Текст книги "В страну ледяного молчания"

Автор книги: Леонид Муханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

В ГЛУБЬ НОВОЙ ЗЕМЛИ

Утром при ветреной, но солнечной погоде двое вахтенных матросов доставили нас на берег.

Крутой подъем был первой репетицией к трудным восхождениям на вершину ледника. По выветренным долинам струйками бегут к морю весенние ручейки. Под ногами высохший мох потрескивает, как в лесу валежник.

Первый отдых делаем у зазубренной стены морены. Море и ледокол скрылись за обрывами скал. Впереди широким полем раскинулась алмазно сверкающая поверхность ледника.

Проф. Шмидт, постукивая острым концом ледоруба по глетчеру, идет разведчиком.

– Осторожнее, здесь яма, засыпанная снегом.

Обходим яму, следим за всеми указаниями начальника экспедиции. На пути все чаще встречаются глубокие гроты, прорытые горными потоками. Нависшие глыбы льда закрывают вход в бездну трещин. Идем по куполам снежных холмов к едва виднеющейся горной цепи – водоразделу Новой Земли. А в южной стороне – вершины скал. Пересекаем первую ледяную долину и небольшую речонку, чуть прикрытую корой летнего льда.

Как странно. Здесь в поднебесьи мы увидели и следы оленя и его помет. Еще страннее другая находка. Среди желтых, как лимонные корки, камней я обнаружил небольшой кусок окаменевшего дерева. Откуда он? Как попал на ледяной холм?

Попытка взобраться на одну из гор, вросшую в ледник, не удалась. Камни летели вниз, грозя сшибить нас.

Спускались сумерки. Бледнолицая луна в холодной стуже неба висит замороженным яблоком. Лиловые разливы молока падают сквозь серые тучи небольшими озерами на горбатую спину глетчера и растекаются половодьем.

Ветер бьет в лицо. Мелкий подтаявший лед, шурша, бежит по горбу ледника, похожего на развалины давно покинутого белого города с вымершими улицами трещин. Круглые, обточенные ветром льдины кажутся мне голубыми шапками мечетей.

Держимся все вместе. Перепрыгивать широкие трещины в одиночку рискованно. Зернистые льдинки скользят под ногами. С высокого холма открылся вид на океан. Видим под черными тучами пловучие ледяные горы у Чайкиной гавани. Ветер с моря. Быть буре.

Шмидт предлагает отдохнуть.

– Надо подкормиться.

Мы удивились…

– Есть? Ведь мы утром хорошо заправились: порция была девять яиц. Да разве этого мало?

– Голубчики, так это вы и меня съедите. В какую же я попал компанию? Утром я съел только пару яиц, – оправдывался Шмидт.

С каждым шагом панорама становится красивее и красивее. Слева открылся вид на большое, вытянутое в восклицательный знак, озеро, расположенное в котловине между гор.

Легкие вбирают чистой, холодный воздух ледниковых полей. У каждого мысль: „Скорей бы отдых“.

Новые сапоги трут ноги, пальцы стынут от сырости. Но мы идем.

Шмидт рассказывает молодому инженеру-строителю почти всех северных станций Илляшевичу о своем восхождении на альпийские пики.

– Ходить по ледникам надо со смекалкой…

Небольшая занесенная снегом трещина на озере. Отто Юльевич прекратил рассказ, сильно ударил острым концом эйспигеля в ледяную корку.

– Выдержит мост?

