Текст книги "Тройное Дно"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Иванович, Иванович! Ну, слава Богу! Очнулся. Ты чего, Иванович?

Он лежал на полу в той комнате, где книги и сейф, над ним хлопотали Вакулин с доктором Горюновым, а комната вновь была полна народа. Он встал, без посторонней помощи подошел к стеллажу, поискал глазами фолиант. Не было больше никакого фолианта, как не было пробирок и колбочек в сейфе, как не было реторт и спиртовки.

– Кто входил?

– Никого.

– А труп?

– Какой труп?

– За окном висел труп на шнуре…

– Не было никакого трупа. Накумарили вас, товарищ капитан. И забрали вещдоки.

Зверев грустно ухмыльнулся. В квартиру никто не входил. И не выходил, как утверждает наружка. Было несколько минут, пока все вставали по своим местам. Тогда и произошло вторжение. Как и предполагал Зверев, с чердака. Потом по чердаку и ушли. Сам Телепин или его подельники. Про голубя, естественно, пришлось промолчать.

– Ну что, Вакулин. Начинай все сначала. Только теперь с отпечатками, следами, да и собаку вызывай. А я, естественно, отправляюсь домой. Завтра в десять встретимся в отделе…

Обескураженный Вакулин снова начал обход квартиры. Перед тем как отправиться домой, Зверев позволил Горюнову проколоть иглой палец, взять на анализ кровь. Возможно, удастся определить, чем его обработали.

* * *

Он долго стоял дома под душем, растерся полотенцем до изнеможения, потом сменил простыни и наволочку, посмотрел на часы. В половине второго выпил полстакана водки, лег лицом вниз в постель и через пятнадцать минут уснул. Спал спокойно, без сновидений и в десять утра, как и обещал, сидел в кабинете.

* * *

– Хорошо выглядишь. Аккуратный. И работаешь здорово, – похвалил Пуляева Кузя.

Подошла очередь, и в гостинице появилось место. Он заслужил свой матрас с подушкой и одеялом на нарах. Но к этому времени это были уже не нары, а кровати с панцирной сеткой, и помещение появилось на втором этаже. Пуляева проверили на вшивость, лишаи и туберкулез. Дело здесь было поставлено серьезно.

– Распитие спиртных напитков запрещено, «косяки» оставьте за дверью. Курить в простом человеческом понимании в тамбуре. Дежурство по кухне, дежурство по уборке помещения. Есть телевизор. Жить можно месяц. Потом по разрешению и ввиду обстоятельств. Можешь располагаться, только паспорт сдай.

– Паспорт у меня в норе. Завтра принесу.

– Ну ладно. Завтра так завтра. В порядке исключения. Можешь располагаться. Хороший ты, судя по всему, человек, невредный.

– Ты меня полюбил, что ли, Кузя?

– В каком смысле?

– Ну что за дифирамбы. Будто в Крым по путевке профсоюза отправляешь.

– У нас лучше, чем в Крыму. Бомжи потом уходить не хотят. На коленях просят, чтобы оставили.

– Конечно. В подвал или на верхний розлив. Нора-то не у каждого.

– У тебя, видать, нора справная.

– Ну я пошел.

– Ага.

Пуляеву вообще везло. Комната на четыре койки, куда его определил бригадир-хозяин, была только что обустроена, и он оказался в ней первым постояльцем, а потому выбрал себе койку у окна, осмотрел тумбочку. Даже бельевой шкаф здесь был. Он умылся в общей ванной, вернулся на свою койку, разделся до трусов, повесил одежду на спинку стула, залез под покрывало и моментально уснул. Сегодня они с Хоттабычем, его маленьким другом и мрачным дядькой, у которого цыгане украли в поезде все документы и деньги, таскали страшно тяжелые ящики с каким-то добром на шестой этаж, в офис новой фирмы. Все буквально валились с ног, один Хоттабыч был бодр и весел. Его давным-давно приказано было не пускать больше в гостиницу ни на каких условиях. Они на скорую руку выпили по половине баночки смородиновой водки и разошлись.

За все те дни, что провел Пуляев на подхвате, чистке канализации, покраске и наклеивании обоев, и даже плитку кафельную пришлось клеить, он не сделал ни одного неосторожного шага, не проявил излишнего любопытства, не лез с расспросами ни к бомжам, ни к обслуге. Похоже, его уважали. И не только уважали. Он физически чувствовал к себе интерес. Ощущал присутствие кого-то. Он не мог сказать, что его просвечивали, но он и был небезразличен здесь. Общежитие это, или гостиница, как ее называли, была следующим кругом доверия. И если те, кто хотел выйти на контакт с ним, искали подходящее место встречи, то лучшего придумать было нельзя.

Накануне, на спецквартире, Зверев рассказал ему, что кто-то интересовался его делом. Взяли данные из компьютера, делали запрос о возможном месте жительства, и даже на планерке человек совсем из другой службы как бы невзначай спросил Зверева о нем. Тот просто покачал головой. Проходил, дескать, по делу клоунов свидетелем, по другому делу проходил подозреваемым. Подозрения и обвинения сняты, где сейчас – не знаю. На всякий случай переменили место встреч. На новую квартиру приходить пока было не велено. Телефон и адрес крепко были вбиты в память. А тут и гостиница как бы невзначай подоспела. Зверев подозревал, что дело параллельно ведет другая бригада. В принципе так оно и было. Министерства и управления стояли на ушах. Произошла как бы полная мобилизация. Формально за все три дела, объединенных в одно, отвечал Зверев. Естественно, за ним наблюдали. Но был еще кто-то. Главный наблюдатель.

* * *

Когда Пуляев проснулся, две койки из трех были заняты, два неопределенно среднего возраста мужика сидели в одних трусах на вожделенных местах временного возлежания и упоенно чесали ступни ног. Проделывали они это настолько синхронно, что он рассмеялся. Оба худые и угловатые. Рядом с койками стояли одинаковые коричневые чемоданчики, из которых они вынимали поочередно то мочалки, то майки-безрукавки, а то и предметы кухонной утвари. Все свое ношу с собой.

– Колюн!

– Иван!

– Пуляев!

– И на том спасибо.

Через сорок минут Колюн с Иваном, перемигнувшись и выглянув в коридор, предложили Пуляеву выпить.

– А закон?

– Дуракам закон не писан, – объявил Колюн.

– Глупый лысому не товарищ, – подтвердил Иван.

– А если выгонят?

– Смелого пуля боится.

– Тебе что велели? Не распивать. А если аккуратно: понемногу и перед ужином, а после спрятать в чемоданчик, то можно. Давай, давай, давай…

– Что это? – осторожно попробовал узнать Пуляев.

– Водка «Абсолют», – протянул ему майонезную баночку, налитую до половины, Колюн. И не соврал.

– Закуси, брат, – протянул ему изрядную долю сервелатной нарезки Иван.

* * *

История двух товарищей и их пути в ночлежку была трогательной и поэтичной, насколько может быть поэтичной бытовая трагикомедия бывшего советского человека, брошенного под каток времени.

Началась она сравнительно недавно, года четыре назад, когда…

…В ту зиму произошло невозможное – в город потоком пошла полярная сельдь. Великолепный бочковой посол и по смешной цене. Торговля недоглядела, не успела перетолкнуть кооператорам и вольным торговцам, переправить в другие города. Тогда механизм делания денег, машина по стрижке черного нала, мертворожденная, но основательная и надежная, еще не заработал на полную мощность. Мешал генетический страх перед властью. А у власти проблемы тогда были другие.

Сельдь была настолько прекрасной и упоительной, что ее жрали прямо в подсобках и кабинетах. Жрали дома. А она шла и шла. Прорвало какой-то сельдепровод. Срочно сплавляли кромешную партию. Пробовали гноить и выбрасывать, чтобы не отдавать за бесценок. Но рыба шла и шла. И наконец на нее махнули рукой.

Никакой полярной сельди и быть не должно было вовсе. Ее всю давным-давно выловили, подорвали популяцию.

Иван Великославский переживал не лучшие дни, хотя лучших у «лимиты» не бывает. Мытарить дворницкое дело оставалось около года. И комната его – навсегда. Но этот год еще нужно было прожить, и прожить мудро.

За годы эти Иван взрастил в себе неустранимую волю к выживанию. Он использовал любое послабление в работе и погоде. Рацион свой мог держать на полном минимуме. Словом, грех было жаловаться. Студни, зельцы, косточки. Не брезговал и притырить мелочь. Пачку супа растворимого, чаю, бублик – и никогда не попадался. Даже в столовках, где мордатые видели посетителей насквозь и поступиться доходом не могли рефлекторно. И если бы Иван знал, что время этих столовок и студней проходит, тает на глазах, но время мордатых становится явственней и ближе, он бы наел такие бока и такую харю, что хватило бы на все время перемен.

Красть в столовой лучше вдвоем. Товарищ стоит с подносом, на виду у всех и на слуху, и говорит: «Ты салаты возьми, передай мне, заплатишь». – «Ага». И так многое можно передать. Народу рядом прорва. Это сейчас едоков поубавилось. Подходит Иван к кассе. И если кассир спросит, заплатит. А почти всегда не замечали. И все честно. Но тем не менее Иван ситуацию держал под контролем, просчитывал запасные варианты. Он обладал объемным и качественным видением мимолетной и быстротекущей ситуации. Он не должен был голодать. Его ждало великое будущее.

Три года он учился на инженера-рефрижераторщика, сначала по вечерам, потом заочно. Потом оставил учебу, хотя оставалось всего три семестра. Загадал – как отломает лимит, так и восстановится. Пока же жил тихо, попивал винцо что подешевле. После достопамятного указа Питер не очень пострадал.

Комната была огромной, высокой, с лепниной. Двадцать два метра площади, что не давало покоя соседям. Но Иван вытерпел и это, проведя мудрую политику разделения и стравливания соседей. Ивану бы в Кремль и международные дела вершить. Но вот не судьба.

Поначалу Иван сельдь не принимал как пищу, дарованную Создателем. Хлеб в магазинах покамест был, чаю имелось в избытке, а ларьков с ланченмитами нельзя было предположить даже в уродливом сне. Постепенно он вошел во вкус и даже ночью, проснувшись, шел к окну, где между рамами стояла пол-литровая баночка с филеем, который он употреблял регулярно. Съест кусочек с хлебом, глотнет чаю холодного – и опять спать.

Однажды, решив, что это изобилие когда-нибудь закончится, стал заготавливать селедку впрок. Брал килограмма два, приводил в филейное состояние, укладывал в пол-литровые банки, заливал подсолнечным маслом. Банки ставил между рамами. Холодильника у него не имелось, а соседей провоцировать на малый криминал не хотел. При некотором стечении обстоятельств все запасы могли быть съедены за ночь. Прецеденты случались.

Иван не являл собой патологический тип жителя Петербурга. Он был поэтом. Большую часть года ходил в пальто до самых пят, пристегивая зимой под него подклад, головного убора не носил почти никогда и в профиль напоминал Николая Васильевича Гоголя.

Пальто это было совершенно необходимо. В нем имелся клапан, куда можно было опускать украденные пачки супа и плоские банки консервов, и клапан этот, являя собой совершеннейшую конструкцию с приемной камерой и отстойником, был совершенно необнаружим при самом серьезном осмотре.

Колюн же был земляком Ивана. Когда-то оба они жили в Первоуральске, ходили в школу и мечтали стать начальниками рефрижераторных вагонов, чтобы путешествовать по всей стране, перевозя мясо и ветчину, а также другие полезные народнохозяйственные грузы. Вполне мирное и уважаемое желание. Иван был на пути к его осуществлению, а вот Колюн не смог встать на этот путь. Обстоятельства. Но посетить город на Неве ему хотелось нестерпимо.

…Поезд пришел вовремя. Истомленный купейным трехсуточным собеседованием и противоестественным ребенком на верхней полке, Колюн сошел на перрон. Дела никакого в Питере у него не было, но была командировка и просьба привезти на всех апельсинов.

Выйдя на площадь перед вокзалом, он покрутил головой, прошел по Невскому проспекту до станции метро «Маяковская», сел в вагон, поехал к Ивану и застал его дома. Тот очень удачно отработал. Снега не было, лед скололи, можно было расслабиться.

Накануне ночью он писал стихи. Делал то, ради чего, в сущности, уехал из дома, оставил учебу и из-за чего дважды бросал наследников в чужих питерских квартирах у трясущихся от злобы, а главное, от непонимания, женщин.

…Сели за стол. Оба изменились за прошедшее время разительно, но были в принципе узнаваемы. Колюн никогда не бывал в питерских коммуналках, естественно, восхитился высотой и основательностью комнаты. Он оглядел интерьер и опять порадовался тому, что здесь не как везде. Мебель с бору по сосенке, а старая даже свидетельствует о вкусе хозяина. Мебель в те времена можно было великолепно подобрать на свалках.

Иван был несколько смущен, но, несомненно, обрадован.

– Вот, чайку сейчас треснем. Сельдь отличная. Я тут ничего не успел прикупить, – слукавил он.

– Что ты, что ты! – И Колюн распахнул чемодан. Пошли припасы: брусника, тушенка, мед, орехи, рыба. В ту зиму венгерской тушенкой Первоуральск завалили. Давали без талонов и паспортов. Ирония судьбы. Еще кульки, еще мешочек.

– Ну, пошла потеха. А это что? – возмущенно указал Иван на коньяк.

– А что?

– Четырнадцать рублей. Семь сухого! На Гороховой сухого нынче море… Ты деньгами, Колюн, не швыряйся. Береги.

– Так за встречу…

Иван вначале ел осмотрительно, а после третьей стопки навалился.

Денег у Колюна было: на обратный билет – это далеко, в паспорте, командировочные на неделю, отчасти уже потраченные, полсотни своих и тридцать – выданных ему на апельсины. Крупные в принципе деньги.

Закусывал Колюн исключительно сельдью. Подействовала полярная магия.

– Ты сейчас где? – спрашивал Иван.

– В школе, учителем физики, – отвечал Колюн. – А ты-то где?

– А в одном месте. Вот восстановлюсь в институте – и по дорогам. Как и задумывалось. Ты вот завтра поспи, а я утром схожу кое-куда. Дело у меня там есть. А потом в Лавру и к Казанскому. И к крейсеру «Аврора». Хочешь видеть ледокол революции?

Колюн размяк. Ему было хорошо.

– Захмелились слегка, – заерзал Иван, – а как у вас там с вином?

– Какое вино? Водка талонная.

– А хорошего вина не хочешь?

– А у тебя есть? Давай.

* * *

Таких ностальгических рассказов Пуляеву довелось услышать здесь уже с десяток, и он как бы отвлекся, стал думать про свое, раскладывать приметы и индивидуальные особенности новых товарищей по полочкам, запирать ящички в картотеке, которую создавал мысленно, чтобы потом вместе со Зверевым снова выдвигать, отпирать ящички, вынимать карточки, искать. И снова ничего не находить. Текла причудливая вязь рассказа, текли потоки портвейна, опрокидывались стопки, старые и зеленые. В зеленых стеклышках отражался уродливый мир «лимиты» и коммуналок. Одним суждено было пройти свой путь, уцепиться зубами за свою соломинку, выплыть, вернуться в жизнь, получить прописку, однажды ночью выйти во двор, где снег и Млечный Путь над головой, несбыточный и прекрасный, а жизнь-то и прошла… Другие до берега не доплывали и, цепляясь за других, близких и дорогих, тащили их за собой на дно, где то ли бетон, то ли кафельная плитка, а не то плита кладбищенская и хорошо, если не место. На кладбище для бомжей…

* * *

– Ха. Давай. Идти надо, – продолжал Иван.

– Так, поди, поздно уже, – отозвался с надеждой Колюн.

– Для меня не поздно.

Они оделись. Вышли в каменный колодец.

– Здорово! Кто тут жил раньше?

– Господа присяжные заседатели. Федора Михайловича читал?

– Не всего. И давно уже. И не до конца. Слушай! А зачем вино? Поедем на Невский! Сейчас там огни, наверное. Иллюминация.

Иван с сожалением посмотрел на друга детства:

– Неформалы там на гармошках играют. Завтра, Колюн, завтра.

Пришли на «пьяный угол».

– Ванек! Сколько лет, сколько весен! Давно не был.

– Вот, друг приехал. Что у тебя?

– Портвейн, Вань.

– Какой? – лицемерно поинтересовался Иван.

– Вань, армянский. Они там воюют, а портвейн шлют. Вот это и есть интернационализм.

– Но это же отлично, что армянский, – расцвел Иван, – дай-ка нам троечку. – И Колюну: – Пятнарик отстегни.

И Колюн отстегнул.

Возвращались весело. Ночь тепла, будущее безоблачно, встреча радостна, портвейн с собой.

Дома Колюн отрубился после первой бутылки, видно намаялся с дороги.

А Иван сидел долго. Допивал. Оставил, как всегда, на три пальца, укрыл Колюна сползшим было одеялом и себе постелил на полу. А через какой-то миг затрепетал будильник.

Колюн проснулся рано: сказалась разница во времени, которую в поезде не изжил. Долго лежал, смотрел в потолок. Встал, раздвинул шторы. За окном улица, точнее – переулок. Интересно! Люди идут. Ленинградцы. Вот бы переехать сюда совсем. Послонялся по комнате. Осмотрел книжную полку. Иван периодически собирал неплохую библиотеку. Бестселлеры оставались женам, кое-что пропадало после «панельных» визитов. Больше у Ивана красть было нечего. Колюн нашел тоненького Юлиана Тувима. Такого он не знал. Не знал и того, что это есть любимейшая книга Ивана. Лег опять на диван и зачитался. А тут и Иван. Вошел в своем пальтище – шумный и справедливый. Пиво принес. Стрельнул на работе пятерочку.

– Во! Вижу, еще Польска не сгинела. – Дед Ивана был ссыльным польским дворянином. – А пивко-то там у вас есть?

– Откуда, Ваня? Искоренили.

– Тогда навались. – Иван изъял из хранилища еще одну баночку сельди, выпустил ее на тарелку. Колюн сразу потянулся вилкой.

– Во! И я не могу отвыкнуть. Как семечки.

Пиво пили до обеда. Беседовали.

– Ну, сейчас пойдем на Невский?

– Конечно. Там тоже пиво есть.

– В гастрономе?

– В барах. На Староневском, «Маячок», на Владимирском, «Хмель», на Лиговке, «Очки». Там дорого. На Гороховую можно, на Сенную, хотя нет, «Старую заставу» искоренили. А раньше там еще автопоилка была и в столовой бутылочное.

Колюн ничего этого не понимал, только удивился, как это вокруг так много пива. Он еще не знал, что настанут времена, когда на каждом углу будет ему и «Мартовское», и «Балтийское», только радости никакой от этого он уже больше испытывать не будет, а будут только ностальгия и тлен.

– Там и пообедаем? – предположил Колюн.

– Еще чего. Деньгами-то швыряться!

– Я деньги берегу. Мне апельсинов купить надо.

– Я все помню. Если забудешь, заставлю взять. А пообедаем здесь. Ты тут посиди, а я сбегаю.

– Горячего бы. – Колюн хотел супу.

– Будет тебе горячее.

Иван был тот еще артист. Так играл, так отчетливо рыскал в столе и по карманам, так натурально доставал бумажник, что Колюн, растаяв от пива, вскочил:

– Возьми вот! Вдруг не хватит?

– Ну давай! Это что? Четвертной?

Он вернулся не так чтобы очень скоро. В левой руке держал связку сосисок, в правой – полиэтиленовый мешок. Там звякало.

– Счас пообедаем. А потом к ледоколу революции. А потом на Невский. В Лавру опять же.

– А Зимний? А Русский?

– Там реставрация сейчас.

– Ты, видно, часто бываешь в музеях?

– Ты только посмотри, что я взял! – И явились на белый свет шесть бутылок рислинга, по три рубля бутылка. – Редкая удача. Только подошел – дают. У вас там есть рислинг?

– Нет. У нас там колбаса. Килограмм вареной или полкило копченой в руки.

– Вот видишь! Тебе сколько сосисок?

– Ну три.

– Ты что! Трижды три! И мне столько же. Будем жить, чтобы жить. А потом на Невский…

– …Чего ж так голова-то болит, Вань? Прямо ухает в ней…

– А. Проснулся, Коль? А чего ей не ухать? По три сухого с утречка. Хочешь сосиску? Я сварю!

– Ой, дяденька музыкант! Заберите меня с собой!.. Времени сколько?

– Полночь. Спешить надо. А то не успеем.

– А что, на Невский ночью не пускают?

– На Невский я тебя не пускаю. С такой головой туда не ходят. Похмеляться пора. А то мне тут в одно место скоро. К пяти утра.

– А ты чего там пишешь?

– Я, Коль, о жизни размышляю. Может, селедочки?

– Нет. Лучше пошли за рислингом. Я сдохну сейчас.

– Ты, Коль, не можешь сдохнуть. Меня комнаты за твой труп лишат.

Вышли через окно. Иван часто так ходил. На эту сторону дома выходило только одно окно, и оттого соседи не могли наблюдать круговращение странствующих гостей Ивана.

– Все. Опоздали! – Иван дернулся туда, сюда, сплюнул. – Конец нам, Колюн. Ушла уже.

Колюн только застонал в ответ.

– А! Чу! Вон мелькнуло. Счас!

Иван сбегал и вернулся.

– Здесь. Шмон был. Прячется. Ты это… Сам сходи. Чего тебе больше хочется? Выбери. Там разное есть.

* * *

Колюн вернулся с шампанским.

– Ты что? Офонарел? Гусаришь? Я тебе что сказал? Деньги беречь. Это ты так бережешь?

– Я сейчас не могу беречь. Давай…

– Осторожно, осторожно открывай. Дай, я. – И Иван открыл бутылку с тихим шлепком. Выпили всю в два приема. Колюн охмелел сразу и безвозвратно.

– Ну, пошли. На Невский, – сказал Колюн и пошел.

– Стой, на Невский с вином не пускают. И вообще мне на работу скоро. А ты тут с пьянством своим. Там «Прибрежное» было. Представляешь, сколько могли взять?

– Чего ты, Вань? Я шампанское только на Новый год пью. Рюмочку. Больше не достается. Так что, завтра с утра на Невский?

– Ну, естественно.

Ночью выпал снег, и, как оказалось, такого обильного не было уже двести лет. Он совершенно укрыл город многих революций и перевоплощений. Он укрыл дома, площади, набережные, дворцы и трущобы. Легкий туман принудил водителей зажечь желтые фары, а дворников разразиться уму непостижимыми словами.

Иван, еще с ночи чувствовавший неладное, выглянул в окно и ужаснулся. Потом стал собираться. Он собирался и приговаривал: «Жена аптекаря, вся в папильотках, свежа как роза, полуодета, с утра распевает звонким фальцетом любимый романс „Мне грустно что-то“».

Он трудился до двух часов дня.

Колюн очнулся около одиннадцати утра. Сладко спится в Петрограде-городе на Петроградской стороне. Проснувшись, он решил наконец первый раз за время своего приезда умыться. Взял из чемодана все чистое, полотенце, бритву, шампунь, мыло. Вернувшись в комнату, он нашел утюг, навел на брюки стрелки и сделал еще много полезного. Например, собрал со стола всяческие объедки и опитки, не зная, куда все это деть, отнес в угол, за ширму. Там обнаружил он встроенный шкаф, а в шкафу находился костюм Ивана, обе его рубашки и с десяток пустых бутылок после самого разнообразного вина. Тогда Колюн включил громкоговоритель и стал слушать ленинградские новости. Взял с полки книжонку, и тут появился Иван. Совершив невозможную работу, он получил в ЖЭКе пол-литра технического спирта, чуть-чуть попахивающего резиной.

– Устал. А, читаем? «Вислы замедленный бег, башни и стены…» Люблю такое. Ты хоть помнишь, как мы во Фрунзе, в военном городке, рубль нашли?

– Конечно. И как тратили, помню.

– Я вот опять кое-что нашел, – объявил Иван. – Счас пообедаем – и на Невский.

– Слушай, Вань. А ну его, обед. Пошли сейчас.

– Офонарел? Я пихлом шесть часов двигал. Я жрать хочу. Что у нас жрать есть? Нет ничего. Дай-ка мне рублика два. У меня аванс завтра, – совершенно раскрыл он свои карты.

– Я завтра уезжаю уже. В полдень.

– Это куда тебя несет?

– Домой.

– Тебе что, тут плохо?

– Мне тут, Вань, хорошо, но я не могу не уехать.

– Так. Ладно. Деньги береги. Я сейчас.

Иван пошел к соседу. При любой полувоенной ситуации тот обязан был дать червонец, иначе он нарушил бы кодекс. И Иван бы нарушил, если бы не дал. Морды накануне бей до крови, а червонец давай. Иван строго поблагодарил соседа и отправился в гастроном. Но надо же! На Бармалеева давали «Колхети». Тогда Иван украл в универсаме пачку сливочного масла, банку «Славянской трапезы» и еще какую-то мелочь. Вермишель и хлеб просто купил. Большое. Не спрятать.

– Ну чего, Колюн, загрустил? Ты мне скажи, есть у вас там «Колхети»?

На «пьяный угол» пошли, едва очнулись. Было где-то около полуночи. Взяли опять шампани – на прощание и долгую разлуку.

Утром Иван на работу не вышел. Был у него отгул заначен. Проснулись рано. Колюн собрал чемодан, огляделся.

– Хорошо тут у тебя, – сказал он совершенно искренне, – уезжать жалко.

– Сейчас на Невский посмотришь. На Зимний. На Казанский. На Адмиралтейство. А чего Невский? Поехали в Петродворец. К фонтанам.

– Какие зимой фонтаны? – сообразил Колюн. – Да и времени-то час-другой.

– А я и забыл. Ладно. Потом приезжай. Летом.

Вышли в белый хладный мир. Двинулись к метро.

– Матка боска! Ну ты же совсем память потерял! А апельсины?

– Апельсины, – потупился Колюн, – у меня денег больше нет.

– Как нет? Я же беречь велел.

– Шампанское, Вань, дорогое.

– А зачем брал? Эх, голова садовая. Ладно. Пошли.

Они миновали один переулок, другой.

– Здесь. Стой. Я сейчас.

Иван чувствовал себя виноватым. И потому он ошибся. Взяв в зале две килограммовые сетки апельсинов, помытарился с ними и как бы положил на место. В секцию. А тем временем дернул полусеточку, сунул в клапан, надорвал на ощупь. Апельсины ушли вниз, как по лифту. Огляделся. Народ кругом вроде бы есть, но не очень обильный. Все как бы спокойно. И он положил в карман еще сеточку, и еще одну. Но промедлил. Долго стоял. И перебрал чуток. Внизу пальто потяжелело. Та девочка, что стояла для пригляда, что-то заподозрила, мигнула старшей по залу. Тут как на грех мужики из подсобки. Не вырваться. И ах ты! Милиционер яблоки румынские покупает… Взяли Ивана.

Составили на него протокол, потом отпустили под подписку о невыезде, а Иван все думал, что это шуточки. Экая мелочь – апельсины. Но магазинские показали на него как на постоянного вора. Сговорились. Составили список. Иван все не верил. Колюн же не уехал из города. Он не мог бросить товарища в беде. А когда на суде Ивану дали год, принес ему передачу. Батон сухой колбасы, буханку хлеба, папиросы «Беломорканал» и теплый шарф. Комнату у Ивана, естественно, отобрали, но Колюн бросил семью, переехал жить в Ленинград, пошел в дворники и получил свою комнату, которую честно отработал. Когда же пришло время перемен, пытался обменять ее на квартиру в отдаленном районе, но был «кинут» при сделке. Бесконечная история продолжалась.