Текст книги "Жюль Верн"

Автор книги: Леонид Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава седьмая
Университет на дому и в театре

Весёлая мелодрама «Молодость мушкетёров» снова понадобилась Дюма для того, чтобы поправить весьма пошатнувшиеся финансы и свои писательские фонды. Дворец в Сен-Жермен и чересчур широкая жизнь вне всякой сметы привели к тому, что прославленный романист всё чаще стал задумываться над своим будущим. Впрочем, у Дюма был лёгкий, беззаботный характер.

– Я всё поправлю моими пьесами, – говорил он. – Приходите завтра на репетицию моих мушкетёров, Жюль. Вам полезно будет посмотреть, как это делается. Приходи!

Он обращался к нему то на «вы», то на «ты», смотря по настроению. Оно менялось каждые пять минут. У Дюма был собственный «Исторический театр», свои, им оплачиваемые актёры, и даже публика. Но она что-то стала изменять ему. В библиотеках и книжных магазинах увеличился спрос на романы Бальзака, новеллы Мериме, толстые тома Стендаля. Школьники запоем читали переводные романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта; популярность приобрели морские истории капитана Мариета. Публика привыкла к однообразной лёгкости Дюма; ничем не разочаровывая современников, он наивно полагал, что с него вполне достаточно того очарования, которое он даёт своими Людовиками и кавалерами красных замков. Шестнадцатилетний читатель, заткнув уши пальцами, охотно поглощал всё, что ему преподносил Дюма, но с охотой вдвое большей тот же читатель, восторженно раскрыв глаза, отдавал все силы своей фантазии Фенимору Куперу.

Жюль любил посещать репетиции в «Историческом театре». Там он знакомился с актёрами и техникой постановки спектакля, с законами капризного драматического искусства на практике. Он любил самый воздух кулис, полуосвещённую сцену, с которой так страшно было смотреть в огромную чёрную пропасть зрительного зала. Жюлю нравилось бродить по лесенкам и переходам, забираться на самый верх, где на толстых поворачивающихся брёвнах были накатаны восходы и закаты, морские прибои и королевские замки, туманные дали и залитые солнцем поля. Ему хорошо было известно, что декорация за номером одиннадцатым изображала тёмное грозовое небо с большим круглым отверстием посередине для искусственной луны. Гром, буря и адские завывания ветра лежали в большом сундуке с надписью на крышке: «Гроза и непогода, не переворачивать!»

… В полдень явился Дюма, собрал актёров, сел за столик подле левой кулисы и заявил, что ему хочется посмотреть, как пойдёт второй акт его мелодрамы:

– Я кое-что изменил, кое-что добавил, но боюсь, что этого недостаточно. Раз, два три – пошли! Мадам Арну, в руках ваших цветы! Встаньте справа, вот так. Мамзель Кишо, вы должны хохотать, глядя в окно. Подождите, Крюсен ещё не готов. В день спектакля приглашу нашего буфетчика, чтобы он стоял за окном и смешил вас. Он на это мастер, а вы совсем не умеете хохотать. Делается это так…

Дюма привстал, схватился за бока и, широко раскрыв рот, расхохотался столь натурально, что через минуту корчились от смеха все тридцать человек, занятых в пьесе.

– Вот как надо хохотать, – сказал Дюма, принимая серьёзный повелительный тон главного режиссёра. – Мадам Леру, начинайте вашу песенку! Ля-ля, тра-ля-ля… веселее, это не молитва, а чёрт знает что! Я и сам не знаю! Вообразите, что в физиономию вашей соперницы вцепилась кошка. Ну, тра-ля-ля! Мотив какой вам угодно! Анатоль, надевайте шпоры! Занавес поднят, зрители затаили дыхание, – начали!

Действующие лица мелодрамы произносили остроумные монологи, мадам Леру весело напевала чёрт знает что, мамзель Кишо глядела в окно и хохотала до хрипа и стона. Бутафорские цветы летели из окна на сцену и со сцены за кулисы. Дважды букеты ловил Жюль и, не зная, что делать с ними, передавал их пожарному, стоявшему подле бочки с водой. Пожарный, видимо, хорошо знал пьесу, – один раз он перекинул цветы через всю сцену, прямо в руки плотнику, который передал их мадам Арну. Второй раз пожарный пренебрежительно сунул бархатные розы в корзину, где лежали уже обыгранные вещи: зонтик, сломанная шпага, бутылка из-под вина и медная чаша из золотистой бумаги. Жюль, увлечённый ходом представления, заметил, что пожарный начинает клевать носом, – клюнув раз и два, он погрузился в сон, опираясь на свою бочку. Уборщица кулис тётушка Роллан на самом интересном месте махнула рукой и удалилась в свою каморку, где её ожидали недовязанный чепец и добрая порция анисовой настойки.

В середине третьей картины второго акта Жюль стал скучать. Заскучал и сам Меленг, игравший д'Артаньяна. Дюма прервал репетицию.

– Довольно, – сказал он решительно. – Все хорошо, но этого мало. Приношу мою сердечную благодарность, мои друзья, и прошу явиться на репетицию завтра в полдень. До свидания!

Жюль вышел из театра, вместе с Дюма.

– Почему так неожиданно вы кончили репетировать? – спросил Жюль. – Все шло хорошо, гладко…

– Все шло очень плохо, – вспылил Дюма. – И ты скучал энергичнее всех, да! Но это ничего, это меня не страшит, я пишу не для тебя и всяких других ценителей. Я пишу для публики, для зрителя простого, я адресуюсь к незамысловатым, добрым душам. И этот зритель скучал на репетиции. Я обратил внимание, что и пожарный, и уборщица, и плотники очень равнодушно относились к тому, что делалось на сцене. Зритель должен забыть, что он в театре, – он обязан быть там, где мои герои. Завтра актёры получат новый текст ролей.

– Так скоро? Я не ослышался, – завтра? – недоверчиво спросил Жюль.

– До завтра целые сутки, – наставительно проговорил Дюма. – Только то и хорошо, что пишется быстро, залпом, без пауз. Хорошая, плодотворная работа – это такая работа, которая держится на особом ритме, без перерыва. Все великие произведения создавались очень быстро, проверь, если сомневаешься. С семи вечера до часу ночи я переделаю весь первый акт. Шесть часов работы – двадцать страниц текста. Наслаждение, а не труд! Я заставлю их улыбаться, смеяться и плакать – всех этих плотников, пожарных и костюмеров! Пожарный кинет цветы в мою толстую физиономию, а не в корзину для реквизита! Вот увидишь, или я разучился писать!

На следующий день в полдень Жюль убедился, что Дюма не хвастал. Репетицию вели по новому тексту, в приподнятом настроении были все актёры и служащие; сам автор петухом расхаживал среди хохочущих и напевающих актрис и поминутно кричал «браво», азартно аплодируя вместе с пожарным и тётушкой Роллан,

– Месье – сам господь бог выдумки, – сказала тётушка Роллан. – Как хочется мне побыть на месте мадам Арну! Уж я сумела бы намять бока этому нахалу Будри! Вчера мадам Босон не знала, что делать, а сегодня – смотрите, как она хлещет по физиономии Будри! Так ему, так, дай ещё, или я сама прибавлю!

Дюма ликовал. Первый акт удался превосходно. На ходу были внесены поправки во втором и третьем актах. Четвёртый перенесли на завтра. Дюма спросил тётушку Роллан, не хочет ли она, чтобы Будри, в конце концов, был повешен. Роллан ответила, что вешать Будри не следует, но избить его до потери сознания надо и даже необходимо. Дюма дал слово, что так оно и будет.

На этих репетициях пустейшей, но ладно, профессионально скроенной и крепко сшитой пьесы Жюль учился нелёгкому искусству управления судьбами литературных героев, умению заинтересовать, в нужный момент вызвать у зрителя смех или слёзы, негодование или жалость. Жюля развлекали эти репетиции, но к спектаклю он отнёсся с равнодушием: уж слишком лёгкой, пустой оказалась пьеса, чересчур запутаны были все положения, чего-то, по мнению Жюля, недоставало пьесам Дюма. Такие вещи могут приносить доход, развлекать зрителя, но им далеко до пьес Гюго. О, Гюго!.. Он бичевал, проклинал, гневался. Дюма развлекал, вызывая добродушный смех, и никого не хотел обидеть. Дюма приготовлял голое зрелище, – на это был он великий мастер; и здесь Жюль многому научился, что пригодилось ему в будущем.

В три дня, не прикасаясь к учебникам, Жюль написал одноактную пьесу «Пороховой заговор» и немного спустя, в течение одной недели, сочинил, по его собственному выражению, вовсе не трагическую «Трагедию во времена Регентства».

Пьеса эта была насквозь подражательна, – из каждой фразы, каждого положения, как из окна, выглядывал самодовольно смеющийся папаша Дюма. Жюль прочёл свою пьесу двум плотникам и тётушке Роллан, и они, словно сговорившись, сказали:

– Месье Дюма очень утомился и потому написал так бледно и вяло…

– Да это же моя пьеса, моя, – тяжело вздыхая, прошептал Жюль.

– Ваша? – удивлённо протянула тётушка Роллан. – Ну что ж, вы тоже можете писать пьесы; желаю удачи!

«Исторический театр» Дюма закрылся, – мелодрамы знаменитого романиста не собирали и одной трети зала. Дюма терпел убытки, заработки его снижались, долги росли.

– Не понимаю, что происходит, – говорил он. – Неужели я выдохся? Мой бог! Не может быть! Мой театр переходит к Севесту. Твой тёзка Севест – полноправный хозяин моего родного театра… Подумать только, он назвал его «Музыкальным»! Что ж, посмотрим, что у него получится. Желаю ему удачи, бог с ним!

Из пьес Жюля ничего не получилось. Удачливый Дюма-сын сказал ему, что пьесы его вполне грамотны драматургически, сценичны, отличны по языку, но они не обременительны в смысле идей, – не тех идей, которые вовсе и не нужны, а тех самых, без которых вообще нет пьесы.

– Они – бенгальский огонь, ваши пьесы, – сказал молодой Дюма. – Они свидетельствуют о том, что вы талантливый человек. Но, как видно, одного таланта мало. Нужно уметь огорошить публику, показать ей самоё себя, ткнуть ей пальцем в нос и глаза!

– Вы правы, – согласился Жюль, – нужны мысли, идеи…

– Но не в том смысле, в каком вы думаете, – поправил Дюма. – Критиковать распоряжения правительства совсем не наше дело. Заступаться за этих обездоленных и всяких так называемых угнетённых поручим кому-нибудь другому.

Жюль спросил: чьё же это дело? Гюго считает, как об этом свидетельствуют его стихи и пьесы, что писатель обязан везде и всюду быть критиком общества, наставником, вожаком. Дюма замялся и сказал, что Гюго не писатель, не художник, а политик. Театр – не трибуна в парламенте. Политика и искусство – вещи несовместимые.

– А вы как думаете? – спросил молодой Дюма.

– У меня на этот счёт иное мнение, – ответил Жюль. – Я не подпишусь сегодня под тем, что вы сказали. Что касается Гюго – я готов драться за Гюго!

Пришёл Барнаво и принёс письмо в голубом конверте. В нём вчетверо сложенная бумага с угловым, штампом: «Глобус», фирма учебных наглядных пособий, представительства во всех городах Франции, а также в Берлине, Лондоне и Мадриде. Жюля уведомляли, что его разрезной глобус потребовал дополнительного изготовления в количестве трёх тысяч экземпляров, за что фирма обязуется уплатить изобретателю одну тысячу франков. Подпись. Число, год, месяц.

К этой официальной бумаге приложена записка: «Милый Жюль! Не соглашайся: тебе дают половину того, на что ты имеешь право! Проси две тысячи, тебе дадут, я знаю. Иногда, чаще по вторникам, я заглядываю в контору с двух до четырёх. Жанна».

Жюля восхитила и обрадовала официальная бумага и погрузила в меланхолическую грусть записка.

Жанна!..

Не только ты, Жанна детства, отрочества и юности, но девушки вообще, все эти Мари, Мадлены, Клотильды, Франсуазы, Сюзанны, Сильвии, Мюзетты, Рашели, Роксаны и Мими… Они восхитительным хороводом окружили Жюля, улыбнулись полуиронически, полупрезрительно, немного лукаво и очень насмешливо и хором воскликнули: «Ты живёшь замкнуто, одиноко, не так, как следует жить в твои годы, ты забыл, что на свете, помимо книг, пьес и римского права, существуем и мы…».

Жюль вслушивался в голоса молодости, жизни, и тоска наваливалась ему на сердце. Как много сил, хлопот, энергии отдаёт он театру, университету, знакомствам с писателями, а молодость тем временем проходит… Он и не заметил, как подошёл двадцать второй год его жизни. Жанна потеряна, но Жюлю улыбаются сотни других Жанн, когда он идёт по улице, отдавшись размышлениям о своём настоящем и будущем. Он совсем не обращает внимания на перегоняющих его девушек в плиссированных юбках, в ботинках со шнуровкой до самых колен, в шляпках, похожих на цветочные корзиночки. А какие чудесные вуальки носят парижанки! Синие, полупрозрачные, с вышитыми паучками и бабочками на том месте, где вуалька касается щеки; бледно-розовые, с маленькими серебряными колокольчиками возле уха, чёрные и белые с разрезом для поцелуя, серебристые и словно вытканные из золотых нитей с ярко-красной розой там, где вуалька прикрывает лоб… А какие чулки носят сегодня парижанки! В стрелку, квадратиками, кружочками, – чулки, вытканные густо, а есть такие, что ничем не отличаются от паутинки. Как подумаешь – сколько осторожности нужно, чтобы натянуть такую диковинку на ногу!..

Все это, в конце концов, чепуха и мелочи, но из этих мелочей состоит то, что называется жизнью, изяществом, очарованием, светлой тоской и радостью! Все это можно назвать ненужной необходимостью, но – честное слово – юность не имеет права быть неряшливой, безвкусно одетой, грубой, непривлекательной…

Вот записка от Жанны, и Жюль взволнован. Бог с ней, с Жанной! В сердце уже ничего нет, кроме чуть потрескивающих угольков, ярко пылавших в Нанте. Жанна напомнила о том, что Жюль молод и что ему нельзя затворяться в одиночестве. Гюго – это очень хорошо. Дюма – весьма неплохо. Мюрже, Иньяр и десяток друзей – это недурно, хорошо, но как можно не повеселиться с той, которая только того и ждёт, чтобы ты был именно с нею!

– А я даже не танцую, – сказал Жюль, разглядывая себя в зеркале. – Милейший Жюль Верн, ваши щёки говорят о том, что у вас прекрасное здоровье. У вас мясистый нос – бретонский нос мужика, рыболова, простолюдина, – нос Барнаво. Ваши глаза – всем глазам глаза, в них, простите за нескромность, светится ум и способность мыслить… Позвольте, а если я взгляну на себя этак… – Жюль потупил глаза, сплюнул, чертыхнулся и погрозил зеркалу кулаком: «Отыди от меня, сатана!»

Завтра у Жюля будут деньги, много денег, – он пойдёт в Луврский универсальный магазин и купит себе фрак, жилет, шляпу, часы, трость. Он будет обедать в кафе «Люксембург», он отдаст часть долга своего Барнаво, подарит хозяйке флакон её любимых духов «Мои грёзы»… Тьфу, какая чепуха! Эти духи приготовляют на фабрике, где служил бедный Блуа…

Жюль вздрогнул, вспомнив соседа. В дверь постучали.

Вошёл Блуа.

Жюль кинулся к нему, обнял, расцеловал, усадил в кресло и, боясь о чём-либо спрашивать, молча остановился у стола.

Костюм на Блуа сидел, как на вешалке. Жилет внизу был стянут английской булавкой, воротничок помят и грязен. Лицо Блуа напоминало голодного из предместья Парижа. Под глазами синие круги, небритые щёки обвисли. Жюль все забыл – и Жанну и её записку. Он подумал: «У меня есть деньги, много денег, надо помочь бедному Блуа».

Молчание длилось долго. Блуа смотрел на Жюля и улыбался. Наконец он заговорил:

– Спасибо, что вы не послушались меня и не продали книги. Спасибо за все хорошее, что вы говорили обо мне… Записочка вашего отца помогла, но все же… Меня выпустили на свободу, но без права жительства в Париже. Дней через десять я обязан уехать, – наше правительство не может спокойно работать и спать до тех пор, пока какой-то Блуа не уедет за шестьсот километров от столицы. Завтра я приступлю к распродаже моих книг. Не всех, – нет, не всех! Прошу вас взять себе все, что вам только нравится. Тридцать, сорок, пятьдесят книг! Не возражайте, я болен, мне нельзя волноваться…

Жюль не прерывал Блуа.

– На мне решили отыграться. Им удалось это. Что ж, буду жить вдали от Парижа. Я уеду в Пиренеи. Рекомендательные письма Барнаво очень пригодятся мне. Кто он, этот Барнаво?..

Спустя одиннадцать дней Жюль и Барнаво провожали Блуа в недалёкий, но невесёлый путь. За несколько минут до отхода поезда Жюль передал своему бывшему соседу маленький пакет.

– Здесь немного денег, – сказал Жюль. – Они собраны среди студентов, сочувствующих безвестным изгнанникам. Мои товарищи обидятся, если вы не возьмёте эти скромные пятьсот франков.

Блуа взял пакет, не подозревая, что все пять стофранковых билетов принадлежали Жюлю.

Главный кондуктор возвестил, что через две минуты поезд отправляется. Дежурный трижды ударил в колокол. Кондукторы всех десяти вагонов закрыли двери. Главный кондуктор, уже стоя на подножке, крикнул во всю силу своих лёгких:

– Мы отправляемся! Опоздавших прошу занимать последний вагон! Мы отправляемся! Прошу отойти подальше от вагонов!

Дважды ударили в колокол. Ровно в семь и пятнадцать минут вечера поезд отошёл от дебаркадера. Рожок дежурного по отправке трубил до тех пор, пока красный фонарь на площадке последнего вагона не смешался с красными, синими, жёлтыми огнями на запасных путях.

Жюль долго смотрел вслед удалявшемуся поезду.

– Вот и уехал наш Блуа… – печально проговорил Барнаво. – Пойдём и выпьем за благополучную дорогу хорошего человека. Ты что такой грустный, мой мальчик? Тебе жаль Блуа? Думаешь о нём?

Жюль посмотрел на Барнаво и отвёл глаза.

– Нет, я думаю о другом, – ответил он. – Я представил себе всю землю, опутанную железнодорожными путями. Ты садишься в вагон и едешь, едешь, едешь – переезжаешь реки и моря, пересаживаешься с поезда на пароход, достигаешь пустыни; там к тебе подводят верблюда, ты приезжаешь в Индию и садишься на слона, потом… Как думаешь, Барнаво, сколько нужно времени для того, чтобы объехать вокруг всего света?

Барнаво сказал, что это смотря по тому, как и с кем ехать.

– Со мною, мой мальчик, ты вернёшься домой скорее, чем с какой-нибудь малознакомой дамой. С ними, мой дорогой, вообще не советую путешествовать.

Жюль пояснил, что он не имеет в виду спутников, – он имеет в виду технику, прогресс. Когда-то, когда не было железных дорог, кругосветное путешествие могло потребовать два, три и даже четыре года. Наступит время, когда люди придумают новые способы передвижения, и тогда расстояния сократятся, кругосветное путешествие будет доступно и очень занятому и небогатому человеку.

– Ошибаешься, – горячо возразил Барнаво. – Одна твоя техника ещё не сделает людей такими счастливыми, что каждый сможет позволить себе такую роскошь, как кругосветное путешествие. Наука и техника! Гм… По-моему, здраво рассуждая, важно знать, в чьих руках будут и наука и техника. Если в моих – это одно, ну а если в руках хозяина Блуа – совсем другое. Так я говорю или нет?

Жюль не ответил. Сейчас он думал о Блуа и не слыхал вопроса. Барнаво продолжал свои рассуждения:

– Мой земляк Пьер Бредо в Париж не может попасть, ему семьдесят пять лет, он ни разу не был в Париже, а почему? Потому, что нет денег. Ты полагаешь, что наука и техника дадут ему деньги? Гм… Жюль, – понизил голос Барнаво, – а не кажется ли тебе подозрительным, что за нами все время идёт человек в ядовито-жёлтом пальто и такой же шляпе?.. Он только что не наступает нам на пятки.

За Жюлем и Барнаво неотступно следовал человек в пальто и шляпе цвета горохового супа. Он подошёл к ним, когда они выходили из вокзала. Он отвернул борт своего пальто, пальцем указал на какую-то жестянку и сказал:

– Прошу следовать за мной!

– Куда? – чуть оробев, спросил Жюль.

– В префектуру, – вежливо, настойчиво и бесстрастно проговорил переодетый полицейский. – Прошу следовать за мной. Это недалеко.

– Надо идти, – покорно произнёс Барнаво. – Тут уже ничего не поделаешь. Можно отказаться от приглашения на обед, а тут, конечно, кормить не будут.

Полицейский заявил, что он обязан доставить только Жюля Верна, но Барнаво запротестовал, – он не может отпустить своего друга без провожатых; кроме того, префекту будет очень интересно познакомиться и с ним, с Барнаво, – ведь Блуа провожали двое, а не один, – не так ли, месье с жестянкой?..

Жюль воскликнул:

– Ах вот оно что!..

Барнаво взял его под руку, и они зашагали впереди полицейского, вполголоса подававшего команду: прямо, налево, направо, не туда…

– Мы уже и без того повернули не туда, куда надо, – проворчал Барнаво. – Это очень хорошо, Жюль, что я буду подле тебя! Они мастера сбивать с толку. Ты ел курицу, а они будут уверять, что ты пил кофе!

И, чувствуя, что рука Жюля ощутимо подрагивает, добавил:

– Ничего не случилось, мой мальчик! Каждый по-своему зарабатывает свой хлеб. Пусти префекта в кругосветное путешествие, и он возвратится министром по меньшей мере!

Полицейский скомандовал:

– Стоп!

Толкнув ногой дверь, он пригласил войти в помещение префектуры.

Они прошли длинный полутёмный коридор и вступили в хорошо освещённую квадратную комнату. За большим столом сидели двое – префект, в положенной ему форме, и штатский. Лицо префекта было приятно и даже симпатично, штатский – в пальто с поднятым воротником и в котелке, сидящем чуть набок, производил отталкивающее впечатление. Барнаво солидно буркнул: «Н-да…» – и остановился, заложив руки за спину. Жюль, тревожась и тоскуя, опустил голову. Тот, кто привёл их сюда, отрапортовал:

– Провожающий доставлен! Разрешите идти?

Префект сделал какой-то едва уловимый жест.

Полицейский удалился.

– Студента юридического факультета Сорбонны прошу присесть, – распорядился префект. – Грегуар, закройте дверь!

Жюль опустился на деревянную скамью у стены. Захлопнулась дверь, часы на стене гулко, по-церковному пробили десять раз. Барнаво сел неподалёку от Жюля. Поднялся со своего места человек в штатском и что-то шепнул префекту, указывая на Барнаво. Префект махнул рукой и приступил к допросу. Спрашивая, он записывал ответ, не глядя на Жюля. Штатский намётанным взглядом сыщика впивался то в Барнаво, то в Жюля. Когда префект спросил, с какой целью явился студент юридического факультета Жюль Верн на вокзал, штатский обратился к Барнаво:

– Вы приходитесь родственником студенту Жюлю Верну?

– Есть вещи абсолютно непонятные вам, сударь, – ответил Барнаво.

Штатский недовольно поморщился, снял котелок, кинул его на стул. Префект кашлянул. Штатский кашлянул два раза. Барнаво сказал: «Ага!»

– Вы заявляете, – продолжал префект, – что пришли на вокзал с той целью, чтобы проводить некоего Блуа.

Жюль молча кивнул. То же сделал и Барнаво.

– Из того, что нам известно, можно прийти к выводу, что вы хорошо знаете Блуа, не так ли? Не так? Гм… Однако эти проводы…

– Государственного преступника, человека, мешающего правительству работать на благо народа, – продолжал штатский, снова надевая свой котелок. Барнаво хихикнул. Префект и штатский зашептались. Жюль обратил внимание на то, что штатский многозначительно поводил глазами, словно сообщал бог знает что.

– Может быть, вы позволите допросить и вас? – обратился штатский к Барнаво.

– Не позволю, – глухо отозвался Барнаво. – Блуа, которого мы провожали, хороший человек. Жюль, скажи этим людям, что это так.

– Блуа очень хороший человек, – послушно произнёс Жюль.

– Не задерживайте моего Жюля Верна, ему нужно заниматься, у него много уроков – и по арифметике, и по физике, и по всяким законам! – просительно проговорил Барнаво.

И штатский и префект скоро убедились, что Жюль ничем не может помочь им, что он отвечает вполне правдиво, а если о чём и умалчивает, так только о том, относительно чего самим допросчикам было хорошо известно.

Неожиданно Барнаво подошёл к столу, наклонился над ним и спросил префекта:

– Трудная, наверное, у вас должность?

Префект опешил. Штатский улыбнулся.

– Моя работа, – начал префект, – состоит…

– Я не о работе, – перебил Барнаво. – Я говорю о должности. Какая может быть у вас работа, что вы понимаете в работе! Работа – это когда человек трудится, а тут…

– Жюль Верн, – громко произнёс префект, взглядом требуя, чтобы Барнаво замолчал. – Известно ли вам, кого вы провожали полчаса назад?

– Человека по фамилии Блуа, моего бывшего соседа по комнате, хорошего человека… – начал Жюль, но Барнаво перебил:

– Человека умного, высокой души и сердца. Что касается меня, то я уважаю его и люблю. Что ещё можно сказать о бедном Блуа!..

Префект терпеливо выслушал Барнаво и, справившись ещё раз, всё ли он сказал, отеческим тоном начал:

– Вы провожали человека, напитавшегося вредными идеями современных мыслителей, вы провожали человека, скрывшего важное изобретение, которое могло способствовать развитию нашей промышленности. Вы провожали человека, который рано или поздно, – надеюсь, что очень скоро, – кончит жизнь свою весьма плохо, плачевно… Вот кого вы провожали, студент Жюль Верн!

– Мы это знаем, – вставил Барнаво. – Продолжайте дальше, слушаем вас!

– Что вы знаете? – оживился штатский.

– Я знаю, что бедный Блуа кончит плохо, – со вздохом произнёс Барнаво. – Вы уже принялись за него…

– Приберегите ваши шуточки для другого места! – прикрикнул штатский.

– Для другого места у меня другие шуточки, – отозвался Барнаво.

Префект молча выслушал эту короткую перебранку.

– Предупреждаю вас, Жюль Верн, – продолжал он, – что вы делаете глупости, связываясь со всякими Блуа! Вы огорчаете и нас, и своих родителей. Вам надлежит учиться, чтобы затем своими знаниями юриста помочь правительству, нации и…

– Беззаконию, – закончил Барнаво.

На этот раз вспылил префект. Он встал, зло поглядел на Барнаво:

– Ещё одна такая фраза, и вы останетесь здесь надолго! Предупреждаю!

– У меня наготове несколько таких фраз, они ждут своей очереди, они так и просятся на язык, – спокойно сказал Барнаво.

– Вы кто такой? – спросил префект, берясь за перо. – Ваш адрес, должность?

– Маленький человек, Париж, Сорбонна, швейцар, – ответил Барнаво. Подумал и добавил: – Курьер для особо важных поручений у Александра Дюма-отца.

– Вы знаете Александра Дюма, писателя? – удивлённо спросил штатский.

– Александр Дюма имеет честь знать меня, – ответил Барнаво.

Префект сжал кулаки, хотел что-то сказать, но сдержался. Пошептавшись со штатским, он обратился к Жюлю:

– Вы свободны. Помните, что я сказал вам, студент! А вы, – он поднял голову и посмотрел на Барнаво, – а вы поостерегитесь! Я всё запомнил!

– Это вам может пригодиться, – усмехнулся Барнаво. – Разрешите идти? Благодарю вас. Мне здесь очень не понравилось. Идём, Жюль!

На улице Барнаво взял притихшего Жюля под руку, заглянул в глаза, улыбнулся.

– Тот, который в котелке, несомненно, уже погубил себя, и, думается мне, давно, – раздумчиво проговорил Барнаво. – Как тебе нравится наше приключение?

– Приключение?.. – повторил Жюль. – Оно, по-моему, во вкусе плохого бульварного романа. Ты держал себя глупо, мой дорогой Барнаво! Ты, что называется, лез на рожон! К чему?

– К тому, чтобы рожон не лез на меня, – ответил Барнаво. – Ты теперь понимаешь, что такое наука и что такое техника? Или забыл? Ты очень испугался, бедный мой мальчик? Ничего, не стыдись, – лучше испугаться и тем, быть может, повредить себе, чем сделать подлость. А я… что ж, такой у меня характер. Недавно я прочёл в газете статью Виктора Гюго; в ней есть такие слова: «Ничего не бояться и давать отчёт только своей совести – вот наш девиз!» Золотые слова! Счастливец, ты видел, разговаривал с Гюго!.. Ах, как я стар! – вдруг прошептал Барнаво и коротко, тяжело вздохнул. – Ах, какая это беда – старость не вовремя, когда так нужны силы!.. Впрочем, всё хорошо, – мы на свободе. Дыши, мой мальчик, дыши и не забывай тех, кому сдавили горло!..