355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Влодавец » Приговоренный » Текст книги (страница 1)
Приговоренный
  • Текст добавлен: 25 марта 2017, 12:30

Текст книги "Приговоренный"


Автор книги: Леонид Влодавец



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Приговоренный Леонид Влодавец

Часть первая КОСТЬ В ГОРЛЕ

МАЛЯВА ДЛЯ ЧЕРНОГО

Не верил в карты Клык. Очень сильно не верил. И Бога как-то не признавал, и коммунистом не был. Одна ему вера оставалась – в чужую дурь, в свой меткий глаз да в большой фарт, который не раз к нему шел. И когда выпал ему как-то раз пиковый туз в казенном доме, он все еще не верил, что приплыл. Хотя не было у него ни крепкого заступничка-адвоката, ни крыши, ни доброго дяди, ни волосатой и мохнатой лапы, которой все отмажется и покроется. Мокрая 102-я уверенно выводила его в расстрельный коридорчик, где ждала его шмередуха в форме пульки из «Макарова» через затылок сквозь мозги.

Когда Президент решил, что Клыку жить не обязательно, и завернул ходатайство о помиловании с резолюцией «отказать», загрустил гражданин Гладышев Петр Петрович, как именовали Клыка власти. И осталось ему надеяться только на Черного. Не друга, не родственника, не пахана крестного, а человека, с которым до сего времени он ни видеться, ни встречаться, ни тем более разговаривать не собирался. Короче, на самого злейшего врага, который, как ни странно, об этом до сих пор еще не знал. Потому что однажды Клык случайно взял то, что принадлежало Черному. Взял и заныкал наглухо, надеясь когда-то отовариться. Может, под старость, если повезет, а может, за кордоном, если приведет туда кривая. Если бы Черный еще тогда узнал о том, что Клык устроил такую заподлянку, то не дожить бы Петру Петровичу до смертного приговора. У Черного все куда проще, чем у прокурора. И следствие он повел бы без оглядки на правозащитников из "Общества против пыток". Но фарт тогда Клыка не оставил. Черный на него и не подумал, а пошел шерстить своих ближних. У самого Клыка и уши, и язык работали хорошо и надежно. Первые хорошо прислушивались, а последний прятался за зубами и не трепал лишнего.

Нет, не сразу и не через сутки Клык додумался сознаться. Он думал неделю, каждый день ожидая, что вот-вот придут те, с врачом и прокурором, чтобы отвести его туда, откуда он уже не вернется. У него душа распалась на две половинки. Одна все еще не могла смириться с тем, что какой-то семейный и в меру пьющий служивый одним нажатием спускового крючка вышибет ее вон из этого вполне здорового и крепкого тела, которое всего-то тридцать четыре года как топчет землю на воле и в зонах. Этой половинке было до жути страшно. Она чуяла себя на обрыве перед пропастью, бездонной и кромешно-темной. Впереди – НИЧТО. Но это был только один, самый простой уровень страха. Куда страшнее казалось иное, исподволь пробивавшееся сквозь заскорузлые и приученные к простым мыслям мозги Клыка. А если там, за обрывом, в черной непроглядной тьме не пустота, не бездна, а Возмездие, Вечные муки? Сатана, черти, котлы, сковородки, а может, и еще что-то, неизвестное, но ужасное… Другая половина души была уже готова покинуть тело. Все равно когда-то помирать придется. Оставят в живых, сунут пожизненно в особую зону, где, быть может, тридцать лет еще будешь гнить, пока не сдохнешь от какой-нибудь мучительной болезни, выхаркивая из себя легкие и валяясь в койке на пропитанном собственной мочой тюфяке. А тут грохнут раз – и привет. Отболелся и отмучился. Ни черта уже не случится. Рай, ад, Бог и черти – туфта. Их попы придумали, чтоб народ дурить.

Эти половинки дергали Клыка то туда, то сюда. Чем дольше тянули с исполнением приговора, тем привычнее становилось ожидание смерти, все как-то притуплялось вроде бы, но жить хотелось сильнее и сильнее. Вспоминалось все помаленьку. И жизнь, в которой самые лучшие и светлые страницы сводились к пьянке, бабам, удачным делам с хорошим наваром, казалась прекрасной и удивительной. Клык написал повторное ходатайство о помиловании, не зная, дойдет или нет, надеялся… А вдруг? И по ночам ему не раз и не два снилось, что происходит какое-то чудо: землетрясение, например, или война, или восстание. Или тюрьма разваливается, каким-то образом его не раздавив. Один раз даже приснилось, будто пришло ему помилование и везут его в "Столыпине" на пожизненную зону, а поезд сваливается с рельсов… Плакал, когда проснулся, выл даже. И днем эти чертовы мечты лезли в голову. Уйти! Достать ту самую нычку, слинять подальше, забиться в какую-нибудь дырку и жить тихо-тихо. Сейчас это раз плюнуть, были бы бабки. И паспорт можно купить чистенький, и проскочить через какую-нибудь новую границу. А там – хоть трава не расти.

