильный холм.

Тогда Уча поискал в траве и поднял осколок кремня. Он с веселой яростью зачеркнул на камне имя Леньки и приписал:

ЖИВОЙ ОСТАЛСЯ.

– Кончится война, сложим здесь памятник, – в спокойной задумчивости сказал Ленька.

– Сложим, – подтвердил Уча, – здесь и поставим, чтобы видно было на всю степь.

Ребята согласно кивнули головами.

3

В тесном дворике Анисима Ивановича Ленька привязал коня к сараю, ребятишки нарвали свежей травы, и Валетка, смачно похрустывая, зарывался мордой в пахучий корм, жмурил глаза от удовольствия.

Ребята расселись в кружок, и Уча попросил:

– Ну, Леня, теперь рассказывай, как ты на войне был.

Тонька взобралась на бочку и притихла там, свесив ноги. Илюха улегся животом на землю, подпер кулаками щеки.

Ребята уставились Леньке в рот, ожидая необычайных рассказов.

Не спеша Ленька отстегнул маузер, снял генеральскую шинель на ярко-красной шелковой подкладке и повесил на сук. Илюха глаза вылупил от зависти.

– Где ты такую шинель взял?

– С генерала сняли.

– С Деникина?

– Нет. Деникин убежал, уплыл на пароходе аж в Константинополь. Наши стреляли вдогонку, да жалко, не попали.

В Ленькином дворике собралось столько народу, что сесть было негде. Сам хозяин устроился на ящике, а маузер положил на колени, чтобы ребятишки не баловались. Он заметил в сторонке двух незнакомых пацанов, как видно братьев, – уж очень были похожи один на другого. Они сиротливо стояли у калитки, не решаясь подойти ближе. Один был постарше, другой – лет девяти, худенький, в ситцевой рубашонке. Скоро, однако, старший освоился и подошел к Леньке, потрогал пальцем сигнальную трубу и спросил:

– На музыке играешь?

– Сигналка это. В атаку бойцов поднимать, – объяснил Ленька.

– Как поднимать?

– Звуками сигнальной трубы.

– Понятно, – сказал мальчишка, а сам уже тянулся рукой к маузеру. – Можно стрельнуть?

– Глянь, какой бедовый! – усмехнулся Ленька и строго добавил: – Нельзя. Это воинское оружие, а не игрушка...

– Барабан, чего пристал? – крикнул Уча. – А ну, киш отсюда!

– Чьи это пацаны? – с интересом спросил Ленька.

– Братья Барабановы: Илюшка и Ванька. Возле глея[2]2
  Глей – отвалы пустой породы.


[Закрыть] живут, – объяснил Уча. – Ихний отец к Ленину ездил.

При этих словах все ребята посмотрели на братьев. Ленька подозвал младшего, Илюшку, и усадил рядом.

– Говоришь, отец к Ленину ездил?

– Ага. Уголь коммунистический отвозил, – охотно ответил мальчик и даже похвастался: – А когда из села с хлебом вернется, опять в Москву поедет...

Разговор шел серьезный, и Ленькины друзья притихли. Только Ваня Барабанов не в силах был оторвать взгляда от маузера.

– Кто тебе такой леворверт дал?

– Семен Михайлович подарил.

– Какой Семен Михайлович?

Уча стукнул мальчишку костылем.

– Ты отстанешь, чертов Барабан, или нет?

– У нас один Семен Михайлович, – сурово объяснил Ленька. – Товарищ Буденный, и ты это должен знать...

Рыжего Илюху терзала зависть.

– Прямо не верится, Ленька, что ты воевал.

Тонька с презрением сказала:

– Дурак ты и уши холодные!.. Не видишь, что он весь пораненый?

Но Илюха продолжал свое:

– Ленька, а воевать страшно?

– Кто шкуру свою спасает, тому страшно. А кто за бедных – ничуть.

– Неужели ни разу не забоялся? – не отставал Илюха. Ленька усмехнулся:

– Один раз было... Когда с Буденным кашу ел.

Ребята рассмеялись:

– Каши спугался?

– Не каши, а Буденного. Шутишь? Командующий армией! Одних коней двадцать тыщ... Тронется дивизия за дивизией – вся степь в конях! Только пыль до неба, и у каждого бойца шашка, пика – залюбуешься!

– А почему у тебя шашки нема? – поддел Илюха.

– Пулеметчику не положено.

– А стрелять умеешь?

– Отстань, рыжий... Леня, расскажи, как тебя кадет Шатохин расстреливал.

– Правда, расскажи, – загомонили ребята.

Не спеша Ленька расстегнул ворот гимнастерки, достал красный платок и вытер лицо. В эту минуту он был похож на Ваську – так же хмурился и медлил с ответом.

