Текст книги "Тройное Дно"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Очень надежная литовская машина времени

Трущоба. «Мы побрели неведомо куда»… Ну почему – трущоба? Чистая случайность, небрежность, издержка, бред. Нет там ничего. И Пуляев приносит каждый день художественную прозу. Никакой информации. Колдун Телепин. Хоттабыч. Его маленький друг. Уборка мусора. Очередь в гостиницу. И мальчика нет. Ах, если б мальчик из Пулкова! Он же стоял на оси. Все вертелось около него. И потому его вывезли. Мальчик, Телепин, колдун, Хоттабыч, трущоба. Еще что-то было. Литовец. Новогодняя ночь. При чем здесь литовец? «Саюдис», Телепин, трущоба. Тогда начался путь старика на Дно. Ну и что? Бытовуха, пьянь, парабеллум. Где сейчас Телепин? А зачем мне это знать? А затем, что события перешли в иррациональную плоскость. Исчезающие трупы. Блистательно задуманные убийства, непойманные убийцы, а их уже несколько. Не может один человек выполнить такое трижды. Не может один человек так все задумать и просчитать. Это группа. Что им поп-артисты? Какие-то «зеленые» от нравственности. Диктатура совести. Колоссальные убытки на эстраде. Империя зрелищ. Империя – это когда строят города, дороги, космодромы. Когда есть император. От Бога или случая. А случай тоже от Бога. Судьба. Поэтому-то хитроумные идеологи всемирного безумия и говорят – империя. Подмена понятий. Чужое строение души. Мещане во дворянстве. Сначала дворян в овраг или на пароход. Потом забрать их дома и землю. Недвижимость. Надеть их одежды. Но под одеждой мещанин во дворянстве. Тогда перелезть в костюмы и стать политиками. Ростовщики и процентщики. А чтобы оправдать, чтобы дискомфорта не чувствовать, чтобы за стол не со свиным рылом – империя. Империя игр, зрелищ, чувств. Гладиаторские игры. Смотришь конкурс в Сопоте и глотаешь пыль. Значит, те, кто открыл военные действия, те, кто объявил войну пошлой грудастой девице и педику на экране говорящего «ящика», бьют не просто по штабам, они не по сердцу даже бьют чужому, а по его серому мозгу. По чужому мозгу. По архетипу. Хотя какой архетип у мещанина? Он же на обочине. Дороги и космодромы без него. Он не национален. Он интернационален и вечен. Ну что ты, Зверев, рефераты сочиняешь? Ты думай. Телепин, Хоттабыч, «Соломинка», Ларинчукас, новогодняя ночь, морг, Пулково, мальчик, трущоба. И оружие трущобы. Стоять! Где я слышал это? Оружие трущоб. Нет. Не может быть у нее никакого оружия, кроме «розочки» и бутылки с бензином. Но кто сказал про оружие? К утру он вспомнил…

В семь часов утра в отделе все же были люди в кабинетах. Все люди у него сейчас находились в разгоне. По всему десятку версий, по адресам и весям. Через дежурного он вызвал резерв, практикантов из училища.

– Вот что, Саша и Наташа. Сейчас пойдете в Публичную библиотеку. Весь день будете искать и ксерить для меня все публикации в городских газетах журналистки Гражины Никодимовны Стручок за последние два года. В библиотеке всех газет нет. Соберете все что можно во всех редакциях. Я сейчас позвоню начальнику училища, вам дадут еще людей. Естественно, говорить всем, что нужны просто старые номера газет. Любите их газету, или ищете что-то, или подшивка неполная. Никакой фамилии. К восемнадцати часам все ксероксы ко мне в кабинет. Вопросы есть? Вопросов нет.

Вот так-то. Преступное оружие трущоб. Гражина Никодимовна Стручок.

К вечеру личное дело гражданки Стручок пополнилось полным собранием ее публикаций. До недавнего времени – ничего о бомжах. А далее только о них. Рождественские сказки и проблемные статьи. Интервью с чиновниками мэрии и содержателями ночлежек. Милицейские рейды и притоны. Зоны и судьба бывших зэков. Проекты законов муниципальных и федеральных. Реабилитационные центры и трупы в парадных.

