Текст книги "«...И места, в которых мы бывали»"
Автор книги: Леонид Прожагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Пельмени, молоко и …гражданская война
Не пугайтесь, я не собираюсь призывать к гражданской войне. Оставим это Василию Ивановичу Шандыбину. Война, о которой пойдет речь, случилась много лет назад у нас на кухне.
А было так. Я тогда работал в Ангарской геологоразведочной экспедиции – в райцентре Мотыгино Красноярского края. Надо заметить, что Мотыгино тогда было еще как две капли воды похоже на приисковое село, описанное В. Шишковым в его «Угрюм-реке». Старинные серые, преимущественно лиственничные избы, окруженные непреодолимыми заплотами (заборами) из того же дерева, амбарами и стайками (хлевами). Вокруг Мотыгино было много золотых приисков, поэтому жизнь в поселке до революции и первые годы после нее, по рассказам старожилов, точно соответствовала шишковским описаниям. А в середине XX века отличия были довольно существенными, и прежде всего в населении – почти половину его составляли ссыльные. И не какие-то там Ибрагим-оглы, хотя были и они, а латыши, эстонцы, литовцы, финны, немцы, французы – люди хорошо образованные. Но больше всего было русской интеллигенции, преимущественно дворянских кровей.
Впервые приехав туда, я застал еще довольно много лагерей вокруг поселка, а в нем – комендатуру, которая ведала жизнью ссыльных. При этом они населяли не только Мотыгино, но и окрестные деревни с веселенькими названиями – Погорюй, Потоскуй, Удерей, Кукуй и т. д. В Мотыгино я познакомился с конструктором шпионского фотоаппарата «Минокс» Мартенсом, познакомился, а потом и подружился с бывшим директором департамента (министром) сельского хозяйства буржуазной Литвы В. И. Тишкусом и другими.
В деревнях селились, естественно, крестьяне, высланные из тех же Литвы, Латвии, Молдавии. Больше всего было уроженцев Западной Украины, которых, независимо от реальных причин ссылки, именовали, конечно, бандеровцами.
Но немало было и так называемых «вольняшек», приехавших по назначению, вербовке или просто в поисках длинного рубля и вольной таежной жизни.
Одним из таких был колоритнейший старик – немец лет шестидесяти пяти по имени Фердинанд Миттельштедт. Он до пенсии был лесничим, а потому носил, независимо от погоды, длинную черную шинель с зелеными кантами, а поверх нее длиннейшую раздвоенную белую бороду, по которым его можно было узнать за версту.
Жил дед Фердинанд бедно: на свою небогатую лесную пенсию содержал маленькую беленькую кругленькую жену Лилю и шестнадцатилетнюю дочь. Она училась в школе, где работала моя жена. Двое его сыновей жили где-то в центрах. Оба инженеры и, как можно было понять из дедовых разговоров, работали в оборонной промышленности.
Свел нас сынишка, которого не принимали в детсад. Нужно было где-то пристроить его, вот жене и порекомендовали Миттельштедтов. Баба Лиля была сразу согласна, дочка Неля тем более. Первую привлекал дополнительный доход, а вторую сам ребенок – что-то вроде младшего братика. Но дед поначалу заупрямился – не хотел показывать свою благородную нищету. Но сын сам решил эту проблему: когда его привели к Миттельштедтам для знакомства, он повел себя так, что дед оттаял. Сын щебетал, читал стихи, рассказывал сказки, листал дедовы лесные книжки, узнавал деревья на картинках. Словом, был принят безоговорочно. У стариков из хозяйства была коза, молоком которой они подкармливали малыша в дополнение к доставляемым мамой продуктам. Так мы сблизились. Дед стал захаживать к нам в выходные – взять книгу в моей приличной тогда библиотеке, покурить и покалякать на кухне о том о сём. А если дед попадал к пельменям или пирогам, не отказывался и рюмочку опрокинуть.