– Кадета я встретил под Майкопом. Перед этим мы разбили Деникина возле Касторной. Заманили в ловушку два его бронепоезда и захватили их вместе с прислугой.

– Гады, – мрачно заметил Абдулка, – прислугу на бронепоезде держат.

– Не о той прислуге речь, – объяснил Ленька. – Так называется личный состав на бронепоезде.

– Замри, Абдулка, не мешай! – прикрикнул Уча. – Рассказывай, Леня, дальше.

– Ну, после Касторной взяли мы Ростов...

– Г-гы... – хмыкнул Илюха. – «Взяли мы»! Ты, что ли, взял Ростов?

Ни слова не говоря, Уча сорвал с головы Илюхи шапку и закинул ее на крышу. Рыжий, ворча, полез ее доставать. А Ленька, словно ничего не случилось, продолжал:

– ...Беляки думали, что мы еще далеко, и стали праздновать рождество. В каждой квартире полно офицерья, свечи горят, барыни пьяные пищат. А мы за ночь такой марш дали, что очутились на улицах Ростова. Заходим в один дом, а там смех, музыка. Комиссар распахнул дверь, а навстречу офицер, руки развел и лезет целоваться. Комиссар его наганом по кумполу. Пока белые спохватились, было поздно: одних револьверов отобрали штук тридцать. Пленных увели, а Петро Хватаймуха взял с тарелки огурец, запихнул в карман пирог, сало в полотенце завернул и кивает мне. «Это, – говорит, – хлопцам...»

Ребята одобрительно рассмеялись.

– Про Ростов я вам между прочим рассказал, – продолжал Ленька. – Расстреливали нас уже после, когда Дон перешли и загнали деникинцев за Маныч. А дело было так: мы с Петром прикрывали разведку за хутором Ивановкой. Наши думали, что белых в хуторе одна рота, а там целый полк заховался в балке. Окружили нас всех и забрали в плен...

На минуту Ленька замолк, точно ему нелегко было вспоминать пережитое.

– Привели нас на площадь, раздели всех. Подъезжает полковник в белой папахе. Сидят на коне, рукой ус крутит. В другой руке плетка. «Коммунисты, комсомольцы, два шага вперед!» А мы все до одного коммунисты и комсомольцы стоим, не желаем разговаривать с белогвардейской сволочью...

Абдулка и Уча радостно переглянулись: Ленька – комсомолец!

– ...Видит полковник, что мы молчим, и говорит: «Я все равно знаю, кто из вас коммунист. Вот у меня список в кармане!» Мы молчим. И тут плюгавый офицерик, с виду пацан, с шашкой и в белых перчатках привел новобранцев, чтобы нас расстреливать. Вгляделся я в этого офицеришку и узнал Геньку Шатохина...

В тишине под Абдулкой треснул ящик. Все обернулись на него сердито, и татарчонок притих, виновато потупившись.

– Поставил кадет своих недоделанных вояк против вас – грудь в грудь. И бородатый вахмистр-казак стал прикалывать нам на гимнастерки клочки бумаги, прямо на сердце. Что такое, зачем? И тут я понял: мишени из нас делали обучать стрельбе буржуйских сынков... Чуть не заплакал я от обиды. Давлюсь слезами, не хочу, чтобы видел их кадет. Пусть не радуется, гад, не думает, что мы слабые!..

Ребята затихли: ничего подобного они никогда не слыхали.

– ...Не буду врать, хлопцы, не знаю – опознал меня Генька Шатохин или нет. Только мне казалось, что он в самое сердце нацелился. И вот – залп! Семеро упали. У меня рубашка в крови, в глазах помутнело, но я стою на ногах, назло держусь! Слышу команду: «Бегом, скоты!» Не сразу мы поняли, что это нам приказано бежать. А потом видим, летит кавалерия с шашками наголо. Мы – врассыпную! Я побежал к берегу речки. Меня догонял казак и уже занес шашку, хотел рубануть, только не удержался и вместе с лошадью полетел с обрыва. А я уже был в реке и плыл. Казаки мечутся вдоль высокого берега, сняли карабины и стреляют. Пули вокруг, будто кто горстями камешки бросает. Добрался до другого берега и сховался в лозняке. Оттуда переполз в стог сена. И тут меня заметил старый рыбак, привел в хату, накормил, дал свою одежу.

– А что с тобой потом было? – с тихой тревогой спросила Тонька.

– Обо мне толковать нечего: жив-здоров. Друзей полегло много...

– А Геньку больше не встречал?

– Не пришлось... Но я его всю жизнь буду искать. Ведь он, гадюка, и Ваську нашего погубил...

Этого ребята не знали и замерли от удивления.

