Текст книги "Бой без выстрелов"

Автор книги: Леонид Бехтерев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

12

Вслед за офицером, что-то кратко сказавшим часовому, Ковшов поднялся на второй этаж одного из корпусов санатория «Ударник».

На двери кабинета, пока офицер отмыкал ее ключом, Ковшов успел прочитать слово, написанное латинскими буквами: «Венцель». Очевидно, фамилия хозяина кабинета.

Офицер вошел, снял фуражку, повесил ее и прошел к столу. Сел и обратился к Ковшову:

– Господин Ковшов, составьте список раненых. Форма: фамилия, имя, отчество, год рождения, вероисповедание, род войск, воинское звание, должность, партийность, национальность, место рождения или жительства до армии, куда хотел бы ехать после выздоровления.

– Господин офицер, разрешите записать. Могу забыть.

Офицер открыл ящик стола, вынул из него бумагу и, подавая Ковшову, сказал:

– Здесь все вопросы, которые нас интересуют. Список в двух экземплярах – на русском и немецком языках. Сведения должны быть точные, за вашей подписью. Учтите, что мы за обман расстреливаем.

– Когда я должен представить эти материалы, господин офицер?

– Завтра к десяти часам.

– Господин офицер, разрешите заметить, что к десяти утра физически нельзя составить столь обширный материал, а в отношении экземпляра на немецком языке просто невозможно, потому что нет работников, знающих немецкий язык.

Офицер подумал и сказал:

– Представьте русский экземпляр послезавтра в десять утра. Моя фамилия Венцель.

– Будет сделано, господин офицер!

Венцель вывел Ковшова на лестницу и, что-то крикнув часовому, вернулся в кабинет.

Выйдя из подъезда на залитую солнцем улицу, Ковшов вздохнул с облегчением. Не спеша, наслаждаясь свободой, шел он в больницу. Шел и пытался ответить на многие вопросы. Почему, например, немецкие офицеры так поверхностно осмотрели палаты. Он-то думал, что сразу же начнется придирчивая проверка состава. Списки. Зачем им вероисповедание? Да и что напишешь в этой графе, если среди раненых, наверное, верующих и нет. Куда хочет ехать? Место жительства? Все эти вопросы – только попытка зашифровать главные: звание, должность, партийность. Первое упоминание о расстреле… Даже в ответах о вероисповедании можно ведь при желании усмотреть обман.

У рекламного щита Ковшов остановился. Закрывая наспех оборванные старые афиши, висело большое объявление – приказ о регистрации евреев без различия пола и возраста. Устанавливался срок: до двадцатого августа все жители еврейской национальности обязаны лично зарегистрироваться в комендатуре.

Проходя по пустынной площади, Ковшов увидел у подъезда «Савоя» легковые автомашины и мотоциклы, часовых у дверей и у входа во двор. Парные патрули прогуливались по улицам вблизи гостиницы. Очевидно, здесь комендатура. А что же в «Ударнике»? В каком учреждении он был?

Ковшов не заметил, как дошел до больницы, где с нетерпением ждали его возвращения, беспокоились из-за долгого отсутствия. Он спокойно улыбнулся:

– Привыкайте к моим отлучкам… господа. Тут же дал задание готовить списки раненых.

– Ответы на вопросы возьмите из историй болезни. Для заполнения тех граф, на которые не дает ответа история болезни, опросите раненых. Я предупрежден, что за обман немецкого командования меня расстреляют.

Ковшов проговорил это с обычной своей медлительностью и снова улыбнулся:

– Обманывать немецкое командование у нас нет оснований, мы ничего не скрываем.

Потом Ковшов прошел по палатам. Хоть на минуту, но зашел в каждую. Знал, что больные не меньше сотрудников встревожены первым посещением врагов. Шел он по больнице, улыбался, на ходу делал замечания: здесь увидел пыль на стекле, там – следы на паркете… «Все идет нормально, – говорил он своим видом. – Волноваться нет оснований».

