Текст книги "«...И места, в которых мы бывали»"
Автор книги: Леонид Прожагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Тот, ни минуты не колеблясь, согласился, что совершенно не удивительно – ведь он никого еще не знал. Так что о выборе речи быть не могло. Парни удалились. Северьяныч крикнул им вслед:
– На ужин не опаздывайте. В восемь часов.
Ужин, приготовленный женой нашего моториста и в ближайшем будущем пекарихой Вассой, был рыбным: отличная уха из хариусов, а на второе – жареный таймень с картошкой. Было понятно, что рыбаки в партии не перевелись, и приварок, как обычно, неплохо обеспечивали. Я поинтересовался у Долгополова, доволен ли он ужином. Он ответил сначала жестом, подняв большой палец, а потом уже изрек:
– Такого я еще никогда не ел.
Васса предложила ему добавки, но он провел ладонью по горлу, показывая, что сыт с избытком, и вылез из-за стола. Я посмотрел на него и даже залюбовался: «энцефалитка» сидела на нем, будто он в ней родился. На голове его красовался накомарник-шляпа с накинутым сверху черным тюлевым мешком, хотя никаких комаров еще и близко не было.
На следующее утро мы распределили людей по отрядам, и Долгополов вместе с Мищенко оказался в съемочном, то есть моем, отряде в группе Димы Ортюкова. Дима и сам был переведен к нам только в конце зимы, но уже успел прижиться. Дело он знал, с ребятами подружился, и у меня были основания полагать, что он из ряда не выпадет, как говорится.
Ближе к середине дня я увидел Долгополова вместе с Павлом на берегу реки, где он развернул-таки свой этюдник и на листе ватмана пытался запечатлеть действительно очень живописный пейзаж, развернувшийся перед ним. На переднем плане был остров, густо заросший кедрами с мощными коронами ветвей на вершинах, темно-зелеными пихтами и елями, а среди них светлели только что одевшиеся листвой березки и осинки. Опушка заросла едва расцветшей черемухой. А на противоположном правом берегу склоны заросли сосной и лиственницей. Так что художнику было что изображать в своем этюднике, включая и реку с частыми всплесками хариусов в протоке. Работал он акварелью. На мой вопрос ответил, что есть у него и коробка масляных красок, только вот писать ими не на чем холста-то нет, картона тоже. Я пообещал раздобыть ему лист – другой пресс-шпана в авиаотряде. Потом по моей просьбе он рассказал, что нынче закончил Строгановку, как фамильярно до сих пор называют училище живописи и ваяния, захотелось жизнь посмотреть. Денег хватило только до Красноярска, там нашел геологическое управление. Дальнейшее понятно.
Занявшись формировкой и отправкой отрядов на их участки, я почти на месяц потерял Долгополова из вида. Добравшись до своего отряда уже к середине июля, спросил о нем замещавшего меня Валеру Лисина. Ответ был какой-то невнятный:
– Да так, не очень…
– Что, ленив? А производил впечатление толкового и энергичного парня.
– Сильно от гнуса страдает. А тут на нас полный комплект навалился: и комар, и мошка, и пауты (так в Сибири оводов именуют), и слепни, а по вечерам еще и мокрец добавляет…
– Рисует?
– Пробовал, но комар не дает. На свежую краску липнет, картинка серая получается. Он кричит, ругается, но комару не прикажешь.
Поняв, что у Долгополова проблемы с его живописью, я сменил тему:
– А как радистка? Связь с экспедицией есть?
– У нее что-то не получается. И никакой связи ни с кем нет. Куховарит.
– Зовите ее. Буду разбираться.
Вскоре Рая стояла перед нами. Я сказал:
– Ну, хвастайся, как связь держишь. Все нормально?
– Так вам же уже сказали, конечно, не работает рация. Ни приемник, ни передатчик. Глухо, как в танке.
– Ишь какая воительница. А питание ты правильно подключила?