– Посмотрим…

Не успел он переставить ногу, как лед у берегов раскололся я вместе с Шмидтом ушел под воду. От неожиданности мы растерялись. Отто Юльевич поплыл, барахтаясь. Ледяная вода парализовала его движения. Шмидт оттолкнулся ногами от крутизны я на спине направился обратно. Бросаем веревку, крепкие руки пловца сжали шелковый канат. Напрягаем усилия, ноги скользят к обрыву. Я бросаюсь на лед, подползаю к трещине, цепляюсь за ремни рюкзака; Борис Громов, придерживающий мои ноги, потащил наверх меня, а я – Шмидта. Образовался, так сказать, ледяной конвейер. У мокрого, продрогшего Шмидта зубы выстукивают телеграфную азбуку. Кожаная тужурка покрылась налетом льда. Мешкать нельзя. Скорей к моренам – разбивать палатку, менять белье. Под руки подхватили начальника и вскачь понеслись к моренам. На высоте 500 метров был раскинут походный шатер.

Ледяной ветер мчался с гор. Трепал палатку. Мокрое белье прилипало, студило тело.

Борис Громов, точно заправская прачка, выжимает белье с Илляшевичем. Я кипячу чай. О. Ю. Шмидт с головой залез в пуховой спальный мешок. Шелковая веревка паутиной обкрутила палатку. Белье сушится на воздухе.

Шмидт высунул бородатую голову.

– Ба, тут никак открылось северное отделение китайской прачечной, – смеясь, сказал он и снова нырнул в теплоту мешка.

Рюмка коньяку и стакан крепкого чая согрели пострадавшего.

– Залезайте греться…

Односпальная палатка с трудом вмещает четверых, согнутых в три погибели.

– В тесноте – не в обиде. Как-нибудь. Громыч, сядь-ка на меня, я согреюсь, – предлагает Шмидт корреспонденту.

Надвигалась ночь. Лучи заката падают на бивуак. Шмидт, натягивая на себя ледяное белье, отбрасывает длинную сутулую тень.

– В путь! Надо к завтрашнему дню добраться до водораздела…

Мы были удивлены решением начальника экспедиции – без отдыха, в невысохшем белье продолжать топографическую съемку.

Стало темнеть. Спустились сумерки…

Шмидт приказал всем связаться веревкой и итти за ним гуськом на расстоянии 5 метров друг от друга. Так – увереннее, смелее: в случае, если кто попадет в трещину, остальные сумеют вытащить его.

Проходим ущелье. Снега на его склонах длинными языками свисают над нами. На вершине крутит ветер, течет низовая шуршащая поземка. Километры стали длинней. Усталость тяжелым грузом влезла в заплечные мешки. После шестнадцати часов лазания по долинам, горам, ледникам организм требовал отдыха и сна.

До водораздела далеко.

Отто Юльевич предложил добраться до виднеющейся кромки и там раскинуть палатку.

Частые, глубокие трещины заставили отказаться от попытки в сумерках дойти до водораздела. Ветер отовсюду. Как быть? Где раскинуть палатку? Где посидеть, защищаясь от норд-оста, а может быть немного поспать, набрать сил для завтрашнего большого перехода до главного хребта, откуда открывается вид на Карское и Баренцово моря.

На голом месте палатку не разобьешь. Колья не выдержат натиска ветра, доходящего до 8—10 баллов. Спускаемся по южному склону к мелким моренам. Среди большого обилия мерзлых камней, могущих служить для укрепления оттяжек, раскинуть палатку невозможно: ветер. Спустились еще ниже. На рыхлом, мягком снегу палатка радостно приняла под свой брезентовый навес полярных гостей.

Вспыхнула синим пламенем карманная спиртовка. Растаявший снег закипел: по северному общежитию поплыл аромат горячего чая. Клонит ко сну. Беседа о сновидениях и теории Фрейда не клеится.

Устали… Хочется спать, но спать вчетвером в односпальной палатке можно только сидя на корточках.

– Товарищи! Предлагаю устроиться следующим образом. Ко мне в односпальный мешок впихнете Муханова, а сами залезайте в малицу, – предлагает Шмидт.

– Принято единогласно!

Отто Юльевич снял кожаную куртку и забрался в мешок. Места осталось мало. С большим трудом один из мешка, а двое извне впихивали мою тушу в спальный мешок. Повернуться невозможно. Тесно. Душно. Зато тепло! Спать! Мы обнялись и заснули.

Утром по легкой палатке застучали ледяные снежинки. Под спальным мешком оттаявший снег превратился в лужи. Сырость проникла сквозь вещи. Тело горит от студеной воды. Просыпаемся сразу…

– Ну, как поспали? – первым заговорил Шмидт.

– Немного холодно, сыровато, – ответил Громов, освобождаясь от мокрой малицы.

– В путь! – решительно перебил начальник. – На сегодня завхозом и поваром назначаю Илляшевича.

– Отто Юльевич, повар встает первым, – разнеженным голосом ответил Громов и перевернулся на другой бок…

Энергичный Илляшевич не заставил себя ждать. Зашипела спиртовка. Закипел чай. Раскрылись консервные банки.

– Пожалуйста к столу, завтрак подан…

Выпили чаю, закусили. Выглянули за полог палатки. С закрытого туманом неба шла мелкая пороша. Выпавший за ночь снег мягкой ватой устлал окрестность.

– В путь! К вечеру должны вернуться на ледокол.

– Отто Юльевич, запасов продовольствия осталось только на одну шамовку, – заметил повар и заботливо спрятал остатки скудного завтрака в мешок.

Разобрали палатку, обвязались веревкой. Снова в снежных просторах. Все бело, куда итти?

Ветер бьет в затылок. Начальник экспедиции отклоняется от курса, он забирает с каждым шагом влево и влево.

– Отто Юльевич, правее, сбиваетесь…

– Пра-вее! – хором кричали задние.

Ветер несет слова мимо ушей, плотно завешенных теплой шапкой. Кричим назойливее:

– Правее!..

Отто Юльевич остановился:

– Слышу. Я же иду правее.

Но Шмидт снова стал блуждать, забирая влево. Итти трудно, Мы попали на откос скользкого глетчера. Несколько раз менялись передовые, и все мы одинаково теряли правильное направление.

Совещание решило переждать погоду, отдохнуть. Целые сутки бушевала метель. Палатка покрылась броней льда. Продовольствие иссякло. Спиртовка бездействует. Жажду утоляем снегом. Стужа привольно гуляет по палатке и по четырем скорченным человеческим фигурам. Пурга засвистела, зашурганила, заплясала свадебным хороводом возле крохотного шатра…

– Товарищи, остались одни черствые галеты. Экономьте их. Буран может продержаться неделю…

– Неделю – это пустяк. Вот сапоги проклятые жмут, с ними пропадешь, ноги издрогли.

Борис Громов стянул с меня тесную обувь и синие пальцы моих ног зажал теплыми руками.

– Три снегом, видишь – коченеет, – забеспокоился Шмидт, массируя мою правую ногу.

Пурга. Ветер свистит. Снег барабанит по крыше палатки. Отогретые ноги отдыхают в меховых варежках. Тепло. А за палаткой буран.

Скупая на радость приходит ночь, и утро не приносит перемены. За пологом палатки снег обильно застилает обширную территорию ледника голубым хлопком. Ветер мечется недостреленным зверем. Выходить за пределы брезентовой избушки не разрешает Шмидт.

– Ветер залепит глаза. Снесет в обрыв. Переждем…

Ждем…

Туман. Снег. Поземка. Вьюга. Метель. Пурга. Ураган. Шторм. Буран. Буря. Сменяют друг друга. Проходят день, вечер. Третья по счету наползает темная ночь. Шмидт не спит, он то и дело закрывает мне лицо теплым шарфом, заботливо подкладывает под мешок кожаные сапоги, спасает от сырости. Укутывает моих соседей своей одеждой.

– Отто Юльевич, почему не спите?

– Подагра проклятая. Спину ломает.

Шмидт при последних словах выглянул за полог палатки и закричал:

– Прояснило! В путь, живо!

Вскакивают сонные ребята. От их неосторожности ослабились оттяжки, палатка, оседая, придавливает копошащихся в ней заспанных людей.