Дед Иван Охримчук был моей находкой. Когда возникли трудности с молочными продуктами для сынишки, кто-то из коллег рассказал о старике-«бандеровце», который носит в некоторые дома творог, сметану и, трудно поверить, талое, т. е. жидкое молоко. Дело в том, что в Восточной Сибири зимой молоко продавали в основном в твердом виде даже в государственных магазинах. Его на фермах разливали в миски, вкладывали в них более-менее обструганные щепки и выставляли на мороз, а в магазины везли уже штабелями. Что уже говорить о частниках… Поэтому дед Иван был просто кудесником. Ведь жил он в деревне Гребень, в семи километрах от Мотыгино, и как умудрялся доставлять свою продукцию не замороженной, знал только он. Морозы-то стояли под пятьдесят градусов. Столковались мы быстро: я свободно говорил по-украински, мог и на западном диалекте объясниться, если была нужда. Потому тот стакан козьего молока, который по воскресеньям приносил сыну дед Фердинанд, был только трогательным подарком, а действительные потребности удовлетворял дед Иван.
Хотя они оба ходили к нам по выходным и праздникам, как-то получалось, что встречаться в нашем доме им не приходилось. Но однажды мы с женой налепили пельменей, она испекла пирожков с картошкой и рыбой, я принес бутылочку водки. В результате получился настоящий праздник. Около девяти часов пришел дед Фердинанд, принес стакан молока в водочной четвертке и книгу на обмен.
Мы уселись на кухне и начали обычную бесконечную беседу обо всем, но больше всего о жестоком морозе – минус пятьдесят два было в то утро. Деда Ивана мы не ждали – слишком холодно было. Мы даже очень сочувствовали деду Фердинанду по поводу его «непромерзаемой» шинели, а он отшучивался, мол, кровь горячая, хоть и старая. На столе появился уже чай, до которого Фердинанд был большой охотник и пил его вприкуску, как полагается настоящему сибиряку.
В этот момент раздался стук в дверь, и в кухню в клубах пара ввалился дед Иван.
– Оце ж прынис вам молочка нэмэрзлого. Хай дытына исть на здоровьячко и растэ велыким и сыльным, а що мороз такый сьогодни, що ж зробышь, це ж – Сыбир.
Я поприветствовал его по-украински, что-то в том же роде сказал и дед Фердинанд, происходивший из тех же краев, что и Иван.
Новому гостю поставили миску горячих пельменей, налили рюмку, и вскоре беседа продолжилась. Но неожиданно она приобрела политическую окраску. А начал дед Фердинанд, возревновавший нашего малыша к деду Ивану.
– Так что, спекулируешь молочком, старый куркуль?
Тот парировал: какая, мол, спекуляция? Детям молоко ношу, да по таким морозам…
Но Фердинанд продолжал наседать:
– А сколько у тебя коров?
– Две. А тебе что за дело?
– Ты на Украине против колхозов воевал, а теперь и тут мироедствуешь. В Гребне, небось, в колхоз не пошел.
– А что я в нем забыл?
Интересно, что дед Иван перешел на чистый русский язык, даже почти без акцента.
Мы кое-как замяли разгоравшийся конфликт, налили еще по чарке и попытались сменить тему. Но не тут-то было. Теперь завелся Иван:
– Ты в первую мировую где воевал?
– В Карпатах. Ох, и досталось там. И газы, и бомбежки с аэропланов.
– А в каких войсках был?
– В сорок пятом армейском корпусе, в артиллерии. Я ж школу закончил перед войной. А ты?
– В том же сорок пятом в пехоте. Ты помнишь нашего генерала?
– Помню.
И Фердинанд назвал немецкую фамилию, чуть ли не Ренненкампф, но Иван отрицательно замотал головой:
– Ты что-то путаешь, – и назвал другую, тоже немецкую фамилию.
Через несколько минут выяснилось, что воевали они по разные стороны фронта. Фердинанд в русской армии, а Иван – в австрийской. Это добавило пыла. Позже с помощью энциклопедии я выяснил, что так и было. На одном участке фронта сражались армейские корпуса с одинаковыми номерами.
Фердинанд вопросил:
– А в гражданскую ты за кого воевал?
– Не за красных же. У нас был свой батько… Потом призвали в польскую армию. Били бандитов Буденного. А ты, хотя и так понятно, с Тухачевским ходил под Варшаву. А как тут оказался?
