Текст книги "Червонные сабли"
Автор книги: Леонид Жариков
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Комсомольцы Кавказа везли с собой кишмиш, айву, овечий сыр и лаваш. Гаро первым открыл свой хурджин и стал угощать друзей.
– Шамовка есть! – восклицал он весело. – Леня-джан, Ваня-джан, кушай кишмиш, ешь айва. Лаваш не дам.
– Почему? – подшучивали над Гаро свои.
– Ленину везу. Бабушка Ором говорила: «Гаро, сам не ешь, Ленину дай».
– А я от верного человека знаю, что Ленин все подарки детишкам отдает, – сказал Ленька.
А Гаро ничуть не смутился и сказал:
– А мы тоже детишкам дадим. Бери лаваш, даешь коммуну.
– Мой инжир тоже бери! – воскликнул Михо Гогуа.
И все наперебой стали выкладывать из корзин и сумок все, что у кого было.
– Пускай будет настоящая коммуна!
Когда к Ленькиному куску сала прибавили еще конфискованное у спекулянтов, а потом обменяли два ведра яблок на соль, общий котел получился внушительным. Сами коммунары удивились и обрадовались – голодных детей можно накормить, и самим хватит.
Только Ване Гармашу нечего было внести в коммуну. У него не было ничего, кроме пачки врангелевских денег, которыми снабдили его на дорогу партизаны. Но белогвардейские банкноты годились разве что на цигарки. Тогда пришла на помощь Ване его смекалка. Он раздобыл на полустанке котел. Его установили на «буржуйке», налили воды, и в котле весело закипел чай.
Тотчас по всему эшелону разнеслась радостная весть: в комсомольском вагоне бесплатно выдают горячий чай. Потянулись туда с кружками и котелками. А потом коммунары сварили суп и тоже раздавали бесплатно всем желающим, а в первую очередь голодным ребятишкам. Беспризорники спускали котелки с крыши на веревке:
– Братишка, налей погуще!
Трудно было сказать, кто радовался больше: те, кого угощали супом и чаем, или сами коммунары, которые сбились с ног от хлопот, зато были счастливы: людям помогли.
Во время больших остановок, когда паровоз запасался водой и топливом, комсомольцы устраивали агитконцерт. Под самодельные музыкальные инструменты из расчесок, железок и дудок, под звуки настоящего трехструнного саза Гаро Карапетяна Михо с кинжалом в зубах отплясывал лезгинку. Ему вторили певцы, они исполняли известные куплеты о грузинских меньшевиках Чхеидзе и Церетели, которые выступали против большевиков и обратились к Антанте за помощью. Песенку эту знали все делегаты Кавказа, хотя Ленька слышал впервые и от души смеялся.
Мы садился на ишак
И в Париж гулялся.
Клемансо, такой чудак,
Очень нам смеялся.
Михо изображал то Чхеидзе, то Церетели, и получалось смешно. А хор дружно подхватывал:
Гулимжан, гулимжан,
Знаем свое дело.
Весь Кавказ мы за ляржан
Продаем умело...
Отовсюду сбегались пассажиры, смотрели представление, хлопали в ладоши, подбадривая Михо Гогуа, который ходил на носках, как балерина, и пел:
Ллойд-Джорджания дверь открыл
В кабинет случайно.
Мы с Чхеидзе говорим:
«Рады чрезвычайно».
Припев подхватили все:
Гулимжан, гулимжан,
Знаем свое дело.
Весь Кавказ мы за ляржан
Продаем мы смело...
Когда поезд отправлялся дальше, комсомольцы спохватывались, что не успели за день поесть. Отдыхая, мечтали о будущем, обсуждали вопросы, которые надо вынести на съезд. За короткое время сдружились, точно и в самом деле были братьями. И не мешала дружбе смесь характеров, национальностей, темпераментов и обычаев. Спаяла всех мечта о Коммуне и потому все делили поровну: огорчения, радости и последнюю щепотку махорки.
Старушка, которую комсомольцы взяли с собой и приняли в комсомольскую коммуну, с доброй улыбкой смотрела на молодежь, удивлялась и радовалась:
– Детки, кто же вы такие, что за люди?
– Комсомольцы, бабуся... Люди новой жизни: в бога не верим, черта не боимся.
– Во что же веруете вы?
– Во всемирную Коммуну, бабушка!