Для Раи это тоже был первый сезон. Она только что закончила курсы радистов в Красноярске и фактически освоила только азбуку Морзе. О начинке нашей РПМС, т. е. слегка переделанной военной радиостанции РБМ времен Великой Отечественной, она имела смутное представление. Поэтому и начальник экспедиционной связи В. К. Горошко, и я долго школили ее, как правильно подключать батареи питания, а их было четыре – две анодных и столько же накальных.
Вскоре мы были возле ее палатки. Она с трудом выволокла железные коробки самой рации и упаковки питания, щелкнула тумблером, чтобы я убедился, что действительно «глухо», и застыла на корточках в горестной позе. Одного взгляда на коробку с питанием было достаточно, чтобы убедиться – подключено все наоборот: анод к гнездам накала, а накал к клеммам анода. На мой рев примчался не только находившийся поблизости Лисин, но и все население палаточного лагеря, даже те, кто еще были в маршрутах, в том числе и Долгополов. Высказав Рае все, что я о ней и о ее работе думал, насмотревшись на ее слезы и наслушавшись сочувственных речей, я со всей горечью, на какую был способен, сказал:
– Ну, спалила и спалила рацию. Действительно, с кем не бывает, особенно, если мозги дома забудешь. У меня мозоль на языке, сколько раз рассказывал ей, как это делается. Вон в коробке на клеммнике надписи «анод+», «накал+», ежу должно быть понятно, а она… А случись что, на помощь позвать никого не сможем – ближайший сосед за семьдесят верст по тропам. Не дай Бог, заболеет кто или что еще случится… Ладно, подтверждаю решение Лисина – с этого дня ты постоянная дежурная по кухне. А рацию подготовь к отправке. С первым же рейсом лошадей отошлем ее на базу, а там и в экспедицию. Надо бы и тебя вместе с ней, но, смотрю, многовато сочувствующих.
Сочувствующих девчонке действительно было много, и в их числе наш художник. Он как-то особенно тепло поглядывал на нее. Впрочем, ничего удивительного тут не было. Он уже месяц был оторван от обычной жизни, а она, как я говорил уже, – единственная женщина в нашем суровом мужском коллективе.
К тому же довольно хорошенькая, и это уже без скидок на особые условия – полненькая, круглолицая, темно-русая с гладкой аккуратной прической, а что глуповата, так для женщины, тем более в тех самых условиях, – это скорее достоинство.
Весь июнь и начало июля было сухо и жарко, что и способствовало огромному выплоду гнуса, который буквально не давал дышать. Но на следующий день после описанного подул сильный ветер, даже немного напугавший меня – лагерь наш вопреки моим же правилам стоял в старом лесу. Кругом высились мощные, в два-три обхвата ели и кедры с редкими березами и осинами. Они шумели и скрипели, но падать пока не собирались.
А перед вечером на западе появились облака. Я с геофизиком Крусем и маршрутником по прозвищу «Жора-тресь-и-на-березе» (прозвали его так за изобретенный способ спасения от нападения медведя) задержался в маршруте и пришел, когда все уже пообедали и отдыхали. Подходя к палаткам, мы увидели Долгополова. Он стоял за развернутым этюдником с кистями в руках, а рядом сидели Павел и Рая. Заглядывать в его работу я не стал, просто прошел мимо, поприветствовав их, но сам Володя пригласил после обеда подойти к нему и посмотреть на работу. Рая тут же подхватилась кормить нас. Со своей ролью поварихи она, похоже, уже смирилась и, судя по обеду, успешно справлялась.
После обеда я пошел на берег речки, где стоял Долгополов со своим этюдником. Он опять работал акварелью. Писал горы, лес и речку с ее мелкими, поросшими кустами островками. Неплохо он схватил даже сегодняшний ветер, который гнул березы на другом берегу. Я одобрил его работу и ушел в свою палатку – нужно было нанести на общую карту результаты сегодняшнего маршрута. Провозился с этим и другими делами до позднего вечера, то есть до вечернего чая, когда почти все собрались у костра с кружками, а Рая подала большую миску с испеченными на лопате лепешками. Не было только Долгополова и Мищенко. Они лежали в своей палатке и о чем-то негромко бубнили. Рая отнесла им их долю прямо в палатку, чем вызвала осуждение сидящего вокруг костра большинства. Люди по-настоящему отдыхали. Дневной ветер немного разогнал комаров, а мошка и крупные кровососы угомонились на ночь. Да и дымок костра помогал, отгоняя нечисть. Ветер стих и только редкими вздохами налетал на кроны деревьев. Словом, вечер был почти идиллическим. Попили чаю, попели песен и среди них, конечно, «Снег» А. Городницкого. И разошлись спать по палаткам.