– Когда демобилизовался, поступил в лесную школу, потом ее преобразовали в техникум. По окончании получил назначение в Красноярск. И вот уже больше тридцати лет здесь. Был помощником лесничего, потом лесничим, а теперь уже пять лет на пенсии.
Иван явно не хотел мирного окончания разговора:
– В последнюю войну, значит, тут отсиделся?
– Тут, однако. Меня не призвали – стар уже, да и национальность…
– Теперь, значит, на пенсии. И много ж тебе платят?
– Мне хватает. Да и сыны немного помогают. Оба выучились, инженерами работают на заводах. Один в Новосибирске, другой в Красноярске. А ты в войну, понятно, по лесам и схронам отсиживался?
– Не отсиделся, как видишь. Как красные пришли, замели меня сюда, в Раздольный, в лагерь, а в пятьдесят пятом выпустили «на поселение», в ссылку, значит. Я выбрал Гребень: и привольно, и Мотыгино рядом, заработать можно. А ты думаешь, что вольный, даже пенсия есть, а на самом-то деле такой же ссыльный, как и я. В армию ж, сам говоришь, не взяли, значит, не доверяют…
– Мы и здесь как на фронте были: лес добывали и золотишко понемногу мыли. Все через силу, да и впроголодь. Да я за эту власть и сейчас в любую драку полезу и кому угодно голову отверну.
Фердинанд тяжело вздохнул и с презрением посмотрел в мою сторону:
– А некоторые даже готовы поддержать врагов открытых и нескрываемых. Вы ведь знаете, что они творили на Западной Украине. Можете не сомневаться, и здесь могут сотворить любую пакость, не задумаются. Это он, пока ему выгодно, такой ласковый да обходительный. А вы для ребенка у него молоко берете…
Дед Иван вскочил, уронив табуретку:
– Это ты не трогай. Я торгую по-честному. Никто пока не жаловался!
Дед Фердинанд в том же презрительном тоне заметил:
– Вот именно, «пока». Когда нужно будет жаловаться, будет уже поздно. У него, небось, для таких, как вы, давно удавки заготовлены, да и карабинчиком, наверно, запасся. Я на них после войны насмотрелся на лесоповале. Все норовили на начальство лесину уронить, когда их из лагеря к нам на делянку пригоняли.
Дед Иван окончательно вышел из себя и попытался схватить Фердинанда за его роскошную бороду, но тут уже я встал между ними и заорал:
– Хватит, а то сейчас обоих выкину на мороз! Ишь раскипятились, петухи старые…
Бойцы, кажется, поняли, что перехватили. Дед Иван напялил свой собачий треух, за ним – полушубок и взялся за котомку, в которой звякали банки. Но уйти побежденным ему не позволил гонор. Он ехидно посмотрел на вешалку и сказал:
– Ты тут за совецьку власть бьешься, а сам у нее, кроме дурацкой шинели и нищей пенсии, ничего не выслужил. Я за одну ходку с Гребня больше имею, чем ты за месяц.
Дед Фердинанд не захотел оставаться в долгу:
– Подавишься ты такими заработками, куркуль проклятый. На чем наживаешься? Люди у тебя для детей берут по твоим сумасшедшим ценам. Иди, иди, Бандера недобитый…
Иван хлопнул дверью.
А Фердинанд принялся за меня:
– Все, больше я сюда не приду. Раз вы таких принимаете, мне тут делать нечего. А малыша приводите, он ни в чем не виноват, да и Неля без него затоскует.
Малыш, который все время был вместе со взрослыми в кухне, глубокомысленно повторил отцовскую сентенцию:
– Петуфи стаые.
Возразить ему было нечего.
Дед Фердинанд не ходил к нам недели три. Потом пришел, набрал стопку книг и опять исчез на несколько дней. Только через месяц после пельменного дня все вернулось в свое русло. Кроме деда Ивана. Он по-прежнему ходил по поселку, но у нас больше не появлялся.