* * *

Списки писали во всех отделениях, но не ставили порядковых номеров и вносили в списки далеко не каждого.

Под вечер в кабинет Ковшова вошла санитарка Кристюк.

– Господин Ковшов, разрешите поговорить…

– Садитесь, товарищ Кристюк. Мы одни, можно обращаться по-старому. Господином называться утомительно… Слушаю вас, товарищ Кристюк.

– В городе объявлена регистрация евреев. Я – еврейка. Что делать?

Ковшов знал старательную женщину не первый день, но принимал ее за украинку.

– Кто в санатории и в городе знает вашу национальность? – задал он встречный вопрос.

– Она указана в паспорте, в анкете отдела кадров госпиталя.

– Анкеты работников госпиталя вывезены или уничтожены. Остался паспорт. Сожгите его!

– А как без документа? Может, лучше зарегистрироваться?

– Скажу откровенно, мы одни. Фашисты поголовно истребляют евреев. И здесь не будет исключения. Зарегистрируетесь – и погибнете. Не являйтесь в комендатуру!

– Боюсь.

– Если не явитесь – есть шанс остаться в живых. Явитесь – наверняка расстреляют. Вместо паспорта выдадим справку больницы. Решайте.

– Спасибо, Петр Федорович! Сделаю по вашему совету.

– Хорошо. Дайте такой совет и другим, национальность которых немногим известна, только на меня не ссылайтесь.

Вопрос о регистрации то в гестапо, то в комендатуре, то в полиции касался все новых и новых групп работников. На следующий день поступило распоряжение прислать на регистрацию военных врачей. Нет сомнения, что скоро потребуют в гестапо оставшихся в городе членов партии.

На совещании оргкомитета договорились, что решать вопрос – явиться или уклониться – должен каждый самостоятельно. Если же в городе многие знают военного врача из числа работников больницы, то лучше пройти регистрацию, чтобы не навлекать беды на больницу, не рисковать жизнью раненых. Товарищам, которых мало знают или совсем не знают в городе, лучше уклониться от регистрации.

Илья Утробин не мучился вопросом – идти или нет, когда объявили регистрацию членов партии. Он заблаговременно получил из партизанского отряда указание: идти.

Внешне в городе все было спокойно. Но сегодня неизвестно, какими путями пришло в больницу сообщение о том, что гестаповцы расстреляли секретаря горисполкома Сазонова. И хотя не было очевидцев, слуху поверили.

Списки больных в указанный срок были готовы и представлены Ковшову. Он просмотрел все, изъял листы с фамилиями ста двадцати человек, подписал список и отправился к Венцелю.

Дежурный, которому он доложил о цели прихода, провел Ковшова в коридор, приказал ждать.

Долго никто не вызывал Ковшова. Время тянулось медленно, невольно росла тревога.

Ковшов наблюдал, как по коридору проходили немецкие офицеры и солдаты. В кабинет Венцеля тоже заходили. Не раз через незакрытую дверь он слышал громкое «хайль». Входили и выходили, а Ковшова не звали. Ему стало не по себе. Может быть, именно сейчас, в эти минуты, гитлеровцы громят больницу…

Через три часа дежурный явился с переводчиком и сказал Ковшову: сегодня принять его не могут, пусть придет завтра.

Уставший, как после тяжелой физической работы, Ковшов возвращался в больницу. «Зачем потребовалось это сидение в коридоре? – думал он. – Венцель на месте, сам назначил время. – И тут пришла в голову простая мысль: – Держали, чтобы напугать. Пусть, мол, подумает три часа, попереживает, потом легче будет разговаривать с ним…»

Ковшов уверился, что продержали его три часа в коридоре именно с этой целью. И почувствовал облегчение. Что ж, он готов сидеть сколько угодно, ожидая приема у гитлеровского чиновника. Этим не проймете, господа фашисты.