Но каждый раз, когда за дверью камеры брякал отпираемый замок, лязгала решетка, перегораживавшая коридор, и слышался зловещий, гулкий шаг чьих-то сапог, неуклонно приближающийся и, может быть, несущий смерть, Клык ощущал тоску, бессилие и злобу на самого себя. Покаянием эту злобу мог бы назвать только дурак. Если он и каялся, то только в том, что при последнем налете на магазин замочил охранника, но пожалел кассирш. Надо было и Валь-ку-продавщицу, которая навела его на точку, страховки ради обрубить. А он, дурак, на сиськи польстился, ночевать остался. Забыл, чудила, что бабы любопытны и памятливы. Кассирша, сука, запомнила его рожу, когда он с Валькой за неделю до налета у магазина разговаривал. Менты его через час взяли, прямо из Валькиной кроватки. Как пацана! С выручкой, с пушкой… Да еще не поленились потом покопать – в результате из старых дел три мокрухи высосали. Так вышка и намоталась. Когда следователь мурыжил гражданина Гладышева П. П. то Клык отчего-то больше всего опасался, будто и до его нычки доберутся. Нет, не добрались. Не доехали до этого факта из биографии, хотя и ходили очень близко. Смех и грех, но только Клык даже на суде, когда ему приговор зачитали, только тем себя и тешил. Тогда еще впереди было много надежд: апелляция, высшая инстанция, смягчение, помилование… Хрен вам, гражданин Гладышев! Все зря. И нычка ваша останется, и Валька через пять лет выйдет, не шибко состарившись, а вас, Петр Петрович, не будет. Хлопнут, сожгут, а пепел высыплют на свалку. И жизнь пойдет дальше, к какому-нибудь, мать его в рот, светлому рыночному будущему, только без вас, извините, гражданин Гладышев.

А Черный – останется. Он сейчас на воле и в цене. Надо быть толще хрена, чтоб его куда-то посадить, потому как на него цивилизация уже наступила. У него такие деньги крутятся, что подумать страшно. У него, по слухам, и менты в чинах, и прокуроры свои, и другие корефаны имеются. В наглую гребет, но умеет поделиться с кем надо. Однако от заначки Клыка он все-таки не отказался бы. Когда это первый раз невзначай промелькнуло в голове, Клык аж скривился и постарался такую мысль прогнать подальше. Во дошел! Ну, положим, удастся как-то перекинуть Черному маляву на волю, хотя пойдет она через много рук и может до места не дойти. Ну, узнает Черный, что три года назад Клык его по случайности кинул, а теперь, сидя под вышкой, решил покаяться. Что он, достанет платочек, чтобы слезки умиления протереть? Побежит к прокурору с выкупом за Клыка? Пойдет тюрьму штурмом брать, чтобы вытащить раскаявшегося на волю? Фиг вы угадали, гражданин.

Конечно, сразу раскалываться перед Черным Клык не собирался. До такого ослизма он еще не докатился. Но поверит ли Черный, если не назвать место? Мало ли чего народ набрешет, если захочет живым остаться? Выдернуть смертника – дело не дешевое. Даже если ты с облпрокурором в сауне паришься или с начальником крытки водку пьешь. Тем более когда все инстанции уже проехали и помилование отклонили. На Руси в принципе все можно, только плати. Кто его знает, сколько нужно будет заплатить прокурору и разным прочим людям, чтоб записали Клыка в расстрелянные, а на самом деле втихаря увезли из тюряги и отдали Черному на блюдечке с голубой каемочкой? Может, побольше, чем вся нычка.

Ладно, допустим, что Черный маляве поверил и Клыка из крытки, прямо из-под вышки, выкупил. А дальше? Надо эти расходы оправдывать. То есть слезно просить прощения и милости у гражданина Черного и срочно вести его к нычке. Само собой, что едва Клык с поклоном отдаст нычку законному владельцу, как приговор суда будет приведен в исполнение. Может быть, даже в присутствии прокурора, которому от этой самой нычки немного отстегнут ради укрепления дружеских связей. И все будет, как говорится, в рамках действующего законодательства.