– Не вылезать! Одеваться так!

Связанные в движениях, обуваемся по очереди, одеваемся в кожаные куртки. С моими сапогами скандал. Застывшие, они не лезут на теплый чулок. Но медлить нельзя, натягиваю их на босые ноги, – только бы не отстать от своих. Прояснило, значит надо пользоваться случаем. Скатали монатки, оглянулись.

– Ба, да мы взобрались на вершину мощного ледника Шокальского.

– Смотрите, сколько здесь трещин.

– Ветер мог сдуть нас в обрыв.

Недалеко от нашей палатки – широкое бездонное ущелье.

– Перевязывайтесь лучше. Дорога будет опасна, – обходя каждого, говорит Шмидт, просматривая мертвые узлы, стянутые вокруг пояса.

Вы, читатель, никогда, вероятно, не ходили по пустынному леднику в морозную, звездную ночь, в скованной льдом одежде при порывистом ветре. Верно, никогда? – Тогда слушайте. Путь трудный, тяжелый. Липкий снег илом прилипает к ногам. Кожа сапогов пухнет губкой. Ноги хлюпают в воде, просочившейся сквозь подошву. Красот ледника при солнечной погоде вы ночью не замечаете, – ледники притаившимися чудовищами стерегут вашу неосторожность на каждом шагу. Чуть замешкались, не рассчитали, – и вы летите в бездну трещины, у вас происходит вывих руки, – это в лучшем случае, а иногда вы остаетесь законсервированным в ледяной банке.

С опытным альпинистом мы смело берем преграды, перескакиваем трещины, зорко смотрим друг за другом: коллектив прежде всего. Мы почти бежим на едва мерцающий черный выступ скалы, с которого плыли новые потоки тумана.

– Скорей, скорей, – торопит Шмидт, прибавляя шагу.

Откуда-то налетел ветер, поднял поземку, закружил ее спиралью.

 
…За густыми тучами
Заплутались звезды
В хаосе распахнутой
Снежной зги.
Коченеют ноги,
Стынут пальцы.
Воздух
Кашлем душит глотку.
Тень,
Шаги…
 

Разряженный воздух обманул нас. Чернеющая скала оказалась далеко за двумя перевалами ледников и одной долиной.

Лабиринт трещин колючей проволокой окружил блуждающую разведку.

Пробуем пересечь перевал, пройти к скале, норд-ост бушующими волнами мчится по долине.

 
…Ветер не пускает,
Рвет назад…
 

Снова вчетвером на леднике. Рассветает. Звезды, накинув белую чадру, улетели в высь и исчезли…

– На ледокол! – решил Шмидт.

Туман изменил приказание начальника. На секунду где-нибудь пробивалось окошко, мы кидались туда, а туман сейчас же вставлял серую раму.

– Подлец, – смачно выругался Борис Громов.

12 часов блуждаем по ледникам. Горизонт закрыт, десятками минут не видим друг друга. Дергается веревка, трещина поочередно принимает нас в ледяные объятия, то и дело вытаскиваем товарища, облитого снежным потоком.

– Провалился?

– Да, нечаянно, оступился.

– Осторожнее, скоро отдых, – утешал Шмидт, рассматривая компасную стрелку, – мы вышли на норд. Теперь идем на зюйд-вест. Направлением сюда, – айспигель ткнул острым пальцем наконечника в туман.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Отто Юльевич, следы! За нами выслана спасательная партия.

Шмидт присел на колени.

– Покажите ваши ноги, Громыч. Ну-ка, поставь свою лапу сюда. Ну, так я и знал! Заблудились! Это наши следы. Мы ходим кругом…

– Что делать?

– Ждать. В таких случаях Нансен говорил: „терпение есть величайшая полярная добродетель“.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ледниковое ложе четвертую ночь бесплатно предоставляло нам ночлег.