Сама Гражина Никодимовна, тридцати пяти лет от роду, окончившая ЛГУ по журфаку, вечернее отделение, отец, бывший директором завода, погиб в автокатастрофе, мать-алкоголичка доживает в коммуналке то, что можно назвать жизнью. Сама Гражина дважды разведена, живет в однокомнатной квартире по адресу… работает в хорошей городской газете. Специализация – отдел новостей. Несудима, один привод за мелкое хулиганство в общественном месте в составе компании лет десять назад. «Чудесно работала наша правоохранительная система», – подумал Зверев удовлетворенно. За границей была недавно, на Кипре, одна неделя. Тур. Детей нет.

В двадцать часов собрался оперативный штаб в кабинете генерала. Зверев доложил результаты, обрисовал огромную проделанную работу, послушал крики и матерщину, сообщил, что собирается делать дальше. Потом отправился как бы домой. Теперь он носил с собой в сумке портативную рацию с декодером. Говорить между собой могла только его бригада, и еще можно было послушать пожелания начальников в любом месте и в любое время суток. С виду простой сотовый телефон. Технари обещали полную конфиденциальность. То есть утечку информации в терпимой дозе.

* * *

Из автомата он позвонил Гражине. Она была одна и искренне удивилась желанию Юрия Ивановича встретиться. Он купил бутылку армянского коньяка за пятнадцать тысяч. Недавно в отдел привозили ящики. Шесть сортов – одно и то же. Паленый, но качественный. Будь то «Отборный», будь «Юбилейный». Цветов купил на двадцать тысяч и печень трески за восемь. Полная иллюзия интереса. А интерес действительно появился.

– Ты, Юра, хозяйственный мужик, я это хорошо помню. Грибов нет, есть сосиски. Счас картошки начистим. Давай свою бутылку, у меня такая же, правда начатая. С которой начнем?

– В сарайке-то своей наследственной давно была?

– Давно, Юра. Посиди пока. Хочешь, телевизор смотри, хочешь, пластинки ставь.

– Я лучше радио. На иностранном языке.

Пока она на кухне готовилась к торжественной встрече старого, но как бы случайного товарища, он позвонил по своему волшебному телефону на пульт и попросил по пустякам его до утра не беспокоить. Потом прошлепал в ванную и помылся совершенно ледяной водой, потому что так хотел, растерся полотенцем, которое Гражина заткнула за ручку двери с той стороны, повеселел. Немного позже в домашней рубахе Гражины сидел за столом, пил коньяк большими стопками, ел салат, накладывал снова, лил на картофель кетчуп, макал сосиску в горчицу. В четыре часа утра они с подачи Зверева решили прокатиться в Литву. Устроить себе маленький отпуск. В шесть часов он проснулся отчетливо, с трезвой головой и в здравой памяти. В восемь провел совещание и стал оформлять срочный служебный паспорт.

Зверев уже уходил из дома, когда зазвонил телефон. Он давно решил для себя проблему этого изумительного аппарата, умудрявшегося ломать самые отрадные планы. Он просто не подходил к нему, если до двери оставалось больше пяти шагов, чем приводил в бешенство многочисленных своих начальников, которые доподлинно знали, что именно в эту секунду Зверев находился дома. Но начальники приходили и уходили, а Зверев своих привычек не менял.

Сейчас же он почувствовал, что трубку взять необходимо. Несмотря на то что уже тридцать минут на лавочке возле станции метро «Чернышевская» его ждала Гражина. Сегодня вечером они уезжали в Литву. А могли бы и не поехать никуда. Зверев оформил себе совершенно нормальную командировку. Поскольку членораздельно объяснить, зачем он направляется туда, Зверев не смог, то поступило предложение никуда его не отпускать. Тогда пришлось нагородить с три короба, составить целую версию с именами и датами, на что последовало язвительное предложение продлить командировку до Рима. Зверев сказал на это: «В Рим так в Рим. Наше дело маленькое».

– Юрий Иванович, мальчик нашелся.

Зверев вздохнул глубоко и отчетливо.

– Да не совсем еще нашелся. Не переживай, – объявил Вакулин, – прошу разрешения на некоторые следственные действия.

– Что еще за разрешение? Можно подумать, тебе кто-то что-то может запретить…

– Знаешь, что я порядок люблю. Ордер на обыск уже есть.

– Какой еще обыск?

– Кафе одно, на проспекте Большевиков. Там его вроде бы видели, причем совершенно разные люди.

– Что за люди?

– Это мои люди. По ночам грузил ящики в фургончик.

– Какие ящики?

– Примерно с водкой. Или с чем-то похожим. По приметам он. Только пьяный.

– Значит, не он. Мальчик Безухов Николай Дмитриевич пьяным быть не может. Мал больно.

– Нынче вину и любви все возрасты покорны. А также «травке».

– Ладно. Делай как знаешь. Если все так, потом его домой не отвози. Дальше проблемы начнутся, а нужно узнать все, что можно.

– И куда везти?

– Ко мне на квартиру. Ключи у тебя есть.

Уже не раз квартира Зверева становилась то камерой предварительного заключения, то лечебным профилакторием, то штабом по разработке захвата какой-нибудь сволочи. У Вакулина дом представлял собой крепость. Любая попытка перенести служебные проблемы под его крышу пресекалась его «половиной». Она была неумолима и крепка, как титановый сплав. Поэтому ключи от квартиры Зверева лежали у Вакулина в сейфе и частенько извлекались независимо от того, успевал ли Зверев узнать об этом.

Зверев положил трубку, направился к двери, и телефон зазвонил опять. Но теперь он уже не повторил нехитрую операцию снятия трубки. Он вышел, запер дверь, спустился вниз.

С момента убийства Бабетты и Кролика прошло уже три месяца. Лето плавно перешло в осень, все вокруг изменилось неуловимо и безнадежно. Но ничего не изменилось в деле, которое обрастало трупами и становилось тем не менее «глухарем» вселенского масштаба. Зверев ждал от этой поездки многого. Если Ларинчукаса не удастся прокачать, то придется погрузиться в тихое отчаяние.

* * *

Фургончик обнаружился на Суворовском. Он двигался в сторону Невского и попытался свернуть на улицу Некрасова, где и был заблокирован и остановлен.

– Что ж ты, дружок, бегаешь от нас? – ласково спросил Вакулин.

Водитель, молодой парень в спортивном костюме, кепочке и очках в простой оправе, был напуган.

– Ничего я не бегаю! Опаздываю, вот и все…

– Так опаздываешь, что полночи по городу кружишь. Документы!

Варенцов Сергей Ильич, права в порядке, документы на машину имеются, товарно-транспортные накладные на груз – три ящика водки «Сокровенная» производства Санкт-Петербурга имеются, груз соответствует, отправитель фирма «Чиж», получатель АОЗТ «Сабвей», общегражданский паспорт есть, прописка проверена на пульте и соответствует…

– Так чего же ты бегаешь?

– Тороплюсь.

– Куда, если не секрет?

– Мне запчасти обещали. «Мерседес-Бенц» все-таки. Пойди купи…

– И где он, продавец этот?

– Опоздал. Не дождался меня и уехал.

– Уедешь тут, если клиент полночи круги вертит, умело уходит от милиции…

– Какие круги? Проверили документы и отпустите! Права не имеете держать.

Машина была в полном порядке, с иголочки, повода как бы и не было. И все же он был.

– У тебя очки сколько диоптрий?

– Почти нисколько. Две с половиной.

– Две с половиной? – радостно осклабился сержант Хрулев. – А где отметка о коррекции зрения?

– Какая еще отметка? Там написано что? Что вы мне втюхиваете?

– Ты еще и невежливо разговариваешь?

– Товарищ начальник! Какая еще отметка? Отпустите меня, я спать хочу. Мне на работу утром рано.

– Мне вот кажется, что у вас в техпаспорте подчистка. Поедем в отделение, – сообщил Сергею Ильичу Вакулин, – в нашу машину пересядьте.

– Хорошо. Позвоню вот только. Вон из того автомата.

– Ага! – рассмеялись все…

Теперь следовало подумать, но не очень долго. Существовал риск все испортить, порвать эту не ниточку даже, волосок тончайший. Но других-то ниточек, веревочек, волосков не было. Мальчик пропавший нужен был живым и невредимым, не сошедшим с ума, не отчаявшимся, не ушедшим в раковину отчуждения. О том, что происходило с ним все эти дни, можно было только догадываться. Слишком хорошо знали Вакулин со Зверевым, что могло происходить.

– Едем в «Чиж». Водилу в камеру. Группу Челышкова с нами. Все, – решил Вакулин.

Кафе «Чиж» занимало две квартиры на первом этаже девятиэтажки напротив станции метро «Проспект Большевиков». Стенка сломана, перегородки поставлены, стойка, столики, гриль, кофейный автомат, «однорукий бандит». Музыка тихая. Рядом двери лифта с устойчивым запахом аммиака. Между станцией метрополитена и подъездом вокруг и около ларьки и павильоны. Торгуют круглые сутки. Кафе работает с восьми утра до часа ночи. Люди Зверева провели здесь два дня, попарно и поодиночке, сменяясь и приходя снова. И ничего. Только вот фургончик, красивый и иностранный, «мерседес» дизельный, каждую ночь возит коробки и ящики из «Чижа» в «Сабвей». Назад везет другие коробки. Дело обычное, торговое. Не пошел товар – вези обратно. Заменяй на другой. Комбинируй. Бизнес. Святое дело.

Охрана внутренняя, мужики с голосами сонными и нетрезвыми, открывать отказалась, стали звонить начальству, требовать ордер, покрикивать из-за двери. Челышков заблокировал окна, выставил оцепление. Начальство, общаясь по телефону, открывать категорически отказалось, более того, оперативно прозвонило на пульт, потребовало разобраться, спрашивало, где ордер и по какому поводу.

– Сноси дверь, – приказал Вакулин.

После третьего удара кувалдой заверещали охранники, догадались, что все серьезно, попробовали отпереть, но один замок уже заклинило. Дожидаться не стали, и «громовой» Астахов доделал дело. Дверь взломали.

Кафе как кафе. Стойка, бутылки, девка на диване, два сторожа. На столе колбаса «любительская», томаты в собственном соку, тушенка украинская. Яловичина, стало быть. Хлеб бородинский, водка «Командарм».

– Советскую еду кушать любите? – вежливо начал Вакулин.

Охранники, здоровые напуганные мужики, радостно закивали головами. Минут через тридцать примчался «хозяин». Молодой, в костюме и галстуке, несмотря на ночь. А может быть, от дела оторвали. Из клуба.

– Что, собственно, происходит? – попробовал было понять «хозяин». И тут же лег лицом на пол. Туда, где уже лежали охранники. И тот, кто вошел вместе с ним. И тот, кто оставался за рулем в «девятке». Руки на затылках. Головы в тоске.

Водки «Сокровенной» в баре не нашлось. О такой водке раньше что-то никто и не слышал. Новая, стало быть. Напитки нашлись другие, на вкус слегка паленые, из одного примерно спирта. Ну и что, что паленые? Обыскали задние комнаты. В одной братва отдыхала, в другой нечто вроде склада. Банки, бутылки, сосиски в холодильнике импортные, другое добро. Окна, естественно, обрешечены надежно. Сигнализации нет. Дорого, да и зачем она, когда по ночам сокровенные поездки.

– Ну, что за водка такая, хозяин?

– Какая водка?

– Ну та… Из фургончика. Новая какая-то.

– Купил по случаю. – И попытался встать, отряхнуть костюм, но Челышков вдавил сапог «хозяину» в шею. Тот заплакал, заверещал.

– Как же так? Купил и повез?

– Вы что – из налоговой? Что случилось-то?

– Неси из машины водку, – приказал Вакулин.

Бутылка как бутылка. Этикетка фабричная. Завод-изготовитель. Пробка с винтом. Под ней пробковый кругляшок. Как раньше. Чудеса. Вакулин пробку выбил.

Взял в баре чистый фужер, плеснул граммов семьдесят, понюхал, выпил.

– И на вкус приятно. А накладные за последнюю неделю где? – спросил он зареванного «хозяина».

– В с-с-с-ейфе.

– А ключ?

– А ключ у г-г-г-лавбуха.

– А это мы сейчас проверим. – Из пиджака «хозяина» достал Челышков связку ключей. Два, конечно, подошли и к сейфу. «Хозяин» задергался и стал производить телодвижения подобно червяку.

В сейфе обычная картина. Баксов пачечка. Рублей миллионов сто. Пистолет «Макаров» со снаряженной обоймой. Никаких накладных, естественно, потому что они существуют только на время поездки, счетов пачка, другая бухгалтерия. И пачка этикеток на водку «Сокровенная». И на другую. Называется «Смольный монастырь». Чудеса, да и только. Не видал никто из стоящих и сидящих в комнате, да и лежащих, видимо, тоже, такой водки. А в выходных данных глубокоуважаемый завод.

– Вас в камеру или расскажете?

– Что?

– Где?

– Что где?

– Подпольный цех где?

Никто, естественно, ничего не рассказал. Перерыли все кафе. Только что половицы не вскрывали. Больше ничего. И к утру заметно повеселели лежавшие на полу ловцы удачи. Особенно их начальник.

До фени была сейчас Вакулину эта водка, хотя, как ни крути, неожиданное и приятное проникновение в сферу бизнеса. Кое для кого может быть полезным. Или новые сорта готовятся, а этикетки уже «ушли» вместе с остальным антуражем, или дерзкая и тонкая работа с малыми партиями несуществующего в природе продукта. Такое происходит, но редко. Нужны большое умение и свобода маневра. И пути отхода.

– Где цех? Мастерская где? В какой квартире?

– Я, пожалуй, вызову своего адвоката… – начал было «хозяин», но Челышков, сидевший к тому времени в кресле удобном и приятном и евший вилкой тушенку из банки охранников, только двинул щекой – и уже двое младших чинов поставили сапоги на шею «хозяина», а остальные лежали смирно.

Тогда Вакулин взвесил все за и против и спросил про мальчика.

– Адвоката! – то ли завыл, то ли захрипел «хозяин».

– А? Не слышу!.. Жарковато? А? Не понял? Где мальчик?

– Какой?

– Обыкновенный. Из Пулкова. Скажи, дружок, где? И домой поедешь. Я даже ствол не оприходую. Заберу и все. Как и не было его.

– Нет тут никакого мальчика, нетути. Пустите. Встать дайте! Думаете, управы на вас нет? Думаете, конторы ваши ментовские не горят?

– Смотри, как он расхорохорился. Бери, Вася, вон того, крайнего, он среди них самый спокойный. Вези в отдел, снимай показания.

– А что вообще-то в соседней квартире? – спросил Вакулин.

– Пенсионеры прописаны. Сейчас в отлучке. Значит, никого.

– Никого, говоришь? А если дверь вскрыть?

– На основании чего?

– А вот убирайте ящики. Выносите все со склада. В спальню вдоль стен. Там не очень много. Выносите.

– Может, этих поднять?

– Эти пусть лежат. Выносите.

Минут через двадцать открылась стена, обклеенная плакатами. Плакатами свежими. Коты, собаки, календари с тетками. Вакулин взял за краешек один, на уровне лица. Тот легко поплыл и отстал. Постучал костяшками. Дверь. Или ниша.

– Челышков! У тебя автомат? Будь готов. И к окнам передвинь людей. И дверь на площадке отслеживать.

Плакаты сорвали. Стальная, заподлицо дверь, вход в соседнюю квартиру.

– Ну что там? Хозяин! Ключи подбирать будем или сам покажешь? Да чего тут. Вот этот ригель, и никакой другой. – Вакулин аккуратно утопил длинный, в пропилах, ключ, значит, в мастерской заказывали, не хватило на всех, повернул, потянул на себя. Потом глубоко вдохнул, выдохнул и резко толкнул дверь. Вначале внутрь ввалился Челышков, качнулся в сторону, за ним еще двое. Вспыхнул свет. И все…

В углу, на продавленном диване, под тонким одеялом мальчик. Живой, но спящий. Вакулин наклонился к нему, взял на руки. Пахнуло перегаром. Тот был, очевидно, мертвецки пьян и теперь потихоньку просыпался, моргал глазами, дрожали щеки на опухшей рожице. Пахнуло застоялым запахом немытого тела, фекалий, спирта. Звякнула цепочка. За левую лодыжку тот был прикован к батарее. Цепь длинная, чтобы до унитаза хватало…

Во второй комнате то, что и должно было быть в такой квартире: емкости, шланги, гидравлика простенькая, моечный автомат, бутылки в ящиках, пробки на столе, этикетки, полуавтомат для наклейки. Не цех, но приличная мастерская. На окнах занавески, а за ними мастерски вваренные решетки. Хозяева в отлучке. Вначале получили деньги, должно быть для пенсионеров хорошие. Потом поменьше. Потом по ножу в спину. Или угарный газ в гараже. Или арматурой по черепу. И в канал. Можно на свалку. Таких трупов по службе проходило столько за год, что мозг тут же выбрасывал с десяток вариантов.

Вакулин вернулся в комнату.

– Всем лежать. Встать только хозяину.

– Хозяин здесь ты, начальник.

– Сидел?

– А то как же?

– Теперь не сядешь.

– Конечно, не сяду.

– Ты меня не понял. Я тебя к утру расстреляю, сука… Какая сука! Кто знал еще? Все? Конечно, все! Всех перестрелять. Только раньше вы мне все расскажете. Все, что ни попрошу. С подробностями. С мельчайшими. – И Вакулин ударил «хозяина» ногой в пах. Ударил сильно и жестоко. Тот завыл, заскулил, как собачонка, повалился, запрыгал на корточках по полу. Тогда Челышков ударил его ногой по лицу, и молодой человек и вовсе потерял сознание.

– Всех в кандалы. Мальчика на квартиру лично товарища Зверева и охрану туда же. Родителям пока ничего не сообщать. Врача туда. Я приеду через час, когда протокол оформлю.

Мероприятие завершилось в пять часов сорок восемь минут утра по московскому времени.

* * *

Городок этот, между Клайпедой и анклавной границей, не городок вовсе, а поселок, где фильмы снимать про любовь и смерть, сидеть в баре и янтарь собирать после отлива, в мокрых водорослях, а после уезжать на автобусе в Кенигсберг или Палангу, а там аэропорт или другой транспортный узел, чтобы добраться до Питера или Москвы. Все это тысячу раз прокручено. Скромное обаяние молодой буржуазии. То, что предстояло сейчас проделать Звереву, и было похоже на кинофильм, а может быть, потом и снимет ловкий парень сериал. Жизнь и смерть капитана Зверева. Смерть-то вот она, рядом. Может быть, прошла только что, может быть, нужно ждать ее скоро. Смерть приходит по утрам. Она любит это время. По утрам приходит надежда. И тогда смерть из сонной и надоедливой потаскушки становится вдруг стремительной и молодой женщиной, привлекательной и зоркой. Надежда берется за ручку двери, а смерть уже с этой стороны, садится рядом, кладет руку на лоб или на другое место, в зависимости от обстоятельств и обоюдного желания.

Агентурное сообщение по Ларинчукасу Зверев получил накануне. Помогли старые товарищи по ведомству. Сообщение было конфиденциальным и передано с попутчиком из рук в руки. Йонас – мужик без царя в голове. Как болтался по стране и республике до переворота, так продолжает это непринужденное и вольное занятие и сейчас. На что жил, неизвестно. Немного челночил, немного торговал, писал красивые картинки на продажу, но без особого успеха. В Петербурге появлялся нечасто. Поскольку пару раз «влетал» с коммерцией, за ним в республике приглядывали. В последнее время жил в Вильнюсе на улице Субачаус, в районе Маркучай у своей знакомой. Семья Йонаса, кстати, отец бывший офицер Советской Армии, ныне директор маленькой фирмы, наполовину русский, мать наполовину латышка, наполовину литовка, работает в этой же фирме делопроизводителем. Других детей у Ларинчукасов нет. Дома появляется редко. Когда совсем нет денег или одолевает ностальгия. Зверев подумал: для того, чтобы составить такую ориентировку, нужно было изрядно потрудиться. В свою очередь он в следующий раз вывернется наизнанку, но узнает все, что возможно, для своего коллеги в Вильнюсе, Баку, Львове. Может быть, то, что называлось лукавыми начальниками несчастной страны единым экономическим пространством, все еще не рухнуло потому, что до сих пор существовала ментовская солидарность. От Владивостока до Варшавы. Честных милиционеров и полицейских выбивали пачками и по одному. Но каждый раз цепочка замыкалась, места прорывов перекрывались. И метастазы зла находили свои пределы, останавливали губительную работу, сжимались и замирали, выжидая.

В поселке Йонас жил по адресу Палангас, 3, а это значит возле шоссе, и по ночам слушал, как в саду падали яблоки. Что-нибудь там обязательно падало. У знакомых жил Ларинчукас. В гостях.

Они попробовали найти гостиницу, но ее здесь не было. Был мотельчик на четыре домика в пяти километрах к югу. Зверев не знал, сколько времени им придется прожить здесь. Нужно было найти Ларинчукаса и задать ему смешной вопрос: «Где Телепин?»

Квартира отыскалась вскоре, впрочем не по случаю. Здешние ангелы-хранители приглядывали за Юрием Ивановичем и его подругой. Подыскали местечко. Может быть, и адресок бы узнали телепинский, да вот все неожиданно случилось и некоторая необычность выпирала из просьбы Зверева, хотя внешне все как бы было в рамках производственной ситуации. Милицейский люд чуток на нюансы.

Время катилось к безмятежному долгому вечеру, за Ларинчукасом была установлена наружка, нашлось и на это время у друзей Зверева.

– Что будем пить? – спросил он Гражину.

– Я консерватор. Водку с апельсиновым соком.

– А я, пожалуй, выпью сухого вина. Бутылку. Или нет. Давай возьмем черносмородинового. Семнадцать градусов, три процента. Помнится, раньше оно было неплохим.

– А с водкой?

– Если для начала и немного. Пожалуй, и я так начну.

Ресторанчик смешной и мирный на три столика, не ресторанчик даже, а кафе, хотя нет, все же ресторанчик, где они коротали вечер единственными почти посетителями, был рад им всем своим чревом. Хозяева, как видно семейная пара, души в них не чаяли. Ели рыбу. Изредка приходили все же люди, выпивали стопку-другую и уходили. Городок проводил время в ресторане мотеля. Здесь был культурный эпицентр, здесь был сейчас цвет нации. Ближе к полуночи хозяин принес и зажег свечи. Немного погодя к столику подошел мужчина в черном вельветовом пиджаке и попросил прикурить. Зверев вышел вслед за ним из зала и узнал о том, что Йонас из дома не выходил и, по-видимому, мирно спит сейчас.

Уже под утро, когда он проснулся и не нашел Гражины рядом, посмотрел на часы – была половина пятого. Через тридцать две минуты она вернулась. Зверев прикинулся спящим. Утром, выйдя на минуту из дома за газетой и молоком, он узнал от ненароком оказавшегося рядом «случайного» знакомого из вчерашнего ресторанчика, что ночью Гражина посетила телефонную будку на автостанции и позвонила по неустановленному номеру, предположительно Ларинчукасу. После чего тот покинул дом на Палангас и на легковой машине «Жигули» зеленого цвета выехал в направлении Клайпеды.

Зверев ни единым словом или жестом не дал понять Гражине, зачем он едет в Литву.

В эти Богом забытые времена случились все же дни…

Отчего-то о том, что выпадет снег, никто не предупредил. Впрочем, они не включали телевизора, а транзистор был настроен на одну и ту же волну, и, когда прерывалась музыка и начинал частить диктор, Гражина щелкала тумблером. Тогда Зверев сразу ощущал беспокойство.

Сама эта поездка в Литву была чистейшим безумием, и никакие колдовские раскладки, никакие иррациональные схемы, позволявшие ему ранее благополучно «доплывать до берега», не могли сейчас его оправдать. Дело рассыпалось, попса искоренялась на глазах, страна была в состоянии шока, и только необъяснимое упорство министра внутренних дел оставляло Зверева во главе уже не бригады, а какой-то армии следователей, оперов, стажеров, осведомителей и просто соглядатаев и помощников. Это дело должен был вести не просто генерал, а генерал особенный, нерукотворный. Маршал Жуков во плоти. При явственной ненависти не поддавшейся зомбированию части народа к поп-звездам убийц все же необходимо было найти.

– Нет, давай все же послушаем, мне интересно.