Туруханский Анискин
Я познакомился с ним, когда зашел в Туруханский РОВД зарегистрировать свою партию, как это требовалось в те времена местными властями. Но задолго до того был наслышан о нем и его милицейских подвигах от местных жителей. Рассказывали, как он за полтора часа раскрыл кражу кассы в буфете ресторана теплохода «А. Матросов» в местном порту, изловил вора и возвратил украденное буфетчице. Теплоход шел по обычному енисейскому туристскому маршруту Красноярск – Диксон. Поэтому капитан охотно согласился задержать отход своего судна на час, когда «Анискин» попросил о том, будучи вызван на происшествие. Можно представить себе удивление и радость капитана и буфетчицы при его появлении с сумкой буфетчицы в руках. На понятные вопросы «кто?», «как вам удалось?», «где он?» последовали предельно лаконичные ответы. «У вас списался матрос, он и упёр, сидит в КПЗ, это моя работа».
Когда я зашел в райотдел, дежурный «утешил» меня – начальника нет и нескоро будет, но если мне надо побыстрее, могу переговорить и решить свое дело с заместителем, он как раз свободен. В тесном кабинетике, где едва могли разместиться, кроме хозяина, два посетителя, из-за старого, покрытого дерматином стола, на котором стоял точно такой же старый, потертый телефон, навстречу мне поднялся крупный полноватый мужчина в рубашке с капитанскими погонами лет тридцати пяти. В черных волосах его уже серебрилась легкая седина. Я представился, подал ему свою доверенность на производство работ. На мое представление он ответил:
– Юрченко, Анатолий Николаевич. Заместитель начальника отдела и начальник уголовного розыска. Значит, будете работать на Графитном. Давно уже там у нас никого не было…
– Ну, не совсем так. Мы там уже год стоим. Просто прежнему начальнику все недосуг было к вам явиться. А меня обязали. Мол, непорядок, и случись что…
– А где ж тот начальник?
– Перевели на Подкаменную Тунгуску. Так что все равно в вашем районе.
Он своей длиннющей рукой, не вставая, открыл древний шкаф и вытащил оттуда амбарную книгу, записал туда наше название, фамилии руководства и прочие нужные ему сведения. Потом спросил:
– Где вы остановились? Как и все, в гостинице аэропорта? В этом сарае?
– Больше просто негде. Звал меня к себе наш экспедитор Николай Макаров, но я не люблю стеснять людей и отказался.
– Понятно. А может, решитесь у меня остановиться? Меня вы не стесните, я сейчас один, жена в отпуск на материк уехала, так что бобылюю, но банька у меня неплохая, если не побрезгуете – прошу.
Устоять перед таким приглашением было трудно, тем более, что была надежда разговорить этого почти легендарного дядю, а кроме того, на следующий день я заказал в банке деньги на зарплату рабочим, и появлялась надежда привезти их прямо к борту вертолета на милицейском «бобике». Не откажет же он своему «квартиранту»… Я согласился, хотя и выразил некоторую неловкость. Но он отмел все мои сомнения. Он назвал свой адрес, но на всякий случай мы договорились встретиться в местном единственном «Гастрономе» в шесть вечера.
Так и вышло. В предвкушении баньки и для закрепления знакомства я прихватил бутылку спирта, к счастью, до его прихода в магазин.
Мы прошли по улице, ведущей к аэропорту, и остановились возле светящегося желтизной нового двухквартирного дома, типичного для Туруханска тех лет. Анатолий Николаевич пропустил меня в калитку, отпер навесной замок, и мы вошли в квартиру. Он провел меня в большую комнату, зал, как называют такую в моей родной Дубровке. Усадив меня на диван возле большого книжного шкафа с довольно богатым набором подписных изданий, он сказал:
– Покопайтесь тут, а я пойду посмотрю, что там с баней. Я приезжал, затопил и попросил соседку приглядеть за ней, пока буду на работе. Бельишко есть у вас? А то мое вам не подойдет – разные весовые категории, как говорится.
Времени с первой встречи мне хватило, чтобы сходить в аэропорт и взять белье для предстоящей бани. Банька оказалась довольно большой, под стать хозяину, и гибридной – помесью обычной русской с котлом, печью и каменкой и некими элементами сауны: под каменку были вмонтированы ТЭНы, электронагреватели. Хозяин прокомментировал это так:
– Люблю баню, а топить не всегда есть время. Тогда включаю эту технику – и грейся, не хочу, уже через полчаса. Ладно, приступаем. Вот вам веник, вехотка, тазы на полке. Вам после гнуса там, на Курейке, особенно приятно будет.
