Текст книги "Жюль Верн"

Автор книги: Леонид Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Статью Анатоля Франса? – морща лоб, спросил Жюль Верн. – Гм… Мне прочтут её, непременно прочтут, я напомню. О чём же пишет Франс в своей статье?

– О богатых и бедных, о том, что наше общество должно подумать и решить кое-какие очень важные вопросы. Анатоль Франс напомнил мне некоторые страницы Гюго…

– О, Гюго!.. – взволнованно произнёс Жюль Верн, и в глазах его блеснуло молниевидное пламя; Полю Легро показалось, что собеседник его вдруг прозрел при одном упоминании имени великого писателя. – Гюго!.. – повторил Жюль Верн с нежностью и грустью. – Мне не забыть того дня, когда Гюго возвратился из изгнания, – я пробрался сквозь толпу и кинул алую розу под ноги лошади, впряжённой в коляску, которая… Гюго стоял, и по лицу его катились слёзы, а толпа…

– В этой толпе был и я, – светло улыбнувшись, сказал Легро. – Великий Гюго воспитал во мне гнев против угнетателей. Когда я читал его «Человека, который смеётся», мне невольно вспоминался ваш капитан Немо. «Труженики моря» – тоже родня вашим героям.

– Что-то, значит, сделал и я… – не то спросил, не то подтвердил Жюль Верн и успокоенно продолжал: – В меру знаний и сил моих, понимания и желания служить будущему, я тоже с вами, друг мой… Мы начали, за нами придут другие, они будут сильнее и зорче нас, они поправят там, где мы ошибались, и, может быть, скажут, что мы жили и работали не напрасно.

– Они это скажут, непременно скажут! – убеждённо проговорил Легро и осторожно коснулся руки Жюля Верна, крепко прижатой к груди. – Я утомил вас, простите!

– Это очень хорошее утомление, – растроганно произнёс Жюль Верн. – Я прошу вас остаться у меня ещё на один день, мы поговорим, вспомним прошлое; а сейчас не угодно ли пройтись по улицам Амьена со слепым стариком? Я хочу поразмять мои старые скости. Возьмите меня под руку, вот так. Ваш сын – он здесь, с нами?

– Мальчишка куда-то выбежал, у него свои дела, дорогой Жюль Верн. Он счастлив, что повидал вас. О, сколько разговоров будет, когда мы вернёмся домой! Держу пари, – ему никто не поверит, что он собственными глазами видел Жюля Верна, никто! Да и мне тоже…

Писатель и ткач вышли из дома. Закатывалось солнце, в маленьком городе было тихо, как на окраине деревни. Жюль Верн шёл, опираясь на руку Легро, и ткач был горд и счастлив, ему хотелось говорить о себе и своих друзьях, о людях и книгах, которые с детства учили его борьбе и вере в будущее.

– Сыну своему передайте те мысли, которые поведали мне, – сказал Жюль Верн, внезапно останавливаясь. – Ему придётся жить в обществе, готовом к тому, чтобы, с одной стороны, воспользоваться величайшими открытиями и изобретениями, с другой стороны, уже и сегодня готовом к тому, чтобы употребить все эти открытия во зло. Но я верю в торжество науки, в конечную победу разума. Гюго… – вдруг снева вспомнил он это имя. – Я любил этого человека и его книги, я сознательно подражал ему, он учил меня той грамоте, которую не преподают в школе. Гюго…

– И я очень часто вспоминаю этого человека, – сказал Легро. – Извините, мой пострел куда-то улепётывает. Гюстав! Гюстав! Мы едем завтра! Чёрт знает, что делает этот мальчишка, – смотрите, смотрите, он дрессирует собаку!

Вечером на следующий день Поль Легро и его сын распрощались с Жюлем Верном. Писатель обнял ткача, расцеловал его, пожал руку, попросил почаще навещать.

– Я намерен предложить вам небольшую помощь… – сказал Жюль Верн, задерживая Легро у выхода из дома.

Ткач энергично замахал руками.

– Нет, нет, большое спасибо, – сказал он. – Мы ждём от вас новых книг, новых романов, дорогой наш друг! Будьте здоровы! И всегда помните о том, что мы любим вас!

Легро и его сын уехали.

– Когда придёт Дюваль, – сказал Жюль Верн Онорине, – распорядись, чтобы он немедленно перевёл пять тысяч франков в отделение Национального банка в Лионе. И пусть укажет, что деньги эти поступают в фонд бастующих ткачей. От кого? Указывать не надо, – просто от кого-то, кто хочет помочь…

Глава восьмая
Слава

Чем старше он становился, чем больше жил, тем богаче делалась его выдумка, тем смелее и фантастичнее чувствовали себя герои его романов. Они совершали воистину неправдоподобные вещи, изобретали нечто граничащее с чудом, но проходило немного времени, и жизнь подтверждала реальность того, что не так давно казалось сказочным. Происходило это потому, что Жюль Верн во всех своих замыслах опирался на науку, на точные данные физики, астрономии и химии, он лишь предугадывал развитие этих наук, окрылял их своей мечтой, страстным желанием видеть человека летающим на аппарате тяжелее воздуха, способным видеть какое-либо изображение на расстоянии; находясь под облаками, переговариваться с землёй посредством таких аппаратов, каких не было при жизни Жюля Верна.

Он провидел будущее, он видел человека свободным и счастливым, наивно предполагая, что для этого достаточно одной науки, не умея (сегодня это кажется странным) понять того, что эта наука в одних руках служит делу освобождения, а в других закрепощает человека, работающего на пользу эксплуататоров.

Рамуйо и Гудон, владельцы механической мастерской в Амьене, преподнесли Жюлю Верну в день его семидесятилетия особый, как они назвали его, «рабочий станок для сочинения романов»: доска с металлическими линейками, которые плотно и неподвижно держат лежащую под ними бумагу. Слепой Жюль Верн пишет чуть повыше этой линейки, чувствуя её мякотью кисти; за два сантиметра до окончания строки звонок предупреждает о том, что линейка переместится на один сантиметр ниже. Тот же звонок сообщает, что линейка опустилась последний раз: страница кончилась, она уже вся исписана; спустя минуту линейка механически поднимается и снова прижимает вставленный чистый лист бумаги.

– Я работаю, а мои герои позванивают, – дескать, помни о нас как следует, – шутил Жюль Верн, – рассказывая о механическом приспособлении для работы. – Как жаль, что милейшие Рамуйо и Гудон не изобрели для меня такой машинки, которая заодно аплодировала бы в тех случаях, когда у меня получилось хорошо, и отчаянно освистывала при неудачах!

В семьдесят пять лет, за два года до смерти, Жюль Верн работал с большей продуктивностью, чем в молодые, зрелые годы. Он мечтал о своей сотой книге. «Ещё полшага, – говорил он, – и я увижу эту сотую книгу! Ещё пять-шесть лет жизни, и я справлю юбилей, которому в загробной своей жизни позавидуют Дюма и Понсон дю Террайль[18]18
  ...Понсон дю Террайль — Пьер Алексис Понсон дю Террайль (1829 – 1871) —французский писатель, чьи многотомные романы, печатавшиеся в газетах с 1853 г., пользовались шумным успехом у нетребовательного читателя.


[Закрыть]! Я предвидел почти всё из того, что возможно себе представить в области науки, я хорошо покружил голову моему читателю, я изобразил всё видимое глазом и не сделал только одного: нигде не показал себя самого, нигде не хныкал и ни на что не жаловался».

Онорина советовала мужу начать свои воспоминания, рассказать читателям о детстве своём, юности, о встречах с Дюма и Гюго, о дружбе с Груссе и Реклю.

– Ты хочешь сказать, что мне уже пора приниматься за мемуары, – не без обиды произнёс Жюль Верн и усмехнулся. – Не забудь, что договор с Этцелем продолжается, – его сын требует от меня два романа в год. Иногда мне кажется, что мои сочинения будут выходить и после моей смерти, – я говорю о тех, которые не успеют выйти при жизни.

– Тебе надо отдохнуть, а для этого самое лучшее писать воспоминания, – настаивала Онорина. – Мы уже старики, Жюль.

– Мы только долго живём – чуть дольше наших родных, – серьёзно и строго отозвался Жюль Верн. – Когда-то человек жил сто и сто двадцать лет. Очень прошу тебя никому не говорить о том, что ты предлагала мне засесть за мемуары, очень прошу! Издатели купят всё, что только ты предложишь им и сегодня и после моей смерти.

– Я умру раньше тебя, – сказала Онорина.

Жюль Верн покачал головой, глубоко вздохнул.

– Так не бывает, – сказал он. – Много потрудившиеся писатели, художники, актёры и композиторы умирают раньше своих жён, Онорина. Но ты не грусти, – я что-нибудь изобрету и там, откуда никто не возвращается, я и оттуда дам знать о себе.

– Торопись со своими мемуарами, – ещё раз сказала Онорина. – Этцель-сын напечатает их.

Издатели и в самом деле согласны были купить на корню всё, что когда-нибудь могло выйти из-под пера Жюля Верна. Доходило до курьёзов. Солидная американская фирма предлагала старому писателю высказать своё мнение о вещах, к литературе отношения не имеющих: о новом сорте зубного порошка, о разведении кроликов в штате Индиана, о фасоне вечернего платья для дам, приглашаемых на рауты. Жюлю Верну предлагали большие деньги только за позволение назвать его именем лакированные ботинки, изготовляемые фирмою «Смит и сыновья». Жюль Верн, высоко ценивший юмор и шутку, ответил почтенному Смиту и его сыновьям, что он, французский писатель, согласен дать своё имя только гробам и саванам и больше ничему и никому.

Шутка была принята всерьёз. Спустя две недели со дня отправки этого ответа к Жюлю Верну постучался высокий и тощий человек; он спросил у Онорины, сколько следует заплатить её супругу за то, что он даст разрешение назвать своим именем комплект инвентаря для покойников. Онорину передёрнуло, она в испуге закрыла руками лицо. Представитель фирмы уселся в кресло и с азартом и страстью подлинного бога коммерции, в рот которому сунули длинную, вонючую сигару, сказал:

– Дорогая миссис Верн! Каждый состоятельный американец – а у нас нет несостоятельных американцев – с радостью похоронит своего дорогого усопшего по форме номер первый, – условно назову эту форму «Жюль Верн»: золотые дроги, серебряный гроб в форме ракеты, загримированные под вашего супруга факельщики. О, это даст нам много тысяч долларов! Вашему супругу это даст не один десяток тысяч долларов! Вот договор – здесь надо поставить подпись. Одно слово: «Разрешаю». Имя и фамилия: «Жюль Верн». Разборчиво. И дата.

Онорина взяла договор, вошла в кабинет мужа и, упав в кресло, расхохоталась так, как делала это лет сорок назад. До слёз и стона хохотал её муж. Почтительно смеялся слуга, прибиравший в кабинете. Подвывал старый раскормленный Паспарту. В приёмной, в первом этаже, сидел доверенный фирмы «Вечное успокоение», – уж он-то поймал этого знаменитого француза! Двадцать тысяч долларов ему, пять тысяч себе за хлопоты; что же касается фирмы, то она заработает на сногсшибательной выдумке не менее двух миллионов в год. А потом этот француз может написать на эту тему фантастический роман, – фирма только поблагодарит.

В приёмную спустились Онорина и слуга, впереди них выступал исполненный недоумения Паспарту. Онорина вручила доверенному договор. Доверенный увидел слово «согласен», под ним «разрешаю» и ещё ниже подпись. Однако у себя в конторе юркий человечек с огорчением должен был признать этот договор абсолютно недействительным: вместо даты французский писатель написал следующее: «Чистилище. Проспект рая. Собственный склеп. Открыт для публики ежедневно. Не фотографировать».

Почти ежедневно приходят репортёры парижских газет и журналов. Слава – подруга утомительная, надоедливая, егозливая; она лишена драгоценнейшего чувства юмора. Она всеядна, хотя все зубы у неё вставные. Жюля Верна спрашивают: «Как ваше здоровье; что пишете, о чём думаете, намерены ли отправиться в путешествие; чью музыку любите больше всего; что читаете?..»

– Пишу, диктую, дело идёт великолепно, – отучал Жюль Верн на вопросы. – Чувствую себя превосходно. В путешествие намерен отправиться по первому приказанию свыше. Имею несколько повесток оттуда, но врачи успокаивают – они говорят, что явка необязательна. Чью музыку я люблю? Гм… Вы любите Бетховена? Что? Нет времени познакомиться и послушать? Напрасно. Что касается меня, то я считаю его первым композитором мира. Как вы относитесь к Гайдну? Я очень люблю его музыку. У русских есть Чайковский – этот тоже из семьи великих. Когда играют Бетховена, в голову мне приходят большие, хорошие мысли… Что читаю? Письма друзей, полученные тридцать и сорок лет назад.

Летом девятьсот четвёртого года к Жюлю Верну пришёл молодой, лет тридцати пяти, человек с саквояжем в руках. Он сказал, что с детства любит книги Жюля Верна, что они очень помогли ему, когда он скитался по родной Италии и пел на рынках и под окнами домов.

– Ваши книги поддерживали во мне веру, давали силу, они утверждали, что человек все преодолеет, что нет для него невозможного. Из газет мне стало известно, что вы не так давно хворали…

– Газеты врут, – сердито буркнул Жюль Верн. – Я не хворал. У меня был насморк. Я поскользнулся на бульваре Лонгвилль и чуточку повредил себе ногу… Скоро в газетах напишут, что я слег и приготовился к смерти. О! Репортёры только этого и ждут, они хорошо заработают на статьях обо мне!

Приезжий был очень смущён. Он не решался сказать, что приехал из Милана специально для того, чтобы петь Жюлю Верну, что очень спешил, боясь… Короче говоря… «Э, буду врать!» – решил приезжий.

– В Париже живёт моя сестра, – сказал он, стараясь не глядеть в глаза хозяину дома, забывая о том, что он слеп. – Моя сестра выходит замуж. Завтра я должен присутствовать на церемонии. По пути я и заехал к вам, чтобы…

– Вы прибыли из Англии? – спросил Жюль Верн.

– Из Италии, мэтр, – ответил приезжий. – Я артист Миланской оперы «Ла Скала». Мне…

Жюль Верн рассмеялся:

– Отправляясь из Амьена в Париж, можно по пути заглянуть в Сидней! Ха-ха! В наказание за такое непродуманное вранье вы должны весь день петь мне неаполитанские песенки. Я великий охотник до них, синьор… синьор… позвольте узнать вашу фамилию.

Приезжий замялся. Он все ещё не мог привыкнуть к тому, что хозяин дома слеп (к этому никто не мог привыкнуть), а потому старался внешне не выдавать ни волнения своего, ни крайней степени растерянности. Наконец он сказал, что будет петь инкогнито. «Под тремя звёздочками на афише», – добавил приезжий.

– Афиша будет, – сказал Жюль Верн. – Я позову на ваш концерт всех моих амьенских друзей. Назовите мне ваше имя, синьор. Потом? Хорошо, я терпелив.

На следующий день вечером приезжий певец поразил Жюля Верна и приглашённых на импровизированный концерт своим изумительно красивым, на редкость чистым, мощным и «чарующим», как сказали гости, тенором. Он пел популярные неаполитанские песенки, итальянские и французские романсы, а потом, после короткого перерыва, исполнил несколько арий из опер Леонкавалло, Сен-Санса, Бизе… Слушатели – их собралось в гостиной человек тридцать – были предельно очарованы: такого певца им ещё не доводилось слушать.

– Его имя? – спрашивали гости друг друга.

Никто не знал имени певца.

– Кто это, скажите! – спрашивали Жюля Верна сидевшие неподалёку от него.

Жюль Верн пожимал плечами. Ему казалось, что певец прибыл с Олимпа, где, несомненно, преподавал пение несовершеннолетним богам. Он так и сказал Онорине, на что она возразила: у жителей Олимпа должен быть тенор лирический, а не драматический, как у этого инкогнито.

– Почему же он не хочет назвать себя? – недоумевали гости.

– Потому, – ответил Жюль Верн, уже не желая шутить, – что он не хочет оставить нас нищими. Билеты на концерт этого человека в Милане покупают только богачи.

– Вы знаете, кто он?

– Кажется, узнал, – неуверенно произнёс Жюль Верн. – Я слышал этот голос на пластинке граммофона. Это, держу пари, Карузо.

С последним ночным поездом итальянский певец уехал, заявив на прощанье Жюлю Верну:

– Я счастлив! Мечта моя исполнилась: я пел вам, я видел вас!

Глава девятая
Последняя

Шестнадцатого марта 1905 года утром, диктуя письмо, Жюль Верн вдруг почувствовал странное онемение во всём теле. Минут через пять всё прошло, однако спустя час он ненадолго потерял сознание.

– Подумай о себе и о своих близких, – сказала Онорина, когда муж её пришёл в себя. – Лежи спокойно, не двигайся, не говори!

Жюль Верн улыбнулся и произнёс о себе в третьем лице, чего он никогда не делал:

– Старик понял, что его заждались дальние предки, и он приказал позвать к себе всех своих потомков…

– Что ты говоришь? – склонясь над мужем, спросила Онорина.

– Он говорит, что прожил неплохо… – ответил Жюль Верн.

И стал думать о себе – всё в том же третьем лице: «Он написал много романов, которые пришлись по душе ребятишкам всех стран мира. От него всё ещё ждут новых сочинений, но он, кажется, уже не в состоянии больше сочинять… На его романах воспитывается третье поколение читателей, многие, очень многие учёные признаются, что обязаны ему выбором карьеры и направлением своей деятельности. Какой огромный, чудесный путь прошёл он вместе с научной мыслью своего времени!.. В его романах читатель найдёт географию, астрономию, воздухоплавание, авиацию, баллистику, химию и так далее и так далее… Он создал героев – бессмертных не только для сознания тех, кто читает его книги: Гленарвана, Паганеля, Сайрэса Смита, капитана Немо, Робура, Михаила Строгова, Сергея Ладко, Гаттераса, Паспарту, Филеаса Фогга, Фергюссона, доктора Клоубони… Он писал и исторические романы, и – это самое главное – он всегда был за свободного, высоконравственного человека, преданного родине, идее, долгу. Как много он работал в своей жизни! Каждый день, каждый час! Его считали и считают наставником подрастающего поколения, а он сам продолжает учиться, стараясь узнать как можно больше, чтобы не отстать от своего века, чтобы понять и увидеть грядущее…»

И уже вслух, внятно и громко:

– Я так любил жизнь! Так любил!

Онорина телеграфировала сёстрам своего мужа, сыну Мишелю и своим дочерям: «Немедленно приезжайте».

Три врача и две сестры милосердия не отходили от Жюля Верна, и каждый спрашивал себя: «Может ли быть, чтобы этот человек умер? Дикая, смешная мысль! Мироздание не знает смерти. Жюль Верн только занемог, он полежит, отдохнёт и встанет. Случается же, что и в природе вдруг всё затихнет, облака повиснут над землёй, поникнут растения, но вот зашумит ветер – и всё оживает, и птицы заводят свои песни…»

Иногда Жюль Верн шутил:

– Вам не кажется, доктор, что никакого ада не существует?

– Ада нет, это бесспорно, – отвечал доктор.

– Вы молодец. Ну, а как относительно рая?

– Рая тоже нет, месье.

– Тогда что же есть? Что-нибудь всё-таки должно быть… Для меня хотя бы…

– Для вас…

– Для меня есть небытие, вечный сон, тоска мироздания, продолжительнейший зевок вселенной, доктор! После моей смерти будет то же, что было и до моего рождения. Придумано остроумно. Не было Жюля Верна. Семьдесят семь лет существовал на земле Жюль Верн. И вот не станет Жюля Верна. Какова тема, а? Скажите, доктор, вы сможете подарить мне ещё один год жизни?

– Я стараюсь, месье! Все мои знания я…

– Чересчур много знаний, друг мой! Почитайте мне что-нибудь из моих книг. Что-нибудь по вашему выбору, наугад, где раскроется…

Через день он позвал к себе сына.

Мишель вошёл и опустился на колени у изголовья отца. Долго длилось молчание. Больной, казалось, не дышал. Наконец он проговорил:

– Прогони… этих… господ…

Врачи и сёстры безропотно удалились. Жюль Верн улыбнулся.

– Лодка только на двоих, – сказал он так весело и внятно, что Мишелю хотелось крикнуть на весь дом: «Жив! Здоров! Он шутит!»

– Дайте телеграмму Барнаво. Адрес… Забыл адрес… как жаль…

Утром 24 марта 1905 года он попросил, чтобы все родные его пришли к нему. Он приподнялся и спросил:

– Все здесь?

– Мы все около тебя, – ответила Онорина.

– Какое счастье! – сказал он. – Прощайте… Теперь я могу…

Он не сказал «умереть» или «уйти». Ещё раз проговорив: «Теперь я могу…» – он светло улыбнулся и закончил: «…уехать…»

Спустя несколько минут доктор глухо, себе не веря, произнёс:

– Конец…

Слуга растворил окно и кинул в притихшую толпу народа, заполнившую бульвар и площадку перед домом:

– Жюль Верн умер!

«ЖЮЛЬ ВЕРН УМЕР.

ЖЮЛЬ ВЕРН ВЕЧНО ЖИВЁТ С НАМИ!» —

возвестили газеты Парижа.

«УМЕР ВЕЛИКИЙ ФРАНЦУЗСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ЖЮЛЬ ВЕРН!

ВЕЧНАЯ СЛАВА ЕГО ИМЕНИ!» —

писали газеты и журналы в Петербурге и Москве.

«УМЕР ВЕЛИКИЙ ТРУЖЕНИК ЛИТЕРАТУРЫ», —

сказано было в объявлении на дверях издательства Этцеля-сына.

«КНИГИ ЖЮЛЯ ВЕРНА ВСЕГДА С НАМИ», —

сказали школьники во всех уголках земного шара.

Весть о смерти Жюля Верна постучалась во все сердца во всём мире, и не было в мире сердца, которое не дрогнуло бы, услышав эту весть.

В тот день, когда газеты Франции оповещали о смерти великого писателя, в маленькой парижской газетке на последней странице было помещено объявление, заключённое в траурную рамку:

«24 марта на 79-м году от рождения скоропостижно скончалась Жанна Женевьева де Лятур, о чём с глубоким прискорбием сообщают дети и внуки покойной».

В 1907 году на могиле Жюля Верна поставили памятник.

«К БЕССМЕРТИЮ И ВЕЧНОЙ ЮНОСТИ», – выбито на мраморе.

1948 г .