Текст книги "«...И места, в которых мы бывали»"
Автор книги: Леонид Прожагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
ООО «Издательство Киновия»
Рославль, 2006 г.
-
Об авторе
Родился в 1933 году в г. Брянске. Жил в Дубровке, Брянской области. В 1951 году окончил среднюю школу и поступил в Криворожский горнорудный институт, откуда ушел, не поладив с некоторыми преподавателями. В 1952 году поступил на геологический факультет Харьковского госуниверситета, который окончил в 1957 году, и по просьбе Красноярского геологического управления был направлен туда на работу. Работал на геологической съемке и поисках месторождений полезных ископаемых. В 1964 году переехал на Украину, где работал в геофизических партиях, участвовал в открытии Петровского железорудного месторождения. В 1967 году вернулся на север Красноярского края, где открыл месторождение золота «Кварцевая гора», а позже вел разведку Курейского месторождения графита. С 1970 по 1988 годы – старший научный сотрудник, и заведующий лабораторией научно-исследовательского горнорудного института в Кривом Роге. Кандидат геолого-минералогических наук. Имеет более 80 научных работ, большинство которых опубликованы.
С 1988 по 1993 годы – вновь на Севере, в Новом Уренгое, занимался повышением продуктивности нефтяных и газовых скважин.
С 1993 года на пенсии.
«… И места, в которых мы бывали» (из записок геолога)
В названии все правда: как в известной песне, люди действительно иногда отмечали на картах, если не мира, то нашей страны, места, в которых мы бывали по своим служебным обязанностям, так как мы находили нечто, что следовало отметить, а перед вами действительно записки полевого теолога, позже ставшего научным работником и в этом качестве завершившего карьеру.
Жизнь подарила автору множество интересных встреч с людьми, событиями, а иногда явлениями, даже камнями и структурами земной коры, а то и просто животными, растениями, горами, реками и т. и. Об этом здесь и рассказано, хотя местами есть и умолчания – и людей, и, тем более, державу сильно задевать не стоит.
Главное же – встречи с людьми. Их было великое множество. И с министрами, и с их заместителями, и с академиками, художниками, писателями, актерами, режиссерами, и с самыми «обыкновенными» людьми, которые порой куда интереснее всех так называемых крупных фигур.
Первый академик
Первая встреча с настоящим живым академиком произошла вскоре после моего поступления в Криворожский горнорудный институт. Директором, тогда еще не ректором, как теперь называют всех глав ВУЗов, был, по-моему, единственный в те годы на весь СССР академик-горняк, действительный член Академии Наук УССР Георгий Михайлович Малахов. Внешне он ничем особенным не выделялся. Был среднего роста, сухощав, светловолос и голубоглаз. К студентам он относился с легким презрением, строгостью, а иногда и жестокостью, когда ему приходилось снисходить до них. В отличие от других профессоров, часть которых носили горную генеральскую форму с большими звездами в петлицах и синими лампасами на брюках, он всегда ходил в цивильном. В теплые дни на нем были серый костюм, того же цвета велюровая шляпа и сияющие коричневые туфли, а в прохладные – добавлялся еще зеленовато-серый габардиновый макинтош. Выглядел он превосходно, ничего не скажешь. Ходил он всегда пешком, хотя и как директор академик, имел право на персональную машину. И она была у него – сверкающий черным лаком «ЗИМ». Но это было вполне логично: жил он на той же улице, где находился институт.
Студенты во время его променадов старались на глаза ему не попадаться. Он мог придраться к нарушению формы одежды, полагавшейся тогда и студентам. Не дай Бог, если под тужуркой с контрпогонами с вензелем института будет не черный галстук или белая рубашка окажется недостаточно свежей. Тогда гроза, разнос, а то и выселение из общежития, у входа в которое эти сцены обычно и разыгрывались.