Что ж, возражать не приходилось. Мы хорошенько отхлестались и вернулись в дом. Там расположились на кухне над над сковородой яичницы с салом. Мой спирт Анатолий Николаевич, как истый северянин, забраковал и вынул из холодильника обыкновенную «Московскую» водку.
– Она поприятнее будет, чем этот горлодер.
Поговорили о разных пустяках, выпили по паре рюмок (он не без гордости сообщил – «подарок жены на день рождения»). И я решил, что пора, как говорят журналисты, «потрошить» хозяина.
– Анатолий Николаевич, тут про вас целые сказки рассказывают, прямо Шерлок Холмс районного, да и всеенисейского масштаба. Поделитесь, если не жалко, может, и мне ваша помощь понадобится: обстановочка у нас в поселке со всячинкой. Народишко с бору по сосенке. Похоже, и ваши бывшие клиенты есть.
– Языки, они без костей, и у многих сильно чешутся. А насчет Шерлока Холмса, вон он на полке, Конан Дойл, почитываем на досуге, хотя детективов не люблю. Но соображать надо, вот и заглядываю. А клиенты мои действительно есть у вас. И что удивительного – людям надо же где-то работать. А про вас я давно знал, все хотел познакомиться, но вы сами пришли, слава Богу.
– Расскажите историю с почтой, о ней больше всего говорят. Прямо чудеса какие-то: вор сам принес украденное обратно. Как это было?
– Очень просто. Я знаю в поселке всех и каждого, поэтому мне легче вычислить, кто где нагрезил (сибирское словечко, означающее «натворил, напакостил»). А было так. В марте вечера еще темные и ранние. Я только побанился, придя с работы, когда звонок телефона: «Так, мол, и так, ограбили почту, уперли железный ящик с выручкой, чуть не зарезали почтаршу. Высылаем за вами машину с двумя ребятами». Я отвечаю: «машину давайте, а ребят никаких не надо, сам управлюсь». Приезжаю на почту, там одна баба в истерике бьется.
Я гаркнул на нее, как надо, привел в чувство, чтоб могла рассказывать. Ну, и сказала, что перед самым закрытием, без пятнадцати семь, когда все уже разошлись, вдруг вбегает мужичонка, подлетает к стойке, перепрыгивает через нее и начинает ножом размахивать, мол, деньги давай. А она, не будь дура, показывает на ящик железный: здесь выручка. Она перед его приходом закрыла его, а ключ в стол положила. Он: «Давай ключ!» А она: «Ключ начальница унесла», тогда он схватил ящик на плечо и вон из почты. Я спросил, знает она или нет мужичонку-то. Говорит, что видела где-то, но точно сказать не может. Описала его тоже как-то непонятно – то он длинный, то метр с кепкой. А кепка на нем действительно была. Но у нас в марте в кепке не очень-то походишь – и за сорок бывает. Значит, или наш, местный, или нефтяник из столяровской шатии залетный. Покалякал я так-то с ней минут пятнадцать, думаю, чего время терять, его брать надо тепленьким. Далеко он с тем сундуком уйти не мог. Или в доме поблизости, или где-нибудь спрятался и курочит его. Ящичек ведь из четырехмиллиметрового железа, килограммов на двадцать пять. Да и замок в нем сейфовый, так просто не вскроешь.
Анатолий Николаевич помолчал, закурил очередную папиросу и продолжил:
– Я вышел и задумался, куда бы я побежал на его месте, надо ведь извлечь добычу побыстрее. Смотрю, справа почти у крыльца начинается овражек, который идет к пристани. По нему там подальше и лестница к реке проложена. Думаю, тут он и сидит, в этом овраге. Прошелся вдоль, наст хрустит, с этой музыкой только напугаешь его, а он, небось, и так дрожит уже со страху. Срок-то за такое дело немаленький светит. Я отступил на тропинку, пошел по ней, а сам слушаю, не брякнет ли где. Дошел до изгиба овражка и слышу: точно, железо звякает. Тогда как можно тише подошел к овражку. Смотрю, сидит на дне добрый молодец и мается с замком ящика, бедолага в кепке. Я так негромко говорю: «Не получается, помочь?» А он голову поднял, увидел меня и попробовал по другому склону выскочить из овражка. Но не вышло, обратно скатился. Снег там сильно обледенел. Тогда я заставил его поднять ящик и нести его той же дорогой, какой сюда прибежал. Он видит, делать нечего, взвалил сундук на плечо и пошел с ним вверх по оврагу. По дороге два раза отдыхал – тяжелый сундук оказался, но удирать больше не пробовал, значит, узнал меня и понял – не убежишь. Так мы с ним на почту и пришли. А бабенка та так там и сидит, ждет, выходит. Я сказал, чтобы она открыла ящик и проверила, все ли цело. Оказалось, все на месте. Вот такая история. Схлопотал он восемь лет и поехал доучиваться. Известно, не умеешь – не берись.