Мгла. Серым валуном маячит палатка. В ней люди придушенными простудой голосами перекидываются:

– Закурить бы! Хоть одну бы затяжечку! – Это сетует Громов.

Табаку нет. Выручает Шмидт. Про черный день в жестяной коробке у него было спрятано несколько хороших папирос.

– Ночью закурить не плохо. По одной с удовольствием.

Шмидт осторожно, боясь растерять папиросы, открыл коробку. Три руки экскаваторами потянулись к ней.

– Чур условие: только по одной. Остальные завтра.

Дымом наполнилась наша юрта. От глубоких затяжек радостная улыбка пробежала по лицам.

Проголодавшийся Илляшевич роется в вещевом мешке.

– Хоть бы крошку хлеба. Живот стянуло.

– Терпеть надо. Три дня на голодном пайке – срок небольшой. Слышишь, как завывает пурга? Если она продержится еще неделю, тогда запоем вместе, а пока отдыхай, – докуривая до мундштука сигаретку, говорил Борис Громов, одновременно ползая на четвереньках в поисках свободного места для ночлега.

Спать четвертую ночь на ледяном полу было ужасно.

Вчера у сонного Шмидта вмерзла в лед борода. У Илляшевича проснулся пойманный им в болотистых низинах Ленинграда ревматизм. Громов простудился, закашлял.

Табак кружит голову. Медленно текли воспоминания. Отто Юльевич приподнялся из спального мешка, сдавив мне грудную клетку, и почти робко толкнул Громова.

– Борис, а ведь на ледоколе тревога. Сколько времени блуждаем.

Громов, откинув правую ногу, черными ресницами занавесил глаза, спал.

– Умаялся. Устал…

– Тревога, говорю, на ледоколе…

– Да, – нехотя отозвался из тесного угла Илляшевич, продолжая обертывать кожаные сапоги длинным шарфом.

Стучит пурга по тонкой материи палатки. Хрустит снег. Словно кто-то большой бродит возле нее. Гудит ветер. Дремота. Тяжелый сон. Мне снится, что, высовывая голову из палатки, вижу, как огромный белый медведь, подхваченный норд-остом, летит в трещину. Из глубины доносится сиплый рев. Шатнулась палатка. Вырванные оттяжки испуганно метнулись в сторону. Походный шатер сетью запутал нас под брезентовую крышу. Серый домик, гонимый ветром, покатился к ледяному ущелью. Стремительно падаем в раскрытый рот бездонной пропасти. Налету ударяемся о выступы ледяной горы. Застреваем на изгибах ущелья, барахтаемся, давим друг друга и снова летим, летим снова в ледяной склеп. Горло ледника сузилось.

– Ох, душно!

Просыпаюсь. Нога Илляшевича нахально развалилась на моей шее. Давит. Я задыхаюсь от тесноты, размахиваю руками.

– Что с тобой? Жар? – Шмидт прислонил руку к моему вспотевшему лицу.

– Да, температура… Простыл, видно?

– Затемпературишь! Летел, думал и конца-края нет, дух захватывало.

– Куда летел? Что ты несешь? – уставился на меня встревоженный Илляшевич.

– Да это я так… Сон видел.

– Соннику простительно, – заметил Борис Громов и потянулся к папиросной коробке. – Натощак перед завтраком затянуться ух как здорово…

– Завтрак-то третий день по задворкам бегает, – заметил наш повар, разматывая с сапогов теплый шарф.

До 10 утра сидели в палатке, проверяя топографическую запись, произведенную за первые сутки.

Днем пурга утихла. Ветер свернул с большака ледяной пустыни и закрутил метелью у подножья известковых гор.

Теперь каждый горел одним желанием: „скорей бы вырваться из ледяного плена, добраться до земли, до песчаных долин“.

Кожаные куртки, покрытые за ночь гололедицей, стали оттаивать. В палатке сырость. Морозная стужа на воздухе неприятно действовала на голодный ноющий желудок.