И студенты каким-то непостижимым образом узнавали о выходе директора на улицу и мгновенно исчезали, хотя только что толпились у входа или перед крошечным магазином на первом этаже общежития. Я, первокурсник, не имеющий еще формы и именуемый на студенческом жаргоне «васюк» – это примерно то же, что на флоте «салага», то есть ничего не знающий и не умеющий новичок, изо всех сил тянулся к старшекурсникам. Хотел набраться нужного понимания, знания порядков и обычаев, необходимого для нормальной жизни в коллективе. И, что греха таить, очень хотелось стать одним из них, лихих и озорных хлопцев, а не «паршивым (гнусным, негодным) васюком». Ребята с моего геолого-обогатительного факультета для этой цели казались мало подходящими. Их называли «интеллигенцией на босу ногу», «шибко умными», что, в общем, было правдой: конкурс на наш факультет был в два-три раза выше, чем на другие. Потому более привлекательными были парни с основного, горного факультета. В них было много от гоголевских бурсаков.
Такими были и горняки-третьекурсники, к которым я пристроился. Они ходили в тужурках, надетых на морские тельняшки или прямо на голое тело. Особым шиком считалось в таком виде пройти под носом у директора. Для «васюков» существовало что-то вроде наставничества. На мою долю достался некто Ёган. Именно так он именовался, а иногда из озорства и подписывался. Это было не имя, звали его Виктор. А происхождение странно, по-немецки звучавшей клички было скрыто в детстве этого красивого, очень сильного и ловкого парня. Кажется, так почему-то назвал его немец-оккупант в Скадовске, откуда Ёган был родом. Он был неплохим боксером и с гордостью носил на тужурке значок перворазрядника. Мой жалкий третий разряд по легкой атлетике рядом с ним «не звучал». Даже как предмет для шуток.
Он ежедневно бегал в парк и там купался в заброшенном карьере, хотя на дворе стоял октябрь. Правда, октябрь в Таврии, к которой относится Кривой Рог, был весьма теплым, пожалуй, даже жарким и очень сухим. Пирамидальные тополя под окнами общежития шелестели жестяными листьями и раскачивались под порывами суховея.
Эти тополя были похожи на новогодние елки – столько на них было навешано всякой дряни. Студенческая братия, не стесняясь, выкидывала на них из окон разный ненужный хлам. Там были фуражки, кепки, полукеды, тогда называвшиеся просто спортсменками, и даже чей-то черный прорезиненный плащ. Кое-где блестели консервные банки, повесить которые на сучки, не уронив на асфальт, требовало особой меткости и ловкости.
В комнате моих «учителей» на пятом этаже, когда я зашел туда, был один Ёган. Он рылся под кроватью, перебирая какое-то имущество. Не вылезая, он сказал:
– Садись за стол, пей квас.
На столе стояли глечик и глиняная кружка. Пить сладковатую бурду, именуемую в Кривом Роге хлебным квасом, у меня не было ни малейшего желания. Поэтому, не тронув его, я стал смотреть в окно на раскачивающиеся верхушки тополей. Ждал, когда Ёган вылезет из своего закрома. Он не торопился, и я подошел к окну. На улице, вопреки обыкновению, никого не было. Я вспомнил, что в тот день был футбольный матч. Играли горняки с маркшейдерами, еще одним «интеллигентским» факультетом. Вот где были соседи Ёгана по комнате. Вот почему пусто было и во всем общежитии. Я обернулся, чтобы спросить хозяина, что ж он не пошел на стадион, но именно в этот момент Ёган выполз на свет Божий, а на улице появилась фигура академика. Он шел, сдвинув на глаза шляпу, спокойным, размеренным шагом и уже поравнялся с первым в ряду тополем. Ёган подошел ко мне и задал вопрос, на который не могло быть ответа:
– На хрена они мне?
В руках у него была пара драных галош. Он повертел их, взял двумя пальцами за задники, широко размахнулся и запустил в окно обе сразу, даже не глянув, что происходит внизу. А там шел академик и вскоре должен был поравняться с окном. Галоши описывали траектории, назначенные законами физики. Одна из них прервала полет и повисла на суку, чего и хотел Ёган. А вторая вопреки его желанию продолжала полет, быстро вращаясь и неотвратимо сближаясь со шляпой академика.
Желая предупредить Ёгана, я крикнул:
– Эк! – показав пальцем вниз, присел у окна и уловил все же момент сочного шлепка галоши по шляпе.
Остальное наблюдать не стоило. Нужно было «делать ноги». Ёган дернул меня за руку и метнулся к двери. В коридоре я успел шепнуть ему:
– Замкни комнату.
А на лестнице уже слышался топот – снизу бежали «деды» – вахтеры, сплошь отставные шахтеры. Дежурили они обычно по трое, так что было кому ловить озорников. По другой лестнице, не имевшей выхода на пост вахтеров и на улицу, мы сбежали на второй этаж и заскочили в девчачью комнату. Давясь от смеха, долго отбивались от вопросов девчат.
На следующий день о происшествии от «дедов» стало известно всему институту. Девчата поняли, конечно, кто были их смешливые гости, но в целом все прошло без последствий.
После Малахова жизнь сводила меня с добрым десятком других академиков, включая героя Антарктики О. В. Вялова, министра геологии СССР А. В. Сидоренко и многих украинских академиков. С некоторыми из них знакомство было довольно коротким, порой переходившим в дружбу. Но эта история самая памятная.
Через много лет мы с Георгием Михайловичем работали над одной научной темой по заданию криворожских властей. Но, естественно, мне и в голову не пришло рассказать ему об этом случае.
Министр на камне
Настоящего, «живого» министра, правда, бывшего, я впервые увидел, когда уже работал в горах Енисейского кряжа в Тасеевской поисково-разведочной партии, занимавшейся поисками титана. Эта задача вместе с названием партии была передана в Казачинскую геолого-поисковую экспедицию из Ангарской геолого-разведочной.
Мы мыли пески по мелким речкам и ручьям, притокам Енисея и, надо сказать, небезуспешно. Россыпи титана мы нашли довольно быстро, и с неплохими запасами. Но что-то не устраивало начальство экспедиции, да и нашей партии. Титан был, так сказать, «неправильный»: в других местах он образует россыпи вблизи «основных» горных пород, а тут – около гранитов, чего по теории не должно быть.
Чтобы разрешить это противоречие, а заодно определиться, правильно ли работаем, решили пригласить самого крупного тогда специалиста по титану в стране И. И. Малышева. Он, бывший министр геологии, после своей добровольной отставки возглавлял один из НИИ Министерства геологии. Наше начальство откуда-то знало, что Илья Ильич, бывший полевой геолог, на такие приглашения откликается с удовольствием и просит только, чтобы его принимали без особого ухаживания и заискивания.
В один прекрасный день в берег у нашей базы уткнулся катер-ярославец, с которого по крутой сходне сбежали двое. Один, высокий и худой, – главный геолог нашей экспедиции К. В. Боголепов, в недавнем прошлом зэк по знаменитой 58-й статье, а впоследствии член-корреспондент АН СССР и лауреат всяческих премий. Второй – человек среднего роста и такой же толщины в зеленой штормовке и «геологических» сапогах со множеством ремешков и пряжек. За плечами у него был большой полупустой рюкзак. Это и был ожидаемый нами И. И. Малышев.
Я встретил их первым, так как стоял на берегу и, пользуясь предоставленным отдыхом после долгого маршрута, ловил ельцов в Енисее.
Гости, похоже, не предупредили заранее о прибытии, и для встречи уже в «пожарном» порядке с обрыва сбежали начальник партии Борис Лапшин и старший геолог Трофим Корнев.
После церемонии представления, в которую втянули и меня, все поднялись в поселок и уселись в камеральном помещении за столами с расстеленными картами.
А на них на розовом фоне гранитных полей часто и довольно густо были рассеяны мелкие зеленые пятна «основных» пород. Это дало повод Малышеву сразу отмести исповедуемую Корневым «гранитную» гипотезу происхождения титана в россыпях. Не помогли и образцы гранитов с крупными кристаллами ильменита (главного титанового минерала). Малышев посчитал, что титан в этом случае перешел в граниты из переплавленных ими основных пород. Корнев, человек очень упрямый, все не соглашался и что-то ворчал себе под нос.
В конце концов решили посмотреть на месте, а для того утром следующего дня выехать на речку Кимбирку. Там на участке геолога Леонтия Сухорукова работала бутара – устройство для промывки больших проб песков, которые подвозились вьюками на лошадях. Там же были и большие «обнажения» (выходы коренных пород).
Приказали собираться и мне. А сборов-то: взять пробные мешочки для образцов, сменить рыболовные болотные сапоги на легкие кирзовые да сунуть в карман коробочку патронов для малокалиберного карабина-«тозовки».
Утром завхоз Игорь Зорин подал к конторе заседланных лошадей под началом молодого парнишки-конюха. Поехали вчетвером: Малышев, Корнев, я и этот парнишка.
Первые четырнадцать километров ехали по старой приисковой дороге в густом смешанном лесу, уже частично сбросившем листву. Только отдельные березы не пожелали расстаться со своим парадным осенним золотым нарядом. Да редкие рябины и кусты черемухи пламенели пурпуром. Зато пихты, ели да редкие там кедры берегли свою зелень. Ярко-зеленой была и трава на болотинах. Дорога все время шла в гору – взбиралась на высокие террасы Енисея. И он проглядывал местами через лощины стальной полосой, окаймленной пестрой тайгой. На дороге кое-где сохранились настоящие полосатые верстовые столбы.
Я ехал замыкающим в кавалькаде на своей любимой монгольской лошадке Маруське. Любил я ее за способность пробираться по самым труднопроходимым местам – болотам, каменным ручьям-курумам и лесным чащобам, не цепляя за деревья и кусты. Не пугалась она и когда приходилось стрелять с седла прямо над ее ушами. Единственным недостатком ее была крайняя вороватость. Как ни прячь вьючную суму или мешок с сухарями либо хлебом, хоть камнями заваливай, найдет и распотрошит. Такое добро приходилось держать у себя в палатке, а ночью просыпаться от дыхания непрошеной гостьи, всунувшей голову иод полу палатки, или от неистового трезвона ее ботала, извещавшего, что вожделенная сума украдена и идет потрошение.
После часа езды где трусцой, а где и рысью, мы оказались на большой поляне, где виднелись развалины большого дома. Па карте это место было обозначено как «зимовье Перевальный». Отсюда дорога шла на закрытый прииск Кузеевский, а нам нужно было сворачивать влево на тропу, ведущую на Кимбирку.
Тропа не дорога, по которой Малышев и Корнев ехали рядом и тихо беседовали. Здесь попадались валежины в добрых полметра толщиной, толстые корни, крупные глыбы камня, рытвины и промоины. Лошади перешли на шаг, стали часто спотыкаться и скользить на глинистых «зеркальцах» тропы. Вдруг Корнев тихонько свистнул и показал рукой на стоявшую у тропы пихту. По ее пушистой ветке разгуливал хорошо видный рябчик в серебристо-сером оперении с яркими красными бровями и двойной черно-белой полосой поперек хвоста.
Я сдернул с плеча свой легонький карабинчик и потянул пуговку курка затвора. Щелчок курка нисколько не напугал дичину. Я остановил Маруську и прицелился. Выстрел хлопнул, как сломанный сучок. Рябчик свалился на землю. Мне не пришлось даже спешиваться. Это сделал мальчишка-конюх. Он поднял добычу и подал мне, а я затолкал ее в рюкзак, притороченный к передней луке седла.
Корнев, когда я подъехал к нему, сказал:
– Давай вперед, добудь еще штук несколько.
Мне только того и надо было – тащиться в хвосте удовольствие небольшое. Пустил Маруську рысью, а за мной потрусил парнишка.
Метров через триста из-под копыт Маруськи выпорхнул целый выводок рябчиков и расселся на ветках, как мишени в базарном пневматическом тире. Тогда, да и позже, настрелять рябчиков не было проблемой, они почти совсем не боялись людей. Даже выстрелы из ружья их не очень пугали – перепорхнут на другую ветку и все. Я сшиб трех из выводка и счел, что этого достаточно: каждому по рябчику. Обед будет вполне приличный.
В этот момент конюх остановил свою лошадь и указал рукой вниз на очередное грязевое «зеркальце», еще не засыпанное опавшей листвой:
– Посмотри-ка, здоровенный какой. Я таких еще не видал.
На грязи поверх старых следов лошадиных копыт и сапог был хорошо различим оттиск, похожий на след очень большой босой человеческой ноги, только значительно более широкой. Перед пальцами хорошо были видны длинные черточки – отпечатки когтей. Медведь! И, судя по свежести следа, прошел он совсем недавно, не больше, как полчаса назад. Размер следа говорил, что это огромный старый матерый зверь.
Встреча с таким радости не сулила, поэтому я перезарядил «тозовку», вытащив из патронташика, пристегнутого на шейке приклада, патрон с усиленным зарядом пороха и надрезанной крест-накрест пулей. Говорили, что такой заряд при хорошем попадании может убить медведя. Надрезанная пуля летит недалеко, но дыру делает, как добрый жакан, выпущенный из ружья.
Следовало, конечно, предупредить поотставшее начальство. Но, во-первых, оно само увидит след и оценит его, а во-вторых, нападения зверя в эту пору можно не опасаться: он сыт – ягод и кедровых орехов кругом полным-полно. Если его не спровоцировать, сам он на рожон не полезет, постарается тихо удалиться.
Рассуждение логичное. Но как рассудит сам медведь, неведомо. Поэтому я решил оставить парня до подъезда важных персон. Сам же потрусил вперед – уже начался спуск к Кимбирке. Скоро должна была открыться поляна на ее берегу. Я вроде бы все оценил и сделал правильно, но тут-то и подстерегла неожиданность.
Маруська, до сих пор безукоризненно послушная, вдруг встала, уперлась – и ни шагу дальше. Не кобылка, а ослица упрямая. Я дергал, дергал поводья – результат нулевой. Тогда протянул руку и сорвал с подвернувшейся рябинки ветку, переложил «тозовку» в левую руку и совсем невежливо стегнул Маруську этой веткой. Она захрапела и рванула вперед галопом. К этому аллюру я не был готов и чуть не свалился с седла. Хворостина отлетела, но карабин я удержал, а освободившейся рукой вцепился в луку. А по бокам «только кустики мелькали». Тут я увидел впереди густую пушистую пихту. Тропа огибала ее справа. Маруська в два прыжка достигла ее и опять встала, как вкопанная. Я чуть не перелетел через ее голову, но удержался за луку. А из-под пихты на тропу вывалилось нечто бурое и лохматое. Это нечто рявкнуло густым басом и понеслось вниз по тропе. Я перехватил карабин в правую руку, но стрелять не стал. Толку от моей пукалки чуть, не глядя на «особый» патрон, а сзади у Корнева боевой револьвер.
Да и стрелять было трудно – тряслись руки и ноги от неожиданности. Даже усидеть в седле было трудно, хотя Маруська успокоилась. Вынув ноги из стремян, я спрыгнул на землю, достал из кармана кисет и с трудом скрутил цигарку. Я не успел докурить ее и до половины, когда раздалось позвякивание удил и тихий разговор.
Мой рассказ выслушали спокойно, только посмеялись немного. Малышев сказал, что такое с ним не раз бывало на Урале, где он начинал свою работу геолога-полевика. Я тоже совершенно успокоился, влез в седло и поехал вниз по склону. Вскоре открылась и долгожданная поляна. Она представляла собой правильный овал, заросший довольно высокой травой. С той стороны, где была речка, рос густой таловый кустарник, а по другим краям – тоже густой смешанный лес из осины и древовидного тальника, то есть обычной ивы с редкими кедрами и елями.