Учитывая, что в партии народ был по преимуществу молодой, поспать он, конечно, любил. Поэтому действовало правило: подъем объявляет старший в лагере.
Я уже давно приучил себя – когда бы ни лег, подъем в шесть часов, а потому просыпаться приходится еще раньше. В этот раз, когда глянул на светящийся циферблат часов, удивился себе – было ровно пять. Но сразу понял, что меня разбудило – по палатке молотили редкие капли дождя, и я решил никою не будить – пусть отдохнут: выходные летом у нас бывали только по дождливым дням. Подумал так и сразу опять заснул. В семь часов меня разбудила Рая. Она беспокоилась, готовить ли завтрак или обойдемся чайком с сухарями. Я, естественно высказался за завтрак по полной программе, только предупредил, что торопиться с ним не стоит, и силовых приемов к засоням применять не надо. А дождик так и молотил, редкий, вроде бы ленивый. Я оделся, сходил на речку, умылся и остался в палатке. Надо было наметить маршруты на следующие дни.
В восемь ко мне опять прибежала Рая и, задыхаясь от волнения, не проговорила, а прошептала:
– Беда! Заболел Долгополов. Я сейчас заглянула к ним в палатку, а он лежит, похоже, без сознания, а Павлик говорит, что он почти всю ночь бредил…
– Ладно, не паникуй. Иди, возьми у Лисина термометр и измерьте ему температуру.
Рая убежала, а я, тоже сильно встревожившись, вышел к костру, прикрытому от дождя навесом из коры и бересты. Вскоре появилась Рая и сообщила:
– Тридцать девять и пять. Он очнулся и просит пить,
– Ну и дай ему чаю или компота, если есть у тебя.
– Осталась одна банка. Сейчас открою и налью ему кружку.
– Хорошо. Видишь теперь, как надо подключать питание к рации. Мы ведь теперь глухонемые. Ясно, что его надо вывозить отсюда, а как это сделать…
Постепенно к костру собралось все население лагеря. Я воспользовался этим и начал собрание:
– Ну, что будем делать, ребята? Связи-то нет у нас и неизвестно, когда теперь будет. Нужен вертолет, а здесь ему сесть негде – вон какие махины стоят. Ближайшая поляна, я вчера в маршруте видел подходящую, километра три отсюда. А если это энцефалит… Павел, он клещей не ловил за последние недели две?
– Кажется, был один. Точно. Как раз на предшествующем лагере я вытащил у него из-под мышки клеща.
– Ну, тогда подозрение укрепляется. И в этом случае его даже до той поляны нельзя тащить. Как медики говорят, нетранспортабельный. Хотя бы речка здесь с прямым руслом была, тогда бы без проблем приняли вертолет на островок. А она вон как петляет, как назло. Не долина, а серпантин какой-то. Так что делать будем?
Неторопливый и сугубо положительный вологодский мужик Валера Лисин выдал первое предложение:
– Надо рубить площадку здесь, раз нетранспортабельный.
– Мысль верная, но во-первых, что с нее толку, пока связи нет, а во-вторых, вы представляете себе, что это за работенка? Свалить-то надо минимум два гектара старого леса.
В разговор вступил самый опытный из нас, бывший председатель разведкома профсоюза, вопреки обычаю после переизбрания не пожелавший оставаться в экспедиционных «придурках», Петр Давыдович Крусь:
– Раз такое дело, надо идти к соседям, к Казарову, и оттуда просить санрейс. И не по тропам ползти, по ним в два дня не уложишься, а напрямую, но азимуту. Вы знаете, где они стоят? Ну, и у них радист опытный. Наших проблем не будет.
