Текст книги "Бой без выстрелов"

Автор книги: Леонид Бехтерев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

18

Взрыв бомбы, каких много разбрасывали фашисты с самолетов, – это последнее, что слышал батальонный комиссар Николай Охапкин. Он потерял сознание. Пришел в себя уже в медсанбате. В правой ноге нестерпимая боль, ступня ее немилосердно зудела. Он сделал движение, пытаясь подняться, но снова потерял сознание.

Из медсанбата Охапкина перевезли в полевой госпиталь. Здесь врачи продолжали борьбу за его жизнь. И когда исчезли все признаки газовой гангрены, комиссара отправили в глубокий тыл. Он попал в этот маленький курортный городок. Только в санитарном поезде обнаружил, что правой ступни у него нет. Охапкина поразило то, что зудела, чесалась именно правая ступня.

В госпитале лежать бы комиссару еще на койке, но он потребовал себе костыли. С большим трудом осваивал хождение с опорой на три точки, хотя и третья точка – левая нога – была в гипсе и сильно болела. Каждый шаг заставлял стискивать зубы. На лбу выступал холодный пот.

После разговора с Утробиным он обошел все корпуса, побывал во многих палатах, подбирая людей, на которых можно было с уверенностью положиться. То с одним, то с другим уединялся комиссар где-либо в углу коридора, или на балконе, или в курилке, когда она пустовала.

Охапкин долго размышлял о судьбе раненых, искал пути их спасения. И ничего не находил. Рождались различные варианты, но они относились скорее к области фантазии, а не реальной действительности и начинались обычно словом «вдруг»…

Да, то, что делают врачи в сложившихся условиях, – единственно возможный способ спасти раненых. И стало быть, надо помочь врачам осуществить их замысел. Опытный политработник находил для каждого нужное слово. Слегка заикаясь, он рассказывал раненым о той роли, которую должна сыграть больница Красного Креста, какая строгая дисциплина требуется от каждого.

Прошло немного времени, а от Охапкина уже протянулись незримые нити связи в каждый корпус, в каждую палату. Его актив и составил ту группу, которая руководила всей скрытой работой внутри больницы. На каждом этаже у нее был свой представитель, который назывался «старшим». А в палатах имелись свои «ответственные». Эта группа не называлась ни комитетом, ни штабом, ни советом. Она ни разу не собиралась в полном составе. Но влияние ее было заметным. Врачи сразу почувствовали, что в палатах произошли какие-то изменения, и изменения к лучшему.

– Прямо-таки поразительно! – удивлялся врач Самарин после обхода своих палат. – Не узнаю больных.

– Что же произошло? – встревожился Самсонов.

– Произошло приятное, – поспешил врач успокоить начмеда. – Больные строже стали относиться к себе. Такой дисциплины, такого порядка и в лучшие дни не наблюдал ни в одном госпитале.

– Так чего же этому удивляться? – спросил Самсонов.

– Очень удивляюсь! – отозвался Самарин. – Видел я их на вокзале. И здесь, в палатах, наблюдал. Всем ясно, что живем мы, можно сказать, на пороховой бочке, а ни паники, ни всех этих тоскливых разговоров нет. И капризов тоже. Такая, знаете ли, выдержка, что нельзя не удивляться!

Эмма Ланцова остановила Ковшова на дворе больницы.

– Товарищ Ковшов, возьмите меня работать в Красный Крест.

Ковшов посмотрел на эту худенькую школьницу со смешными, загнутыми вверх косичками.

– Тебя еще не хватало! – сухо ответил он, но смутился под взглядом, чистым, как родник, и уже мягче спросил: – Что умеешь?

– Да ничего, – честно призналась Эмма и испуганно добавила: – Только я очень буду стараться. Очень! – и прижала ладони крест-накрест к груди.

– Иди в главный корпус. Может, хоть больных с ложки кормить будешь.