– Ты все равно не понимаешь ни на каком языке.

– Но мне интересно.

– Ну, Бог с тобой, – уступала она и возвращала звуки необъяснимого мира в комнату.

А ему казалось, что он понимает все мировые языки. Но это все же было иллюзией. Иллюзия и идиллия – близкие слова.

Днем они покидали комнату или сидели на кухне, где тщательно и долго завтракали (обед приходился обычно на середину ночи), или отправлялись на пляж, который шелестел и ворочался кромкой прибоя в пяти минутах от дома. Осень не стремилась продлить свое существование и понемногу растворялась в воздухе зыбком и заботливом. Это происходило по ночам.

* * *

Когда он неделю назад вспомнил про «секретное оружие трущоб» – Гражину, когда зацепился за эти слова, потому что цепляться было более не за что, и отыскал ее, а потом в поисках Ларинчукаса оказался в литовском поселке с вовсе непроизносимым названием и снял комнату, он аккуратно наплевал на остальное. На оперативно-розыскные мероприятия, на версии и тем более на катастрофически увеличивавшееся количество трупов, еще недавно бывших популярными артистами, нюхавших, куривших, коловшихся, трахавшихся и совершавших кощунственные телодвижения и потрясания воздуха. Он не хотел знать ничего, кроме того, что осень исчезает по ночам. О себе же он вспоминал только во время утреннего бритья. Глядя на свой постылый лик в запотевшем зеркале в ванной, он проводил по щекам ладонью и, не желая бриться, все же совершал этот ритуал.

Закаты, пустой пляж, деревянный бар со свечами, лимонная и тминная и так далее и прочее. Еще две бутылки вина за ночным застольем, после затей и забав. Под утро, совершив вновь то, что уже казалось невозможным совершать, он засыпал, и ему вновь снился лабиринт и его обитатели, а он был то светящейся точкой, то воплощением каких-то других лиц, а его кошмарная подружка маялась в лабиринте и встретиться они не могли никак. А кругом злодеи и внимательные пятнышки лазерных прицелов.

«Делайте вашу игру, господа», – жалко и несчастливо думал он в последние предутренние мгновения под торопливую музыку и монотонный шум перемещающихся вод.

Они прибрались в квартире, открыли окна настежь, закрыли их совсем и вышли вон. И в этот миг пошел краткий преждевременный снег. В своей вязаной кофте и плотной синей юбке она все же мерзла, и он обнял ее – так они и шли. У нее сумка на ремне слева, у него справа.

Визы заканчивались, и ей нужно было в аэропорт, потом в Москву и после на петербургский поезд. Когда-то можно было промахнуть за полсуток все это расстояние на автобусе.

Он же выбрал себе путь подлиннее, и начинался он именно с автостанции.

Наконец ЯК-42 с гордой литовской надписью на борту взлетел, и Зверев стал свободен. Если бы не этот снегопад, мелкий и случайный, не от Бога даже, а от кого-то другого, то все бы обошлось. Солнце садилось, свет уходил, автобуса на Шяуляй нужно было ждать еще часа полтора, и он сделал то, что никогда не любил делать ни при каких обстоятельствах, – ждать автобус внутри автостанции. Зверев ненавидел эти помещения.

Здесь был буфет, молодые люди, тут же обсмеявшие его, что, впрочем, они проделывали с каждым входящим, здесь было расписание движения и карта республики во всю стену. Еще здесь были игровые автоматы. Он проиграл несколько монеток и пересел к другой машине. «Звездный приз» – так называлась игра. По лабиринту убегала точка, а злодеи светящимися лучами испепеляли ее. Укромный тупичок, справа, внизу. Потом вспышка…

* * *

– Не проскочить тебе лабиринта, московит. Никому его не проскочить. Я в эту игру семь лет играю. С тех пор, как его здесь поставили. Еще при большевиках. Отличные неконвертируемые рублики, вагнорики, талоники и прочая белиберда. Большевики все заперли, – так говорил средних лет житель этого городка, а может быть, и вовсе житель этого автовокзала, этого буфета. – Любишь Литву, парень?

– Естественно. Какие могут быть сомнения, – поспешил согласиться Зверев, – только вот как быть с большевиками? Как быть с красными литовскими стрелками?