13

– Здравствуйте, господин Венцель! – спокойно поздоровался Ковшов с немецким офицером, когда на другой день был приглашен к нему в кабинет.

Сегодня психологическая подготовка к беседе продолжалась полтора часа. Девяносто длинных минут! Ковшов весь подобрался, будто к прыжку готовился.

– Списки! – потребовал Венцель, не ответив на приветствие.

Ковшов не спеша открыл папку и бережно вынул списки. Он тщательно расправил подогнувшийся уголок и положил листы на стол перед офицером. Гитлеровец начал просматривать списки, а Ковшов, стоя у стола, наблюдал. Он видел склоненную голову, аккуратный, по ниточке, пробор. Рыжеватые волосы чем-то густо смазаны, гладко зачесаны и держатся прочно.

Первые страницы офицер просматривал внимательно. Потом стал переворачивать быстрее.

– Вы шутите, господин Ковшов! – Ударив ладонью о стол, Венцель вскочил. – Что вы представили?

– Списки, как вы приказывали, господин Венцель. По форме, которую вы мне вручили, – невозмутимо ответил Ковшов.

– Я не вижу в списках ни одного офицера, ни одного комиссара, ни одного коммуниста. Где они? Вы обманываете немецкое командование!

– Господин Венцель! Я помню ваше предупреждение. Списки правдивы.

– Вы будете утверждать, что среди больных нет коммунистов, нет чекистов, нет евреев и офицеров?

– Да, господин Венцель, я утверждаю это!

– Кто же вам поверит?

– Однако это именно так, господин Венцель. В вас я вижу боевого офицера немецкой армии, который достаточно знаком с советскими порядками. Вы же знаете, что при заблаговременной эвакуации в первую очередь вывозятся в тыл командиры, политработники, коммунисты и комсомольцы. Город эвакуировался несколько дней. Здесь был не один десяток тысяч раненых. Все отправлены. Осталось несколько сот брошенных городскими властями в последних эшелонах. Сплошь рядовые с тяжелыми ранениями. Мне рассказали, что в эшелоне были два младших лейтенанта, но и они ушли из города.

– Вы даете себе отчет, чем вам это грозит, господин Ковшов? – высокомерно спросил офицер.

– Я уже сказал, господин Венцель, что помню каждое ваше слово. Обманывать немецкое командование я не могу и не хочу: если я дам ложные сведения, вам не трудно будет уличить меня в обмане. Жизнью своей я дорожу, поэтому правдив, господин Венцель. Я же знаю, что вы будете проверять эти списки.

Венцель уставился серыми немигающими глазами в глаза Ковшова. Тот выдержал тяжелый взгляд. Венцель перевел глаза на дверь, не спеша подошел к ней, опустил защелку замка.

– Я понял, господин Ковшов: вы боитесь партизан и чекистов. Не бойтесь, все сохраним в тайне.

Венцель прошел к столу, взял из стаканчика карандаш и подал Ковшову. Еще не понимая, чего от него хотят, Ковшов взял карандаш.

– Отметьте командиров, политработников, коммунистов, чекистов. Не пишите – только птичка или точка. Большего не требуется.

– Господин Венцель, мне негде ставить птички, – ровно и спокойно ответил Ковшов, кладя карандаш на стол. – Уверяю вас, что тех, кто вас интересует, в больнице нет.

Снова и снова Венцель возвращался к вопросу о командирах, политработниках, комиссарах, но Ковшов стоял на своем. Немец нервничал, вскакивал со стула, то и дело напоминал об ответственности, но его собеседник упрямо стоял на своем: «Нет, эвакуировали раньше, ни одного не осталось…»

Венцель устал от беседы, но не хотел признать себя побежденным. Подумав, он коротко сказал:

– Сдайте списки в полевую жандармерию.

– Где она находится, господин Венцель? – не выдавая радости, спросил Ковшов.

– В «Савое».