– А вы ведь рисковали. Что если бы он с тем ножом на вас пошел? Вы ж из дому приехали туда. Пистолет у вас был?
– Я никогда на такие дела оружие не беру. Не дай Бог. Пальнешь, потом не отмажешься… Да и стоит ли? Такого шибздика, как тот, я и так скручу, и никакой нож ему не поможет. А пугать – не в моих правилах.
Другое дело, которое вел Юрченко, развивалось практически у меня на глазах.
И опять трагическое мешалось с комическим. Не поймешь, чего больше. Только в пересказе Анатолия Николаевича больше было второго, что еще сильнее сближало его с героем В. Липатова,
Разыгралось все через полгода после нашей первой встречи, в середине жестокой туруханской зимы. Я прилетел по хозяйственным делам. Нужно было опять получить деньги и закупить продукты. В свободную минуту зашел в милицию и застал приятеля чрезвычайно озабоченным. На мой вопрос ответ был такой:
– Вот ты говоришь, Шерлок Холмс. Кой хрен Холмс (мы были уже на «ты»), когда я, как щенок-несмысленыш, бьюсь-бьюсь, а понять ничего не могу. Понимаешь, пропал Родька, охотинспектор, и уже две недели бьемся, а найти не можем, как в воду канул. Прилетало его начальство из Красноярска, такой хай подняло: «Человек не иголка. Если погиб, так скажите, где и как, хоть похороним по-человечески. Где тело-то?» А что мы скажем, если сами ничего не понимаем. Был человек и пропал куда-то. Мы даже вертолет брали, летали на его зимовье, километров пятьдесят отсюда вверх по Нижней Тунгуске. А морозы, сам видишь, какие, под шестьдесят градусов. Прилетели, осмотрели все с пристрастием и поняли, что он там уже минимум месяц не появлялся. Даже лыжи камусные стоят с порванными креплениями возле избушки. И капканы на стенке висят. Дров в избенке не заготовлено. Похоже, что после осеннего захода он там и не появлялся. Здесь всех опросили. Никто ничего не знает. А девка, к которой он ходил, только плачет и точно ничего не знает. Я уж в аэропорту всех прижимал, подумали было, что, может, мотанул куда, в Игарку там, иди Дудинку, либо на юг – в Подкаменную, али Енисейск, Красноярск. Клянутся-божатся, не было его у них. Наши-то поселки все опросили. И Верхне-Имбатск, и Бахту, и Курейку, и Ангутиху, и Старый Туруханск. Нигде не показывался. Ума не приложу, куда человек мог деваться, да вот так, без следа. А у вас в Графитном он не возникал? Хотя это не его участок… Он по Нижней смотрит, да по Северной. И никакой зацепки.
Понятно, что я ничем помочь ему не мог, да и не ждал он такой помощи. Поэтому после очередной баньки улетел я к себе. Но и там не шла из головы эта странная история. Охотинспектора того я не то чтобы знал, но несколько раз видел в райисполкоме, на пристани, в аэропорту. Высокий, крепкий, с широким веснушчатым лицом, обрамленным окладистой рыжей бородой. Парень, как парень, каких там множество. Насколько я знаю, как и другие охотинспекторы, он и сам занимался промысловой охотой и, как и говорил Юрченко, имел свой промысловый участок на одном из притоков Нижней Тунгуски, впадающей в Енисей в Туруханске.