Конечно, можно попробовать не бросать все козыри на стол и попудрить мозги Черному. Поторговаться. Скорее всего ни хрена не выйдет. Не тот человек гражданин Черный, чтоб позволить себя дурить и свое же у себя выторговывать. Выпотрошит все вместе с кишками. По ломтику от Клыка отрезать будет, пока он не расколется. И помереть не даст ровно до тех пор. Такая вот, интеллигентно выражаясь, перспективка.

И все же чем больше Клык думал, тем больше ему хотелось рискнуть. Бывает же игра, когда карта идет! Есть фарт на свете! А в фарт Клык верил. Есть у него на руках хоть и шестерка, но козырная. Надо ее кидать, время пришло.

ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ

– Дай!

Тарелочки вылетели сразу с обоих машинок навстречу друг другу. Стрелок в синей бейсболке молниеносно вскинул короткоствольную вертикалку к плечу…

– Tax! Tax! – Дробь в пыль развеяла обе тарелочки.

– Нормально! – похвалил стрелка грузноватый дядя лет пятидесяти, брюхо которого, туго обтянутое красно-белой майкой с надписью Пума, уверенно перевисало через ремень джинсов. – Держишь руку, Володя, держишь… А я вот на стенд не часто выбираюсь. Ленив стал.

– Ладно тебе, Виктор Семеныч, – сказал стрелок, выдергивая гильзы из казенников, – не прибедняйся. Я тарелочки бью, а ты – уточек. Сезон начнется – опять меня обстреляешь.

– Не сглазь. Садись, покурим. По глазам вижу, что у тебя какое-то дельце ко мне, только не знаешь, с чего начать. Верно?

Володя выглядел лет на тридцать пять, не больше, хотя на деле был почти ровесником своему рыхлому собеседнику. Коротко стриженный, поджарый, перевитый прочными мышцами, он смахивал на боксера-полутяжа или по крайней мере на тренера, еще не пропившего спортивную форму. От предложения покурить он, однако, не отказался, хотя и не выказал особой радости.

– Я ведь бросил, Семеныч, – вздохнул Володя, отдавая ружье подошедшему парню в спортивном костюме, который молча пришел и молча удалился. – Говорят, это вредно.

– Правильно! Я тут в одной газетке вычитал, что 46 процентов умерших от рака легких были курильщиками. Но, с другой стороны, что получается? А получается, Володя, что 54 процента умерших от рака легких были некурящими! Выходит, что гораздо опаснее – не курить! Ха-ха-ха!

– Логично! – похвалил Володя. – Будем надеяться, что мы в 46 процентов не попадем.

– На, – радушно предложил Виктор Семеныч, – «Мальборо». Хотя я знаю, что твой любимый сорт – японский. «Цюзые» называется! Хе-хе-хе!

Прикурили.

– Ну, давай рассказывай, что у тебя за проблема. И поменьше темни, ради Бога.

– Черт его знает, Семеныч, не знаю, как начать. Сомневаюсь, просить или не стоит… Ты ж все-таки не Господь Бог, верно? Я тебе и так надоел небось, а?

– Да брось ты! Говори как есть, а там посмотрим, Бог я или нет.

– Хорошо. В общем, надо мне одного товарища вынуть ненадолго из тюряги.

– Ненадолго? Тоже нашел проблему!

– Погоди, я не все сказал. Этот парень к вышке приговорен.

– Хм… Помилование отклонено?

– Точно. Но ты не думай, он мне живой нужен ненадолго.

– Догадываюсь. Говори, зачем нужен?

– Семеныч, а можно без этого? Неужели тебе интересно? Вроде бы как-то проще, если не знаешь. Или нет?

– Может, и проще, а может, и нет. Ну, допустим, отдам я его тебе напрокат, пошлешь ты его, скажем, на какую-нибудь мокрушку и после дела вернешь приведенным в исполнение, чтоб я его, как говорится, утилизировал. А проколоться не боишься?

– Ну, Семеныч! До чего ж ты, однако, недоверчивый и подозрительный…

– Служба такая. Я ж прокурор, мне положено.

– Я тебе слово даю: никаких лишних мокрух не будет. Даже если хочешь, верну живого. Стреляй сам.