Вот эта девочка-щебетунья, вскоре оказавшаяся незаменимой в отделении, стала очень деятельной помощницей Охапкина. Он знал от нее все, что происходило на улицах города, все распоряжения и приказы оккупантов и городской управы, которые расклеивались на заборах, стенах домов и рекламных щитах. Эмма же быстрокрылой ласточкой летала по корпусам и этажам больницы, разыскивая нужных Охапкину людей, передавая им или короткие и какие-то странные и непонятные слова, или приглашение покурить свежего табачку – «серебрянки».

На табачок заходил то один, то другой. Охотников покурить было много, табаку мало. Только странно, что после перекура в палате и не пахло дымом.

И на этот раз перекур не затянулся, Охапкин рассказал о «слугах», просил внимательнее присматриваться к людям, особенно новым, в больнице, к тем, кто их навещает, кто и кому пишет…

19

– Мука кончается, – сетовал Ковшов. – Хлеба от населения поступает все меньше. Чем кормить будем – не представляю. Без хлеба увеличивается расход круп, а их тоже мало. Хоть бросай все к чертовой матери!

– Нельзя, Петр Федорович, бросать! Никак невозможно! – горячо отвечал Фадеев. – Это же наши!

– То-то и дело, что наши. Сегодня диетсестра Фесенко выступала в церкви: после службы рассказала молельщикам о положении раненых, просила помощи продовольствием. Священник поддержал ее просьбу и от себя сказал, что забота о сирых и убогих угодна господу… Слез было много, а сколько будет продовольствия? На базаре буханка хлеба к ста рублям подбирается. Ни одной путной пекарни, кроме нашей, нет.

– Разрешите, Петр Федорович, со стариками потолковать.

– Толкуйте, ищите выход.

Едва успел уйти Фадеев, как в больницу нагрянули немцы во главе с Венцелем. Вслед подвезли на грузовой машине группу советских граждан разных национальностей – грузин, армян, чеченцев, ингушей, балкарцев.

– Господин Ковшов, мы проверим всех раненых и больных.

– Прикажу принести халаты.

– Обойдемся без них. Вы останьтесь в кабинете.

– Проверка без врача? Господин Венцель, я не могу…

– Господин Ковшов, вы останетесь в кабинете и не выйдете до конца проверки. Нас проводят лечащие врачи. Пусть все будут на своих местах.

– Разрешите дать указания?

После разрешающего кивка Ковшов послал секретаря предупредить, чтобы все врачи были в своих отделениях, а раненые – на своих койках.

Венцель и его свита вышли. Немецкий автоматчик остался у открытых дверей.

«Вот он, донос… – лихорадочно думал Ковшов. – Кто: Симонова или «слуга великой Германии»? А может быть, не один «слуга»? Четырнадцать или больше в гестаповском списке? Хуже всего сидеть здесь. Бой – там, в палатах, здесь – тыл… Может быть, уже ведут к выходу первых…»

Посмотрел в окно. На дворе пусто и зловеще тихо. Немецкие машины стоят на улице.

– Мне к господину главному врачу! – услышал Ковшов громкий голос у входа.

Автоматчик утвердительно махнул рукой. Вошел солдат из команды выздоравливающих, одетый в гражданскую одежду. Ковшов поспешно накрыл газетой бумагу, которую только что достал из кармана.

– Господин главный врач, топливо подвезено. Только у брички поломалось колесо.

Ковшов встречал этого человека, но не помнил его фамилии. Он с недоумением слушал доклад о каком-то топливе, о колесе: знал, что солдат этот не работал на лошадях.

Посетитель, понизив голос, сказал:

– Евреев искать приехали… Людей разной национальности привезли.

– Ничего, брат, сейчас не сделаешь… Колесо сломалось, не уедешь… Потом отремонтируем… – громко заговорил Ковшов – на тот случай, если автоматчик понимает по-русски.

– Господин главный врач, я доложил о колесе кому надо, – продолжал солдат, – обещали принять срочные меры. Разрешите идти?

Хотелось обнять этого сообразительного солдата и горячо поблагодарить, но Ковшов ограничился сухим:

– Идите.