Были и еще речи и предложения. Я подытожил их так:
– Никаких перетаскиваний больного не будет. Рубим площадку здесь. А к Казарову идти могут только двое – Крусь и я, остальные ходоки по азимуту еще такие, как та ворона, что прямо летала, да головой в куст попадала. Поэтому слушайте решение: пойдут Крусь с Павлом. Рая, выдай им харчей на двое суток с небольшим запасом, если и они блуданут вдруг. У кого топоры и пилы, принести все сюда, посмотрим, чем мы вооружены. Тогда составим бригады лесорубов и приступим, помолясь. А вы, скороходы, берите рюкзаки и вперед. Петро, давай твою карту, я отмечу, где Витька стоит, и пикетажку – напишу радиограмму.
В полдень, когда наконец прекратился дождь и выглянуло солнце, я пожелал доброго пути «скороходам» и стоял над пятью топорами и одной двуручной пилой. Это был весь лесорубный инструмент, которым мы располагали. После ухода делегатов нас осталось ровно четырнадцать, как раз на две бригады. Я не считал только Раю и Долгополова.
Решили работать по четыре часа, потом столько же на отдых. На ночь не прерываться, благо, ночи стояли лунные, да и белые ночи еще не совсем прошли. Взял топор и подошел к ели диаметром в полметра. Рядом застучали другие топоры, и скоро рухнули, как пишут журналисты, первые «лесные великаны». Лесосеку мы разметили так: четыреста метров длина, семьдесят ширина, что, конечно, было много меньше предусмотренного аэрофлотовскими инструкциями, но для вертолетчиков 127-го Енисейского авиаотряда, по моему опыту должно было хватать. Через час была прорублена поперечная просека в десяток метров шириной. От нее стали вести продольную. Плохо было то, что рукавицы были только у маршрутников, а «гнилая интеллигенция» очень скоро набила себе кровавые мозоли, и я и том числе.
Рая согрела чай и бегала по лесосеке, предлагая его жаждущим. Я подозвал ее и приказал собрать все, какие есть, бинты и индивидуальные пакеты, а оными обмотать кисти рук пострадавшим лесорубам. Потом подошел Лисин, руководитель второй смены, с деловым предложением – сразу расчистить площадку для посадки вертолета, а то в этом хаосе усталым людям такая работа будет непосильной. Я одобрил идею, и обеими сменами мы освободили пятак метров тридцать в диаметре. В результате вокруг этого пятака образовался вал, о который вертолет вполне мог обломать себе лопасти. Надо было сразу исправлять, что мы и исполнили.
К четырем часам, моменту смены, мы прорубили восточную часть продольной просеки, а Рая оповестила, что готов обед – борщ из консервов с обильной заправкой из свиной тушенки, а на второе – макароны по-флотски с тушенкой говяжьей. Я на это сообщение откликнулся распоряжением: тем, кто пожелает, выдать по банке сгущенки на двоих. Пусть, дескать, сосут себе с чаем. Сам я ее никогда особо не жаловал. В чаще мы нашли довольно много черемши, что тоже было кстати на обед.
Особо радовало и то, что у нас еще оставалось с полдесятка пышных белых буханок хлеба, которые испекла Васса, и на сухари переходить нужды пока не было.
Когда собрались у костра, я тихонько спросил у Раи:
– Как он? Смотрела?
– Лежит. И, кажется, спал.
– Что-нибудь просил?
– Два раза чай ему подавала.
– Возьми термометр и сходи померяй еще раз, что там у него.
Вскоре Рая доложила, что у больного тридцать восемь и пять. Ему, вроде, стало полегче.
После обеда я распорядился, чтобы моя смена ложилась отдыхать. Уговаривать никого не пришлось. Но и с отдыхом не очень получилось – в палатках, оснащенных пологами от гнуса, было жарко, а на открытом воздухе тоже не очень полежишь, комары и мошка быстро разъяснят, кто в тайге хозяин. Все-таки большинство устроилось на берегу речки: и прохладно, и ветерок время от времени повевает. Ну, и намазались репудином от души. Только саднили стертые руки да болели ушибы на ногах, сбитых об корни деревьев. А на будущей площадке ухали падающие кедры и ели, да визжала пила.