– И все-таки, Володенька, это называется – втемную играть. Я ведь многим рискую, сам понимаешь. Гадючничек у нас еще тот. Подсидеть не откажутся. Как известно, на каждый роток не накинешь платок. Слишком много ротков и слишком мало платков. Если ты думаешь, что я могу все, – ошибаешься.

– Так я с этого и начинал, – вздохнул Володя. – Ты ж не Господь Бог… Ладно, завяжем с этим делом.

– Ты что, обиделся, что ли? – встревоженно пробормотал Семеныч. – Зря. Ты объясни толком, мне ж подумать надо. Скажи хоть, что за мужик.

– Гладышев. На нем четыре трупа…

– Так, помню. Гастролер. Попался на магазине, 102-я и 146-я, часть 2. К тебе никакого отношения не имел вроде бы.

– Я тоже так думал. А он, оказывается, имел.

– Вот что, дорогой, – ухмыльнулся прокурор. – Надоело мне в кошки-мышки играть. Не люблю я неискренних людей. Я ведь знаю, с чем ты пришел, родной мой. На то и поставлен, чтобы знать. Понял?

– Улавливаю… – проворчал Володя.

– Вот, милок, – осклабился Семеныч, доставая из заднего кармана бумажник, а из бумажника – небольшую прямоугольную бумажку, – фотокопия малявочки, которую тебе послал осужденный Гладышев, он же Клык. Сигаретку «Приму» не пожалел, распотрошил. На папиросной бумажечке накарябал. Как она дальше шла – секрет фирмы. Прежде всего чтоб ты, дурачишко, не взялся стукача выявлять. Не надо этого, не мельтешись. Уговорились?

– Допустим… – Володя не был в восторге, но и особо расстроенным не выглядел. – Значит, ты в курсе, Семеныч?

– Смеешься? Вот, читаю: «Ч., 1992, д. п. 567 мой». Ну, то, что «Ч.» – это ты, мне долго догадываться не пришлось. О том, что речь идет насчет 1992 года, я тоже понял, а дальше, чтоб не гадать, ты мне сам объяснишь.

– «Должок поезда 567-го мой», – сказал Черный с неохотой.

– Понятненько… – удовлетворенно кивнул прокурор. – Помню эту твою горькую историю. Значит, зря кое-кто упокоился? Не там искали? А?

– Выходит, так.

– Сколько там было по нынешним ценам? – затягиваясь дымком, прищурился Семеныч.

– В «дереве» не меряю. – Володя метко швырнул сгоревший до фильтра бычок в урну. – Зелеными – по прикиду – под три лимона.

– Грех такое дарить… – На лице прокурора появилось на секунду выражение самой неприкрытой алчности. – Надо тебе помочь, чувствую. Но жизнь дорожает, ох дорожает! И товары, и услуги…

– Это понятно. Давай по делу. Цена?

– Треть.

– Семеныч, – удивленно спросил Володя, – а чего ты в бандиты не пошел? У тебя бы классно получалось!

– Образование не позволяло. И партстаж был большой. Опять же коммунизм для вас, свиней неблагодарных, строили. А вам все не жилось.

– Ну ты прикинь, на фига тебе столько? Засветишься, как после Чернобыля!

– Смешной ты парень, Вова! Сам же знаешь, что светятся не те, кто хорошо ворует, а те, кто плохо делится. И то, что денег много не бывает, тоже знать должен.

– Да тебе десяти процентов вот так, – Черный провел ребром ладони по горлу, – хватило бы!

– Жадный ты, – вздохнул Семеныч, – а жадность, как утверждает криминальная мудрость, фраеров губит. А ты ведь не фраер, ты культурный, с понятиями. Два раза срок мотал. Хотя мог бы уже на месте Клыка сидеть, дырки в башке дожидаться. Ты б хоть об этом вспомнил, прежде чем борзеть.

– Это я борзею? Ну, ты удивляешь, начальник! И чем попрекаешь, главное? Да как бы ты сейчас жил, если б не мы? На зарплату?

– Давай это все отложим – мерить, кто, кому и что. Считай, если хочешь, сам. И сам все делай.

– Ладно, – присмирел Черный, – пятнадцать процентов.

– Не смеши.

– Ты думаешь, я мимо тебя не смогу проехать? – Володя опять озлился.

– Батюшки, напугал! Проезжай, если не подорвешься. Кстати, пока не забыл: на днях узнал, что у тебя тут друзья-соперники разыгрались. «Хонда», говорят, какая-то взорвалась, и будто бы даже с человеком на борту. И по слухам – из твоей системы. Очень неприятное событие. Осторожней надо, Володя, береги себя…

– Все под Богом ходим, Семеныч. Оргпреступность наступает. Иногда и с прокурорами чепе случаются.