Ленька гордился в душе, что стал коммунаром. И хотя не было в их походной коммуне светлых дворцов, как в книге Кампанеллы, не играла музыка, а был тряский вагон, бегущий по рельсам, как в будущее, все равно он испытывал счастье. Вот, оказывается, в чем смысл Коммуны – людям помогать!
9
Последнюю ночь перед Москвой Ленька не мог уснуть. Он тихонько вышел в тамбур и стоял у разбитого окна. Прохладный ветерок трепал белесый чуб, а глаза, устремленные вдаль, улыбались.
Уже замелькали подмосковные леса. Первый раз в жизни видел Ленька березы. Ничего не скажешь, красивые деревья – белоствольные и задумчивые. Осень позолотила лес, и зеленые поляны были усеяны желтыми листьями. Потом в предрассветной тишине он услышал курлыканье журавлей. Они летели высоко в небе, перестраиваясь на ходу в большой угол.
«Летим, летим, – словно кричали птицы с голубой вышины, – летим в теплые края! Прощайте до будущей весны!»
Что же это за чудо такое случилось, что едет Ленька в Москву! Самым натуральным образом едет в поезде, все дальше и дальше от фронта, зато ближе к Москве: просто невероятно и верить боязно! А там в Москве учится на рабфаке Тонька. Вот будет свидание! Наверное, удивится и спросит: «Тоже на рабфак?» – «На съезд комсомола», – с достоинством ответит Ленька.
Надо будет с Лениным повидаться – такой наказ дали бойцы. Ленька улыбался своим мыслям. Почему-то ему казалось, что Ленин в буденовке и с шашкой. Знал ведь, еще от Феди Стародубцева слыхал, что не носит Ленин военной одежды, а ходит в пальто, и все-таки не мог думать иначе. Если будет встреча, расскажет про Сережку, про Махметку, про всех друзей, что бьются за правду народную. Хорошо бы рассказать про коммуну комсомольскую.
Рассветало. Над лесом занималось утро. Поезд мчался навстречу заре.
Глава четырнадцатая. В МОСКВЕ
Не сынки у маменьки
В помещичьем дому, -
Выросли мы в пламени,
В пороховом дыму.
1
Утром поезд подошел к длинному перрону, над которым тянулась на чугунных столбах крыша, расцвеченная красными флажками.
Комсомольцы делегатского вагона высунулись из окон, висели на подножках и, весело размахивая кепками, пели:
Наш паровоз, вперед лети!
В Коммуне – остановка...
Горячий по характеру Михо Гогуа не выдержал, спрыгнул на ходу и, дирижируя, прокричал своим коммунарам:
– Да здравствует Москва, город Коммуны мировой!
– Ура-а!.. – дружно подхватили комсомольцы, и опять звучала песня:
Иного нет у нас пути, -
В руках у нас винтовка.
Паровозик из последних сил дотянул перегруженный состав и, тяжело пыхтя, остановился. Беспризорники спрыгивали с крыш, вылезали из-под вагонов.
Кавказцы веселой гурьбой направились к зданию вокзала. Ленька и Ваня Гармаш шагали впереди. Коммунарам нравилось, как звенели Ленькины шпоры, гордились этим и не отставали от него ни на шаг.
Но вот все вошли в вокзал и притихли. Высокие гулкие залы с расписными потолками, с громадными окнами гудели на тысячи ладов. Плач детей, гудки паровозов, смех и говор, свистки милиционеров – все сливалось в сплошной, ни на минуту не умолкающий гул. На длинных дубовых лавках, на каменном узорчатом полу, сидели на узлах бабы в лаптях. Сизый махорочный дым поднимался к потолку.
В первом зале бросался в глаза лозунг, протянутый от стены до стены, – крупные белые буквы на алом полотнище:
КОММУНИЗМ РОЖДАЕТСЯ В МУКАХ ГОЛОДА И НУЖДЫ.
ОН ВОСТОРЖЕСТВУЕТ В СЧАСТЬЕ И РАДОСТИ
ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!
Всюду на стенах пестрели плакаты, они призывали бороться с Врангелем, помогать голодающим, ликвидировать трудом разруху.
Дежурный комендант указал комсомольцам на небольшую комнату. Не сразу они заметили над дверью надпись: ПРИВЕТ ДЕЛЕГАТАМ III СЪЕЗДА РКСМ!