У приречного края поляны горел костер. Возле него стояла небольшая группа людей, а чуть в стороне к кустам были привязаны четыре заседланные лошади. Подъехав ближе, я узнал начальника Кимбирского участка Л. Ф. Сухорукова и еще одного, точнее, одну – геолога Г. А. Пасашникову, жену начальника партии Бориса Лапшина. Выйдя за него замуж, Галина Александровна сохранила девичью фамилию, а наш народ присвоил им обоим комбинированную – Лапсашниковы. Они к ней вроде бы привыкли и не обижались, когда их так именовали.
Галина приветствована меня:
– Здравствуйте, непромокаемо-непросыхаемый проспектр! Каким ветром в эти края?
Это прозвище по сути я дал себе сам: несколько маршрутов подряд я провел под проливными дождями по бурным горным речкам на резиновой лодке. А по возвращении неосторожно пошутил. Шутка прилипла.
Галина продолжила:
– И чего это вы наших медведей пугаете? Перед вашим появлением выскочил с тропы здоровенный. Как угорелый промчался через поляну и махнул на ту сторону речки. Коней наших до истерики довел. Вон их успокаивают.
Я рассказал, почему здесь оказался, сказал и о встрече с медведем. А на краю поляны показались тем временем и мои спутники. Сухоруков, который, пока мы беседовали с Галиной, был возле лошадей, подошел к нам и проявил особый интерес к подъезжавшему экс-министру.
– Послушаем, послушаем, что нам сей министр и спец скажет.
Развивать эту тему ему было уже некогда, так как Корнев с Малышевым приблизились к костру и слезли с коней. После обычного обряда приветствий и представлений, во время которого Корнев удивил меня несколько не вязавшейся с его простецкими грубоватыми манерами тонкостью: он не Галину представил Малышеву, а наоборот, но не уязвляя никого. Просто сказал:
– Прошу любить и жаловать – Илья Ильич Малышев, главный титанист Союза.
Малышев спорить не стал, но заметил:
– Насчет «любить» не знаю, а жаловать придется, такая договоренность у нас с Боголеповым и Аладышкиным.
Последний из названных был тогда главным геологом Управления. Затем обсудили целесообразность обеда здесь, а не у сухоруковской бутары. Решение было общим – здесь, благо и сам Сухоруков с нужными бумагами был в наличии.
Я не без удовольствия сдал своих рябчиков двоим сухоруковским парням, сопровождавшим его и Пасашникову. Возиться с ощипыванием и разделкой совсем не хотелось. Из «парней» обращал на себя внимание маленький худенький мальчишка с высоким голосом. Как выяснилось позже, это был вовсе не мальчишка, а восемнадцатилетняя девчонка и более того – новая молодая жена Сухорукова, которому тогда уже было под сорок. Он и ехал-то, чтобы узаконить свои отношения с ней в ближайшем сельсовете.
Мы, геологи, уселись в кружок неподалеку от костра, развернули карты.
И пошел очень профессиональный разговор, из которого непосвященный ровно ничего бы не понял. А содержание его сводилось все к тому же – откуда титан. Корнев, Пасашникова, да и Сухоруков, хоть последний и не очень азартно, доказывали гранитную природу. А Малышев спокойно, но непреклонно гнул свое.
Корнев кричал:
– Смотрите, Кимбирка течет по сплошным розовым полям. Ни одного зеленого пятнышка. Какие основные породы?
В перепалку включился, наконец, и Сухоруков:
– Я каждый день на склонах по гранитам и мигматитам из делювия отбираю по двадцать проб, и каждая показывает не меньше двенадцати килограммов на кубометр.
Галина поддержала:
– Это правда. А бывает и больше, особенно по распадкам, где порода перемыта.
Малышев отбивался:
– Ну, до украинских восьмидесяти килограммов вы все-равно не дотянете, как ни пузыритесь, а насчет розовых карт… Во-первых, не каждый камень на картах показывают, да и ошибаются немало, а во-вторых, сами говорите – мигматиты, а это вполне могут быть переработанные гранитами основные: базальты или диабазы какие-нибудь. Трофим Яковлевич, амфиболиты на площади есть?
– Есть на западе пластовые тела.
Сухоруков решил добить министра:
– Нина, принеси мой рюкзак.
Та с готовностью выполнила распоряжение. Леонтий пошарил в рюкзаке и вытащил небольшой мешочек с образцом. Видимо, хорошо знал его на ощупь. Он развязал мешочек и протянул камень Малышеву:
– Вот, смотрите, это же настоящий пегматит!
Поясню, что пегматит, или письменный гранит, он же «еврейский камень», самая «кислая» разновидность гранита, что и хотел подчеркнуть Сухоруков. И добавил:
– Видите, сколько в нем кристаллов ильменита. Какие уж тут базальты.
Но упрямый «спец» не сдался:
– Эго довольно часто встречающееся исключение, которое только подтверждает правило. Но такого у меня нет. Если подарите, буду очень благодарен. Великолепные правильные кристаллы. Тоже, кстати, доказательство того, что ильменит здесь чуждый. Он кристаллизовался раньше всего остального.
Леонтий великодушно буркнул:
– Пожалуйста, берите. А мы этого добра наберем сколько угодно. Да и что ильменит! Девчата на бутаре золота граммов по сто намывают за день. И себе на зубы да на кольца самородочки по ногтю выбирают. Знаю, что не положено, но разве удержишь. Нина, покажи.
Та полезла в карман брюк и вытащила крохотный мешочек.
Развязала его и высыпала себе на ладонь с десяток бесформенных комочков-золотин по сантиметру размером. Пасашникова сказала:
– Нашли чем хвастаться. Только милиции нам здесь не хватало. Основной их намыв, золотой песок, наши минералоги взвешивают и приходуют, как положено.
Малышев только пожал плечами:
– Ваше дело, сами и разбирайтесь.
Беседа иссякла. Пора было обедать, но что-то заело у поваров. Сухоруков заругался на них и приказал Нине взять все в свои руки. Она пообещала через десять минут подать супчик картофельный и тушеных рябчиков с черемшой.
Малышев уже давно косился на выглядывавшие из прибрежных кустов темно-серые камни. Он достал из своего рюкзака геологический молоток и пошел к камням. Молоток был заграничный, с небольшой, обтянутой пупырчатой резиной металлической рукояткой, не чета нашим грубым изделиям экспедиционного коваля. Мы сами их насаживали на почти метровые березовые ручки. Я, честно говоря, позавидовал ему белой завистью, ведь хороший инструмент – залог хорошей работы.
Изящный молоток вскоре застучал по камням, а потом послышался голос его владельца:
– Трофим Яковлевич, будьте добры, пожалуйте сюда.
Несмотря на супервежливую форму, это приглашение звучало категорическим приказом. Корнев, хотя и был грузноват, легко подскочил и помчался, как говорится, на полусогнутых. Из кустов послышалось какое-то бубнение с явным преобладанием голоса Малышева. Затем Корнев вылетел из кустов с осколком камня в руках. А Малышев перешел на выступающий в нашу сторону камень и уселся на него верхом, благо форма камня располагала к этому – он был похож на большую бордюрную плиту.
Вид у министра был торжествующий, и он кричал вслед Корневу:
– А вы говорите «граниты»!
Трофим подошел поникший и протянул нам кусок почти черного камня:
– Смотрите, габбро.
Это действительно было габбро, то есть темноцветная кристаллическая основная порода. Особенностью же именно этого габбро было то, что оно было полным-полно ильменитом, но не в кристаллической форме, как в сухоруковском образце, а в виде сливного фона. А в нем сидели кристаллики полевых шпатов и пироксенов. Малышев оказался целиком прав, и уже в начале зимы прямо на берегу Енисея в упоминавшихся Корневым амфиболитах мы нашли богатую ильменитовую руду.