Собрав списки в папку, завязав тесемки, Ковшов попрощался с Венцелем и вышел на улицу.

Нервное напряжение проходило. Ковшов почувствовал, что ноги стали ватными. Он вошел в парк и присел на скамейку. Отдых после разговора с Венцелем был необходим. Тем более, что предстояло новое испытание.

В «Савое» все повторилось почти полностью. Только карандаша здесь в руки не давали. Час продолжалась до одурения однообразная беседа: «Есть?» – «Нет». – «Есть»? – «Нет». Процедура была еще более утомительна оттого, что велась через переводчика, бесцветного, с бегающими глазами типа.

Из жандармерии Ковшова со списками направили к коменданту города.

Майор Бооль занял кабинет на третьем этаже гостиницы. Рядом, в трехкомнатном номере, он и жил.

Сопровождавший Ковшова солдат что-то сказал дежурному. Тот поднялся и показал Ковшову знаками: иди! Он привел его в приемную, к женщине, сидевшей за маленьким столиком.

Женщина посмотрела на Ковшова и улыбнулась:

– Садитесь, господин…

– Ковшов.

– Ах, так вы тот Ковшов, о котором все говорят? Главный в Красном Кресте?

– О чем говорят – не знаю, но я действительно являюсь главным врачом больницы Красного Креста… Разрешите представиться полностью: Петр Федорович Ковшов.

– Симонова Фаина Трофимовна. Секретарь и переводчик майора Бооля, – после небольшой паузы назвалась женщина, пригласив Ковшова сесть.

Поклонившись, Ковшов сел.

Улыбка, первое за день приглашение сесть ослабили душевное напряжение. Ковшов тоже улыбнулся.

– Вы русская?

– Да. Почему вы спросили об этом?

– Очень хорошо говорите по-русски и предложили мне сесть. Где я нахожусь?

– В приемной военного коменданта города майора Бооля. А разве вы не знали, куда идете?

– Меня вели. Утром был в «Ударнике», а какое там учреждение – не знаю…

– Так и не знаете?

– Чему удивляться? Власти новые, незнакомые, немецкого языка не понимаю – откуда мне знать?

– Вы были в гестапо… Слышали о таком учреждении?

– Слыхал… Догадывался, но не был уверен.

– Почему?

– Не только там, всюду допытывались, кто из раненых – командиры, политработники, коммунисты.

– А сюда зачем вас привели?

– Да вот со списками раненых хожу весь день. Требуют офицеров, коммунистов, а у нас их нет. Уж и не знаю, нужны ли кому эти списки. Рядовыми и беспартийными никто не интересуется, кроме нас, врачей.

Симонова пристально посмотрела на Ковшова и, повернувшись к окну, медленно и тихо произнесла:

– Большое вы задумали. Но не дадут вам довести его…

– А что делать? Я же врач… Видели бы вы, что творилось на вокзале.

– Видела и… понимаю…

– Когда же вы успели? – спросил Ковшов. Мелькнула мысль, что Симонова по заданию фашистов заранее все высмотрела, вынюхала.

– Здесь я уже полгода. Эвакуирована из Ленинграда.

Ковшов едва удержался, чтобы не крикнуть: «Какой же черт понес тебя на службу к врагам?» Разговор прервался. Симонова встала, прошла в кабинет коменданта. Кто эта женщина? Что заставило эту хорошенькую молодую брюнетку сидеть в приемной гитлеровского коменданта? Какие мысли скрыты в ее голове под кокетливой прической? Дорого бы дал Ковшов, чтобы прочитать их.

– Господин комендант просит вас, – сказала Симонова, стоя в открытых дверях.

Ковшов поднялся и прошел в кабинет. Симонова закрыла дверь и села у стола коменданта. Ковшов достал списки из папки и положил на стол.

– Господин комендант спрашивает, почему принесли эти списки ему?

Ковшов рассказал о посещении гестапо, о беседе с Венцелем, о разговорах в жандармерии, заявив, что все интересуются офицерами и коммунистами, которых нет среди раненых – они эвакуированы в первую очередь.

Комендант невозмутимо слушал слова перевода. Потом через Симонову сказал:

– Вы утверждаете, что ни офицеров, ни коммунистов нет. А если проверить, то они, возможно, окажутся?

Ковшов сказал, что господин Венцель предупредил его об ответственности вплоть до расстрела за обман немецкого командования. Больница общества Красного Креста рассчитывает на гуманное отношение к раненым со стороны оккупационных властей и ничего не скрывает.

– Мы будем рады, если немецкие власти проверят и сами убедятся, что больница общества Красного Креста не преследует никаких политических и военных целей… Она взяла на себя заботу о несчастных, брошенных в городе. За те семь дней, когда в городе не было ни советских, ни германских властей, половина из них умерла бы от голода или от ран, если бы Красный Крест не принял на себя попечение о них.

Комендант, выслушав перевод, минуты две что-то говорил Симоновой, потом звонил по телефону. Закончил разговор и, положив трубку, кивком головы отпустил Симонову.

– Пойдемте, господин Ковшов.

Петр Федорович вышел в приемную первым. Повернувшись, он увидел, что Симонова вынесла из кабинета и списки.

– Заберите с собой. Может быть, вам они еще пригодятся.

Ковшов молча взял листы и, не торопясь, уложил в папку.

Симонова проводила его до коридора.

– Вы меня осуждаете? Не отрицайте, я же вас понимаю… Мне жить хочется, красиво жить…

Ковшов молчал, ожидая, что же еще скажет Симонова.

– Говорят, в вашем госпитале…

– Простите, у нас не госпиталь, а больница.

– Ай, какая разница! Пусть больница… Говорят, у вас в больнице всего полно…

– Что вам нужно?

– Хотелось бы хороший диван…

– Скажите адрес, я вам пришлю.

Ковшов, записав адрес, откланялся. И уже когда пошел к лестнице, Симонова пригласила:

– Заходите, если что нужно. Кстати, бургомистр и полиция что-то против вас имеют…

14

Дверь в его кабинет была открыта, и Ковшов услышал незнакомый голос еще на лестнице, а потом и увидел говорившую – пожилая женщина стояла, прислонившись к дверному косяку. Говорила взволнованно, часто утирая слезы, сморкаясь в платок. Ее слушали врачи и несколько сестер. Ковшов остановился, слушал, не входя в кабинет.

– … Вы не представляете, что они вытворяют! – рассказывала женщина. – Три дня прошло, а жить надоело. И при царе такого не видывали. Врачей и медсестер, что собрали на работу, заставляют помойки чистить. Ихняя медсестра, Минна прозывается, избила сестру Буримову, а все санитарки ее синяки носят. Не поверите, даже кусает. Как зверюга лютая налетает – и бьет, и кусает. Ну, право, волчица бешеная. И глаза страшные делаются… Пожаловались старики начальнику госпиталя (название его и выговорить трудно: какой-то обер-артц, Геллер по фамилии), так он вызвал фельдфебелей и приказал выпороть стариков – повара Мидулина, сторожа Мирошниченко, истопника Федоровского. Мидулин сознание потерял, едва выходили его. Фельдфебели с плетками ходят, чуть что – через плечо вытянут, а если не увернешься – и по глазам достанется.

Женщина часто всхлипывала. Ей дали воды. Сдерживаемые рыдания сотрясали ее, стакан дрожал в руке, вода расплескивалась. Усадили на стул. Все молчали, подавленные рассказом.

Немного погодя, женщина снова заговорила:

– К чему придрались – не знаю, но напустились на столяра Мигаля. Геллер приказал выпороть его. Фельдфебели схватили старика, вытащили на улицу, на ступеньках у входа начали истязать. Он худенький, дряхленький, а они – хоть вместо трактора в плуг впрягай – порют… Отмучился страдалец.

– Умер? – спросил кто-то.

– Умер.

Женщина опять заплакала.

Ковшов вошел в кабинет, строго спросил:

– Что здесь, господа, происходит? Политбеседу устроили?

– Петр Федорович, вы послушайте, что она рассказывает!

– Нельзя же молчать, Петр Федорович!

Ковшов поднял руку.

– Господа! Мне неприятно слушать галдеж. В чем дело?

Тарасова взволнованно начала пересказывать то, что Ковшов уже слышал, стоя на лестнице.

– Госпожа Тарасова, – прервал ее Ковшов, – я не расположен слушать клевету на немецкую армию!

Все удивленно уставились на Ковшова.

– Что нужно этой женщине? – спросил он.

Та ответила сама:

– Товарищ господин Ковшов, возьмите меня на работу в вашу больницу. Сил больше нет…

– Вот что, гражданка, идите-ка отсюда, пока я вас в полицию не отправил.

Женщина оторопело посмотрела на Ковшова, потом всех обвела взглядом, как бы ожидая пояснения. Все молчали. Тогда она зло сказала Ковшову:

– Говорили о тебе хорошее, только зря. Оборотень ты, фашистам продался. – Уже на лестнице добавила: – Шкура!

Врачи по одному, понурясь, выходили из кабинета. Задержались Самсонов, Чеботарев и Тарасова.

Когда, кроме них, никого не осталось, Ковшов рассказал о посещении гестапо, жандармерии, комендатуры.

– Почти весь «новый порядок» прошел. Везде требуют назвать командиров, комиссаров, евреев, чекистов, коммунистов. Наши списки без этих данных не потребовались. – Ковшов вынул списки и положил в стол. – Не думаю, что этим и кончится. Возможно, будут проверять, всех. Получить нужные им данные прямым ходом не удалось, теперь будут искать обходные пути…

Очевидно, еще под впечатлением того, как строго обошелся Ковшов с женщиной, все слушали молча.

– Ну почему вы, Петр Федорович, так страшно нагрубили этой женщине? – наконец не выдержала Тарасова. – Ей негде, кроме как у нас, просить сочувствия и помощи… Она же к нам, понимаете – к на-ам пришла! – Тарасова безнадежно махнула рукой и заплакала.

Самсонов подал Лидии Григорьевне воды. Ковшов молчал, ожидая, пока успокоится Тарасова. Заговорил он мягко и ласково:

– Дорогая Лидия Григорьевна! Мне тоже плакать хочется. Только слезы плохо помогают. Гестапо от нас не отвяжется, пока мы его не убедим, что мы – только Красный Крест. И проверять нас будут всякими способами. И своих людей подсылать, и наших заставлять работать на них. Очень уж большая ставка в нашей игре – рисковать не имеем права. У меня нет гарантии, что сегодняшняя посетительница не подослана гестаповцами. А у вас есть такая гарантия?

Тарасова с тревогой посмотрела на Ковшова.

– Успокойтесь, Лидия Григорьевна. Я этого не думаю. Больше того, я ей верю. Все, что она рассказала, видимо, правда.

– Ну вот, сами же признаете.

– Да, признаю. А поступить по-другому не мог. Просится к нам на работу? Могли бы устроить. Потом пришли бы к нам из гестапо или комендатуры – давай объяснения. Пожалеть? Нам надо не одну ее жалеть, а многих, у нас же на руках полторы тысячи раненых. Их кто пожалеет?

– Она что вам сказала? Слышали?

– Слышал. И скажу вам, что слышать это – нелегко. И скорее всего еще не раз такое услышу. Стерплю. Обязан стерпеть – из-за раненых!

– Может быть, вы и правы, Петр Федорович, – прошептала Тарасова. – Только тяжело. Ох, как тяжело!

– Будет еще тяжелее. Одного прошу: осмотрительности! Не только о себе думайте, но больше о тех, кого мы должны спасти. Должны, понимаете?

Тарасова ушла. Вспомнив, что Чеботарев – ленинградец, Ковшов спросил у него:

– Михаил Ефремович, вы среди эвакуированных из Ленинграда не знаете Симонову Фаину Трофимовну?

– Симонова… Симонова?.. Нет, не вспомню такой. Может быть, и видел, а не помню. Почему она вас интересует?

– Встретил в комендатуре – переводчик и секретарь коменданта.

– Нет! – теперь уже категорически ответил Чеботарев. – Женщину, которая могла стать секретарем немецкого коменданта, я среди ленинградок не знаю!

– Георгий Сергеевич, – обратился к Самсонову Ковшов, – в ближайшие дни я, наверное, мало смогу заниматься лечебными делами больницы. Обходитесь без меня.

Самсонов молча кивнул.

Когда ушли все, Ковшов снова в думах своих вернулся к Симоновой. Почему она отдала обратно списки больных? «Не дадут довести до конца… Заходите, если нужно будет…» И потом еще это настораживающее предупреждение о полиции и бургомистре… Кто же она, эта женщина? Друг или самый худший из врагов – изменник? Ковшов вызвал Данилова, передал ему адрес Симоновой и распорядился:

– Отвезите туда хороший диван. Посмотрите квартиру, что там еще надо.

– Петр Федорович, беда! – Утробин не вошел, а вбежал в кабинет.

– Что еще за беда, Илья Данилович? – встревожился Ковшов.

– Полицаи муку забрали!

– Как забрали?!

– А так, забрали.

Случилось вот что. Фадеев вместе с возчиком Климовым погрузили три мешка муки.

– Ну, трогаем, Алексей?

– Поезжайте вы один, Федор Яковлевич.

– А ты?

– Боюсь. Когда-нибудь расстреляют нас за эту муку. Может, и сегодня.

– Не трусь, Алеша! Везти-то все равно надо.

Повозка миновала вокзал и спускалась к «Савою», когда ее остановили два полицая. Пощупали мешки.

– Мука?

– Мука, господа полицейские, – подтвердил Фадеев.

Оба полицая сели на повозку.

– Трогай!

Но Климов не мог тронуть лошадей: он был бледен, трясся и молчал.

– Что с ним?

– Малярия начинается, господа полицейские. Приступ. – Фадеев взял вожжи, и лошади тронули с места. Когда выехали на площадь, полицаи приказали повернуть направо.

– Мне на пекарню Красного Креста, это в другую… – начал было Фадеев.

– Бери вправо и не рассуждай, а то будет тебе крест.

Алексей спрыгнул с повозки и, не переставая дрожать, ушел. Подвода въехала во двор дома. Полицаи сбросили мешки на землю и с хохотом сказали Фадееву:

– А теперь езжай в пекарню.

Он поехал в больницу и все рассказал Утробину.

– Сволочи! Три мешка! – возмущался Илья Данилович.

– На ужин хлеб есть? – спросил Ковшов.

– Ужин обеспечим. А ночная выпечка сорвана.

– Это еще не самое страшное, Илья Данилович. День перебьемся. Нажимай на кашу… Придется идти к бургомистру с жалобой.

– Наплюй-ка, Петр Федорович! Кому жаловаться и на кого? Предателю на предателя, вору на вора. Еще хуже выйдет…

Ковшов задумался.

– Нет, – сказал он, – все-таки придется идти в управу.

– Да черт с ними, с этими мешками! Не надо ходить, Петр Федорович, – отговаривал Утробин.

– Надо, – стоял на своем Ковшов. – И с этой «властью» познакомиться нужно. Есть у меня один план…

Утробин выслушал и не мог не одобрить.

– Завтра и познакомлюсь с господами предателями, – невесело пошутил Ковшов. – Может, и удастся провести.