Валера опять проявил инициативу и решил очертить весь эллипс будущей площадки. Как он это сделал, не знаю до сих пор, но затесями, а кое-где и сваленными деревьями, площадка была обозначена.
К восьми часам, времени очередной пересменки, отдохнуть, как следует, мы, конечно, не успели и поднимались с большим трудом. Рая приготовила ужин, к которому почти никто не притронулся ни из нашей, ни из второй смены.
К ужину из своей палатки выполз и Долгополов. Передвигался он как-то неуверенно, вроде бы скользя по земле. Есть он тоже не стал, что особенно задело Раю. Она буквально со слезами предлагала ему кулеша и сгущенки на десерт. Но он отказался и ушел в палатку.
По себе сужу, как трудно было ребятам выходить на очередную вахту: нестерпимо болели ладони, ныли спина и плечи, а предстоял тот же ад, только в вечернем исполнении. Когда мы встали по местам, в центре будущей площадки опять возник Лисин с новым предложением:
– Давайте подожжем инсектицидную дымовую шашку все полегче будет, коли гнуса малость придавим.
Я уже имел сугубо негативный опыт пользования этими шашками: самим дышать нечем от этого дыма, а гнус чихать па него хотел. Так практически вышло и на сей раз. Лисин поджег шашку и бросил ее на центр площадки. Дым пополз по мелким кустикам подлеска. Народ начал кашлять и давиться даже возле костра – начинка-то шашки была отвратительно воняющий ДДТ. Но, когда мы смогли вернуться, комар ел почти так же, а вонь стояла и в центре площадки. Она понемногу начала принимать тот вид, какого мы добивались. На сей раз моя смена двинулась на запад от осевой просеки, и скоро с площадки стал виден небольшой распадок, который я хотел предложить пилотам в качестве линии подхода и снижения (глиссады) с запада.
Но это чисто теоретически – говорить я смогу с ними лишь после посадки. Но и так не могут не увидеть. В десять часов пошли попить чаю. Кое-кто чуть не плакал, так болели истертые и надсаженные руки. И я даже услышал (по-моему, это выдал Жора-Тресь-и-на-березе): «А у него в самом деле энцефалит?» Надо было отвечать, что я и сделал:
– А если б тебя так скрутило? Бросить помирать в палатке, а самим жить, как ни в чем не бывало? И потом, я не доктор, точно судить не могу, ты, вроде, тоже, но то, что я видел в прошлом году у Казарова, точно соответствует этой картине. Тогда к нему двое парней с Енисея пришли с энцефалитом. Тоже вертолетом вывозили.
Долгополов, конечно, слышал этот обмен замечаниями, но голоса не подал. Лисин, сегодня что-то набитый продуктивными идеями, внес новую:
– Когда вы ждете вертолет? Может быть, стоит ночью всей толпой навалиться? У кого силы будут, тот и будет рубить, а меняться прямо на месте.
По своему самочувствию я видел, что резон в этом предложении есть – если мы завалимся спать, как удержишь вторую смену? Да они прямо под елками повалятся, и никакие соображения не удержат. Поэтому ответил дипломатично:
– Похоже, вы правы. Идея принимается. В двенадцать мы только отойдем, чаю попьем и опять за дело. А Петра я настраивал, чтобы он старался сегодня дойти, в крайнем случае, завтра часам к восьми, не позже. Пока радиообмен, то, сё – вылет часов в десять, значит, сюда надо ждать к одиннадцати-двенадцати. Нас ведь искать надо, а это не так просто.
В одиннадцать часов вечера ощутимо смерклось. Мои надежды на луну и белую ночь явно не сбывались. Пришлось зажечь костры. Света они немного прибавили, но хотя бы своим дымом несколько отгоняли комаров.