– Не в том направлении мы с тобой беседуем, – посетовал Семеныч. – Скучно как-то. И не деловито. Конкретные цифры отсутствуют, сроки, планы. Вот, например, подумал ты, Вова, гражданин Чернов Владимир Алексеевич, почему я, собственно, вообще с тобой разговариваю, а не посылаю нежно на три буквы? Я ведь могу сейчас все сам сделать, без тебя. Вызову Клыка из камеры, побеседую тепло и дружески, он мне напишет признание по этому делу 1992 года, что, мол, так и так, 23 августа, во столько-то часов с ми нутами, в дополнительном «пятьсот веселом» поезде стыбзил у неизвестного гражданина чемодан, в котором было нечто крутое на сумму три миллиона долларов по мировым ценам. А по раскрутке дела, как ни странно, выяснится, что этот самый неизвестный гражданин на самом деле очень даже известный и ранее судимый Коваленко Сергей Юрьевич, был 4 сентября того же, 1992 года выловлен из реки с признаками насильственной смерти. Но что еще больше неприятно, так это то, что в дельце этом, до сих пор не закрытом, есть показания на мирного гражданина Чернова В. А. как на организатора. Ну, это мелочи. Гражданин Гладышев П. П. тем временем, уверенный, что я ему помогу маленько жизнь продлить, отдаст мне свою нычку-заначку. Признание его, конечно, я и регистрировать не стану, но гражданина Чернова по долгу службы арестую. Есть у меня такое право, если не забыл, предъявлять обвинения и санкции на арест выписывать. Потом, конечно, придется привести гражданина Клыка в исполнение – за ненадобностью и довести до конца дело Чернова. Не смотри исподлобья, не пыжься! Ты лучше подумай, какой я добрый и душевный. Ведь жалко мне тебя, парень-то ты неплохой! Рано тебе еще по 77-й идти и по 102-й организатором.

– Ну, спасибо за милость, Виктор Семенович! – почти прошипел Володя. – Век помнить буду.

– Помни, родной, помни. Ты ведь у нас в облцентре, а тем более по области не один такой. А от нас, правоохранителей, народ требует беспощадной борьбы с оргпреступностью. Надо, понимаешь ли, хоть пару группировок в год отловить. Чтоб в газетах написали, чтоб в Москве не ругались. Ты не злись, не перегружай душу. Ты трезво гляди на вещи. Разве я тебе в чем отказывал? Ведь тебя бы Курбаши с рынка прогнал, если б не я. И банкиры на тебя капали не раз. Вот уж кто будет рад, когда со мной, упаси Бог, случится что-нибудь. Будь спокоен, если Балыбин на мое место сядет, раздерут тебя на клочья. Он Курбаши и Штангиста прикармливает, но хитер, падла, не подцепишь… И что самое паршивое – у него своя Москва есть. Мне, конечно, старые друзья помогают, не забыли еще, но в том-то и беда, что «старые»: пенсия близка, а молодежь подпирает. Есть и помоложе знакомые, но с ними еще работать надо. Опять же здесь, на месте, с администрацией надо не ссориться. Наш первый… тьфу ты!., губернатор то есть, сам знаешь, какой. Балыбин к нему уже свою тропку топчет. А не хотелось бы…

– Хотеть не вредно, – сказал Володя. – По-моему, мы друг друга поняли, Семеныч? Двадцать процентов плюс услуга натурой.

– По рукам!

ПАН ИЛИ ПРОПАЛ?

Клык слушал тишину. Гулкую, нервную, тошную. Где-то покашливал дежурный вертухай, стонал и ныл в камере напротив смертник-маньяк. Ему тоже отказали в помиловании, за ним было десять трупов с особой жестокостью – девчонки и мальчишки. Если б его помиловали, Клык с того света вернулся бы, чтоб достать и убить. Обидно будет, если Клыка выведут раньше. Эх, дошла ли малява?

Кажется, уже вечер. Часов не было, но последнюю пайку уже дали. Может, все-таки дошла?

Дамм! Дамм! Дамм! – шаги по лестнице. Гулкие, тяжелые, и не одна пара ног топает – много! Может, не на этот этаж? Раз лязгнуло это решетка между вторым и третьим два – между третьим и четвертым. Три! Сюда. За кем? Тут шесть камер, в каждом по человеку. Справа и слева от Клыка – прописались недавно. Их еще рано. До тех, что справа и слева от маньяка, у Президента руки еще не дошли. Ждут. Значит, за кем-то из двоих.

Дрожь ударила, неуемная, тряская. Сжался в комок, закрыл, как в детстве, глаза от страха. А может,

все-таки за тем, что напротив? Молиться кому-то надо! Как оно там: «Отче наш иже еси на небеси…» или «на небесех»? На второй ходке кто-то был верующий, говорил ведь: «Спиши на память, пригодится…» А он, Клык, дураком был, поленился. И креститься-то не запомнил как. Сначала ко лбу, потом к пузу, а дальше? К правому плечу или к левому? Топают, гады, идут! Идут!!! На площадке уже. Сейчас первая решетка в коридоре… Ключи звякнули – тинь-блям, трик-трак – открылся замочек решетки. Цанг-шланг! Открыли. Цанг-шланг, трик-трак – закрыли и заперли. Тумм, тумм, тумм… По коридору идут. Вода еще капает где-то… Идут. Ну, может, не в этот отсек?!

Нет. Сюда. Именно сюда. Тинь-блям, трик-трак, цанг-шланг.

– Шестьсот тридцать вторую! – приказал командный голос.

За ним, за Клыком пришли. Клак! Это камерный замок. Вот они. Трое. Три прапора. С дубинками, с пушками.

– Руки – к стене! Ноги – шире плеч! – охлопали снизу доверху, обшмонали, потом без разговоров завернули руки за спину, защелкнули браслетки.

– Вперед!

Вывели в коридор, двое держали за локти. Клык чуял силу – не дернешься. И все стало по фигу – будто уже умер. Даже не запомнил, как прошли коридор, решетки, как спустились по лестнице, как миновали лестничные решетки. Более-менее стал соображать, когда оказались на втором этаже. Контролер открыл решетку, и пошли по коридору. Стоп! Это еще не крышка! Здесь камеры, где допрашивают. Теплей стало, только чуть-чуть, но теплей. Остановились у одной из дверей.

– Стой! Лицом к стене!

Клык почти уперся носом в пожелтелую побелку и грязно-зеленую масляную краску. Двое отпустили локти, но продолжали дышать в затылок, третий зашел в дверь, докладывать. Вернулся через несколько секунд, бросил коротко:

– Заводи!

В камере стоял оклеенный дерматином и заляпанный, с еще сталинских времен, фиолетовыми чернилами стол. На скрипучих стульях сидели трое. Двое здоровяков в серых ветровках – сбоку, у облупившейся стены, а за столом – батюшки-светы! – сам облп Иванцов Виктор Семенович. А Клыка тюремные вертухаи поставили у табуретки, привинченной к полу перед какой-то фанерной хреновиной, похожей на конторку с косой крышкой.

– Наручники – снять! – распорядился прокурор.

Клык порадовался – без железа он не скучал.

– Конвой – свободны. Садитесь, Гладышев!

Раз приглашают – надо уважить начальника. Сел. Прапора убрались за дверь. Те, кто сидел по стеночке, напряглись, готовые в любой момент закрыть родного прокурора своим телом. Все было как-то очень необычно, не по инструкции, не по-русски и потому чуточку пугало.

– Гражданин Гладышев, – строго официальным тоном произнес Иванцов, – три дня назад вы, находясь в камере для осужденных к высшей мере наказания, попытались передать на волю записку, адресованную, как удалось установить, гражданину Чернову Владимиру Алексеевичу…

Вот оно что! Пока прокурор выдерживал небольшую паузу, Клык пытался лихорадочно сообразить, что может последовать дальше. Хуже не будет, это точно. Хуже просто быть уже не могло.

– У меня к вам вопрос, гражданин Гладышев: что вы можете сообщить прокуратуре по содержанию вашей записки?

Клык ответил не сразу. Теперь у него в голове ускоренно, прямо-таки в темпе вальса, вертелось одно: как малява приехала к прокурору? Он вспомнил, как смял папиросную бумагу в малюсенький катышек, облепил жеваным мякишем, смешанным с сигаретным пеплом, и получилось что-то вроде шарика диаметром меньше горошины. Острой спичкой выдавил на шарике букву «Ч», старательно оттянув нижний хвостик вправо (чтоб за «У» не приняли). Затем он закопал шарик в остатки клейстера (считавшегося картофельным пюре) и сдал вертухаю. Смертуганам в здешних местах, кроме пластмассовой кружки из мягкого полиэтилена, никакой посуды в камере не оставляли – ни миски, ни ложки. Умелый человек и алюминиевой миской зарежет. По идее, дальше, по местным обычаям, миска дошла бы на кухню, где ее поглядел бы ушлый человек, и через оплаченную вольняшку шарик с малявой прикатился бы к бабе, которая такую «почту» собирает и сортирует. Ей только буквочки достаточно. Раз Ч, значит – Черный. Других нет. Баба, конечно, может и не знать, что это Ч означает. У нее просто телефон есть, по которому надо звякнуть, если на шарике Ч стоит. Скажет там что– нибудь типа: «У вас продается славянский шкаф?» – а ей в ответ: «Шкаф продан, могу предложить кровать с тумбочкой». И больше ничего. Но и та, другая (или другой) будет знать, что им сегодня же в три или там в пять часов надо съехаться к такому-то фонарному столбу или парковой скамеечке. И пойдет малявочка дальше, пока не вручат ее адресату. Вот так, по теории. А то, что попала она прокурору на стол, означает одно: завелся на этой цепочке вонючий такой стукачок.

Наверное, раньше бы Клык огорчился. И будь он не под вышкой, может, и постарался бы, чтоб добрались до прокола, откуда вонь идет. Но сейчас, когда все одно, ему даже показалось, будто все к лучшему. Неизвестно еще, как там Черный с этой малявой поступил бы. А вот в прокуратуре ухватились, раз самый главный в области напрямую в крытку поперся а не стал следователя присылать. Почуяли, как видно, что-то…

И все-таки колоться совсем уж сразу Клык не хотел. Тут каждая минутка по жизни дорога.

– А чего сообщать? – Клык улыбнулся в меру возможности, – У вас бумажка, гражданин прокурор, читайте сами.

– Жаль, – вздохнул Иванцов, – жаль, Гладышев, что вам так трудно пойти на откровенность. Я-то думал, что вы, находясь в таком, прямо скажем, отчаянном положении, поразмышляли, покаялись, проанализировали свою жизнь. Как-никак тридцать четыре года прожили, из них в сумме провели на воле меньше половины. А сейчас – высшая мера. И уже почти никакой надежды…

Виктор Семенович довольно заметно надавил на слово «почти», отчего сердце у Клыка ощутимо екнуло… Манит, сука, манит! Эх, не проторговаться бы! Вспомнилось, как в детстве рыбу удил. Поторопишься – крючок у рыбы из горла вырвешь, протянешь – съест ерш червяка и уйдет жировать дальше. Если правда, что прокурор у Черного в корефанах, то он запросто может все знать. Уже сейчас. Кроме того, конечно, что знает Клык. Неспроста он сам в тюрьму пожаловал. Не хочет, чтоб лишние были. Эти два холуя на него как на отца родного глядят. Прикажет – размажут Клыка по стенке, прикажет – будут Клыку в два языка задницу лизать. И молчать будут наглухо, что бы их шеф ни сотворил.

– Да уж не «почти», а «совсем», гражданин прокурор, – покачал головой Клык. – «Любовь прошла, увяли помидоры, ботинки жмут, и нам не по пути…» Или повторное ходатайство не отклонили?

– Пока его, откровенно вам скажу, еще и не отсылали, – сказал Иванцов. – Вы, гражданин Гладышев, должны бы знать: на этом этапе уже редко что меняется. Обнадеживать не буду. Но…

Как он это «но» подал! Талант! Клык опять про рыбалку вспомнил, но не удильщиком себя почуял, а ершом. Ишь, как прокурорушка водит, ну-ка, Клычок, заглатывай наживочку, сверху червячок, а внутри крючок. Но фиг вы угадали, гражданин начальник. Клык хоть и попортил нервы, дожидаясь, пока придут, но совсем до ручки еще не дошел. Поэтому его хватило на то, чтобы не дергаться и спокойно дождаться продолжения прокурорской фразы, последовавшего почти через минуту (Виктор Семенович прикуривал сигарету):

– …Могут быть кое-какие шансы, если у вас появится желание быть пооткровеннее в связи с вашей записочкой.

– Виктор Семенович, – проникновенно попросил Клык, – явите милосердие… – С понтом дела он на пару секунд придержал язык и лихо закончил: – Дайте закурить!

Когда сигарета оказалась в зубах и дым потек в легкие, Клык почуял легкое блаженство и чуточку больше поверил в благополучный итог беседы. Главное – спокойствие, как говорил товарищ Карлсон: дело-то житейское!

– Ну так как, Гладышев, есть у вас что рассказать о записочке?

– Не знаю, гражданин прокурор, с мыслями никак не соберусь.

– Ладно, – прищурился Иванцов. – Если трудно с мыслями собраться, я вам помогу. Задам пару-другую вопросиков. Не возражаете?

– Нет, не возражаю. Как можно?

– В таком случае, гражданин Гладышев, припомните, пожалуйста, где вы находились 23 августа 1992 года?

– Господи, гражданин прокурор, это ж три года назад было! Разве сейчас вспомнишь? Может, там, а может, в другом месте. Я путешествовать люблю, знаете ли. Иногда за туманом еду, иногда – за запахом тайги. Бывает, даже за деньгами.

– Стало быть, ехали в поезде? – порадовался прокурор. – Так надо понимать?

– Пожалуйста, можно так записать.

– Номер поезда, конечно, не помните?

– У меня на цифры память хреновая. Даже три подряд запомнить не могу.

– Попробую вам помочь, – осклабился Иванцов. – Пятьсот шестьдесят седьмой поезд, дополнительный.

– Правда? А я и не знал.

– Да знали, Петр Петрович, знали. И «1992», и «п. 567» у вас в малявочке встречаются.

– Пропал я, – подчеркнуто горестно вздохнул Клык, принимая соответствующую позу, то есть закрывая руками лицо и опираясь локтями на конторку. – Изобличили вы меня, гражданин прокурор. Целиком и полностью изобличили в том, что 23 августа 1992 года я ехал в поезде № 567 дополнительном. И статья за это есть, поди, тяжелая, расстрельная, наверно. А расстрела я с детства боюсь.

– И зря боишься. Это гуманное, очень гуманное наказание, если хочешь знать. – Голос у прокурора стал какой-то не тот, да и на «ты» он перешел – Клыку поплохело. Духариться надо в меру. А то и впрямь можно не дожить до законного расстрела. Тем более что прокурор своими вопросиками окончательно ввел Клыка в курс дела. Не совсем, конечно, но до определенной степени. Стало ясно как божий день, что прокурор с Черным действительно кореша. Иначе гражданин начальник хрен догадался бы и про поезд, и про 23 августа, которого в маляве не было. Вряд ли тот мужик, чей «дипломат» заиграл Клык, сделал о своей пропаже заявление в милицию, а прокуратура завела по этому факту уголовное дело. Тем более что мужика этого, по слухам, дошедшим окольными путями до Клыка, Черный замочил. Черный все сделал правильно, по логике вещей. Он вышел на пахана поездной бригады, которая специализируется на купе и чемоданах и работает по данной линии. Но там нашли убедительные доказательства в свое оправдание. Выходило, что никого из ихних в 567-м не было и быть не могло. Кроме этой бригады, как утверждалось, никто поездными работами не занимался. Грешили на катал-шулеров, которые иногда превышали полномочия и занимались не своим делом, но и у тех было четкое алиби. А когда ребята Черного уцепились за проводницу, та то ли с перепугу, то ли от дури какой ляпнула, будто на какой-то станции тот самый мужик выходил с «дипломатом», а вернулся без него. Вот тут-то курьеру и пришел тот самый, что «подкрался незаметно». Черный со своими братанами сгоряча затряс его до смерти, а потом отправил купаться. А мимо Клыка проехал, не заметил. Клык по поездам не шарил, у него адрес не дом и не улица, а Советский Союз в старых границах. Приехал, прикинул точку, взял загодя билетик, поработал – и тютю! Усвистал. «Полем, полем, полем свежий ветер пролетал…» И так далее, как там Газманов поет. В одних городах вписывался в блатхаты, в других – где мог – пристраивался к разведенкам. Их по Руси до хрена, и мужиков на них не напасешься. Врать Клык умел, знал много, читал немало, мог изобразить и работягу, и инженера, и военного, и мента. Как правило, дуры верили и тем себе пользу приносили, жизнь продлевали. А вот пару раз нарывался Клык на ушлых, блатных, те его сразу раскусывали и в долю просились. Вот этого Клык жуть как не любил. В обоих случаях пришлось лечение борзоты летальным исходом завершать. На чужой кусок не разевай роток. Радости вместе, а работа у каждого своя. Один раз решил совместить приятное с полезным – с Валькой. И влетел под вышку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю