Текст книги "Приговоренный"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Часть вторая НА РОДНОМ ПЕПЕЛИЩЕ

ГОСТЬ В ДОМ – БОГ В ДОМ

«Дернул же черт на эти танцы пойти!» – думала Вера Авдеева, отворачиваясь в сторону от парня, которого им с Надеждой пришлось вести из Лутохина в Марфутки. Он едва переставлял ноги, обвиснув на локтях своих спутниц, издавал какие-то нечленораздельные звуки, готовые вот-вот перейти в рыгание, и так чадил перегаром, что у Веры к горлу ком подкатывал.

– Вот зараза, а? – вслух ворчала Надежда. Она по ходу танцев приняла граммов двести, но ступала вполне твердо. Если б не она, то Вера ни за что не удержала бы пьяного от падения. Впрочем, если б не Надежда, то она и не стала бы этого делать. Уж насчет этого мужика она была уверена на сто процентов: это не герой ее романа. – Ну и гад, ну и гад! «Мы сидоровские – нас не споишь!» Болтун! «Провожу, если что, девочки!» Во провожатый, а?!

– Он, по-моему, спит уже, – заметила Вера. – Положим его куда-нибудь на травку, пусть дрыхнет. Сейчас тепло, не простудится.

– Ага, положи. А он утром с похмелюги придет и начнет мозги заполаскивать. И пока не нальешь – не отстанет.

– Так что, ради этого тащить, что ли? Притащим, он все равно к тебе утром похмеляться придет.

– Ни фига! – захихикала Надежда. – Это ты зря,

Вера! Если я его до дома доведу, то он утром свою заначку примет. Потому что отсюда, от дороги, ему так и так в Марфутки идти придется, а до моего дома – ближе, чем до его. Он ленивый – ужас! Лишних полета шагов пройти за похмелкой – и то не может. Вот ко мне и попрет. Мне это как-то без радости. Я, конечно, пару бутылок держу на всякий пожарный, как энзе, но не для такой халявы, как этот. Это же вообще не мужик, а смех один. В том году, когда ты уехала, была гроза с ветром, и ветку тяжелую от дерева мне на крышу бросило, два листа шифера раскололо. Ну, я его попросила помочь, так он, зараза, условие поставил – два пузыря. Представляешь? Мне Сашка Лушин за одну бутылку весь огород трактором вспахал под картошку, а этот за то, чтоб два листа шифера заменить, – два пузыря! То-то от него уже три бабы сбежали. Пьет безбожно, и пить не умеет. После трех стаканов орет, выступает, пока по роже не дадут. А как получит, то плачет, воет, кричит, что больной, что пойдет утопится, удавится, еще чего-нибудь сделает с собой. Обязательно кто-нибудь пожалеет и еще нальет. Так и ходит, пока не укачается. Дома он под кровать всегда пол-литровую банку ставит. Проснулся, поправился – и как огурчик до обеда. Там триста принял, подремал – и до вечера. Ну, а вечером опять оторвется на всю катушку. И так все лето, а потом домой в Сидорово катит на зиму. Такое чувырло – все ржут.

– На что ж он пьет?

– Там тысячу сшибил, там другую, кран свинтил где-нибудь, продал что-нибудь.

– Т-ты н-не п-права! – неожиданно громко, хотя и заплетающимся языком произнес герой этого устного очерка. Он даже дернулся, но Надежда его удержала, иначе пропахал бы дорогу носом.

– Не рыпайся, мать твою! А то болтану по роже!

Вера слушала все это, как всегда, вполуха. Ей было и тошно, и скучно, и страшно. Тошно было от присутствия упившегося мужика и веселенькой Надежды. Скучно – от того, что танцы за прошедший год мало изменились. Ни дисков новых, ни кассет что-то не появилось, аппаратура была донельзя заезжена и хрюкала, трезвых лиц, как всегда, не было. Наконец, Вере было всерьез страшно, потому что она очень сильно сомневалась, что это культурное мероприятие – поход на танцы в Лутохино – закончится благополучно и без жертв.

Погоду делала компания местных парнишек допризывного возраста, искавшая, кому бы настучать по роже, но в конце концов переругавшаяся между собой и отправившаяся куда-то во тьму на между-усобную разборку. Следом за ними убрались и злые, языкатые девки, размалеванные во все цвета радуги. Они приметили Веру и начали чего-то шипеть типа: «Джины за тридцать штук надела – и воображает!» Должно быть, у них тоже было желание подраться и выщипать прическу. Но тут появились две или три девахи постарше, подвыпившие, здоровые, с наколками на пальцах и плечах, которые стали обниматься с Надей, а заодно и с Верой, которая этого не очень просила. После этого наглые «тиновки» присмирели и прекратили прикалываться к Вере. Когда они ушли смотреть на то, как дерутся пацаны, оказалось, что зал клуба почти пуст. К Вере, Наде и девицам с наколками пристали три подвыпивших мужика из числа отпускников. Все они прибыли отдыхать на родину без жен и искали приключений. Потом, когда уже вышли из клуба, прицепился четвертый, вот этот, которого сейчас волокли под руки.

Надя в этой компании чувствовала себя как рыба в воде, а Вере все это очень напомнило последние годы замужества и авдеевских «контрагентов». Если б она не боялась в одиночку идти в Марфутки – уже стемнело, и в трех шагах ни черта видно не было, – то, наверно бы, постаралась улизнуть. Но было страшно, и она вынуждена была слушать всякую ахинею, которую несли поддатые мужики, перемежая ее крутой матерщиной. Шалавы с наколками – это было самое мягкое определение для этих дам – тоже говорили не пятистопным ямбом. Изредка начинали что-нибудь петь, то из классики блатного жанра, то из деревенского матерного фольклора, визгливо ржали, хватались то за мужиков, то за Надю с Верой, явно выказывая неразборчивость в сексуальной ориентации.

В конце концов всем дружным коллективом угодили в какой-то полу заброшенный домишко на дальнем от Марфуток краю Лутохина. Там обитали наколотые девахи, в прошлом не то высланные, не то рас конвоированные, но так тут и застрявшие. У них оказалась трехлитровая банка самогона, квашеная капуста прошлогоднего засола, огурцы и хлеб. Пили из эмалированных кружек.

Слава Аллаху, что мужиков было только четверо и шалавы после первых же «тостов» застолбили себе тех троих, что подошли первыми. Иначе бы Веру минимум напоили. Но им на двоих с Надей оставили вот этого, четвертого мужика, который очень быстро окосел и стал относительно безопасным. Правда, какое-то время он еще пытался что-то говорить и даже тянул руки, но в конце концов упал под стол от очень сильного толчка Надежды. Именно Надежда и предложила Вере покинуть это учреждение. Вышло это очень кстати, потому что те три пары, что образовались за столом, начали обжиматься по углам, вырубив свет, а одна даже вроде бы уже трахалась. Так что никто не заметил ни того, что Вера сумела поставить на стол почти нетронутую кружку самогона, ни того, как они покинули эту гостеприимную хату.

Правда, вот этот ужратый мужик их все-таки догнал. Он оказался чужим на празднике жизни, должно быть, его просто выкинули, чтоб не путался под ногами. В качестве компенсации он унес с собой хозяйский самогон в пол-литровой банке с пластмассовой крышкой. Высосав полбанки сразу же от расстройства чувств, мужик немного приободрился и на какое-то время прибавил подвижности. Кроме того, он поперся по сокращенному маршруту через огороды и сумел-таки выползти на улицу прямо под ноги Вере и Наде, которые ему, конечно, особо рады не были. Надежда с мужиком допили все, что осталось в банке, после чего этого соседа совсем развезло, и его пришлось вести под руки. Некоторое время он чего-то орал, пел, а потом притих и, видимо, отключился.

И вот теперь они тащили этого ни на что не пригодного мужика по ночной дороге через лес, хотя, бросив его, могли бы добежать домой вдвое быстрее.

– Ну, коз-зел! – возмущенно рявкнула Надежда, когда в гробовой тишине вдруг послышалось журчание. – В штаны льет!

– Бросай ты его на фиг! – брезгливо отцепляясь от мокро штанного «кавалера», заорала Вера. – Он еще и по большому сходит, а мы его нянчить будем.

– Точно, – наконец-то согласилась Надя, – давай с дороги отволокем и бросим. А то еще его трактором спьяну переедут.

Так и сделали.

– Уф-ф! – сказала Вера. – Отделались! Давай-ка побыстрее пойдем, а то жутко что-то.

– Да брось ты! – отмахнулась Надя. – Чего бо-яться-то? Ну, изнасилуют, ну и что? Может, я и сама не против?

И захохотала. А потом мощным своим меццо-сопрано заорала на весь лес:

– Мужики-и-и! Сюда-а-а!

Эхо размножило этот крик души, от которого у Веры мороз по коже пошел. Впервые за этот вечер она пожалела, что не выпила кружку самогона, а только губы обмочила. Была бы сейчас такая же бесстрашная, как Надежда.

Мужики, правда, не откликнулись. Вера и Надя выбрались на луг, а затем быстрым шагом двинулись к тусклым и редким огонькам Марфуток.

Надежда, очевидно, расстроенная тем, что поход на танцы окончился без приключений, проворчала:

– Как не надо, так их до хрена, а как надо – так ни хрена… Слушай, пошли ко мне, а? У меня бутылка есть, примем с горя…

– Нет, – твердо ответила Вера, – я спать хочу.

– Как знаешь… – Надя замолчала и не разговаривала до самой калитки.

– Ладно, до завтра! – сказала она на прощание и отправилась к себе, а Вера вошла во двор и поднялась на крыльцо.

Первое, что насторожило, – палка, прислоненная к двери перед уходом, лежала на крыльце. «Ветром повалило», – успокоила себя Вера.

В сенях она повернула выключатель и обомлела.

На полу, который она оставила чистым, подметенным и вымытым, отпечатались следы грязных подошв солидного, явно мужского размера. При этом они вели только в дом, то есть незваный гость, судя по всему, и сейчас находился где-то в комнатах.

Первой и, может быть, самой логичной мыслью было заорать и выскочить из дома, добежать до Надежды и позвать на помощь. Наверно, если бы Вере не пришлось волочь пьянющего мужика, то она именно так и поступила бы. Но ей представилось, что какой-то невменяемый алкаш по случайности забрел к ней домой, а она шум на всю деревню подымет. А если еще вдруг окажется, что это чей-то муж, которого верная жена ждет не дождется дома, как потом ей объяснить, что это не гражданка Авдеева его поила?

«Нет, – решила Вера, – надо сперва разведать, как и что». Потихоньку включив свет в примыкавшей к сеням кухне, она подкралась к двери горницы, в которую вели следы, и прислушалась. Оттуда доносилось тиканье ходиков и тяжкое дыхание спящего человека.

Так и есть. Вера почти успокоилась, осторожненько приоткрыла дверь и при свете лампочки, горевшей в кухне, увидела распростертого на полу человека. Полоса света легла на его небритое мокрое лицо, и…

Глаза его открылись, рука мгновенно вытянулась в сторону Веры, черный зрачок пистолетного дула уставился почти в упор. Хорошо, что она на некоторое время потеряла дар речи. Взвизгни она, закричи – и все было бы кончено.

– Тихо! – сказал незнакомец. – Войди в комнату, закрой дверь и включи свет.

Вера повиновалась как робот. Инстинктом она понимала, что неисполнение грозит смертью и с ней шутить не будут.

При свете она разглядела этого типа как следует. Вся его одежда была измазана глиной вперемешку с частицами мха и торфа. Когда-то эта одежда представляла собой байковую рубашку и джинсы. Левая штанина была распорота по шву, а левый рукав оторван по плечо. Из этого рукава была сделана повязка, просматривавшаяся через распоротую штанину на бедре незваного гостя. Рядом с незнакомцем лежали короткий автомат с перемазанным засохшей грязью брезентовым ремнем, еще один пистолет, огромный нож и чемоданчик-«дипломат». Воспаленные глаза пришельца казались безумными.

– Садись на пол, – приказал он. – Ты кто?

– Вера. – Язык поворачивался слабо и норовил прилипнуть к нёбу.

– Аверьянова?

– Нет, я теперь Авдеева… – Вера не знала, что хуже: соврать или подтвердить.

– Да мне плевать! Ты тети Тони внучка?

– Да.

– Жива бабка?

– Умерла два года тому назад.

– Царствие небесное… Жалко. И ты здесь постоянно живешь?

– На лето приехала.

– Не бойся, – сказал страшный мужик, опуская пистолет. – Если не будешь глупостей делать – проживешь долго. Бинты, йод, марганцовка – есть? Ногу мне перевязать сможешь?

– А вы кто? – Вера все еще была ошеломлена. Иначе она не стала бы задавать этот вопрос. Логично было предположить, что на него не ответят. Однако небритый ответил:

– Я оперативник. Секретное задание выполнял, понимаешь? От ФСБ. Бандиты вот этот чемодан украли, а я отбил. Рискуя жизнью. Видишь, дырку провернули?

– Вам в больницу бы. Надо в район позвонить или в область, вашему начальству. – Черта с два она ему поверила.

– У меня, девушка, начальство в Москве, – усталым голосом произнес гражданин, назвавшийся оперативником. – Я только с ним в контакте. Здесь у вас в области сплошная мафия. Сам прокурор Иванцов куплен. Все здешние воры ему платят. Поэтому чтоб никаких звонков. Все должно быть тихо и спокойно, как завещал товарищ Ленин. Если я помру, то обещай, что доставишь вот этот чемодан на Лубянку. Лично передашь, ясно? Скажешь, от капитана Гладышева. Можешь посмотреть, что там, если хочешь…

Странно, но после этих слов Верочка подумала, что он, может быть, и не врет. А Клык, выдавив из последних сил эти на лету придуманные фразы, вдруг ощутил жуткую слабость во всем теле. Рука с пистолетом опустилась, пальцы разжались, в глазах пошел туман, и «капитан Гладышев» потерял сознание.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Нет, Клык не помер и не провалился во временное небытие, которое оставляет в памяти черный провал. Он угодил в какое-то странное состояние, в какую-то запутанную мешанину из настоящего, прошлого давнего и недавнего, может быть, даже будущего. Где была явь, а где бред, он не мог разобрать. Его то обдавало холодом, то душило жаром. Картинки в мозгу менялись, наплывали одна на другую, исчезали, опять возникали. Неизменным оставалось одно – ощущение тревоги и страха. Такое, будто висишь на тонкой нити между небом и землей и, сделав лишнее резкое движение, оборвешься и полетишь в пропасть.

Вначале – хотя Клык и сомневался после – ему пригрезилась камера. Та самая, смертуганская, где он ждал вышки. И туда, в эту камеру, заявились товарищи Ворожцов, Кузьмин и Дерюгин, то есть Трепло с Правым и Левым, взяли Клыка под руки и повели в темноту. Он не хотел идти, но упираться не мог – сил не было. И там, в этой темноте, то и дело проглядывали какие-то фрагменты подвала, где его содержали накануне похода на болото, решетки, лестницы и так далее. Пока в конце концов Клык не уперся носом в стену и не услышал сзади звук передернутого затвора. Потом была яркая вспышка и головная боль такой силы, будто череп вместе с мозгами разлетался на куски. И вроде бы Клык знал, что это сон, но почему-то все явью казалось.

После стало светло, и Клык увидел, что лежит голышом на клеенке и какая-то девушка смывает с него грязь. Может, это и было наяву, но не верилось.

Свет померк. Клык очутился на островке посреди болота, между тремя деревцами и пнем, там, где была зарыта нычка. Охотничьим ножом Трепла он раскапывал яму, чтобы вытащить «дипломат», запаянный в полиэтиленовый мешок. Именно так все было наяву, днем, когда он решил выкопать нычку и пробираться с ней в Марфутки. Только вот сейчас в эту «видеозапись» вклеился новый кадр. Будто из-под вытащенного на свет божий дипломата выползла здоровенная гадюка и кусанула Клыка как раз в раненое бедро.

Опять он увидел лампочку, себя на клеенке и все ту же девушку, которая промывала ему рану шипучей марганцовкой и сыпала на нее белый порошок. Он вспомнил, что эта девушка – Вера Авдеева, внучка старушки-погорелицы Аверьяновой, которой он продал за бесценок дедовский дом. Мог бы и подарить, но Антонина Петровна за так брать отказалась, пришлось взять с нее двести рублей образца 1992 года.

Потом вновь появилось болото. Клык увидел, как он, опираясь на рогульку, сгибаясь под не шибко большой тяжестью «дипломата» и автомата, ковыляет по тропинке через топь в час, как говорится, по чайной ложке. Да, так оно и было. Он часа два шел до края болота, а когда вышел, то упал в полном изнеможении и пролежал еще полчаса. И лишь потом сменил насквозь пропитанную грязью повязку.

Но тут благодаря прихоти разума, охваченного бредом, Клык вновь оказался на островке. Его аж скрутило от досады! Он снова копал замшелую почву, выцарапывал грунт, вытаскивал пакет с «дипломатом». А потом надо было опять идти через болото, туда, на сухое место… Так хотелось пить, но кругом не было чистой воды, одна грязь и муть.

Стон вырвался из груди, глаза открылись. Клык лежал на постели, укрытый одеялом, на лбу его оказалась мокрая тряпка-компресс. И девушка Вера подала ему чистую колодезную воду – вот уж точно: «Вкус, знакомый с детства!» Это был ИХ колодец, гладышевский, дедовский, материнский. И вода в нем была особая, такой ни у кого ни в Марфутках, ни во всем Лутохине не имелось. Сладкая, без хлорки, холодная, живая… Как в сказках бабушки.

Клык блаженно зажмурился, пробормотал: «Спасибо, Вера!» – и вновь забылся.

Возник откуда-то про прелый, душный, запыленный вагон поезда, того самого, «пятьсот веселого» дополнительного, и Клык, вольный, не осужденный и не подследственный, шел мимо отсеков не то плацкартного, не то общего вагона, мимо полок, заваленных узлами, сумками и чемоданами. Он возвращался из вагона-ресторана, где славно порубал свиного шашлычка, размочив его в желудке культурным и дорогим грузинским вином. А следующий был купейный, там по коридору бегали ребятишки в трусиках, верещали и хихикали. Отчего им всегда весело? И Клыку, вовсе не пьяному, тоже стало весело. Наверно, оттого, что был жив-здоров, при ксиве и деньгах. Потому что в тысяче километров от тех мест, по которым катился поезд, Клык очень клево снял остатки в одном продмаге и тихо ушел без жертв и разрушений с обеих сторон. За пять минут до приезда инкассаторов.

Он всего-то хотел сцапать одного прыткого пацанишку, который с разгона боднул его головенкой в живот. Просто чтоб пошутить. И пацаненок, когда дядька потянул к нему лапы, не очень испугался, а только завизжал и бросился наутек, вроде бы играя в салочки. Шнырь! – и заскочил в купе. В нем дверь была не заперта. Клык даже заходить туда не собирался – только заглянуть, сделать страшную рожу, подмигнуть пацаненку и пойти дальше. Ну а если у этого детеныша мамочка приятная, то культурно с ней познакомиться.

Мамочка у мальчишки была, и даже приятная, но, кроме них, ехал еще и папа, а также еще один мужик, который лежал на верхней полке и спал, положив в изголовье «дипломат», а поверх него подушку. Видать, мужик этот здорово устал и спал крепко, хотя был самый что ни на есть белый день. Уже после Клык понял, что тот тип – как его, бишь, Коваленко, что ли? – всю ночь не сомкнул глаз, трясясь над своим драгоценным «дипломатом», а на день, тем более что попутчики попались семейные и явно безопасные, решил расслабиться.

Видно, он во сне ворочался, и голова его вместе с подушкой съехала к стене, а «дипломат» отодвинулся к краю, почти наполовину свесившись с полки.

Поскольку Клык, сунув голову в купе, увидел не только ребятенка с мамой, но и папу – они в это время закусывали за столиком, – то ему понадобилось как-то объяснить свой визит. И черт его знает отчего, но пришел ему в голову такой экспромт:

– Извините, тут у вас мой товарищ едет на верхней полке… – Он даже не успел еще придумать, что дальше соврать. Скорее всего извинился бы, сказав, будто купе перепутал. Но, видно, так уж все должно было повернуться, как повернулось.

– Скажите своему товарищу, – вежливо заявил папа, прожевывая курочку, – чтоб он свой чемоданчик поправил, а то еще свалится кому-нибудь на голову.

И что он, сам не мог поправить? Черт его знает! Скорее всего этот самый посланец Черного каким-то образом привел папу к четкому пониманию, что он, Коваленко, мужик крутой и к нему лишний раз обращаться не стоит. Но все это Клык додумал уже несколько часов спустя, когда размышлял над тем, что и как получилось.

– А я как раз за этим чемоданчиком и пришел, – сказал Клык вполне естественным голосом и, к полному удовольствию папы, осторожно вынул из-под подушки спящего «дипломат». – Вы скажите ему, когда проснется, что приходил Саша из третьего вагона и взял отчеты посмотреть. Он знает.

Клык взял чемоданчик и спокойно прошел через вагонный коридор, где продолжали носиться детишки, через тамбур, где покуривала молодуха проводница, через переходную «гармошку», еще один тамбур, где курили человек пять мужиков, туалетный «предбанник», миновал две двери по коридору и вошел в свое купе. С ним тоже ехала семья из трех человек, но все они сошли на предыдущей станции, а новые на их места не сели, и Клык ехал дальше в гордом одиночестве.

Только тут, у себя в купе, ему стало очень стыдно за свою выходку. На фига ему был нужен этот «дипломат», тем более неизвестно с чем? Конечно, раз мужик его под голову пихнул, значит, там было нечто ценное, но ведь ценности разные бывают… Если купюры – одно, а если, допустим, бухгалтерские документы – то совсем другое. Тому мужику все эти дебеты-кредиты дороже золота, а Клыку – только задницу подтереть. Еще хуже, если, допустим, там чего-нибудь секретное или сов секретное. Тады ой – залепят Клыку 64-ю как шпиону, если поймают, конечно.

А между прочим, он по банкам не работал, там свои паханы, свой общак, и каждый поезд расписан. Залетных не уважают. И если на зоне узнают, то должок накинут. Клыку это без мазы.

Очень кстати тогда поезд замедлил ход. Клык втиснул «дипломат» в свой матерчатый раскладной чемоданчик, застегивавшийся на «молнию», и неторопливо сошел, как это ни удивительно, на родной станции Сидорово. Там сходили многие, и у половины мужиков были «дипломаты». А у Клыка «дипломата» никто не видел…

…Он опять очнулся. Вера меняла компресс, и холодная влага слегка остудила кипение разума возмущенного. В поле зрения Клыка попало окно, за ним уже брезжил голубовато-серый рассвет. Снова глаза закрылись, опять пошли назойливые, мучительные, бредовые видения.

Опять это Черное, чертово болото, и из него, из-под тины, лезут те, трое. Живые, мокрые, разъяренные, но с мертвыми глазами. Автоматом их! Еще раз! А ствол молчит – пустой. И они, эти, идут, тянут руки… Если схватят – хана! Клык застонал, дернулся, опять вывалился из забытья. В окне еще света прибыло, можно уж и лампочку погасить.

На сей раз он не бредил, а просто вспоминал. О том, как доехал до Лутохина на автобусе, дошел пешком до Марфуток, в которых не бывал уже лет пять, не меньше, и зашел к соседке, которой оставлял когда-то ключ. Как ни странно, ключ нашелся, и соседка,