Уполномоченный Цекамола, бойкий паренек в кепке, сбитой на затылок, поднялся из-за стола и пошел навстречу делегатам:
– С приездом, товарищи!
– Здравствуй, кацо! Привет! Гаргимарджос!
– С Кавказа? Сколько же вы ехали?
Представителя Цекамола звали Гришей. У него была приземистая, широкоплечая фигура, лохматые черные брови, мягкий басистый голос и светлые добрые глаза. Он каждому из делегатов пожал руку, а на Леньке задержал взгляд. Может быть, позавидовал, что такой мальчишка, а уже воюет, или обратил внимание на задумчивые, не в меру серьезные глаза буденновца.
– А ты, вижу, с фронта? Хороша пушечка, – и показал на маузер. – Ну пошли, посажу вас на трамвай. Проводил бы, да нужно встречать других делегатов. Доберетесь сами. Сегодня, на ваше счастье, трамвай пустили.
– А пешком можно? – спросил Ленька.
– Можно, только пятки отобьешь.
– Сколько верст?
– Мы на версты не считаем. До Садово-Каретной, куда вам ехать, остановок десять – двенадцать. – Гриша открыл холщовый затрепанный портфель со сломанным замком, вынул оттуда пару листков с повесткой дня съезда и дал Леньке. – Обсудите. Может, какие-нибудь предложения возникнут. А сейчас шагайте за мной.
Гриша привел делегатов на широкую привокзальную площадь, где посередине был небольшой сквер со старыми липами и разломанным фонтаном. Моросил дождь, и булыжная мостовая с трамвайным кругом была усеяна мокрыми желтыми листьями. Москвичи толпились на остановке, поеживаясь от сырости.
Кавказские делегаты разговаривали шепотом, озирались по сторонам, тихонько восклицали про себя:
– Вай, вай, какие большие дома! Окно на окне, дверь на двери, а под ними каменные бородатые старики держат на плечах балконы.
– Леня-джан, скажи, где Ленин живет? – тихо шептал Гаро.
Эге, кажется, Ленька все знал про Ленина и про то, что живет он в Кремле, на Коммунистической улице. Только не знал, где сам Кремль стоит и как его найти.
– Не спеши, сейчас все узнаем, – неопределенно отвечал он, а сам думал: «Москва! Вот куда занесла судьба!» Удивлялся Ленька, что немало в Москве домов одноэтажных, стареньких, с грязными потеками на стенах. Из окон торчат закопченные жестяные трубы. Не успели еще рабочие Москвы очистить город от старорежимного хлама. Вон видна вывеска во всю стену: «Цирюльник», а под ней стишки можно прочитать издалека:
На Страстном бульваре, ставят где пиявки,
Господа, вы брейтесь, там же и стригитесь,
Очереди ждите, но не бойтесь давки.
И оттуда каждый выйдет, словно витязь,
И бритье, и стрижка – десять лишь копеек.
Вежеталь, конечно, и духи бесплатно.
Человек я десять у себя поставил,
Посему и жду вас – ваш Артемьев Павел.
Из всех щелей лезли буржуйские слова... «Но революция все равно победит, – думал Ленька. – Не зря повсюду трепещут красные флаги».
Отсюда, с трамвайной остановки, можно было разглядеть афишу с крупными черными буквами:
СОВЕТСКИЙ ПАРК
В четверг, 30 сентября 1920 года
театральной секцией РКСМ
будет дан спектакль
«ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ»
с участием лучших артистических сил.
Играет оркестр музыки, имеется буфет.
Цены местам от 40 до 160 рублей.
Вдали показался трамвай. Он бежал по рельсам, звеня и покачиваясь. Над крышей торчал длинный шест с роликом на конце. Ролик бежал по проводу, высекая искры. На повороте трамвай заскрежетал тормозами, и люди, не дожидаясь, когда вагон остановится, ринулись к нему.
– Леня! – весело закричал Гаро. – Железный ишак пришел. Садись, поедем!
Беспризорники окружили кавказцев, ощупывая цепкими глазами их заманчивые пестрые сумки, явно набитые сладостями.
Но Ленька суровым взглядом следил за ворами, и они решили не наживать неприятностей. При посадке Леньку сдавили так, что кости затрещали.
– Жми масло!
– Ой, из меня дух вон! Братцы, не давите!
Всем делегатам посчастливилось влезть в вагон. Потихоньку поехали. Из-за тесноты не видели улиц Москвы, лишь мелькали за окнами вековые липы в желтой листве.
Когда объявили нужную остановку, с трудом выбрались из вагона. У Леньки чуть не сорвали кобуру с маузером.
– Называется, прокатились! – смеялся Гармаш, поправляя сбитые набок очки. На его пиджаке не осталось ни единой пуговицы, и пришлось прижимать полы руками.
– А у меня шпана кишмиш съел! – весело жаловался Гаро и встряхивал полупустым хурджином.
Смеялись все, а больше всех сам Гаро: есть кишмиш – хорошо, украли – тоже не беда, пускай едят на здоровье!
– Ничего, – успокаивал приезжих худощавый паренек-москвич. – Если московский трамвай выдержали, теперь вам ничто не страшно.
2
Третий Дом Советов отыскали с помощью того же паренька. По пути он рассказал, что в доме этом в царское время помещалась духовная семинария. Теперь монахов прогнали, и живут в нем представители народа: сюда приезжают со всей России рабочие и крестьяне. Тут обосновались делегаты предстоящего съезда.
Дом был обнесен оградой из железных пик... В середине двора, точь-в-точь как на площади Курского вокзала, виднелся скверик со скамьями и сквозной прямой дорожкой от ворот до подъезда.
Узорчатые железные ворота были гостеприимно распахнуты, и во дворе толпилось много молодежи. Мелькали деревенские картузы, буденовки, девичьи косынки, пестрые халаты делегатов из Туркестана, зипуны рязанцев, а больше всего шинелей. Они были не только на тех, кто прибыл с фронта. С особой гордостью их носили малолетки, кому еще не посчастливилось побывать в окопах. Эти с форсом надевали шинели отцов: ничего не было завидней, как набросить небрежно на плечи опаленную порохом, побывавшую в походах красноармейскую шинель.
Один из таких юнцов, рыжий паренек в шинели без хлястика, собрал группу комсомольцев у приклеенного к стене воззвания и громко для всех читал. Ленька и Ваня Гармаш невольно остановились, слушая его вдохновенное чтение. Ветер развевал его рыжие кудри, и казалось, что голова паренька охвачена пламенем. Читая, он то и дело оборачивался и горячо пояснял прочитанное, хотя все и так понимали.
– «О мире с Польшей. Рабоче-крестьянская власть России снова предлагает мир панской Польше. Сделаны громадные уступки в мирных условиях. Все сделано для того, чтобы не было зимней кампании, чтобы не лилась больше кровь рабочих и крестьян России, Украины, Белоруссии и Польши. Мы уступаем потому, что нам жизнь рабочих и крестьян дороже территории...»
– Понимаете? – горячился рыжий. – Мы предлагаем мир, а пан морду воротит.
– Никуда Пилсудский не денется, – сказал кто-то из толпы. – Он, как черт ладана, боится своих рабочих и пойдет на мир... Читай дальше.
– «..Мы предложили мир. Никто не знает, будет ли он, а потому, не теряя ни минуты, со всем напряжением сил за работу по усилению обороны страны!»
Ваня Гармаш тянул Леньку поближе к объявлению. Ему до смерти надоели белогвардейские плакаты в тылу у Врангеля и потому теперь он, словно к свежему роднику, стремился к воззваниям и призывам Советской власти.
Гаро торопил ребят в Дом Советов, ему не терпелось влиться в массу молодежи – там было все заманчиво, интересно, да и про Ленина можно узнать, ведь он до сих пор берег лаваш в своем хурджине.
В вестибюле с низкими сводчатыми потолками было особенно людно. Здесь раздавали делегатам бесплатно газеты и брошюры. Леньке достался «Коммунистический манифест», а Гаро – «Пауки и мухи» Либкнехта.
Мандатная комиссия помещалась на втором этаже. Ленька приглядывался к табличкам и объяснял своим, что к чему. Кавказцы не отступали от него ни на шаг, потому что не все хорошо знали русский язык.
В комнате, где шла регистрация и выдавали мандаты, было накурено и шумно. Ленькины друзья и сам он пристроились в хвосте к столику с табличкой: «Регистрация делегатов».
Членов мандатной комиссии обступили комсомольцы, и там шел горячий спор. Девушка с длинной русой косой, в гимназическом платье с кружевным воротничком стояла в растерянности. Она держала в руках свой документ, который почему-то вызвал сомнение.
– От какой организации?
– От учащейся молодежи. Из Воронежа.
– Что еще за «учащаяся»? – возмутился рыжий паренек, тот самый, что читал воззвание. – Не давать ей никакого мандата. У нас съезд рабоче-крестьянской молодежи, а не учащихся. Долой маменькиных сынков.
– Погоди, Пожарник, не кипятись, дай разобраться. У тебя, барышня, отец кто?
– Служащий.
– Понятно. А кем он работает?
– Учителем.
Все смутились, даже Пожарник замолчал. Леньке стало жалко девушку, свою ровесницу. Глаза у нее были ясные, доверчивые, чуть-чуть восторженные. Комиссия решила считать ее сочувствующей и выдала мандат с совещательным голосом.
Подошла очередь Вани Гармаша.
– Предъяви документ, товарищ!
Ваня попросил у соседа перочинный ножик и начал вспарывать подкладку пиджака. Все с удивлением смотрели, как он достал из тайника матерчатый лоскут с печатью Крымского подпольного губкома комсомола. Все так и ахнули.
– Неужели из Крыма?
– Кто из Крыма, где? Ух ты!..
Ване выписали мандат с правом решающего голоса и попросили рассказать с трибуны съезда о борьбе комсомольцев во врангелевском тылу.
– В Большой театр хочешь пойти? – спросили у него.
Ваня посмотрел на Леньку, но тот не знал, и Ваня решил: если театр большой, то надо в нем побывать.
– Хороший билет ему дай, зачем на галерку?
– Ничего страшного, – вмешался матрос в черном бушлате. – Галерка – самое лучшее место: сидишь наверху, как на клотике: все лысины видать.
Леньке с его аршинным мандатом велели подойти к соседнему столику. Девушка в буденовке что-то отмечала в списках. Русая челка ее свисала и закрывала половину лица. Ленька положил перед ней документ. Девушка пробежала его глазами, медленно поднялась и с удивлением, неуверенно спросила:
– Леня?
Точно сердце оборвалось у Леньки: неужели Надя? Ведь ее еще при деникинцах вели на расстрел...
– Леня, пацанчик мой, неужто тебя вижу? – радостно воскликнула девушка. – Ух, какой важный!..
Она подвела его к большому окну и, не обращая внимания на Ваню Гармаша, стоявшего рядом, говорила без умолку.
– Ну и чудеса!.. Просто не верится, что это ты...
– А как ты жива осталась? – спросил наконец Ленька, все еще не веривший, что видит Надю.
– А вот так... Освободили свои. Ночью налетели на тюрьму... Ну, а ты?
– Семь раз погибал, а все живой, – смущенно сказал Ленька.
– Ну и правильно: ты ведь шахтер, а шахтеры в воде не тонут, в огне не горят!
Если бы знала Надя, как она была близка к правде...
– Я знаю, что Вася погиб, – сказала Надя грустно. – Очень жалко, смелый был паренек, отчаянный... Помнишь, как его принимали в комсомол в Клубе металлистов на Седьмой линии? А себя помнишь? Приставал, чтобы и тебя приняли. Но уж очень ты был мал. А сейчас прочитала твою фамилию, и в сердце кольнуло. Думаю: «Не наш ли Устинов?..» Значит, ты от Второй Конной? А я в Луганске, в губкоме комсомола. На съезде нас трое донбассцев. Ну, пойдем, я тебя запишу. Слыхал, Ленин будет выступать на съезде?
– Когда? – обрадовался Ваня Гармаш.
– Еще сами не знаем... – Надя с интересом взглянула на Ваню.
– Это мой друг, – объяснил Ленька. – В тылу у Врангеля воюет.
– Вот как? Здравствуй, братишка. – Надя крепко пожала юноше руку и сказала с улыбкой: – Ловко у вас получилось: один друг бьет Врангеля с фронта, а другой с тыла.
– И в хвост и в гриву, – пошутил Ленька и ласково обнял товарища.
– Идемте к моему столику. Ах ты, Ленька, Ленька! Ну и молодец! – продолжала она взволнованно.
Представителю Второй Конной был выписан мандат с правом решающего голоса. Надя выдала ему талоны на обед и билеты в театр, где на обороте синела печатка: «Князь Игорь».
3
Ленькина коммуна постановила поселиться всем вместе в одной комнате.
Поднимаясь на третий этаж, они сталкивались с делегатами из других губерний. Кое-кто тащил на спине соломенный тюфяк: должно быть, не хватало кроватей, и нашлись добровольцы спать на полу.
В большой светлой комнате, куда направили ребят, было холодно. Железные узкие койки стояли тесно, и все были застелены ослепительно белыми простынями. Ребята даже растерялись – как бы не замарать.
Ирония судьбы: в комнате, где была домашняя церковь богослужителей, поселились безбожники.
Ленькиных коммунаров встретил паренек в потертой кожаной куртке.
– Приветствую новое пополнение! Давайте знакомиться. Я – Азаров Митька из Калуги. А вы, судя по кинжалам, с Кавказа?
– Не все, – сказал Ленька, а сам расстегнул ремень, снял маузер и все это положил на подушку.
– Вижу, что ты с фронта, братишка. Неважнецкие там у нас дела.
– Почему неважнецкие?
– А ты что, газету не читал? Врангель в Донбасс прорвался, уже под самой Узовкой. Вот читай...
У Леньки заныло сердце. Друзья там рубятся с врагом, а он далеко от них и ничем помочь не может...
– Ладно, не расстраивайся, – успокоил его Митя Азаров. – На Южный фронт поехал Фрунзе. Ленин сказал, что Врангеля надо ликвидировать до начала зимы.
– А откуда ты знаешь? – спросил Ваня Гармаш.
– Калуцкие все знают...
В комнату прибывали новые жильцы, выбирали себе койки поближе к окнам.
Гаро высыпал на стол остатки кавказских даров – изюм, лаваш, инжир и овечий сыр.
– Коммуна, подходи кушай. Рамецек, керек ингернер! Бери, не стесняйся.
– Да у вас коммуна? – с радостным удивлением спросил Митя Азаров. – Если так, пишите и меня. – И он принялся выкладывать на стол все, что привез с собой в мешке: буханку кислого калужского хлеба, три пачки махорки и сырую картошку. Решив, что этого мало, он выгреб из кармана деньги.
– Я тоже хочу быть в коммуне, – заявил паренек из Смоленска, по имени Макарка.
Не успели оглянуться, как на столе выросла горка из денег, папирос, кулечков соли и всевозможных продуктов.
– Ого, надо выбирать завхоза!
– Пускай Макарка будет казначеем: он парень тихий, не разбазарит общественное добро.
– Макарка, ты не мошенник? – спросил в шутку Митя Азаров.
– Вроде нет... – стеснительно улыбался смоленский делегат.
– А почему ты такой маленький, с аршин?
– Не знаю, не растется...
– Есть нечего, потому и не растет, – заключил Ваня Гармаш.
– Принимай дела, народный комиссар финансов.
– А куда мне их девать? – озабоченно и серьезно спросил Макарка, растерянно глядя на деньги.
– Прячь за пазуху.
Под смех ребят Макарка и в самом деле стал запихивать деньги за ворот рубахи, потом застегнул пуговицы и подпоясался веревкой. На лбу у него появились суровые складки – уж очень велика ответственность за общую казну.
Весть о коммуне разнеслась по всему Дому Советов. Кое-кто даже пытался переселиться из других комнат к коммунарам.
– Смотря откуда вы, – шутил Митя Азаров.
– Вятские – ребята хватские: семеро одного не боимся.
Рыжий паренек, курянин, тоже был принят в коммуну. Его звали Яшей, а фамилию никто не спрашивал: прозвали Пожарником за огненный цвет волос.
Попросилась в коммуну и Оля воронежская, которая жила в соседней комнате с девушками.
Подходило время обеда. Митя Азаров поднял над головой талоны и скомандовал:
– В колонну едоков стройся! В трапезную шагом – ырш!
С шутками, смехом спустились по лестнице на нижний этаж. В столовой сдвинули столы, уселись с обеих сторон. Хлебали из оловянных мисок щи, с аппетитом уплетали картофельные оладьи. А когда принесли на третье компот, раздались хлопки.
– Вот это житуха! Гаро, не из твоего кишмиша компот сварили?
– Мой кишмиш трамвай остался, – улыбался Гаро.
4
После обеда стали собираться в Большой театр, хотя еще оставалось до вечера много времени.
– Царь-пушка пошли смотреть! – воскликнул Гаро.
Митя Азаров, приезжавший в Москву не раз, вызвался быть проводником.
Шумной толпой высыпали на Садово-Каретную. Шагали по булыжной мостовой. Москвичи оглядывались на пеструю толпу приезжих. Михо Гогуа был в черкеске. Макарка – в лаптях. Гаро выделялся высокой, похожей на дыню бараньей шапкой – сачахлу.
Выглянуло солнце, и мокрые листья у сада «Эрмитаж» заблестели рассыпанным золотом. Они покрывали узкий тротуар, ухабистую мостовую, плавали в лужах.
Навстречу ребятам громыхали по булыжнику водовозы с бочками, в которых плескалась вода. Обгоняли их облезлые автомобили, похожие на «паккард», что был в Ленькином эскадроне. Проносились, обдавая прохожих грязью, легкие фаэтоны. Тяжело тащили груженые телеги ломовики. У коней-битюгов свисали длинные гривы, и от этого лошади казались сказочно-былинными.
На Страстной площади бронзовый Пушкин задумчиво стоял на пьедестале в окружении старинных фонарей.
Гаро остановился как зачарованный и, сложив руки на груди, что-то шептал. Четыре чугунных столба были скованы между собой: цепи гирляндами лежали на земле, опоясывая памятник. Кто-то укрепил на фонарях два красных флага, и они трепетали на ветру.
– Думает... – тихо сказал Гаро. – О чем думает?
– О нас, – ответил Митя Азаров.
– Большевик, да? – спросил Гаро.
– Кто, Пушкин? Считай, что так.
– А цепи зачем?
– Царь держал поэта в неволе, потому и цепи...
Ленька слушал и помалкивал: про Пушкина он слыхал еще в детстве, знал его сказки, только никак не думал, что он тоже боролся против царя.
Ребята, притихшие, слушали, как Митя читал:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык...
«Друг степей калмык... Ведь это про Оку Ивановича сказано», – подумал Ленька. А Гаро все оглядывался на памятник и повторял про себя:
– Вай-вай, еркатэ мард...[4]4
Железный человек.
[Закрыть]
Делегаты во главе с Митей шли по Тверской вниз, прыгая через ямы и рытвины, обходя лужи, останавливались у витрин, рассматривали плакаты, карты фронтов. Возле «Окоп РОСТА» задержались, разглядывая смешные рисунки, читая стихи под ними:
Что делать, чтобы сытому быть?
Врангеля бить!
Что делать, чтоб с топливом быть?
Врангеля бить!
Что делать, чтоб одетому быть?
Врангеля бить!
Митя объяснил, что стихи эти написал для народа поэт революции Маяковский...
И опять шли направо и налево бесконечные улицы, переулки, площади.
А вот и центр Москвы – лавчонки Охотного ряда, громоздкая церковь Параскевы Пятницы и Большой театр. Диво дивное, что это был за дом! Восемь громадных колонн, а над ними под самой крышей летела колесница и четверка бронзовых коней. Ну точь-в-точь пулеметная тачанка! Рассказать хлопцам в эскадроне – ни за что не поверят.
Театр еще был закрыт. Митя повел делегатов на Красную площадь.
– Ну, теперь глазейте и рты раскрывайте, – загадочно усмехаясь, сказал Митя.
– Царь-пушка увидим? – заинтересовался Гаро.
Сквозь овальные ворота Иверской часовни вышли на Красную площадь. Она была замощена брусчаткой и отдавала металлическим блеском. Такой простор открылся перед комсомольцами, и столько здесь было диковинного, что все невольно остановились. От памятника Минину и Пожарскому до маячившего вдали собора Василия Блаженного и дальше тянулась справа зубчатая кремлевская стена. За ней виднелся круглый купол здания с красным флагом наверху. Митя сказал, что в том здании живет Ленин и проходят все заседания Совета Народных Комиссаров.
У Леньки сильно забилось сердце. Он вспомнил Федю Стародубцева, чья могила так далеко отсюда...
– Митя, а где та башня, что «Интернационал» играет? – спросил негромко Ваня Гармаш.
– Спасская. Вон она, самая высокая, с часами. Знаете, братцы, какие там стрелки? Каждая в два человеческих роста.
– Пах, пах!.. – восхищался Гаро и, придерживая рукой шапку, чтобы не упала с головы, смотрел туда, где на самом шпиле блестел двуглавый орел и кружились, горланили тучи галок.