Стало быть, не тот донос. Это уже легче. Евреев среди раненых мало, они хорошо замаскированы новыми фамилиями и национальностями, только бы не растерялись, не сорвались…

* * *

В палатах шла проверка. Офицер указывал пальцем на раненого, спрашивал национальность. Если раненый ответил «кабардинец», ему сразу же задавался вопрос на кабардинском языке. Ответ – по-кабардински. Привезенный гитлеровцами знаток языка подтверждал: кабардинец. Спрашивали второго, третьего, десятого… И так в каждой палате. Пока проверялись первые палаты, патриоты успели многих военнослужащих еврейской национальности вывести то в санпропускник, то в туалет, заправив койку, как свободную. Потом их доставили в уже проверенные палаты. Короткое, но своевременное предупреждение было кстати.

У некоторых евреев в графе «национальность» указано: караим. Офицер получил несколько таких ответов.

– Что такое караим? – обратился он к Лидии Тарасовой.

– Так называется небольшая горская народность Кавказа.

– Не слыхал.

– Здесь на Кавказе, господин офицер, много народностей. Я в свое время долго жила в Дагестане, а перечислить три десятка национальностей, которые там живут, не смогу, никогда не могла запомнить.

Среди знатоков кавказских языков не оказалось караимов. Офицер, подозрительно посмотрев на очередного караима, прошел дальше.

Гестаповцы придирчиво оглядывали всех, искали малейшей приметы командира, но всюду видели стриженые головы, солдатские рубахи. Задавали вопросы, но получали одинаковые ответы: рядовой, беспартийный…

Ковшов сидел и мучился. Правда, после того как побывал солдат из выздоравливающих, к нему заходили сестры или санитарки с какой-нибудь пустяковой бумажкой на подпись и с краткими – шепотом – сообщениями: «Первое отделение прошли. Благополучно…» «Второе осмотрено. Нормально…»

Несколько часов шла проверка. Надоела она и самим гестаповцам. Вошедший в кабинет Венцель не скрывал усталости и раздражения.

Когда он вошел, Ковшов встал.

– Может быть, господин Венцель прикажет подать чаю? На дворе жарко.

От чая гестаповец отказался, но бутылку боржому схватил с жадностью и из горлышка выпил почти всю. Поднялся, кратко распорядился:

– Поедете со мной.

Вслед за Венцелем вышел Ковшов, позади – автоматчик, как конвойный. Покосившись на автоматчика, Ковшов сказал дежурному в проходной:

– Передайте господину Самсонову, что я уехал в гестапо с господином Венцелем.

Машина шла к «Ударнику». В больнице тем временем взволнованно обсуждали, за что же арестовало гестапо главного врача.

Неспокойно чувствовал себя и Ковшов. Что это – арест или опять везут объясняться? Проверка, кажется, не дала гестаповцам ничего. Арестовать могли и раньше…

Венцель оставил Ковшова в коридоре, на том же стуле, где уже дважды он сидел раньше. Сам зашел в один из кабинетов.

Ковшов ждал вызова в гестапо, но не сегодня, полагал, что это будет позднее. Он достал из внутреннего кармана помятую, разлохматившуюся на сгибе бумагу, развернул, посмотрел на нее и бережно спрятал в карман.

Мысли текли неторопливо, как и минуты ожидания. Утомленно прикрыв глаза, Ковшов еще и еще раз продумывал каждый шаг свой, каждое мероприятие больницы. Кажется, все сделано правильно, он пока нигде не сорвался. Нигде? А та, может быть, секундная растерянность у Симоновой… Не могла же она не заметить впечатления, произведенного на Ковшова доносом «слуги великой Германии». Не могла, эта хитрая и изощренная архибестия.

Не случайно из партизанского отряда, правда уже после этого случая, предупреждали: больше осторожности в отношениях с Симоновой, задабривайте, давайте подачки, но ни одного откровенного слова. Вспомнилось, как изложил указание Ребриков: «Она играет и будет играть как актриса. Будь и ты артистом, переиграй ее. Это – не наш человек, а враг и, возможно, опасный».

«Не наш человек…» Это он своевременно понял. А вот переиграть – это сложнее. Не менее сложно, чем игра в гестапо…

А все-таки хорошо, что есть за спиной партизанский отряд.

Там, в отряде, понимают и сложность задачи, и трудность обстановки, и страшную опасность. Вот и это предупреждение: «Не нервничать, не терять самообладания». Предупреждение своевременное. Нервы надо держать в кулаке. Когда минут через сорок Ковшова провели в кабинет, он был уже спокоен.

В кабинете кроме Венцеля находился еще один офицер. Он сидел за столом и что-то писал. В углу сидел тип с крысиной мордой и бегающими глазами, очевидно, переводчик.

Закончив писать, офицер предложил Ковшову сесть и показал на стул, стоявший посередине комнаты.

– Ковшов, почему вы скрыли от немецкого командования, что являетесь военным врачом? – торопливо перевел вопрос офицера тип с крысиной мордой.

– Простите, господин…

– Господин Геринг, заместитель начальника гестапо, – подсказал Венцель по-русски.

– Простите, господин Геринг, но я не являюсь военным врачом.

Геринг сказал что-то Венцелю. Тот поспешно вышел.

Через несколько минут он ввел в кабинет человека, которого Ковшов, кажется, встречал раньше, но не мог припомнить, где и когда.

– Вы знаете этого человека? – обратился через переводчика Геринг к вошедшему.

– Да, знаю. Это военный врач Ковшов.

– Господин Геринг, это ложь, я уволен из армии.

– Товарищ Ковшов, вы же были помощником начальника военного госпиталя по медицинской части! – воскликнул пришедший.

Переводчик быстро переводил. Ковшов дождался конца перевода и спокойно сказал:

– Да, я временно исполнял обязанности начальника медицинской части, но потом был уволен из армии по состоянию здоровья, как инвалид. Работал в госпитале по найму.

По знаку Геринга человека увели.

– Что со здоровьем?

– Ранен в правую руку.

– Где, при каких обстоятельствах?

– На Западном фронте… При попытке перейти через линию фронта…

Ковшова ранило под Смоленском, когда он выводил из окружения группу раненых. Попытку перейти через линию фронта он придумал сейчас, решив, что в этой лжи его здесь никто не уличит.

– Это ложь, Ковшов! Вы – коммунист.

– Господин Геринг, я не член партии и не могу им быть…

Ковшов достал из кармана бумагу, которую смотрел в коридоре и, так же бережно развернув, встал, чтобы передать ее Герингу. Подскочил Венцель, взял и, прочитав сперва про себя, бросил взгляд на Ковшова, потом перевел содержание документа Герингу.

– Это многое объясняет, господин Ковшов.

Петр Федорович не пропустил мимо ушей этого добавления к фамилии: «господин».

– Почему вы не предъявляли этот документ раньше?

– У меня, господин Венцель, никто не спрашивал о моем прошлом. А я не счел уместным говорить об этом.

– Господин Ковшов, в вашей больнице есть комиссары, командиры, чекисты. Почему их скрываете?

– Господин Геринг, я в свое время объяснял господину Венцелю, что эта категория раненых эвакуируется всегда в первую очередь. Все они вывезены.

«Евреев не упомянул. Значит, Венцель уже доложил, что их не нашли. Дела поправляются. Тактика правильна!»

– Среди врачей больницы военные врачи есть?

– Да, имеются: Озеровский, Викторов, Холодов.

Венцель быстро записал фамилии и поспешно вышел.

«Записывай, спеши, все они уже зарегистрировались у вас как военные врачи, – внутренне усмехнувшись, подумал Ковшов. – Принесешь этому однофамильцу рейхс-маршала новый козырь в мою пользу…» А вслух сказал:

– Должен пояснить, господин Геринг, что они остались добровольно.

Вошедший Венцель сказал короткую фразу Герингу.

– Кто из работников госпиталя коммунисты?

– Мне известны как члены партии завхоз Утробин и врач Семенова…

Ковшов не боялся назвать их – оба прошли регистрацию. Венцель, записав фамилии, снова поспешно ушел. Возвратившись, опять что-то сказал и сел к столу сбоку.

Ковшов решил, что можно попытаться контратаковать, и сам обратился к Герингу:

– Господин Геринг, меня обижает недоверие. В первую же встречу я откровенно рассказал все господину Венцелю. Господин Венцель сообщил мне, что обман немецких властей грозит расстрелом. Мне не хочется умирать, и я был откровенен с господином Венцелем, но господин Венцель, как я понял, все еще в чем-то меня подозревает. Заявляю вам, господин Геринг, что у больницы Международного Красного Креста нет тайн, она строго соблюдает Женевскую конвенцию…

– Гут, зер гут, – оборвал его Геринг.

Тогда Ковшов стал говорить о трудностях с продовольствием, о том, что больницу всем обеспечивает население. Переводчик переводил, но в одном месте его прервал Венцель, очевидно подметивший неточность или искажение перевода. Переводчик испуганно забормотал, прижимая руку к сердцу и кланяясь.

Прощаясь, Геринг вышел из-за стола и подал руку Ковшову. Когда руки сошлись в пожатии, Геринг неожиданно сильно дернул Ковшова. Он вскрикнул от боли и качнулся. Брошенную Герингом правую руку подхватил левой.

Геринг улыбался.

«Собака, не забыл, что ранена правая, – подумал Ковшов. – И это проверил».

20

На этот раз Ковшов вышел из гестапо в приподнятом настроении: удалось отбить довольно яростную атаку. По пути хотел зайти в пекарню, но раньше надо в больницу: он понимал, как там беспокоятся.

В больнице действительно был переполох. Ковшова уже и не ждали обратно, и когда он появился, смотрели на него удивленно, даже с боязнью: увезли в гестапо под конвоем, а обратно пришел свободно!

Ковшов улыбался. Успокоив повстречавшихся врачей, он пошел по палатам, смотрел придирчиво, делал строгие замечания.

– Петр Федорович, как же вы? – спрашивали его.

– Побеседовали и отпустили. Потому что вы отвечали правильно. Мне не поверили, всем поверили. Пока поверили… Могут быть еще доносы, будут еще проверки, но если мы говорим твердо, что нет у нас ни комиссаров, ни командиров, ни коммунистов, так что же они сделают…

Ковшов вызвал Утробина. Илья Данилович тоже удивился, как это удалось Ковшову уцелеть.

– Секрет, Илья Данилович, простой. Документ один выручил.

– Какой же?

Ковшов достал из кармана четвертушку листа, развернул и прочел:

– «Справка. Дана гражданину Ковшову Петру Федоровичу в том, что он был осужден по статье пятьдесят восемь УК РСФСР к двенадцати годам тюремного заключения с последующим поражением в правах на пять лет и находился в лагерях НКВД с двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот тридцать четвертого года по двадцатое марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Освобожден на основании определения Военной коллегии Верховного Суда от…» Все, Илья Данилович, законно: и подписи, и печати.

– Постойте, Петр Федорович, вы же мне говорили, что сидели четыре месяца, а выходит – больше трех лет.

– Сидел действительно около четырех месяцев. Но цифру «семь», пока гестаповцы ходили по корпусам, я переделал на «четыре». Не предполагал, что этот документ сослужит такую отличную службу. Ради этого стоило, пожалуй, и посидеть четыре месяца.

– Подделки не заметили?

– Куда там! Чернила только подбирать пришлось, выцвели они на справке. Когда один выздоравливающий зашел – чуть кляксу не посадил.

Утробин нацепил очки, долго всматривался в справку, перевернул, посмотрел на свет.

– Как ее прочитали – разговор другой. Господином Ковшовым стали называть, а то одна фамилия – нехорошо как-то, словно корова комолая… Не думал, не гадал я, что эта бумажка такую силу у них имеет. Они считают, что если меня или тебя обидели какие-то дураки или враги, то мы на всю жизнь с Советской властью в лютой ссоре. Примитивные люди!

Возбуждение проходило. Снова Ковшову лезли в голову тревожные мысли о хлебе, о продовольствии, о новых вызовах в гестапо, в комендатуру…

– Ты свободен, Илья Данилович? Пойдем «профессоров хлебного дела» навестим.

В пекарне работа шла плохо: и сюда дошла весть о том, что Ковшова под конвоем увезли в гестапо. Беспокоила его судьба и судьба больницы – разделить их было трудно.

– Может, и не нужен будет хлеб-то наш, может, фрицу уже достанется, – сказал пекарь, ставя в печь формы с тестом.

– Не пой отходную, Арутюн! Если Ковшова, не дай бог, не будет, раненые-то все равно останутся! – Фадеев сбросил с плеча к ларю мешок муки.

И вот он, Ковшов, живой, веселый и свободный!

Скупы старики на выражение чувства, а тут обняли главного врача, как родного.

Приятен густой аромат горячего хлеба. Ковшов почувствовал, как у него засосало под ложечкой: голоден.

– Угостите корочкой, кормильцы, – попросил он. Ему и Утробину отрезали хрустящие горбушки. Ковшов с наслаждением жевал теплый хлеб.

– Что-нибудь придумали? – спросил он Фадеева.

– Придумали, Петр Федорович. Часа два «совет национальностей» заседал. Не знаю, одобрите ли…

В пекарне – дружный коллектив. Грузин Сергей Срибеков, армянин Арутюн Абаджян, татарин Тагир Файзулин, русский Николай Петров, украинец Филипп Печерский. Федор Яковлевич называл пекарню то «интернационалом», то «советом национальностей».

– Одобрю, одобрю, рассказывайте!

Фадеев предложил Ковшову и Утробину:

– Пиджачки-то снимите: жарко и пыльно. А рассказывает пусть Печерский: он придумал.

Самый старый среди пекарей Филипп Печерский разгладил бороду.

– Товарищ начальник, дело простое. Если ты возьмешь темную муку, скажем центнер, разведешь тесто, если хорошо оно подойдет, то хлеба будет уже сто пятьдесят килограммов. Сто килограммов муки, пятьдесят – припеку. Возьми ты белую муку. Тоже будет припек, только поменьше, килограммов тридцать пять – сорок.

– Это мы знаем, что припек бывает, – заметил Утробин, но Ковшов остановил его:

– Продолжайте, отец.

– Значит, от любой муки – припек. У горожан мука есть, раздали ее немало со складов и из магазинов, чтобы герману не досталась. Мука есть, а хлеба нет: печь негде – ни пекарен, ни топлива. Вот и подумай, товарищ начальник, если мы будем брать муку и бесплатно выпекать хлеб горожанам, а за работу возьмем припек – пойдет к нам мука? – Помолчал и сам себе ответил: – Пойдет! Соседи мне уже набивались мукой. А если мы еще объявим, что припек остается больнице Красного Креста, не сомневайтесь – работы у нас хватит. Тонну муки израсходовали – четыреста килограммов хлеба для больницы есть? Есть!

Ковшов обнял старика. Утробин пожал ему руку и хлопнул по горячей широкой спине.

– Блестяще, товарищ Печерский! Здорово!

Филипп погладил бороду и внушительно сказал:

– Спешить надо, товарищ начальник. А то хозяйчики ходят, пекарни открывать собираются. Нас сманивают и зарплатой и пайками. Что, говорят, вам тут бесплатно работать. По хлебу они до нас не допрыгнут, мы фирму не подведем, только нахальства у них много. Не обошли бы.

– Правильно, отец, не будем откладывать.

Ковшов и Утробин уговорились с Фадеевым о порядке приема муки, о том, как выдавать хлеб, о системе учета.

– От канцелярии вы бы, Петр Федорович, избавили меня. Слаб я на это, – попросил Фадеев.

– Избавим. Учетчицу дадим. На примете есть достойная.

Ковшов вспомнил женщину, которая на днях просила пристроить ее где-нибудь. Комендатура объявила регистрацию жен командного состава Красной Армии, но регистрироваться она не собирается, хотела бы помочь больнице.

– Еще раз большая вам благодарность от имени раненых, от работников больницы. Очень мудрый у вас «совет национальностей», – прощаясь, сказал Ковшов.

– Для своих же стараемся. Вот только как объявить населению? – Пекарь пожал плечами. – Ни газеты, ни радио.

– Не беспокойтесь. Это наша с Ильей Даниловичем забота. Завтра с утра мука пойдет – успеете завтра же хлеб дать?

– Дадим!

Когда они с Утробиным вышли из пекарни, Ковшов не удержал улыбку.

– День такой хороший, что просто не верится, – заговорил он. – Проверка в больнице – удача. Беседа в ответственном учреждении прошла успешно. А то, что пекари придумали, – это же великолепно! Даже не верится, что день пройдет без неприятностей. Придем, а там опять что-нибудь…

– Может быть, сегодня выходной от осложнений, – весело отозвался Утробин.

Почти тотчас после этих слов Ковшова остановил полицай. Оказывается, господин начальник полиции посылал за ним, но Ковшова не было на месте.

– Что ж, Илья Данилович, – нахмурился Ковшов, – как видите, сегодня не выходной.

Курицын был «очень рад визиту господина главного врача».

– Какой же визит, если вызывали, господин начальник полиции! Только что узнал о вашем вызове: долго задержался на беседе у заместителя начальника гестапо господина Геринга, – просто, как говорят о встрече с другом, сказал Ковшов.

Курицын вскочил, схватил руку Ковшова.

– Поздравляю, поздравляю от души, дорогой господин Ковшов! Я хотел сообщить вам, что по указанному вами адресу муку не обнаружили, но я не прекращаю поисков.

– Благодарю вас, господин начальник полиции! Если случатся еще какие-либо инциденты, что я, впрочем, исключаю, разрешите не обращаться ни к господину Герингу, ни к господину Боолю, а прямо к вам. Я твердо надеюсь, что у меня уже не будет оснований беспокоить столь высоких представителей великой Германии.

– Буду всегда рад вас видеть! Зачем домашние мелочи выкладывать перед представителями фюрера? Благодарю вас, господин главный врач, за подарок! Я полагаюсь на вашу скромность: о моем пристрастии никто не знает.

– О, вы напрасно об этом говорите: ведь вы – больной, а я – врач и обязан хранить врачебную тайну. Единственно кому я могу ее открыть – немецкому командованию. (Курицын изменился в лице.) Но полагаю, что не стоит беспокоить их по такому поводу. (Курицын в знак согласия с облегчением закивал головой.) Запас ампул у нас ограничен, – продолжал Ковшов, – но я буду рад иногда делать вам подарок…

Что ж, и в полиции он сегодня выиграл маленький бой. Сегодня все-таки счастливый день.

Вернувшись в больницу, Ковшов собрал своих ближайших помощников, рассказал им о посещении гестапо, о визите к начальнику полиции, с радостью сообщил о предложении «совета национальностей».

– Если дело пойдет хорошо, сможем открыть столовую для обслуживающего персонала, – пообещал он. – Жизнь трудна и дорога, хотя бы обедом работников кормить надо.

Потом пригласил Анну Фесенко и тут же дал задание:

– Идите к священнику. Завтра после заутрени объявите в церкви, что пекарня Красного Креста принимает муку, по ее весу выдает печеный хлеб. Весь припек – в пользу больницы. Никакой платы взиматься не будет.

Старикам немощным можно обещать подводу для перевозки муки. Только это – не часто: лошади у нас тоже не стоят…

Никогда еще со дня прихода гитлеровцев Ковшов не спал так крепко, как в эту ночь.