Текст книги "Тройное Дно"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

День рождения

Зверев вернулся со службы в шестом часу. Поставил в вазу пять роз, полученных вместе с другими пустяками от сослуживцев по случаю дня рождения, и снял костюм. Потом он долго стоял под душем. Горячим, затем холодным, растерся банной рукавицей и потянулся туда, где обычно висело полотенце. Сегодня его на месте не было. Тогда он голым прошел в комнату, нашел махровую простыню, вытерся. Вернулся в ванную, подобрал грязную рубашку, трусы, бросил их в корзину. Причесался перед запотевшим зеркалом. Натянул чистое белье и вернулся в комнату. Комнат было две, и с некоторых пор – обе его. После того как уехала, ушла, испарилась женщина, что жила с ним в этой квартире.

В спальне он влез во фланелевые домашние брюки, рубашку-тенниску, прошлепал на кухню, вынул из холодильника две бутылки пива, одну об другую открыл, налил в стеклянный тонкий бокал, вышел с ним на балкон и посидел там минут десять. Он позаботился о том, чтобы сегодня никто не приходил к нему, и спешить ему было незачем.

В гостиной он вытащил на середину обеденный стол, накинул праздничную скатерть, щелкнул клавишей магнитофона.

Пристрастия его со временем не менялись, он предпочитал музыку черных трущоб Гарлема всякой другой. На всех кассетах было примерно одно и то же. Но одну он все же отложил. Минуту подумал и спрятал в секретер. Потом сделал музыку погромче, опять прошел на кухню, вынул из холодильника сыр чеддер, ветчину, початую банку томатов, майонез. Постояв секунду, достал еще бутылку пива, сдернул крышечку о край стола и перелил пиво в бокал.

Хлеба и яиц не было. Тогда он накинул на себя куртку, взял пакет, бросил в него кошелек, ключи, вышел и захлопнул дверь. «Универсам» функционировал напротив. Впрочем, теперь он назывался супермаркетом. По пути Зверев попробовал вспомнить, что когда-то было изображено на этом пакете, но краска совсем стерлась, а пакет держался на удивление.

* * *

Во дворе шла обычная вечерняя жизнь. Хлопотали хозяйственные дамочки, дети, что поменьше, устраивали свои несуразные игры, а те, что постарше, – невинные флирты под надзором недремлющего двора.

В зале универсама было немноголюдно, что казалось удивительным, нашлись хлеб черный и белый, десяток яиц, кое-что еще, всякие мелочи. Возле стеллажей с бутылками он помедлил. Взял одну коньячную и пару сухого, недорогого. Хозяйственные хлопоты были ему не в тягость. Возвращаясь домой, Зверев подумал, что жара скоро начнет спадать и можно будет опять посидеть на балконе.

Он вернулся. Времени прошло немного. Кассета еще не кончилась. Уходя ненадолго из дома, он не любил выключать электроприборы и бытовую технику. Пиво все же нагрелось, и он вылил его в раковину, пустил воду, сполоснул бокал, поставил его в сушилку. Налил в кастрюльку воды, положил три яйца. «Именинник…» – сказал он себе и, довольный этим, опять открыл холодильник. Достал баночку кальмаров, открыл, слил жидкость, покрошил на доске, сложил в тарелку. Сверху – несколько ложек майонеза. «Просто и естественно», – продолжил уважаемый милиционер прервавшийся разговор с самим собой. Отнес тарелку на праздничный стол. Тем временем яйца сварились. Он выключил газ, снял кастрюльку, поставил под холодную воду из-под крана…

Картофельный салат он делал долго и старательно. Выложил его в салатницу, отнес на стол. Нарезал ветчину, сыр, разложил на тарелках, во вторую салатницу выложил томаты. Достал из бара фужер и рюмку. Потом еще один фужер, а вторую рюмку на стол не поставил. Очень долго протирал фужер полой рубашки, посмотрел на свет и еще протер. Поставил на стол, ко второму прибору. Осмотрел все, добавил хлебницу и масло на специальной тарелочке. Переменил воду в вазе с цветами, поставил в середине стола свои розы. Потом ушел в спальню, лег на тахту, стал смотреть в потолок. Потолок был чист, впрочем, как и все в квартире, чистое, свежевыкрашенное, поклеенное, недавно внесенное…

Когда от него ушла женщина, он вначале не брал это в голову, ходил, как и раньше, на службу, выезжал на задержания и опознания, по разным делам, иногда до полуночи просиживал в кино. Да только однажды утром не встал, как обычно, а провалялся весь день на тахте. Неспешно ворочались в голове однообразные мысли.

Потом пришла ночь. Нашелся телефон старого товарища по университету. Товарищ приехал, привез водку. Потом, уже под утро, ходили по городу, пели, стучали в чужие окна. Потом было забытье. Потом опять ночь. На следующее утро он снова не пошел на службу. Сказался больным. Дождавшись, когда откроют гастроном, купил несколько бутылок портвейна, пил, засыпал, снова пил… просыпался.

Потом в квартире появились какие-то люди. Девки. Они спали, ели, уходили, приходили, говорили о чем-то. Они не знали, где работает Зверев, а личное оружие и документы он спрятал надежно. Шкаф с формой летней и зимней заперт намертво. Сапоги на антресолях. Полная конспирация. Однажды он посмотрел на себя в зеркало, недобро усмехнулся, затем выставил свидетелей тоски и печали за дверь. К тому времени уже не хватало, впрочем, кое-каких вещей. Но жалеть о чем-то, тем более о вещах, – дело неблагодарное. Тем более что в день его возвращения к жизни кончилась зима. Он растворил окна и, пока выходил наружу липкий воздух беды и непонимания, собрал все грязное, нестираное, сложил в сумку. Другую набил стеклотарой, вышел вон. Дверь не запирал. Хотел снести белье в прачечную, бутылки сдать, но опустил все в первый же мусорный бак. К тому времени он уже был уволен со службы по статье 33 пункт Г. Сергачев забрал удостоверение и ствол, хлопнув дверью напоследок. Жизнь-нужно было начинать даже не с нуля, а с некоторой отрицательной величины. Зверев отмыл полы, прокипятил посуду, но все же было как-то нечисто. Как будто дурман сидел по углам и выползал время от времени. И тогда он устроил капитальный ремонт. А когда через месяц, вернувшись однажды после прогулки, огляделся, то как-то сразу успокоился. Похудевший, выбритый и спокойный до иронии, он явился в отдел. Люди тогда разбегались по кооперативам. Его взяли с охотой и испытательным сроком, что, впрочем, было излишним. С тех пор и жил вот так. Один. Старые знакомства оборвал, новых не заводил. И даже в день рождения никого не пригласил, сказал, что уезжает на весь вечер. Назвал липовый адрес.

…Он встал, открыл шкаф, снял с вешалки светлые, хорошо сшитые брюки. Складки, впрочем, были не совсем хороши. Пришлось достать утюг, марлю, гладильную доску, отгладить, дать отвисеться. Тем временем можно было выбрать рубашку…

Когда она еще не была его женой, то приезжала по вечерам той электричкой, что называют последней.

И все было, как и миллионы раз, во все времена, когда были электрички, а впрочем, даже и тогда, когда их еще не было. Когда проходили первые восторги, она вспоминала, что принесла с собой груши, или яблоки, или лук. Они ели груши, и яблоки, и лук, и часто все это вместе, не смущаясь. Жила она в пригороде – с садом, огородом и другим незначительным хозяйством. Потом они пили чай и смотрели друг на друга. Идиллия.

В те дни, когда она оставалась у него надолго, они уходили в город, уезжали на метро куда-нибудь без причины, возвращались поздно. Он всегда таскал с собой «Зенит», но на снимках она получалась неизменно жеманной, «сущей дурой», как говорила сама, и потому он ловил тайные мгновения естества, но эти фотографии ей никогда не показывал. Потом отбирал лучшие и увеличивал их. Таких набралось десятка два. Сейчас эти снимки лежали на полке в бельевом шкафу, в большом сером пакете. Облачившись наконец в брюки, он встал на стул, достал тот пакет. Извлекая на свет запечатленную радость, он развешивал фото на стенах большой комнаты, хотя липкая лента потом, отдираясь, должна была несколько испортить обои. Можно было подумать, что он решил это женское лицо оставить на стенах навечно, а так быть не могло. Да, теперь комната являла собой одно женское лицо.

Хотелось есть, тем более что стоило только руку протянуть – и получишь все… Но есть он не стал, а зашторил окно, включил торшер, сел в кресло. Выключил магнитофон, включил телевизор. Молчание ягнят закончилось. Транслировались клипы солидарности с убиенными артистами. Раздавались вопли и грозные вопросы к власти. К Звереву. Он вышел на балкон. Двор опустел. Иногда вопреки всякой логике и сложившемуся порядку вещей дворы пустеют во внеурочный час.

«Куда, петербургские жители, веселой толпою спешите вы?..» – пропел он вслух. Рядом достраивалось, и, видимо, спешно, новое девятиэтажное чудо. Перекатывался по рельсам кран, поводил хоботом. Хлопотали рабочие. «И то дело», – сказал Зверев, но тут к нему во входную дверь позвонили. Он оправил рубашку, вздохнул поглубже и открыл дверь.

– Поздравляем вас от имени восемнадцатого почтового отделения. Сразу три телеграммы, – сказал весёлый дядя и проглотил слюну, – распишитесь в получении. Двадцать часов тридцать минут. Благодарствуйте.

– Подожди, друг. – Именинник подошел к столу, сорвал с коньячной бутылки колпачок, подцепил ножом пробку, плеснул в фужер граммов семьдесят пять. – Ну-ка, за мое здоровье.

– Да что ты! Никак не могу. Видишь, еще сколько, – потряс почтальон телеграммами. – Разве потом, на обратном пути. Ну, бывай, – и пошел вниз, дабы не искушаться. Все телеграммы были поздравительными, и Зверев не стал их даже вскрывать, а бросил на подоконник. Ему это было уже неинтересно.

Той осенью она заканчивала свое затянувшееся учение. Той осенью она не боялась последствий, и можно было вообще не бояться ничего. Той осенью они были, видимо, счастливы. Но потом что-то случилось, и она стала приезжать все реже и реже, хотя они уже были записаны в книге судеб на одну фамилию, потом перестала приезжать вообще, и они расстались. Какое красивое слово – «Прощай». От него веет мраком и вечностью.

Он плеснул в фужер еще столько же коньяка, сколько там было, потом еще – и залпом выпил. Затем полежал на полу, глядя в потолок. Потом пошел в другую комнату за гитарой, опять лег на пол, гитару положил на живот и потренькал немного. Даже попел. Пел он вообще-то ничего. Очень даже порядочно пел. Основательно пел. Талантливо. Совершенно феноменально пел. Песни популярных авторов и свои собственные. И свои были в сто, нет, в тысячу раз лучше. Но она все равно уехала и не вернулась. И больше он не хотел знать ничего.

Он попел, встал, выпил еще, потом снова лег на пол и уснул. Проснулся минут через сорок от дурноты. Едва успел подняться и добежать до туалета. Упал на колени. Уткнулся лбом в раковину унитаза. Его выворачивало долго. Но, кроме коньяка и пива, в желудке ничего не было. Потом, не вставая с колен, смыл воду. Брызги попали на лицо, и ему опять стало противно.

Очнувшись, он взял щетку, отмыл унитаз, ухмыльнулся, встал наконец и отправился в ванную. Там долго приводил себя в порядок, а затем переменил рубашку. Добрался до кухни, налил в кофейник воды, всыпал три ложки кофе.

«Поправляться, так поправляться», – сказал он себе, открыл рислинг, выпил залпом два фужера и оглядел стол. Остался неудовлетворенным. Достал из шкафа сардины махачкалинские по четыре тысячи рублей банка – лучшие в мире, – поставил на блюдечко, вскрыл, крышку выбросил в ведро, вытер на кухонном столе. Отнес сардины в гостиную, в это время на кухне зашипел кофе, проливаясь на плиту, Зверев вернулся, перелил кофе в большую чашку и сахар класть не стал. С чашкой опять вернулся в гостиную, сел в кресло. Пил кофе большими глотками, почти не чувствуя, до чего тот горяч. В свете торшера фотографии на стене приблизились, приобрели объем. Зверев допил кофе, на столе ничего не тронул, а отправился опять на кухню, достал из холодильника кастрюльку со вчерашним супом, разогрел и долго ел без хлеба. Разбил на сковороду два яйца, но так и оставил, а потом вскрыл еще одно и выпил его. Вспомнил, что есть минералка, нашел бутылку, открыл о край стола и не отрываясь выпил половину.

…Все рано или поздно кончается, и однажды она не приехала больше. Он стал уходить из дома, спал по вокзалам, а раз его даже привезли домой в милицейской машине для установления личности, так как при нем не было документов, а признаваться в принадлежности к конторе он не захотел.

…Тем временем пробило одиннадцать часов. Зверев немного переставил тарелки на столе, немного их сдвинул, принес торт, переложил на блюдо, поставил в центре стола. Рядом зажег две свечи в прекрасном подсвечнике, который невесть каким образом попал к нему. Перемена блюд…

Он вышел на балкон с радиоприемником и сидел там до полуночи, вертел волшебное колесико. Рядом таинственным образом функционировала стройка, двигался кран, перемигивались на своем языке сварщики. Потом он вернулся в комнату, и комната оглядела его и не пришла, очевидно, к определенному выводу. И вот тогда он решил послушать нечто другое – магнитофонную кассету. Она была записана случайно, ночью.

…Тогда, когда они отдыхали друг от друга и время растворялось в сонных голосах, словно что-то предчувствуя, он встал, тихо нажал клавишу, потом две других, а первую отпустил. Микрофон был встроенным. Сорок пять минут жизни. Говорила в основном она. Говорила, шептала, дышала, болтала о пустяках…

Так и сидел он, пока не кончилась запись, а потом взглянул в огромное многоглазое лицо и ужаснулся эффекту присутствия. Тогда он поднялся, принес из кухни мусорное ведро: спокойно одну за другой опрокинул в него все тарелки, стоявшие на столе, а сверху опустил торт. Тот, падая, развалился, и кремовые цветочки прилипли к стенкам ведра. Туда же он отправил все бутылки, отчасти полные, вынул из вазы цветы и воткнул их сверху. Потом вышел на лестничную клетку, открыл пасть мусоропровода и послушал, как все это падает вниз.

Вернувшись в квартиру, запер дверь на оба замка, потом разделся, хотел лечь, но о чем-то вспомнил, снял со стен фотографии, сложил в пакет, спрятал в бельевой шкаф, открыл окно и проветрил комнату. Затем выключил повсюду свет, лег в постель, укрылся с головой одеялом, попробовал заплакать и не смог.

И тут в дверь позвонили. Это был разносчик телеграмм и ему хотелось выпить.

* * *

…Зверев вышел из метро на «Балтийской». Автобус шестьдесят семь. В сумме тринадцать. Вот он стоит, желтый. Банан, колбаса, сосиска. Весь в рекламе и заботах. Отстаивается. Когда рванул экспресс «Икарус» на острове, взяли в разработку автопарк. И неожиданно выкатилась версия. От Балтийского до острова всего ничего. Минут десять. Машин достаточно. Топлива хватило бы на весь день. График вполне терпимый. Но автобусы предпочитают курсировать между парком, что примерно на середине маршрута, и островом. От метро, естественно, нужно проезжать до конца, хотя зимой шоферам фартит. Туннель подтекает, желтый лед, как в пещере сталактитов. Или сталагмитов. Тогда можно кивать на безопасность пассажиров, останавливаться у туннеля. А дальше им пешком полтора километра, без пешеходных дорожек, сквозь чад выхлопов «КамАЗов», идущих как ни в чем не бывало, и тех же самых «икарусов»-экспрессов. Они как ни в чем не бывало везут граждан, могущих уплатить другой тариф. Но «икарусы» эти, «старшие братья», шабашат часов в шесть. Плюс неистребимая привычка водителей шестьдесят седьмого отстаиваться на Балтийском на секунду, соблюдая несуществующий график. Какой бы ни был мороз и ветер. Сразу за туннелем – трамвайное кольцо. Чтобы пресечь бесплатный проезд туннеля, сажают контролера на одну остановку, точнее, на две, одна еще промежуточная. Никто не сомневается, что наличка с «икарусов» идет в один карман с шестьдесят седьмым. Чтобы и деньги отмыть, и материалы списать. Старо как мир. Ненависть в народе островном копилась. Короче, автобус просто взорвали. Версия не выдерживала никакой критики, рушилась почти сразу. Но что-то в ней было такое, что позволяло зацепиться и не отбрасывать совсем. Она укладывалась в ту зыбкую, почти эфемерную конструкцию, которую выстраивал Зверев, становилась то ли балкой, то ли стойкой. И оттого конструкция эта, авангардно-интуитивная композиция, обретала плоть. И мистическое исчезновение трупа, который потом ожил и сбежал из столовой-ночлежки, тоже укладывалось в предназначенный для этого элемента паз. В гнездо…

В девятнадцать четырнадцать Зверев втиснулся в автобус. Обычная история. Дележ мест, ворчание и ответы на оное. Автобус шел вдоль Обводного, окна запотели. В салоне в основном молодые люди. Старикам с острова по вечерам в Питере делать нечего. Они свои поездки устраивают часов до трех. Наверное, потому, что темнота физическая накладывается и согласуется с той темнотой, что внутри. Времена такие…

А вот и туннель. Долгая и любопытная для нового человека поездка. А для завсегдатаев – напоминание. Поскрипывают сочленения в машине, скрипит музыка в плейере у здоровенного мужика рядом. Желтый свет, желтый лед или его предчувствие. Длинные лампы неонового освещения, не работающие через одну, и наконец – свет дневной, медленно приходящий в рукотворное и необходимое сооружение, когда машина на подъеме и уже почти наверху, где кольцо, парапет и холодные языки прилива. И тогда смолкают почему-то голоса в салоне. А уж лучше бы на пароме. Когда восемнадцать метров воды не над тобой, а под ногами, и небо, которое хочется увидеть, только голову запрокинь…

Зверев постоял у парапета. Справа станция аэрации. Слева и прямо дома. Воды земные и воды небесные. Если погода хороша и благоприятствует, виден Кронштадт. Сейчас не виден. За спиной опалина после взрыва. Шестьдесят седьмой забрал островных жителей и пополз вниз, в темноту и чрево туннеля.

Зверев отправился на прогулку. Дворец культуры или спортзал? Бассейн и тренажеры. Все равно имеет отношение к культуре. Он зашел в холл, осмотрелся. Вахтерша, молодая и веселая. Расписания секций и таблиц соревнований нет. Только аэробика и шейпинг. Хочешь быть здоровым – становись в шеренгу и пляши. Хочешь играть в волейбол – плати тысяч пятьдесят в час. Или сто.

Зверев спрашивать не стал, вышел. Пошел к каналу. Две мертвые коробки бывших общежитий и еще одна. Впрочем, на первом этаже несколько окон забрано фанерой. Значит, посещают бомжики графские развалины. Летом, наверное, там просто чудно. Много пространства и воздуха. Ему случалось видеть такие пристанища. Люди умудряются делать выгородки из картона и полиэтилена. Из коробок и ящиков. Квартиры в несколько комнат, где при определенной сноровке есть и провод электрический, накинутый на ближайшую доступную фазу, и старенький телевизор, и таз, и ведерко, и скатерть на сундучке. А уж какие здесь бывают гости, какие комедии и драмы!

Рядом баня. Ларек – «продукты». Магазин остался позади и правее. Разрабатывали и его. Обычная точка. По воскресеньям не работает. В субботу до трех. Начинает с одиннадцати. Заканчивает в пять. Еще три ларька на острове. Они там, правей. Один ближе к каналу, другие – точно в середине острова. Есть еще кафе возле филиала известного банка и буфет в семейном общежитии. Вокруг – порты. Лесной, рыбный, пассажирский… Навигация вообще-то закончилась, но все же прошел по каналу невесть откуда взявшийся лайнер, огромный, пассажирский, светящийся окнами. Буксир его протащил медленно и основательно. Зверев ни разу не бывал на борту такого судна. Прочитывалось светящееся – «BAR». И в нем люди. Туристы.

Белый и прекрасный лайнер, где нет бомжей и милиционеров. Где только прекрасные женщины и их друзья. Круиз. Слева – два корпуса бывших казарм бывших немецких военнопленных. Там – общежития без шансов на расселение. Вечные пленники острова. Разрабатывать их и вот это, восьмиэтажное, семейное, трудно. Много пришлых людей. Они приходят и уходят. Но и войти в этот круговорот легче, чем при устоявшейся спокойной жизни обитателей. Здесь все чисто. Все просвечено и известно. Пришел сотрудник, ушел сотрудник. По собственному желанию и зову совести. Есть небольшая ТЭЦ, есть проходная судоремонтного завода и озеро. Когда-то собирались делать док для ремонта и испытания подводных лодок. Потом, естественно, всякие стройки прекратились. Вместо дока – озеро глубиной пятнадцать метров. Поросло осокой. Водится совершенно любая рыба, только клевать не хочет. Озеро сообщается с заливом с помощью искусственного трубопровода. Таинственное и необъяснимое сооружение. Говорят, что, когда забрасываешь донку, кол не закрепить. Грунт необыкновенно твердый и скользкий. Есть на острове офис зоны свободного развития. Много всего есть на острове. Зверев вернулся к туннелю. Осмотр места будущей операции закончился. Он подробно знал о каждом доме из пояснительной записки к плану, бегло просмотрел список прописанных и просто проживающих. Потенциально способных на преступление и условно судимых. Знал, кто контролирует ларьки и магазинчик. Знал про беды судоремонтного завода и про то, что и где ловится зимой, по первому льду.

* * *

– Ну что, лицедей, как живется?

– Вашими молитвами.

– Должен сообщить приятное известие. Дело на вас, гражданин Пуляев, можно прекратить.

– Как, совсем?

– Совсем. Сейчас мы это дело отметим. Вот у меня чай и чудесные бутерброды. С ветчиной и сыром.

– У вас кормят хорошо. Я не жалуюсь.

– Давай, давай. У нас-то хорошо, а на этапе не очень.

– Каком этапе?

– На обычном. Неизвестно только, куда отправят.

– Кого?

– Вас.

– Так можно ведь прекратить?

– А можно и не прекращать. Фирма-то заявление не подает. Не хотят подавать. С чего бы это?

– Так и было у меня задумано. Им лучше от этих денег вообще отказаться.

– Правильно. Хорошая у тебя голова. Только вот применяется не по назначению.

– Это уж мои личные проблемы.

– Как же личные, когда я на тебя свое дорогое рабочее время трачу.

– Значит, есть нужда. Мы же по делу клоунов проходили.

– Вот я и говорю. Редкая у тебя голова, Пуляев. Удачливая.

– Мне этот разговор не нравится. Есть на меня дело или нет?

– Дело можно сделать. Например, попросить уважаемую фирму заявление намарать. За определенные гарантии. Тогда ты получишь примерно года два. И по этапу.

– А если не намарать?

– Тогда представители фирмы будут ждать тебя у выхода из нашего учреждения. Убивать тебя они не станут. Квартиры у тебя нет. Отработаешь на них годика два-три. Разница с тюрьмой небольшая.

– Какие еще есть предложения?

– Браво! Предложение есть. И серьезное. Поработаешь на нас.

– Как я могу на вас работать? Стукачом?

– Не совсем. Оперативным работником. Мы тебя в банду внедрим.

– Вы меня лучше в камеру назад внедрите… Я устал и хочу покоя.

– Дурачок. Тебе дело предлагают. Банда – это сильно сказано. Хотя, возможно, максимально точно. Пойдешь в одну неформальную организацию. Просто пойдешь. Ничего не будешь выведывать. Никого не станешь закладывать. Будешь рассказывать, что увидел и услышал за день.

– А чего ж своего не пошлете?

– Ты же умный человек. Если из Кремля секреты разбегаются по белу свету, то из нашей конторы – со скоростью света. Моих людей не знает никто. Они только со мной выходят на контакт. Но я допускаю, что кто-то где-то как-то засветился. Мне нужен человек свежий, нетронутый. В деле не бывший. У тебя к тому же все строго официально. Вышел из СИЗО, общежитие потеряно. Можно вернуть, да хлопотно. Вот и пьешь ты бульон с бомжами.

– С бомжами?

– Да, дорогой. С ними.

– А среди них убийца клоунов?

– Ты прирожденный оперативник!

– И что потом?

– Тебе никакого убийцы искать не нужно. Тебе нужно информацию собирать и добросовестно передавать мне на конспиративной квартире. Я сам не знаю, что там ищу. Но искать нужно там. Больше негде. Риска никакого. Ты никуда не ввязываешься, никаких погонь, задержаний.

– Никаких неосторожных шагов и действий.

– Вот именно.

– А Ефимов?

– А Ефимов посидит пока.

– Да он же вовсе ни при чем.

– И чудненько. А представь, вдруг ты его встречаешь в городе.

– Ну и что такого?

– А ничего хорошего. Ненужные эмоции. Риск лишних слов и выражений лица.

– А в случае чего вы мне его вышлете на связь!

– Слушай. Вот вернешься с задания, я тебя в штат возьму. Совершенно серьезно.

– И надолго это?

– Да ну, недели на две. В «Соломинку» пойдешь.

– Ночлежка?

– Естественно. Одна из ночлежек. Их несколько. Но эта самая интересная. Убийцу видели там.

– Когда?

– После того как он взорвался в автобусе.

– На Канонерском острове?

– На нем самом. Радио слушал в камере?

– И телевизор смотрел. Хорошо у вас тут. Только тесновато.

– На этапе просторней.

– Скажи честно. Ты бы меня выпустил, если бы я не согласился?

– Конечно бы выпустил.

– Так я могу и отказаться?

– Ты же знаешь, что не откажешься. Закончишь все – денег тебе немного отстегнем. Из тех, что украл в фирме. И езжай куда хотел. В Астрахань?

– В нее, родимую.

– Ну вот и поедешь.

– Подписку надо давать?

– Нет. Это утечка информации. Дашь подписку лично мне. На словах. Ты артистов-то этих как, любишь?

– Ненавижу.

– Ну и порядок. Теперь я передам тебя в надежные руки. Поработаешь со специалистами. Инструкции кое-какие получишь. Специалисты опять же не из нашей конторы. Но мои большие друзья. Можешь с ними быть откровенным. В разумных пределах. Так что пошли.

– Куда?

– Вот по этому адресу. Запоминай… Вот ключи. – Зверев отстегнул от связки нужный ключик, потом другой. – Вечером зайду. Пока устраивайся. Спросят, скажешь – не ваше дело. Назовешь Ефима Соломоновича. Будто к нему приехал. Из Тамбова. Паспорт твой у меня побудет пока. – И Юрий Иванович выписал пропуск на выход. И позвонил в охрану. А еще через минуту Пуляев вышел на тротуар и посмотрел вверх. Небо было чистым.

* * *

…Гарри Карабасов, отец родной, создатель, свет ясный и папочка скверный, попробовал оружие. То есть влепил шарик в бочку из-под соляры, потом в бетонную стенку. Отчетливые красные лепешки в розовом ореоле брызг и тихий, шмякающий какой-то звук привели его в благодушно боевое настроение. Бились Витек, Шкапик, Карась, Дрон и Галактион и длинная Клара. Кларел, Кларетта, совершеннейшая находка, плясунья и жеманница. Каждый за себя, каждый против всех до полной победы. Как и всегда. Шоу-группа «Возьми-возьми» выехала поразмяться на хорошо знакомый полигончик во Всеволожске. Предстояли большие гастроли. Питер, Петрозаводск, Мурманск. Потом Норвегия. Из-за печального события с Пашей Магазинником выступления в городе многих революций и черных ночей, которые взяли верх над белыми на определенное природой время, но все же неопределенно долгое, вообще стояли под вопросом. «Праздничный» разрабатывали менты, допрашивая персонал, слоняясь по помещениям, суя индикаторные отвертки во все розетки, а электриков они привезли с собой чуть ли не с кафедры Технологического института, профессора какого-то и завлаба. Чужих никто в тот день на сцене не видел, впрочем как и накануне. Несчастные повелители ламп и проводов рвали на себе рубахи и плакали настоящими слезами. Комиссии из «Ленэнерго», кабельных сетей, мэрии составляли акты. Завпост и менеджер Магазинника просидели в камерах, каждый в своей, по три дня и после дотошных допросов были засажены в гостиницу, с невыездом на неопределенное время.

Решили выступать в ДК Горького, а пока оттягивались, поправляясь пивом «Балтика» и пейнтболом. Те, кто не хотел или не мог пулять шары, прятаться и перебегать от окопа до стенки на полигончике, повышали сейчас свой культурный уровень разнообразными и доступными артистам способами. Каждый своим.

Папочка опустил забрало, спустился в окопчик, стал прикидывать, что к чему.

Играли не в первый раз. Дрон и Галактион, несомненно, минут через десять выбьют Карася. Эта компания в дальнем углу, недалеко друг от друга. Шкапик, шалун и солист, держит середину поля. Он парень терпеливый. Свалит обоих. Витек проберется к Кларе, они справа. Девка стреляет лихо. Что получится – неизвестно. Тогда папочка двинется в разведку боем. Играли по двадцатке. Сто баков Карабасик, пожалуй, сегодня оттянет. Папочка проучит кодлу. Прошлый раз они его подловили, сговорившись, и положили из трех стволов. Играли без шлемов, озоруя. Потом все мордашки были в краске, как у клоунов. Сегодня ожидался «рафик» «Информ-ТВ». Велено было всем надеть шлемы. Гарик выглянул осторожно. Дрон, скотина, вместо шлема натянул на голову чулок, как омоновец какой-то при задержании бандита. Или это Карась. Шарики пошлепывают, парни движутся. А это вообще-то мысль. Вечером в информашке в черных масках. Потом снимают под веселый смех. Хотя веселиться как бы неприлично.

Прошло минут восемь. Пора двигаться. Гарри выглянул, потом рывком выбросил крепкое свое тело, с небольшим все же пузцом, наверх, перекатился, упал за поребриком. Успел увидеть, как Шкапик и Витек, не жалея камуфляжа, совершенно талантливо падают на арматурного ежа и остаются на оном висеть, совершенно как каскадеры. «Такие мы, господа артисты. Все делаем классно», – ободрился Гарик. Качнулся влево, проверил пространство, перебежал за бочонки, перекатился к коридору справа. Выглянул. И увидел, как Галактион, словно получив настоящую пулю, остановился на бегу, присел, попробовал снять шлем, не смог, упал на правое бедро, стукнул шлемом о бетон, затих. «Блеск работают парни. Может быть, номер такой ввести – со стрельбой по зрителям? Садим массовку в первый ряд и отстреливаем. Главное – как сделать. Если вот как сегодня. И кордебалет в камуфляже. Актуально и ненавязчиво». Вскрикнула Кларетта где-то недалеко. И все. Тишина. Карабасов аккуратно вышел из-за укрытия. Что сейчас произошло с расстановкой и диспозицией, он примерно догадывался. Кажется, остался все же Карась. Только. А, вот в чем дело! Операторы уже снимают. Подъехали раньше. Блистательно! Тогда нужно показать удаль и мастерство. Нет, Дрон. Идет навстречу. Ружьишко стволом книзу. Гарик снял шлем. Бросил его картинно, поднял изрыгатель шаров, сто штук в резервуаре-обойме. Сейчас влепит в Дрона очередь.

– Дрона, дружок. Сними страшилку с харьки.

Дрон так и делает. Стаскивает чулок…

И никакой это не Дрон. Мужик посторонний. Гарик вертит головой. Охрана же кругом. Дуболомы, всех высеку. А мужик поднимает ствол, и он не для шариков, запоздало успевает сообразить Карабасов, а автомат это с глушителем, короткий и легкий, как и смерть. Такая же легкая и неожиданная. Пуля попала Гарику Карабасову в сердце, не пробила его, а разорвалась внутри, как несколькими мгновениями ранее ее маленькие сестрички сделали это внутри поп-звезд, юных и бесталанных, собиравших полные залы во многих городах бывшего Союза, а также потоптавших тротуары Парижа и совершенно экзотических стран, а теперь вставших в очередь на прием к Богу.

Посторонний в чулке перестрелял шоу-группу аккуратно, умело, совершенно артистически. Здоровые и красивые мужики, работавшие в службе безопасности артистической бригады и вертевшие еще недавно головами по периметру лесного массива, небольшого и опрятного, теперь лежали на теплой предосенней земле с простреленными головами.