Свернув палатку, мы некоторое время стояли в нерешимости – куда же итти? Ледник, расколовшийся на тысячу продольных и поперечных трещин, замкнул нас, словно загнанных зверей, в западню.

Шмидт отошел немного в сторону и долгое время пристально всматривался в очертания горизонта.

– Идемте. Мешкать не позволено. Каждый сантиметр будем брать с боя.

Из-под ног побежали снегопады.

Десятки, сотни, тысячи раз приходилось перескакивать через трещины, канавы, пропасти.

Илляшевичу не везло. Скользкие обмерзшие подошвы подводили его, он то и дело попадал в трещину, повисая на веревке, и кричал однотонно, безразлично:

– Тащите, опять угробился…

Тащили и шли. К вечеру, измученные, разостлали для отдыха палатку. Шмидт уже сел на лед, расправил ноги, снял рюкзак, и вдруг, недалеко, точно мираж, перед нами из тумана выступила зубчатая стена гор, самых настоящих, каменных.

Бежим, что есть духу, боясь потерять из вида эту желанную цель.

– Стой! – закричал Шмидт. Остановился сам и задержал бегущих впереди.

– Мы на восточном берегу Новой Земли.

Илляшевич приседает от испуга.

– Как на восточном? Значит голодная смерть. Нас не найдут. Ледник не сохранил наших следов.

Шмидт, окончив внимательный осмотр местности и нашей растерянной группы, усмехнулся и радостно заметил:

– Вон там направо в котловине гор озеро, а там левее – скала, где мы в первый день сушили белье.

– Правильно, ходу! – бросил Борис Громов и, увлекая нас, ритмическим шагом физкультурника побежал вожаком.

– Земля!

Без отдыха карабкаемся на скалу, сокращаем путь через трещины и наконец спускаемся в защищенную долину, срываем цветы.

Мечтательный Илляшевич набирает целый букет голубых незабудок и жадно пьет их аромат. Мы прикалываем к петличке желтый полярный мак и улыбаемся во весь рот.

– Отто Юльевич! Верблюжья гора.

Знакомыми, почти родными казались встречные скалы, долины, бухты, острова.

Остров Богатый, израненный поморскими крестами и кладбищем русских поморов, поднял на высоком выступе скалы опознавательный знак, водруженный за наше отсутствие матросами и архангельскими плотниками.

Мачты „Седова“ вызвали крики радости. В Русской гавани маленькой точкой виден мерно покачивающийся на якорях ледокол.

– Дошли… Спасены…

– И не только спасены, а сохранили запись топографической съемки местности, где кроме нас не ступала нога человека.

Мы видим белое облачко пара, взлетевшее над трубой ледокола. Вслед за ним слышим слабый гудок.

– Заметили. Хорошо бы перекусить горяченького, – нахохлившись петушком, бросил Илляшевич.

Когда подошли к берегу, шлюпка уже ожидала нас. Матросы рассказали о тревоге за судьбу нашей партии.

– Проф. Самойлович приказал снарядить поисковую партию. Завтра утром она должна была выйти на ваши розыски, – крутя „козью ножку“, тарабанил Московский. – Махорочка крепкая, кто хочет, вертите. – Небось, без табачку-то трудно было.

С борта ледокола гроздьями свесились головы:

– Вернулись…

– Смотрите, какие бледные, худые, измученные.

Мы бодро шагаем по парадному трапу, но ноги трясутся, выдают. Устали, – зачем скрывать. Глаза бегут по краснощеким лицам матросов.

– Вы за наш поход поправились, – шутит тов. Шмидт.

Кто-то принес маленькое зеркальце. Из его овала уставились на нас чужие осунувшиеся лица с выпирающими скулами. Мы с трудом узнали себя.

Сытный, двойной обед окончательно обессилил нас. Эту ночь мы заснули спокойно в натопленной каюте, на чистых простынях и даже под шерстяным одеялом.