– В ту ночь мы ведь с Васькой почти перешли фронт. Сначала нас задержали, но потом шкуровский офицер хотел отпустить. А тут Генька выскочил, узнал Ваську и поднял крик. Мы бросились бежать, но разве от пули убежишь?..

– Если увижу его теперь, своими руками задушу, – сказал Уча.

– Не жить ему на свете, – добавил Абдулка.

Ленька поднялся:

– Все, хлопцы. Хорошенького понемножку. Приходите завтра.

– Еще расскажи...

– Некогда. Обязан явиться в, военный комиссариат.

– Зачем?

– Чудак человек, а если Семен Михайлович спросит, где я, а военком не знает?

– Ну хоть чуточку расскажи.

– Завтра, хлопцы...

4

Неожиданный приезд Леньки переполошил окраину. С утра до ночи гудел ребячьими голосами маленький дворик. Приходили взрослые и тоже дивились, вздыхали, вспоминали, как погибли Ленькины отец и мать, – жестоко расправились с ними белые... Подруги матери звали гостя жить к себе, но он ждал тетю Матрену: надо же рассказать про Ваську...

И не было пусто в маленькой хибарке, кипела в ней жизнь. Тонька, словно и впрямь исполнилась Ленькина детская мечта украсть ее, хлопотала в хате, как заправская хозяйка: подмазала кизяком земляной пол, постелила у порога половичок и велела ребятам вытирать ноги. Она даже принесла из дому настоящую подушку: пусть крепче спится буденновцу, пусть хоть на время забудет атаки, кровь и смерть... А еще подсунула в карман шинели рушник, да еще с какой надписью!

Зажил Ленька – кум королю! Даже ведро в водой всегда стояло полным, хотя в городе воды не хватало. Илюха по утрам приходил поливать ему из медной кружки и приговаривал:

– Лей, не жалей, еще принесем тебе воды. И Валетку напоим.

Все хлопоты взяли на себя друзья: ни о чем не должен думать гость дорогой.

На обязанности Абдулки было добывать свежую газету. Нередко можно было слышать перепалку между ним и Учей.

– Абдулка, газету принес чи опять забыл?

– Нема сегодня газет.

– Как так нема? Не может Ленька без газеты. Ему надо знать все за мировую революцию.

– Есть, слухаюсь, – отвечал Абдулка и мчался за газетой.

Скоро он возвращался с «Диктатурой труда». И ребята с уважением наблюдали, как Ленька водил пальцем по газете, хмурил брови и о чем-то шептался сам с собой.

– Ну как дела на фронте? – осторожно спрашивали ребята.

– Пух и перья... – отвечал Ленька и пояснял: – Пух и перья с пана Пилсудского. Тикает, аж пятки гудят.

– Значит, наша берет?

– Еще как! Первая Конная прорвала позиции белополяков, и Киев опять наш.

Дальше Ленька объяснял ребятам, что польские рабочие и крестьяне за нас, а помещики и паны против.

– А чего им надо от нас?

– Идет война богатых против бедных. Хотят богачи обратно накинуть ярмо на шею трудящему люду, – говорил Ленька. – Только те паны потеряют жупаны. А с ними вместе ихняя Антанта.

– Кто такая? – не поняли ребята.

– Фамилия чудная у тетки, – сказал Абдулка.

– Это не тетка, так называется буржуйский союз. Антанта кардиале...

Примолкли ребята, пораженные Ленькиной начитанностью. Кардиале... Надо же такое придумать!

– Лень, а Врангель чей?

– Шут его знает: немецкий барон – одним словом, белогвардеец... Нехай сидит в Крыму и не рыпается.

Рыжий Илюха заворочался, засопел: было видно, что не согласен с Ленькой.

– Мой тятька говорил, что Врангель большую войску собрал. Пушки такие громадные, что в жерло человек влезет. Если в Крыму такая пушка стрельнет, то в Москве снаряд разорвется.

Ленька с презрением посмотрел на рыжего и сказал: – Как был ты, Илюха, дитем, так и остался: в чертей веришь, Врангеля боишься... Не таких рубали. Сколько их было, генералов белогвардейских – Колчак, Юденич, Деникин, – где они?

– В Черном море купаются, – засмеялся Уча.

5

Хорошо жилось Леньке в родимом краю, а еще лучше – Валетке. Конь заметно округлился, порезвел, и его уже трудно было удержать в поводу. Уходом за ним заведовали малыши. Под руководством Леньки они чистили Валетку, поили его, отгоняли ветками мух. А он хлестал их куцым хвостом, и ребятишки смеялись. Какой только еды не приносили коню, даже овса настоящего раздобыли! А однажды Валетка вовсе удивил ребят: ел вишни, а косточки выплевывал. Уж сколько смеху было! Мальчишки приносили абрикосы, сливы, и все повторялось снова. Только от кисличек Валетка морщился: душа не принимала.