Неожиданно раздался гром оркестра. На Красную площадь выходила колонна рабочих с Красным знаменем. Впереди шагал барабанщик и весело ударял колотушкой по гулкому боку огромного барабана. Рядом с ним шел литаврист и оглушительно бил в медные тарелки.
– Нашенские! – сказал Митя Азаров, и комсомольцы любовались тем, как шагали в колоннах рабочие, – наверно, шли на субботник.
По обе стороны Спасской башни виднелись две белые часовни. А возле въезда под Спасскую башню в Кремль стоял часовой с винтовкой.
Ленька не знал, в какую сторону смотреть. Нет, это просто невероятно, что он, юзовский пацан, ходит по Москве и видит Кремль!.. Васька, Васька, посмотри, куда приехал твой друг!
Ребята с чувством страха обошли Лобное место, где казнили Стеньку Разина. Потом комсомольские делегаты спустились к Москве-реке, пошли по набережной. Река спокойно текла в низких берегах, заросших травой, и видны были полузатопленные баржи в воде.
По Каменному мосту перешли на другую сторону реки, откуда виднее был Кремль. На холме возвышался дворец чудесной красоты. Видны были старинные соборы и стройная, высоченная звонница Ивана Великого.
Ребята устали от долгой ходьбы; а когда снова вернулись на Красную площадь, вспомнили о театре.
– Эх, опоздали! – воскликнул Митя, и все припустились бегом.
Ленька на ходу придерживал маузер. Рядом бежал Макарка в лаптях. Мчались так, что обгоняли извозчиков.
Хорошо, что до театра было недалеко. Когда они, запыхавшись, подбежали к подъезду, там уже горели фонари. Из фаэтонов вылезали седоки в бобровых шапках, шли, торопясь, красноармейцы, рабочие, свой брат – пролетарий.
5
В дверях стояли сердитые тетки в униформе с золотыми позументами. Ваню Гармаша билетерша не захотела пропустить – надо было снять телогрейку.
– Не могу, – тетенька, – шепотом сказал ей Ваня и хотел объяснить, что у него рубашки нет, но не сказал.
– Не просите, – сказала билетерша.
Ребята потребовали вызвать комиссара. Но оказалось, что в театре даже комиссара нет, – вот до чего докатились! Митя не уступал билетерше.
– При царе из нас кровь пили, хватит!
Чуть не силком удалось прорваться. Ребята помчались по лестницам на самую верхотуру: спектакль уже начинался.
Пока поднимались на последний ярус – дух вон! А потолок там навис так низко, что рукой можно достать. Глянули через барьер вниз – и чуть голова не закружилась. Высоко! Притихли Ленькины друзья, и сам он растерялся. Куда ни погляди, блестит золото, все обито красным бархатом. Сказка, да и только! Шесть ярусов балконов, и все в золоте. Вот он каков, бывший буржуйский театр – ничего для себя не жалели богачи, а рабочих, поди, вовсе не пускали. Их, недобитых буржуев, и сейчас немало. Вон сидит барыня в шляпе с цветами из стружки, она держит в руке бинокль на перламутровой палочке и смотрит на людей. Самая натуральная буржуйка, потому что порядочный человек такую шляпу не наденет.
Правду говорил матрос: сверху видны одни лысины да шапки. Сидят жирные старики, а рядом окопная братия в буденовках и гимнастерках.
Митя Азаров и здесь объяснял, что кому было непонятно:
– Во-он там царь сидел. Ложа называется.
– Где? – спросил Гаро, и все посмотрели туда, куда указывал Митя.
Высокая ложа с бархатными красными портьерами была сверху видна хорошо. Там сидел некий бородач, тоже наверно, буржуй. Но потом Ленька всмотрелся и увидел Макарку. Он еле виден был из-за барьера – одна голова торчала.
– Макарка, гляди сюда!
Но тат не услышал, зал гудел голосами.
«Ну и театр! – думал Ленька. – Да он не просто большой, а самый большой на свете!» Он хотел посчитать лампочки на люстре, но она погасла, и лишь поблескивали в темноте висюльки-стекляшки.
Теперь лампочка горела у одного суфлера. Из его будки слабый свет падал на занавес и освещал его. Вверху, над занавесом, видны были нарисованные ангелы с трубами и выделялся яркий лозунг, такой родной и волнующий: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