К двенадцати в основном была вырублена восточная часть площадки. На ней осталось с полдесятка мощных кедров и елей с пихтами, которые мы валили главным образом двуручной пилой. Пошли, попили чаю, в который Рая добавила каких-то трав «для бодрости». Она хлопотала весь вечер: то возле костра, то за столом, то бегала с ведром и кружкой между вальщиками. Умоталась не меньше нашего, а еще я ей поручил следить за состоянием больного. Доклад ее был обнадеживающим: температура снизилась до тридцати семи и восьми, что и у меня вызвало сомнение – а вдруг это и в самом деле не энцефалит, а просто лихорадка какая-то, такое с новичками и от одного гнуса случается. Но сомнения свои я оставил при себе. Начатое дело нужно было заканчивать. Поэтому только посмотрел на Раю, прикорнувшую у палатки, но поднимать ее не стал.
После короткого перерыва весь отряд был на лесосеке. Кто чувствовал себя покрепче, брались за топоры. Другие готовили вилки-упоры для валки или следили за кострами. Дело явно пошло медленнее, но оно шло. Хотя пустых разговоров стало побольше – возле костров болтали обо всем, но главным образом о предстоящем прилете вертолета и нелегком решении, которое нам пришлось принять и выполнить.
В три часа, когда, наконец, почти рассвело, пильщики доложили, что с большими деревьями на востоке покончено, и подключились к остальным на западе. В этот момент пришло что-то вроде второго дыхания: хотя у каждого болело все тело, а руки отказывались держать топоры, стало как-то полегче. Да и комара, вроде, поменьше стало. Возможно, сработала лисинская шашка, а может, просто похолодало к утру. Как бы то ни было, деревья стали падать почаще. Да еще из кустов возникла Рая с ведром сладкого чая и ломтями белого хлеба, густо намазанного сгущенкой.
Это привело к незапланированному перерыву, но я протестовать не стал – уже было видно, что с работой мы справимся. Раю я отправил в лагерь готовить завтрак, сказав, чтобы она израсходована остатки свежей картошки и не жалела консервов в нее.
В восемь часов я закричал, что духу было:
– Шабаш, ребята!
Да, намеченная площадка была вырублена полностью, только кое-где торчали еще мелкие пихтенки и березки, уцелевшие чудом в этой сече. При выходе к лагерю мы свалили и их, а из четырех березок выложили квадрат на месте посадки.
Лагерь на Каитьбе. На заднем плане вырубленная площадка
Выйдя к палаткам, большинство народу валились и пытались заснуть без завтрака, но Рая беспощадно поднимала таких и гнала на речку умываться. Ее жертвы поднимали измазанные смолой и кровью руки и умоляли не мучить людей. Мне она прошептала на ушко:
– А у Володи, кажется, температура совсем нормальная. Я залезала к нему в палатку и трогала лоб. Совсем не горячий.
Я ответил:
– Теперь уже все равно. Отправим, какой есть. Лишь бы вертолет пришел.
Сейчас это была главная мысль, не дававшая мне покоя. Дошли ли посланцы и, если дошли, передали ли радиограмму, и найдет ли нас пилот по тем ориентирам, что содержатся в радиограмме. А там значилось:
«ЗАБОЛЕЛ РАБОЧИЙ ДОЛГОПОЛОВ ЗПТ ПОДОЗРЕНИЕ ЭНЦЕФАЛИТ ТЧК ПРОШУ ОБЕСПЕЧИТЬ САНРЕЙС МИ-1 ЗПТ МИ-4 ПРИНЯТЬ НЕ МОЖЕМ УСЛОВИЯМ ПОСАДКИ ТЧК НАХОДИМСЯ СРЕДНЕМ ТЕЧЕНИИ РЕКИ КАИТЬБЫ ОРИЕНТИР СИЛЬНО ИЗВИЛИСТОЕ РУСЛО С ЧАСТЫМИ ОСТРОВАМИ».
Кроме того, в депеше содержались координаты Гаусса, считанные с карты. Правда, летчики в этой координатной абракадабре вряд ли бы разбирались, но дать ее я был обязан. Был обозначен и сигнал – зеленая тройная ракета. Таких у меня в ящике было около десятка. После выстрела она взлетала на высоту примерно в сотню метров и там делилась на три независимо падающих «звезды».
С девяти часов в лагере наступила гробовая тишина. Кто мог, спал, а большинство вслушивалось, благо, мешать этому занятию было нечему – деревьев над нами не осталось. Потому возникший утром легкий ветерок только слегка шелестел осокой над речкой. Мысленно я поставил себя на место летчика и высчитал, что найти нас не проблема: Каитьба, правый приток Большого Пита, имеет в длину шестьдесят километров, иди по ней от устья – и никуда не денешься, увидишь нас. А ракеты только для подтверждения, что это именно мы. Эти рассуждения немного успокоили меня. А волноваться вроде было отчего: поднял тарарам на три района, замучил людей, теперь неработоспособных, по крайней мере, на три-четыре дня. И что там с посланцами, неизвестно.
Время тянулось мучительно медленно, и, чтобы как-то убить его, мы с Лисиным разложили карты и опять начали «мыслить за пилота». Хотя понимали, конечно, всю бесполезность этого занятия. Из тех же соображений я залез в палатку к Долгополову и спросил его о самочувствии. Он ответил, что намного легче, и он почти здоров, так что «все это напрасно», а он немного отлежался бы и все. Я ответил примерно так же, как Жоре-Тресь-и-на березе. И добавил еще, что его встретит в аэропорту «Скорая помощь», а в больнице разберутся. Если с ним ничего серьезного, мы заберем его следующим же рейсом вертолета.
Около одиннадцати часов мы впервые услышали отдаленный гул, доносившийся с севера. Все возбудились, вскочили и начали всматриваться в северную часть неба, но ничего, кроме нескольких кедровок, птиц размером со скворца и почти так же окрашенных, не узрели.
Наконец минут через двадцать гул повторился, и над дальней горой на севере появился знакомый силуэт вертолета, но шел он почему-то с востока на запад. Я поднял ракетницу и выпалил в небо. Вертолет на какое-то время исчез за другой горой, но потом снова появился и шел уже явно в нашу сторону. Я запустил вторую ракету и увидел, что машина заметно снижается – наш сигнал заметили!
Над площадкой вертолет сделал целых три круга – пилот приглядывался к ней. И вот нас окатило счастьем – машина зависла в пяти метрах над березовым квадратом и опустилась на землю. Открылись обе дверцы, и на бурый мох выпрыгнули наши посланцы, так сказать, апостолы – Петр и Павел. Я только было открыл рот приветствовать их и спросить, как они в вертолет попали, но тут же подавился своей радостной фразой – на землю ступил пилот и сообщил, что он думает о таких санзаданиях, о яме, в которую его затащили, о геологах и геологии вообще. Заявление это было сделано очень громко, но слышали его только мы, уготовившие ему эту «яму». Потом он несколько сбавил тон, и я разглядел, наконец, ругателя. Это был самый скандальный пилот эскадрильи Женька Москаленко, коего все (и в аэропорту, и на точках) звали просто Жека. Командир эскадрильи Володя Комин старался к нам его не посылать, но тут, видно, было не до дипломатии, что вскоре и сам Жека подтвердил. По поводу площадки уже спокойно он сказал, что она безобразно мала, но раз такой случай, он как-нибудь выберется отсюда, только нам нужно обрубить ветки на поваленных деревьях вокруг машины, а то может и подтянуть к несущему винту, да вот еще на восточном краю стоят два здоровенных кедра, их надо, не откладывая, свалить. А как мы их проворонили, ума не приложу.
Затем он вместе с посланцами рассказал, как сначала искал лагерь Казарова, а они там спали все, включая начальника. Ночь-то резались в преферанс. К тому лагерю наши подходили уже в темноте и сильно усталые. Увидели костер и рванули к нему, а не заметили, что перед ними болото, еще и опасное, с трясиной. Закричали, только когда начали тонуть. Их, конечно, тут же выволокли, переодели, накормили и спать положили. А утром бодрствующим оказался один радист, которому мою депешу сдали еще с вечера. Казаров завизировал ее молча. Утром она была передана в экспедицию. Но, когда Жека прилетел, встречать его было некому – все спали.
Он приземлился на краю болота, едва не подломав шасси. Потом под погружавшуюся «ногу» наши посланцы, проснувшиеся быстрее других, подсунули разбитый ящик, что позволило Жеке выключить двигатель. Обсуждать с казаровцами сложившуюся ситуацию было бесполезно – знали они не больше Жеки. Поэтому он сделал самое мудрое из того, что мог: взял на борт наших парней и полетел искать нас, полагая, что они приведут его, куда нужно.
Но не тут-то было. Ни Петро, ни тем более Павел не знали, что ориентироваться по карте с воздуха далеко не то же самое, что на земле. Для такой ориентировки наши рабочие крупномасштабные карты просто не годились. Потому-то у летчиков самая детальная (крупномасштабная) из применяемых карт пятикилометровка (в сантиметре пять километров, по терминологии геологов пятисоттысячная).
Проще всего было рассчитать азимут обратного хода и дать эту цифру Жеке в качестве курса на наш каитьбенский лагерь. Но на это у наших посланцев, как, впрочем, и у их любезных хозяев, сообразительности не хватило. Потому долетели они до верховьев Каитьбы, а там начали ходить поперечными галсами, нарабатывая риск остаться без горючего. К тому и шло, но Крусь узнал какую-то полянку в верховьях, предложил Жеке идти вниз по течению, то есть на юг, а тут и наши ракеты подоспели.
Жека хотел поискать подходящую площадку, но Пегро разочаровал его сообщением об отсутствии таковой и нетранспортабельности больного. Потому он рискнул и сел в нашу «яму», как он окрестил площадку еще в воздухе.
За разговорами не заметили, как прошел час, за ним другой. Кедры на краю площадки давно свалены, больной одет в цивильное платье, снабжен деньгами и подведен к вертолету. Сюда же принесена сожженная рация. Началась заключительная беседа. Жека опять заскулил:
– Как я отсюда вылезу? Еще жара такая…
Но понимания не нашел:
– Вылезешь, никуда не денешься. Какая там жара – двадцать один градус. Значит, так. На подходе к Енисейску просишь руководителя полетов обеспечить «скорую» на вертолетную стоянку. Сдаешь больного докторам, а сам везешь в эскадрилью рацию. Там передаешь ее экипажу самолета, который будет выполнять сегодняшний второй рейс на Ангару. Пусть сдадут ее нашим представителям в аэропорту. Дальше. Вот тебе заявка, как хочешь, но мы послезавтра ждем тебя здесь. С результатами госпитализации, ну и куревом. Вот деньги на десяток блоков «Пегаса», и еще прихвати свежих газет. Здесь на них спрос большой.
Тем напутствие и закончилось. Вертолет выстрелил клубом синего дыма и затарахтел, действительно немного подтягивая к винту ветви лежащих на земле деревьев. Он взвился вертикально вверх метров на пятьдесят, повисел там несколько секунд, затем развернулся носом на запад и почти без просадки понесся над тайгой. Что там ни говори, Жека, конечно, скандалист и пижон, но летчик классный.
В лагере сразу стало пусто и грустно. Рая тихо плакала возле своей палатки. Остальные лежали, кто где, и перебрасывались пустяковыми замечаниями по поводу всего происшедшего. Я решил немного взбодрить народ:
– Ребята! Завтра выходной, а послезавтра – баня!
Ответ был, какого я ждал:
– Урра-а!
Здесь надо пояснить, что в таежных условиях баня не только и не столько праздник чистого тела, сколько праздник освобождения от последствий общения с гнусом – зуда, расчесов и просто всяких болячек. А устраивать баню мы умели, тем более в таких местах, как эта трижды проклятая Каитьба – воды сколько угодно, веники чуть не в палатках растут, каменку делать – два раза «тьфу» сказать – камень (и плоский, и круглый) все русло занял.
Расчет у меня был очень простой: во-первых, очистить смолой перемазанные телеса, во-вторых, помочь заживлению мозолей, набитых на лесоповале. А в-третьих, смотри начало предыдущего абзаца.
В конце банного дня, когда все уже блаженствовали с кружками чая в руках, над тайгой снова разнесся грохот двигателя и пошлепывание лопастей вертолета.
Все, как и два дня назад, высыпали на площадку. Жека сдержал слово и прилетел с сигаретами, газетами и новостями.
На мой немой вопрос он рассказал:
