Текст книги "Жюль Верн"

Автор книги: Леонид Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Глава двадцатая
«Колодец и ведро»

Пьер и Софи Верн состарились. Старшая сестра Жюля вышла замуж и жила в Лондоне, младшая служила в пароходной компании в Гавре. Поль в качестве офицера флота плавал по морям и океанам.

Нант застраивался новыми домами, через Луару был перекинут железнодорожный мост. Мадам Дювернуа сгорбилась и ходила опираясь на палку. Родители Жанны умерли. Мадам Тибо закрыла свою книжную лавочку и открыла парфюмерный магазин, находя это более выгодным делом: все ровесники её, – а ей исполнилось семьдесят пять лет, – хотели казаться моложе и для этого прибегали к помощи косметики.

Старый адвокат Пьер Верн обнял молодого писателя Жюля Верна и расплакался.

– Ах, Жюль, Жюль, – сказал он, – всё-таки ты…

И не договорил: к нему подвели внука, которым он и занялся, предоставив в его распоряжение свою бороду, очки и цепочку от часов.

– А я пойду по местам моего детства, – сказал Жюль. – Я уже в том возрасте, когда на своё детство смотришь как на самое светлое, что было в жизни…

Места его детства изменились: там, где двадцать пять лет назад росла трава и паслись коровы, сейчас стояли каменные дома; набережную облицевали гранитом и через каждые пять метров поставили чугунную тумбу; от них тянулись тяжёлые цепи, на которых раскачивались ребятишки. Молодые деревья в парке стали высокими и пышными. Жюлю показалось, что вдвое уже стала Луара, – всё изменилось вместе с человеком, и то, что в детстве воспринималось как нечто очень большое и широкое, сейчас стало очень маленьким и узеньким. «Лучше ли теперь, чем было раньше?» – думал Жюль.

В одном отношении лучше: город застраивался, расширилась железнодорожная сеть, появились поезда под названием «курьерские», дома освещались газом и цены на свечи сильно упали, но вздорожали хлеб и мясо; увеличилась цифра самоубийств: четверть века назад люди бросались в реку, сейчас они ложились на рельсы под бегущий поезд. Четверть века назад хроника происшествий регистрировала одного самоубийцу в месяц, сейчас один самоубийца приходился на каждые пять дней. Богатые богатели, беднели бедные; техника не принесла облегчения простому, маленькому человеку, – техника работала в пользу тех, кто пользовался чужим трудом. Очевидно, нужно было что-то переменить, переставить, – но что, где, как?

Жюль задумался над этим, но ответа найти не мог. Ему казалось, что несправедливость и неравенство будут исчезать по мере успехов в области науки; вот человек изобретает такие аппараты, которые позволят ему переговариваться на расстоянии и летать по воздуху долго, далеко и быстро; человек осветит своё жилище электричеством, ускорит все способы передвижения и связи, и тогда все будут одинаково довольны, обеспечены всем необходимым, счастливы, сыты…

Стемнело, когда Жюль возвратился в дом отца. Пьер Верн и старенькая мадам Софи нянчились с Мишелем; Онорина стряпала, наслаждаясь покоем и уютом тихого мирного дома. Жюль скучал. Его уже тянуло в Париж. Новый роман беспокоил его воображение, стучался в мозг и настойчиво звал к работе. Жюль на следующий же день взял из библиотеки необходимые пособия и сел за работу – наиболее сложную, ту, что называется подготовительной и вовсе неведома читателю. Но одних пособий для такого рода романа было недостаточно, и Жюль, погостив у родителей неделю, один уехал обратно, в Париж, и прямо с вокзала отправился к Сен-Клер-Девилю. С ним он беседовал до утра. Ему он читал каждую главу «Путешествия к центру земли», принимал все его указания и поправки.

Этот новый роман был написан в четыре месяца. Этцель собственной своей персоной пожаловал к Жюлю, поздравил его и сказал:

– Как человек, сам причастный к литературе, я восхищен вами, друг мой! Как издатель, я хочу получить от вас через полгода новый роман. Могу я узнать, что именно вы дадите мне?

– Путешествие на Луну – хотите? – с таинственным видом произнёс Жюль.

– На самом деле или только в вашей книге? – спросил перепуганный Барнаво.

– Пока что в моей книге, – ответил Жюль.

– Того и гляди, вы опуститесь на дно океана, необыкновенный Жюль Верн, – почтительно проговорил Барнаво.

Отныне и мы, мой благосклонный читатель, будем называть героя романа не Жюлем, а почтительно – Жюлем Верном.

«… Необходимо, однако, добавить, что члены Пушечного клуба не ограничивались изобретениями и вычислениями. Они платили собственной жизнью для торжества своего дела. Среди членов Пушечного клуба имелись офицеры всех рангов – от поручика до генерала, военные всех возрастов, новички в боевом деле и кончившие свою военную карьеру. Многие члены клуба легли на поле брани, и имена их занесены в Почётную книгу клуба, а у множества других, вернувшихся с войны, остались неизгладимые следы их храбрости… В клубе, у его членов, можно было найти целую коллекцию костылей, деревянных ног, искусственных рук и челюстей, серебряных черепов и платиновых носов. Статистику Питкерну мы обязаны следующими любопытными вычислениями: он установил, что в Пушечном клубе на четырёх человек приходится только по одной руке (настоящей) с дробью и лишь по две настоящих ноги на шестерых…»

Жюль Верн отложил перо. Работать помешали: пришёл Надар. Но он-то как раз и был нужен. «Я всегда прихожу кстати», – любил говорить Надар.

– Садитесь. Когда-то вы предлагали мне лететь под облака. Теперь я предлагаю вам лететь на Луну.

– В вашем романе?

– Пока что да. Хотите?

– С величайшим удовольствием! Очевидно, я уже лечу, не правда ли? Сужу об этом по количеству исписанной бумаги.

– Всё это черновики, – устало проговорил, Жюль Верн. – Дьявольски трудно даётся мне этот роман. Математические расчёты сделал мой кузен – профессор Анри Гарсе. Расчёты, так сказать, социальные произведены мною. Действие романа происходит…

– В наши дни, – перебил Надар.

– В Америке, – добавил Жюль Верн. – Только что окончилась гражданская война. Для членов Пушечного клуба настал мёртвый сезон. Они нажились в дни войны и теперь изрядно скучают. Один из героев романа, математик Мастон, заявляет: «Ещё не всё потеряно, всегда возможны международные затруднения, они позволят нам объявить войну какой-нибудь заатлантической державе. Не может быть, чтобы французы не потопили какого-нибудь нашего корабля, не может быть, чтобы…».

– Ваш американец настроен так воинственно против нас, французов! – вскипел Надар.

Жюль Верн улыбнулся. Надар опять вскипел:

– Вы берётесь за политические темы! Не ожидал от вас этого!

– Наука – всегда политика, – кстати и неожиданно для себя произнёс Жюль Верн. – Мои герои решают послать на Луну пушечное ядро. Так вот, не угодно ли послушать текст телеграммы, которую получил Пушечный клуб? Телеграмму эту послали вы, Надар!

– Я?.. – Рука Надара потянулась к усам.

– Вы. Слушайте: «Замените круглую бомбу цилиндроконическим снарядом. Полечу внутри. Приеду на пароходе „Атланта“. Мишель Ардан». Вы мне позволите это? У вас будут спутники – Барбикен и Николь.

– Ардан? Ловко! Спасибо! Позволяю тысячу раз! Прочтите, пожалуйста, что вы написали про меня! Ардан! Мне и в голову никогда не приходило этак переставить буквы! Гениально! Ну, что же вы написали про меня, – сгораю от нетерпения!

Надар узнал об этом восемь месяцев спустя, когда роман «С Земли на Луну» появился на страницах «Журналь де Деба».

Учёные – математики и астрономы – принялись за проверку вычислений фантастического полёта на спутник нашей планеты. Большая парижская газета дала отзыв о романе, и, между прочим, были в нём следующие строки: «Фантастический полёт, талантливо описанный нашим изобретательным и учёным писателем, когда-нибудь будет совершён в реальности. Дело, в сущности, за небольшим: необходимо соорудить такой снаряд, который достигнет поверхности Луны. Будем надеяться, что кто-нибудь из наших соотечественников изобретёт нечто похожее на то, что изобразил наш талантливый Жюль Верн. Когда и кто – вот что сегодня неизвестно…».

Американские газеты и журналы запрашивали Жюля Верна: когда будет выпущено окончание романа «С Земли на Луну»? Такой же вопрос задавали автору и во Франции. Жюль Верн ответил всем им в газете «Эхо Парижа»:

«Ничего страшного не случится с героями, если они побудут в роли спутника Луны полтора-два месяца. Продовольствием они обеспечены на три месяца. О судьбе смельчаков сообщу в книге, которую рано или поздно напишу.

Жюль Верн».

Школьники Парижа прислали к нему на дом депутацию. Четырнадцатилетний мальчуган наизусть прочёл обращение к популярному писателю: тридцать четыре школы – пятнадцать тысяч учеников – просят Жюля Верна написать географический роман, в котором были бы и приключения, и полезные сведения из области науки.

Растроганный Жюль Верн ответил:

– Охотно исполню вашу просьбу!

– Поскорее, – сказал глава делегации. – Такая книга поможет нам учиться.

– Приложу все мои силы, – сказал Жюль Верн. – Может быть, такую книгу я напишу через год-полтора.

Депутация хором произнесла: «Ого!»

– Если это будет так скоро, то, наверное, ваша книга получится тоненькой, страниц на двести, – разочарованно вымолвил один из членов депутации.

– Не меньше семисот, – пообещал Жюль Верн. – Написать меньше – всего труднее. Вспомните, как вы трудились над текстом обращения ко мне, и вы поймёте, почему толстую книгу можно написать скорее, чем тонкую. Кроме того, признаюсь вам, мои дорогие друзья… Видите, я уже немолод, бородат… Когда-то и я был мальчиком – таким же, как и вы. Я мечтал о путешествиях, я дважды убегал из дому, мне хотелось побывать в далёких странах. Об этом я мечтаю и сейчас. И вот я напишу такую книгу, в которой…

– Ещё раз убежите из дому! – воскликнул глаза депутации.

– Да, ещё раз убегу из дому вместе с мальчиком, и так, наверное, будет и с его сестрой. Я уже придумал им имена. Какие? Секрет, мои милые! Секрет! Даю вам слово: книгу, о которой вы говорили, я напишу! Она уже у меня в голове. И на сердце…

В 1865 году Жюль Верн приступил к очередной толстой книге – роману «Путешествие капитана Гаттераса». Глобус, географические карты, история полярных путешествий высоким барьером отделили Жюля Верна от его родных и близких. Он приучил себя вставать в пять утра и работать до полудня. В новом своём романе он решил изобразить, помимо энтузиаста-учёного, ещё и чудака, остроумного человека, который будет говорить всё то, о чём думает сам автор. Жюль Верн уже распределил главы и каждой дал название. Так он поступал и в будущем. Название давало глазу картину, картина позволяла вводить подробности, подробности точнее и глубже рисовали характер. Жюль Верн любил своего читателя, всегда думал о нём и стремился дать ему как можно больше радости.

В девять вечера, незадолго до того как лечь спать, Жюль Верн прочитывал написанное утром, вносил исправления. Когда роман был закончен, Этцель прочёл его, одобрил и попросил автора внести небольшое дополнение в текст. Куда именно? Вот сюда, где доктор Клоубони успокаивает своих спутников, – пусть он скажет им кое-что о себе, скромно и вместе с тем с чувством собственного достоинства. Жюль Верн приписал:

«Почему-то все думают, что я учёный человек, но здесь ошибка, – я ничего не знаю, хотя и издал несколько книг, которые разошлись очень быстро. Значит это что-нибудь? Ровно ничего не значит. Это простая любезность моих читателей, не больше. Повторяю – я ничего не знаю, я невежда, но теперь я действительно имею случай пополнить моё образование, и я начну с медицины, истории, ботаники, минералогии, географии, философии, химии, механики и гидрографии…»

– И я уверен, что спустя десять лет мы выпустим в свет двадцать романов, в которых будут присутствовать все перечисленные доктором Клоубони дисциплины. Было бы очень кстати, если бы где нибудь кто-нибудь из действующих лиц романа сказал нечто лестное по адресу доктора. Вы, помнится, говорили однажды о колодце знаний, куда опускают ведро…

Жюль Верн не перебивая выслушал Этцеля, отыскал нужное место и сделал ещё одну вставку, – помощник капитана, восхищенный доктором, произносит:

«Дорогой доктор! Вы воистину „колодец“ знаний! Достаточно опустить туда ведро…»

– Какие ещё колодцы и вёдра интересуют вас, дорогой издатель? – спросил Жюль Верн. – И почему, скажите, пожалуйста, понадобились вам эти вставки? Зачем?

– Очень просто! В докторе Клоубони читатель без труда опознает автора. Поэтому опознанному автору необходимо сказать о себе, что он думает. Скоро наш читатель попросит вашу биографию.

Роман печатался у Этцеля в журнале «Воспитание и развлечение». Спустя неделю по выходе книги отдельным изданием Барнаво докладывал:

– Книга раскупается нарасхват. Тридцать шесть лет назад нечто подобное происходило в Нанте с одной маленькой газетой, в которой знаменитая мадам Ленорман… Ох, что вспоминать! Воспоминания в моём возрасте – это соль на старые раны. Старому Барнаво можно отправляться на покой, – он, как пишут в плохих фельетонах, узрел. Дожил. Но вот сердце… оно…

Жюль Верн внимательно оглядел свою мадам Ленорман. Рыжие волосы поредели и, не сделавшись седыми, перестали быть огненно-красными. Щёки и лоб похожи на географические карты – те именно части их, где изображены реки и шоссейные дороги. Глаза мутны, тяжёлые красные веки прикрывают их тяжёлым занавесом. И все же, несмотря на дряхлость, старик следит за собою: его сюртук опрятен, тёмно-синие брюки выглажены, начищенные ботинки сверкают, как лакированные. Жюль Верн смотрел на своего Барнаво с любовью и печалью: «Надолго ли хватит его? Ах как нужен он именно теперь!»

– Барнаво, дорогой, слушай, что я скажу…

– Я слушаю, я всегда слушаю, Жюль Верн, слушаю и смотрю. Хочется говорить изречениями, но они, чёрт возьми, уже использованы в подобных же обстоятельствах, мой мальчик!

– Я – твой мальчик, и прошу и впредь называть меня мальчиком, – сердечно произнёс Жюль Верн. – С завтрашнего дня ты переходишь на службу ко мне. Ты будешь жить внизу, там есть свободная комната. Отныне ты мой литературный секретарь.

– А мадам? – спросил Барнаво. – Она какой же будет секретарь?

– Мадам мой личный секретарь, Барнаво. Должности эти нельзя смешивать. Должность литературного секретаря очень весёлая, очень лёгкая. Мы напишем много книг. В самое ближайшее время отправимся в кругосветное путешествие, побываем на необитаемом острове, расскажем людям о смелости, мужестве, научим их трудолюбию, покажем, что такое человек, вооружённый знанием!

– На необитаемом острове, если не ошибаюсь, кто-то уже был, – неуверенно заметил Барнаво.

– И не раз, но делал там не то, что надо, – доверительным тоном сказал Жюль Верн. – У нас Робинзоны будут делать всё для себя, – они явятся примером для всех тех, кто живёт в больших городах и совершенно напрасно мешает жить и себе и другим. Потом…

– О, вы действительно колодец знаний, Жюль Верн! Как жаль, что я такое старое, дырявое ведро! И уж если я и в самом деле литературный секретарь, то мне нужно знать, что делает мой шеф. Скажите, правда ли, что вы собираетесь в Америку?

– Возможно и наверное, Барнаво, – не совсем уверенно проговорил Жюль Верн. – Мой брат Поль, моряк и весёлый человек, приглашает меня вместе с ним посетить всемирную выставку – она открывается в Америке в будущем, шестьдесят седьмом году.

– Вас укачает океан, – недовольно буркнул Барнаво. – Оставались бы в Париже, здесь спокойнее. В Америке индейцы, они снимают скальпы, а иногда и головы.

– О, если бы в Америке были только индейцы! – мечтательно произнёс Жюль Верн и, закрыв глаза, покачал головой. – К сожалению, в Америке скоро не будет индейцев.

– И негров, – добавил Барнаво.

– Негры останутся, как жертва, которую американцы приносят своей свободе, – отозвался Жюль Верн.

– Я буду скучать без вас, мой дорогой мальчик, – сказал Барнаво и, махнув рукой, опустил голову. – Если бы я был Жюлем Верном…

– То я, будучи Барнаво, непременно отправил бы тебя в Америку, мой друг! Пойми наконец, что меня интересует не столько сама Америка, сколько путь до неё. Мне очень нужно побывать пассажиром на большом океанском пароходе, – ведь я в будущем отправлю моих героев во все концы земли, Барнаво! Мне очень нужно испытать качку, бурю и, может быть, кораблекрушение. Я должен…

– Вы погибнете, Жюль Верн! – угрожающе проговорил Барнаво, театрально поднимая левую руку и кулаком правой ударяя по краю стола. – Что тогда останется делать мне? Какой другой великий человек возьмёт меня на службу в качестве литературного секретаря?

Жюль Верн медленно опустился в кресло. Глядя прямо в глаза своему старому другу, он совершенно серьёзно, ни разу не улыбнувшись, проговорил:

– Я не могу погибнуть, Барнаво! Этого не случится! Даже и в том случае, если в водах Атлантики утонут все пассажиры корабля. Я останусь в живых. Не для гибели я так долго терпел нужду, лишения, так долго ждал своего времени, с таким терпением вынашивал замыслы моих романов! Сперва я напишу их, потом – как угодно. Мне необходимо прожить ещё тридцать лет, не меньше. Этого мне хватит вполне. Тридцать лет, Барнаво!

– Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, – сказал Барнаво. – Наверное, в своё время трудно было и месье Эккерману[15]15
  ...месье Эккерману подле знаменитого месье Гёте. — Иоганн Пётр Эккерман (1792 – 1854) -личный секретарь И. В. Гёте, автор мемуаров «Разговоры с Гёте...».


[Закрыть] подле знаменитого месье Гёте. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.

– Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, – рассмеялся Жюль Верн. – Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?

– Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…

– Я сказал – тридцать, а не сорок, – поправил Жюль Верн.

– Тридцать – это подлинные ваши слова, – сказал Барнаво. – Сорок – это документ. Кому будут верить, когда вы умрёте? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите ещё полвека!

Глава двадцать первая
Неподалёку от Ниагарского водопада

Двадцать седьмого марта 1867 года большой океанский пароход «Грейт-Истерн» покинул английский берег и взял курс на Нью-Йорк. В журнале стюарда записаны были, среди прочих пассажиров, обитатели каюты № 382: «Жюль Верн – писатель, и Поль Верн – офицер французского флота»

– Наконец-то, Жюль, ты решился побывать в Америке, – сказал Поль брату, – Увидишь эту удивительную страну и напишешь роман о ней.

– Ровно двадцать пять лет назад в Америке был Диккенс, – медлительно проговорил Жюль Верн и, взяв брата под руку, повёл его на верхнюю палубу. Океан недружелюбно шумел, волны, подобно гигантским животным, наскакивали на корабль. – Диккенс был в Америке, – продолжал Жюль Верн, – и, возвратившись на родину, написал книгу об этой стране. Ты читал её, мой дорогой?

– Читал. Диккенсу не понравилась Америка. Но ведь он был там двадцать пять лет назад!

– Посмотрим, – сухо отозвался Жюль Верн. – А теперь взглянем в нашу записную книжку, добавим, чего ещё в ней не хватает. Машинное отделение есть, пароходная прислуга записана вся. Говори, Поль, – что ты знаешь о нашем плавучем доме?

– «Грейт-Истерн» в прошлом году много потрудился по прокладке огромного трансатлантического кабеля, – ответил Поль. – Записал? Дальше. Длина корабля – двести метров. Мощность паровой машины – одиннадцать тысяч лошадиных сил. Скорость – тринадцать узлов в час. Шесть мачт и пять труб. Постройка корабля обошлась в семьсот пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Восемьсот кают, две тысячи сто коек. Да, ещё, – концертный зал на пятьсот человек. И – это уже для твоего литературного секретаря – имеется салон мадам Дюбуа, известной гадалки, предсказывающей будущее и иногда правильно угадывающей прошлое своих клиентов.

– Соврём Барнаво что-нибудь на этот счёт, – рассмеялся Жюль Верн. – Скажем, что мадам Дюбуа предсказала мне долгую жизнь, а тебе звание адмирала.

– Ты желаешь мне дожить до глубокой старости, Жюль, – сказал Поль, – спасибо, желаю и тебе того же, капитан французской литературы!

Жюль Верн опустил голову и, нахмурившись, ответил:

– Место капитана французской литературы вакантно с того дня, как умер великий Бальзак. Не делай из голубя орла, Поль. Я знаю моё место, и оно достаточно почётно. Я – прикомандированный от науки, не больше, но и не меньше. Продолжай о нашем «Грейт-Истерн».

Поль обвёл взглядом горизонт, покосился на небо, недовольно покачал головой.

– Ночью будет буря, – сказал он. – Ветер меняет направление. Послушаем американскую музыку, Жюль.

Под грохот медных тарелок, горластых труб и большого барабана на палубе плясали пассажиры первого и второго классов. Длинноногие англичане и их миссис выделывали уморительные антраша. Со стороны можно было подумать, что пляшущие пассажиры забивают ногами гвозди в палубу, а левой рукой вертят кофейную мельницу. Океан недовольно ворчал.

На нижней палубе, куда спустились братья, играли на гармониках и пели на итальянском, немецком, английском языках. Слепой старик исполнял на скрипке неаполитанскую серенаду. В шляпе, что лежала подле слепого, одиноко поблескивала монета.

Ночью океан всерьёз принялся за «Грейт-Истерн»: он укладывал корабль на левый борт, потом поднимал на волну высотою в тридцать метров, с улюлюканьем и свистом опускал в бездну. Сверкали молнии – ветвистые, зигзагообразные, похожие на золотистый фейерверк, и Жюлю Верну казалось, что вот такую молнию он уже видел однажды в Историческом театре папаши Дюма. Жюль Верн был бледен, он тяжко страдал.

– И всё-таки, – катаясь по своей койке, говорил он брату, – путешествие – хорошая вещь. Здесь всё настоящее; мне это нравится, несмотря на то, что вот-вот я встану на голову! Прости, Поль, я тебя ударил ногой в живот!

– Держись, Жюль, я лечу на тебя! – кричал Поль. – Погоди, ещё не то будет! Бортовая качка ничто в сравнении с килевой. Сейчас мы занимаемся гимнастикой, а потом будем кувыркаться и ходить на голове.

– Поль, мне очень нехорошо, – жаловался Жюль Верн. – Не можешь ли ты попросить капитана, чтобы он прекратил это безобразие? Тебя здесь все знают, – пожалуйста, дружок!

– Хорошо, Жюль, я поговорю с капитаном. Он в дружеских отношениях со стихиями.

– А завтра или послезавтра снова начнётся, не правда ли?

– Правда, Жюль, непременно начнётся по той же программе! Ах, до чего ты хорош! Галстук на спине, борода на боку, на твоих штанах сорок складок, и все они не вдоль, а поперёк!

– А ты чего катаешься, как маленький! – буркнул Жюль Верн. – Вот скажу маме, что ты… Ох, Поль, как я страдаю!..

Утром океан успокоился, и братья Верн, выспавшись и приведя себя в приличный вид, после завтрака вышли на палубу. Спустя час Жюлю Верну удалось собрать в кружок тех матросов, которые в прошлом году участвовали в прокладке атлантического кабеля. Жюля Верна интересовало всё, что было связано с этой гигантской работой, но прежде всего он записывал в свою тетрадь подробности катастрофы, о которой так мало сообщили газеты всех стран мира: погруженный в воду кабель оборвался, и концы его пришлось вытаскивать щупами и тралами. Вместе с кабелем на борт «Грейт-Истерн» были вытащены со дна диковинные рыбы, раковины, водоросли. Матросы рассказывали внимательно слушавшему и записывавшему Жюлю Верну свои впечатления; они, как умели, отвечали на его вопросы о внешнем виде всех тех «подводных жителей», которые уже играли какую-то роль в его воображении, – некий герой будущего романа повелительно беседовал с Жюлем Верном, приказывая ему изучить всё то, что наблюдали эти простые люди – матросы «Грейт-Истерн».

Когда все страницы тетради были заполнены, Жюль Верн ещё раз вместе с братом спустился в машинное отделение, а потом ещё и ещё раз обошёл весь корабль, интересуясь названием каждой мелочи, каждого винтика, назначением вот этого и устройством вот того. Поль заметил, что есть книги, в которых описано…

– Книги дают только поверхность вещи, только видимость факта, – ответил Жюль Верн. – Необходимо знать факты своими руками, глазами, собственным своим наблюдением.

– Ну, а воображение? – спросил Поль.

– Воображение должно работать только в тех случаях, когда ты говоришь о вещах, ещё не существующих. Всё, что уже есть, ты должен видеть. Если нельзя видеть, надо хорошо знать. Если об одном и том же событии имеются сотни книг – следует прочесть все сто и сделать для себя сто первый вывод. Если же книг нет вовсе…

– Вот, вот, – прервал Поль, – если нет ни одной книги – тогда как?

– Тогда надо оставить факт в покое и создать его подобие. Случается, что ты угадываешь. Происходит это потому, что воображение наше питается фактами. То, что видят глаза и переживают чувства, воспитывает воображение. Воображение в идеале – это мечта о будущем. Оно должно быть прекрасным не только для тебя и меня, но и для всех людей. Тренируй, Поль, своё воображение думами о будущем человечества. Образы моих писательских дум обязаны увлекать читателей. Удаётся ли это мне?

– Я горд и счастлив называть себя родным братом известного писателя Жюля Верна, – совершенно серьёзно проговорил Поль и в шутку добавил: – Собирается буря…

– Не надо, ради бога, не надо! – взмолился Жюль Верн. – Бури хороши в романах, Поль! О бурях и я могу сказать то же, что Барнаво говорит о злых женщинах: «Я их не боюсь, но стараюсь держаться подальше…»

Бури не было. Путешествие продолжалось при ясной, солнечной погоде. Десятого апреля Жюль Верн и Поль ступили на землю Америки, никем не встреченные, обычные пассажиры из Франции. В гостинице на Пятой авеню братьям пришлось долго стоять в очереди к окошечку портье. Скромный номер на пятом этаже был очень дорог и неуютен.

– Мы в Америке, – сказал Жюль Верн, внимательно оглядывая своё временное жилище. – Ты что нибудь чувствуешь, Поль?

– Тоску, Жюль, – откровенно признался повидавший много чужих стран офицер французского флота. – Обрати внимание на картины, – всё это копии английских и наших художников, и копии плохие. Дешёвые ковры, безвкусная мебель. Пойдём погуляем, Жюль!

Побродив по суетливым узким улицам Нью-Йорка, братья отправились в театр Барнума, о котором слышали много у себя на родине. Говорили, что это лучший театр в мире, – впрочем, говорили об этом только американцы. Жюль приобрёл два билета в третий ряд партера. Поль купил программу.

– «Нью-Йорк в полдень», – прочёл он вслух. – «Пьеса в четырёх картинах с музыкальными переменами и грандиозным натуральным пожаром в последнем действии…» Жюль, ты слышишь? Чего доброго, приедут пожарные и будут тушить горящий дом!

Публика и в партере и в ярусах пела, горланила, играла на дудках и гитарах, с треском откупоривала бутылки с какой-то пенистой влагой. На самом верху, на галёрке, зрители закусывали и переговаривались со своими соседями.

– Это американский обыватель, – заметил Поль. – Трудовой народ Америки мы увидим на фабриках и заводах, на полях и в прериях…

– Ты говоришь – в прериях! – воскликнул Жюль Верн и обнял брата. – Завтра же едем в прерии, Поль! Там есть индейцы? Едем, едем в невозвратные дни нашего детства!

Гигантский занавес, сплошь увешанный рекламами и объявлениями, стремительно взвился, яростно заиграла музыка, представление началось. Оно состояло в том, что народ гулял по улицам в то время, как декорация с нарисованными домами двигалась в обратную сторону, создавая иллюзию подлинной жизни. Во втором действии полиция ловила грабителя, двух убийц и стреляла в бешеную собаку. Зрители ревели от восторга.

– А не уйти ли нам отсюда? – предложил Жюль Верн брату. – Мне, знаешь ли, скучно…

В четвёртом действии дом на сцене горел настоящим огнём. Приехал пожарный обоз – тридцать настоящих пожарных. Публика гоготала. Жюль Верн вскочил с кресла и устремился к выходу в ту минуту, когда пожарные стали поливать горящий дом из резиновых шлангов. Сбитое пламя выбросило гигантский клуб дыма, в оркестре ударили в большой барабан, завыла сирена.

– Господь бог накажет всех нас, – сказал Жюль Верн, затыкая пальцами уши, – хозяина театра и пожарных за то, что они сами, по своей доброй воле, обменяли свои мозги на опилки, а нас за то, что мы на минуту поверили в добрые намерения американских служителей искусства!

– Не торопись, Жюль! Давай посмотрим, – может быть, загорится театр!

– В гостиницу! В гостиницу! – крикнул Жюль Верн. – Немедленно! У нас в Париже простые уличные представления четырнадцатого июля полны души и таланта, а здесь… Ой, Поль, смотри, поливают улицу! Это что, так надо или это тоже театр?

На следующий день братья направились в глубь страны, сделав круг, центром которого был Нью Йорк, удаляясь от него на двести и триста километров. Два часа, в немом изумлении, совершенно недвижимо простоял Жюль Верн у водопада Ниагара; изумление и восторг его были столь велики, что он спросил брата:

– Неужели вода падает вечно?..

– Так уж устроено – вечно! – во всю силу голоса ответил Поль.

– Иметь такой водопад и пускать на сцену своего театра пожарных! Это преступление перед всем миром! – сказал Жюль Верн и в испуге попятился: сильный ветер подул с противоположной стороны и водопад накрыл водяной сеткой стоявших перед ним людей. В ушах Жюля Верна не умолкая пели какие-то диковинные трубы, заливались скрипки и виолончели, как в симфониях Бетховена, а благодарный, восхищенный взгляд не отрывался от белопенных струй, падающих, казалось, с неба. Жюль Верн искал сравнений и не находил. Он чувствовал себя песчинкой перед лицом этого чуда и с гордостью думал о других чудесах, созданных руками человека, – о науке и её младшей сестре – технике, о том, что всё же природа настоятельно требует покорения всех своих сил, всей мощи и радости, которые человек в состоянии умножить, поставив на мирную службу себе. Жюлю Верну захотелось поделиться своими мыслями с братом, и он окликнул его. Поль не отозвался. Жюль Верн крикнул ещё раз и огляделся.

Он был одинок подле водопада, все зрители исчезли. Куда-то ушли и те люди, что сидели за столиками ресторана на открытом воздухе. Какая-то безвкусно одетая дама в шляпке с большими полями, на которых лежали шёлковые розы и ландыши, бежала в сторону рощи и истерически кричала:

– Джим! Джек! За мною! Вы должны посмотреть на это! Скорей!

Жюль Верн последовал за этой дамой и откуда-то вдруг появившимися мистерами в пробковых шлемах и полосатых в обтяжку брюках. Спустя минуту он достиг опушки рощи; здесь стояла густая толпа молодых и старых людей, все они о чём-то возбуждённо переговаривались, комично жестикулируя и, видимо, чего-то ожидая. Жюль Верн увидел Поля, подошёл к нему и спросил, в чём тут дело, что случилось.

– Сейчас будут линчевать негра, – ответил Поль. – Пойдём, Жюль. Я не могу смотреть на это.

– Линчевать негра? – не веря брату, переспросил Жюль Верн, и пальцы его сложились в кулак. – Вешать человека в свободной Америке? Ты что-то путаешь, мой дорогой…