Снова я прилетел в райцентр дней через десять и сразу зашел в милицию. Юрченко встретил меня веселый, жизнерадостный и спросил:
– Ты надолго? Пойдем ко мне обедать, жена пельменей налепила, да я на днях хорошую нельмушку выловил. Любишь ее? Самая ценная у нас рыба. Летом бакенщики ее продают на теплоходы в два раза дороже, чем осетров.
– А что с Родионом, нашел ты его?
– Нашел, нашел, поймал попросту. Живой и почти здоровый.
– Расскажи, пожалуйста.
– Ладно, сейчас расскажу, пока будем идти до дому. Целая потеха. Куда тому Шерлок Холмсу.
Мы вышли из райотдела и пошли по дороге в аэропорт. Юрченко закурил «беломорину» и неторопливо своим высоким голосом, плохо вязавшимся с его довольно грозной внешностью, начал рассказ:
– После всех наших неудач я решил приняться за это дело с другого конца. Опять-таки с опорой на людей. Ты знал, нет, что Родька крепко закладывает? Так вот пьет он, как и многие у нас, запоями до зеленых чертей. Я пошел в «Гастроном», подошел к продавщице винного отдела и спрашиваю: «Ты не заметила, никто из твоих постоянных клиентов в последнее время не начал брать водки больше, чем обычно?» Она говорит: «Вроде нет, однако». Ну, на нет и суда нет, подаюсь к выходу. Думаю, надо будет другие точки проверить. Магазины, да есть же еще и самогонщики, хоть и мало их. А она кричит мне: «Подожди, я вспомнила. Есть такая бабка, Егориха, живет неподалеку в переулке. Так вот, она раньше брала бутылку-две в неделю, а недавно стала брать по две бутылки чуть не каждый день». Я попросил ее, как придет бабка, позвонить мне потихоньку. Перед вечером – звонок. Пришла бабка и опять требует пару пузырей. Продавщица под каким-то задельем притормозила ее, а я на полусогнутых – в «Гастроном». Пришел, смотрю, стоит старушонка и пихает в сумку бутылки. Я дал ей выйти – и следом. Бабка идет и сторожится чего-то, все время оглядывается. Мне прятаться негде, пришлось в сугробы ложиться, весь в снегу вывалялся. Подошла она к своей избенке, отпирает замок. Я – прыг к ней, говорю: «Чего прячешься, бабка, или кого прячешь? Сознавайся». А она норовит передо мной дверь захлопнуть и все лепечет чего-то. Ну, от меня так легко не отделаешься. Захожу в избу, вроде никого не видать. Я опять к ней: «Так кого прячешь, старая?» Говорит: «Никого я не прячу. Нет тут никого». А я говорю: «Никого? Ну, поглядим». Там в избенке-то почти ничего нет, нищета, бабка давно на пенсии, из ссыльных она и родовы никого не осталось. Там только кровать под стенкой, стол, а на нем миска с какой-то едой да два стакана. Я спрашиваю: «Одна из двух пьешь?» Она, хоть и испугалась, а сообразила: «Сама с собой чокаюсь». Я с ней так беседую, а сам по избе шарюсь. На кровати только тряпье – и никого. Заглянул на печку русскую, и там никого. А она: «Ну, чего ты ищешь, начальник, я ж сказала, нет у меня никого». Я заглядываю за печку, а там полати в проеме, а на них мужик с рыжей бородой. Та-ак, говорю, вылазь, Родька, заморочил людям голову. Тебя уже хоронить собрались, только тела найти не могли. А тело, да вместе с душой, вон где, у Егорихи старой. Одевайся, пойдем, замучался я с тобой. Он чегой-то промычал, но послушался. А бабка озлилась, что я ее дармовой выпивки лишил, чуть на меня с ухватом не кинулась. Отвел я Родьку в отдел, потом домой отправил. Вот и вся история.
Он засмеялся и достал следующую папиросу.
Вот таким был этот туруханский коллега обского Анискина. Я дружил с ним до самого конца своего пребывания на красноярском Севере и сумел только раз вытащить его к себе на Графитный под предлогом рыбалки, но при этом мы едва не угодили в авиакатастрофу. Рыбалка тоже не получилась, так как пришлось ему заниматься прямыми служебными обязанностями. Но об этом расскажу как-нибудь в другой раз.
