Текст книги "Путешествие в тропики"
Автор книги: Леонид Родин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Овражные леса
Один день мы посвятили изучению овражных лесов. Леса эти, конечно, значительно отличаются от приморских тропических гилей, – влажных вечнозеленых лесов. В овражных лесах кампосов меньше видов деревьев, сами деревья не так высоки, как в гилеях, и не так много в лесу эпифитов – тех «квартирантов», что ищут приюта на древесных стволах.
Но всё же общее богатство тропической флоры сказывается и на здешних лесах. Мы обнаружили на небольшой площади более сорока видов деревьев, значительное количество кустарников и лиан.
Пальма бутия.
Овраг с лесом, который мы обследовали, находился во владении отеля, и нам пришлось просить разрешения, чтобы взять обрубки стволов деревьев для музея нашего Ботанического института.
Когда рабочий подрубил ствол и столкнул его с пня, дерево не упало, а лишь слегка наклонилось. Его удерживали десятки стеблей лиан, перекинувшихся с одного дерева на другое. Как мы ни старались раскачать дерево и свалить его, – наши усилия оказались бесплодными. Мы отрубили снизу кусок ствола; дерево осело ниже, упало на землю несколько сухих сучьев, но ствол продолжал упорно держаться на лианах.
Бродя по этому овражному леску, Леонид Федорович вдруг засмотрелся на небольшую изящную пальму. Он разглядывал ее листья, кисти бледнозеленых соцветии со множеством мелких невзрачных цветков.
– Что-то очень знакомая пальма… Да ведь это бутия! – воскликнул он. Леонид Федорович узнал «старую знакомую» с Черноморского побережья Кавказа по остаткам прошлогодних опавших плодов, которые он разыскал в толстом слое лесной подстилки. Это действительно оказалась пальма бутия (Butia capitata или же Cocos campestris), родственная кокосовой пальме. Все ребятишки от Сочи до Батуми отлично знают эту пальму: взрослые деревца обильно плодоносят, давая осенью вкусные, сочные, сладкие и ароматные плоды. Здесь, в Бразилии, эту пальму зовут «кокейро до кампо», то есть кокосовая пальма кампосов. И это вполне справедливо, так как заключенные внутри плода семена содержат много масла, такого же почти, какое дает настоящая кокосовая пальма.
Дерево не упало, – его удерживали стебли лиан…
Перевезенная к нам в Колхиду пальма бутия оказалась одной из наиболее морозостойких и стала даже распространяться самосевом.
Все дни, проведенные на Бразильском плоскогорье, мы с Леонидом Федоровичем были очень заняты: днем собирали гербарий, образцы почвы, древесины, семена, а вечер и часть ночи тратили на укладку, писание этикеток и т. д. При сборе гербария, да и вообще любой коллекции, весь материал, добытый за день, должен быть уложен и этикетирован в тот же вечер. Ничего нельзя оставлять «на потом». Ведь завтра будешь собирать новый материал.
И вот, несмотря на такую занятость, мы, к великой нашей досаде, вынуждены были тратить драгоценное время на то, чтобы по нескольку раз в день менять костюмы. Правила, введенные в гранд-отеле, где мы жили, требовали, например, чтобы к ужину мужчины выходили к столу в темных шерстяных костюмах. Это – несмотря на тропическую жару!
Но такие досадные мелочи не могли всё же омрачить наше настроение. Мы очень многое успели повидать за эти дни и собрали интереснейший материал. Мы оставили в Араша три цинковых ящика, битком набитых растениями, да, кроме того, семь ящиков с образцами почв и древесины. Наши товарищи астрономы обещали всё это захватить с собой при погрузке своих приборов.
БРАЗИЛЬСКИЕ ПЛАНТАЦИИ
Судьба кофе
Нам предстояло теперь проехать поездом по тем местам, которые мы видели из-за облаков пять дней назад, при перелете из Рио в Араша.
Пришли на вокзал за полчаса до прибытия поезда. Время приближалось к полудню, и было очень жарко: + 32° в тени. Выпили бутылку пива со льдом, но это помогло нам только на несколько минут.
На запасном пути стоял спальный вагон, который должны были прицепить к проходящему поезду. На площадке вагона нас встретил проводник негр. Он улыбался так приветливо, как могут улыбаться только негры. Проводник принял вещи и указал наши места.
Вагончик оказался крохотным, – в нем только 16 мест. Пассажиры сидели по одному с каждой стороны. Полок для багажа не было, и вещи ставили просто в проходе.
Пришел поезд. Его вел, тонко свистя, игрушечный паровозик. Мне припомнилась детская железная дорога в Ленинграде – там такой же смешной, ярко начищенный паровозик, такая же узкая железнодорожная колея, а вагончики, пожалуй, побольше бразильских.
Впрочем, этот маленький паровоз тащил состав очень бойко, быстро набирая скорость. Окна были открыты настежь, ветер продувал вагончик, и стало легче дышать.
Дорога шла по живописным местам. Мимо окон бежала холмистая равнина, на которой чередовались уже знакомые нам кампос-лимпос и кампос-серрадос, кое-где прорезанные лентами овражных лесов.
Мелькали маленькие станции, окруженные садиками с декоративными и цитрусовыми деревьями, мамонами и бананами. Выйдя из поезда, пассажиры усаживались в смешные старомодные автомобили и уезжали дальше, вглубь страны. Население тут – преимущественно метисы, помесь европейцев с индейцами, и реже – негры. Одежда не только у женщин, но и у мужчин – яркая, цветастая. У мужчин нередко на плечи накинут кусок цветной ткани, заменяющей плащ. Широкополые шляпы носят почти все.
Дорога стала делать петли, и скорость поезда замедлилась: мы пересекали хребтик Матта-да-Корда – водораздел между бассейнами рек Паранаибы и Сан-Франциско. Сан-Франциско течет на север, а Паранаиба – на юг, принимая в себя реку Рио-Гранде. Далее, уже под именем Параны, река идет вдоль восточной границы Парагвая и впадает в Атлантический океан в пределах Аргентины.
Картина природы резко изменилась. На смену безлесным равнинам пришли крутые склоны и ущелья, покрытые густыми лесами, высокой зеленой стеной вздымавшимися у самой железной дороги.
Просека, по которой пролегала дорога, позволяла видеть лес как бы в разрезе. Старые деревья-гиганты, увешанные эпифитами и оплетенные живыми и мертвыми лианами, часто высились над общим пологом леса.
Лиан было особенно много по склонам ущелий. В некоторых местах гибкие прочные стебли даже просто перекрывали ущелье, образуя живой навес, скрывающий от взора пенящуюся глубоко внизу речку. На влажных местах, у речек и ручьев, простирали свои огромные нежные вайи древовидные папоротники.
Нередко попадались стройные пальмы, чуть возносившие свои изящные перистые кроны над общим пологом леса.
Иногда поезд влетал в глубокую узкую выемку. Тогда становилось темно в вагоне, и в окно врывалась прохладная сырость от обильно сочащейся по стенкам выемки воды.
С перевала спускались с бешеной скоростью. Колеса визжали на крутых поворотах, и вагончик мотало так, что приходилось держаться за поручни кресла.
Возле станционных домиков сложены мешки с кофе.
Постепенно шире стали ущелья, всё дальше отходили склоны, и дорога вышла в широкую долину. На месте сведенных лесов стали попадаться кофейные плантации. На склонах были видны поваленные стволы крупных деревьев. Они лежали поперек склона. Эти стволы нарочно не убирали, чтобы они задерживали смыв почвы.
Во многих капиталистических странах смыв и унос плодородной почвы, называемый эрозией, приняли размеры бедствия. Например, на нашем пути рядом с плантациями можно было видеть заброшенные участки, на которых почва снесена почти нацело, повсюду торчит скалистая материнская порода.
В США хищнические приемы ведения сельского хозяйства привели не только к общему понижению плодородия почв, но также к развитию в колоссальных, поистине «американских» масштабах процессов эрозии.
По такому же пути идет хозяйство Бразилии. Крупный плантатор, подхлестываемый конкуренцией, «выжимает» из своей земли сегодня всё возможное, не заботясь о поддержании плодородия почвы, о сохранении ее от смыва. Ослепленный жаждой наживы, он буквально «рубит сук, на котором сидит». У него нет плана, он действует по ходячему изречению: «После меня хоть потоп»…
Возле станционных домиков всё чаще стали появляться навесы, под которыми были сложены подготовленные к отправке мешки с кофе.
Какая судьба ждет этот кофе? Будет ли он животворным, бодрящим напитком, либо его сожгут, или выбросят в море, как это нередко случается в период кризисов?
Кофейное дерево (Coffea arabica из семейства мареновых) происходит из Африки, где произрастает дико в горах Абиссинии. В Бразилию кофейное дерево попало в середине XVIII века и сперва культивировалось на севере страны в штате Пара.
Это небольшое вечнозеленое дерево, часто растущее в форме куста, с темнозелеными листьями, в пазухах которых сидят по нескольку белых цветков с замечательным ароматом. Плоды размером с вишню или чуть крупнее, от тёмнокрасного до почти черного (черно-фиолетового) цвета; внутри мякоти плодика лежат два семени. Это и есть кофе.
Ветка кофейного дерева.
Постепенно проникая на юг Бразилии, кофейное дерево встретило наилучшие условия для культуры в штатах Минас-Жераис, Рио-да-Жанейро и особенно в Сан-Пауло. Здесь урожай и качество кофе оказались наилучшими.
Очень скоро Бразилия стала одним из главных поставщиков кофе на мировом рынке.
И вот, в самый разгар «кофейного» процветания, разразился мировой экономический кризис 1929–1933 годов. Все страны, кроме Советского Союза, были поражены этим кризисом. Спрос на все товары, в том числе и на кофе, сильно упал. В стране накопились огромные запасы кофе.
Пальма пиассавейра.
Защищая интересы крупных плантаторов, бразильское правительство запретило посадки новых деревьев и приказало… уничтожать излишки кофе!
Сперва кофе выбрасывали из портовых складов в море. Но кофе не тонуло, зерна вскоре начинали гнить, отравляя рыбу и заражая нестерпимым смрадом окрестности.
Тогда решили кофе сжигать. Но и это оказалось не просто: кофейные зерна содержат влагу и плохо горят. Пришлось горы кофе обливать керосином. Но своего керосина у Бразилии нет, он ввозится из США. Около 1 миллиона долларов тратилось ежегодно на уничтожение излишков кофе.
За двенадцать лет уничтожили таким образом столько кофе, что потребовалось бы пятьсот океанских пароходов для его перевозки. Каждый житель земного шара мог бы получить из уничтоженных запасов два с лишним килограмма этого ценного пищевого продукта!..
На одной из станций мы заметили под навесом связки длинных волокон, немного похожих на нашу обыкновенную мочалу.
Я с трудом выдернул пучок этой «мочалы» из туго стянутой связки. Соседи по вагону сказали, что это пиассава – плетеночное волокно из листьев пальмы пиассавейры (Attalea funifara).
Когда поезд замедлил ход на повороте, то нам показали на небольшую рощу этих пальм на лесной расчистке. Местные жители вырубают другие деревья, окружающие пиассавейру, добиваясь лучшего роста этой ценной пальмы. Но это некрупная пальма – всего в 6—10 метров высоты, а ствол ее не толще 25–30 сантиметров в поперечнике. Зато красивые перистые листья пальмы превышают 2 1/2 метра в длину.
Два раза в год жители производят сбор волокна: срезают все листья, кроме самых молодых, и извлекают из них прочную гибкую пиассаву. Она идет на изготовление корзинок, штор, цыновок, а также широкополых шляп, напоминающих знакомые нам украинские брили, или головные уборы корейцев, сплетенные из рисовой соломы. Мелкие, но обильные плоды пиассавейры, похожие на маленькие кокосовые орехи, содержат масло, используемое для приготовления мыла и для технических целей.
Горючее из сахара
На закате солнца мы выехали в широкую долину, по которой спокойно текла, прихотливо извиваясь, река. Низкие ровные террасы реки были почти сплошь распаханы под плантации сахарного тростника, которые перемежались с сырыми заболоченными лугами.
Много столетий назад сахар расценивался на вес золота, он был важнейшим предметом мировой торговли. И не столько золото, сколько сахар привлекал множество колонизаторов-европейцев в Бразилию.
Культура сахарного тростника, завезенного сюда из Старого света, на новом месте нашла необычайно благоприятные условия. Колонизаторы разводили его на огромных и всё возраставших пространствах земли. Бразильский сахар долго занимал господствующее положение на мировом рынке. В XIX столетии на европейском рынке появился свой – свекловичный – сахар, и ввоз тростникового сахара стал год от году сокращаться. Хотя и сейчас Бразилия по производству сахара стоит на втором месте в мире после Кубы, но вывоз сахара сильно упал.
Получилась такая же история, как с кофе.
Специальное учреждение – «Сахарный и алкогольный институт» – регулирует площади под сахарным тростником. Главная цель этого учреждения – не допускать слишком большого производства сахара. Кроме того, изыскивают пути «рационального» использования сахара. Так, например, сахар перегоняют в спирт, а спирт примешивают в бензин.
Так ценнейший пищевой продукт, в котором ощущают острую нужду все народы мира, в том числе и бразильский, по милости капиталистов, буквально пускается на воздух, сгорая в автомобильных моторах…
Ночью наш вагон превратился в спальный. Узкий коридорчик с обеих сторон задрапировали занавесками. Нижние сидения придвинули одно к другому, опустили спинки – и получились места для лежания. Верхнее спальное место – узкая полка, днем прислоненная к стенке вагона; на нее постилают тюфяк.
Мы с Леонидом Федоровичем бросили жребий, кому где разместиться на ночь. Мне выпал тяжкий удел – спать наверху. Я оказался затиснутым между узким ложем и накаленным потолком, таким низким, что сесть на полке не мог бы даже ребенок. После сложных гимнастических упражнений мне всё же удалось раздеться.
С этим «удобством» бразильского спального вагона я бы еще примирился, если бы наверху была хоть маленькая щелочка для свежего воздуха. Разжигаемый жгучей завистью к безмятежно спавшему при открытом окне Леониду Федоровичу и разморенный духотой, я ненадолго уснул лишь к концу ночи.
Зато наутро я оказался в выигрыше: мой спутник поднялся с постели, как из угольной шахты, – его буквально засыпало пеплом и углём от паровозной трубы.
Солнце уже поднималось. Одиночные деревья отбрасывали длинные тени. Часто мелькали маленькие белые домики, окруженные садиками с бананами, мамоном, инжиром.
На плантации сахарного тростника.
Но больше всего в этих местах ананасов. Когда мы проезжали, как раз подходил к концу сезон уборки урожая. Только в немногих местах видны были группы рабочих в широкополых соломенных шляпах. Они снимали колючие ароматные «шишки» ананаса – одного из лучших фруктов на земле.
Убранные с поля ананасы большими пирамидами были сложены у пыльной ржаво-красной дороги в ожидании погрузки на автомашины.
Вскоре поезд влетел на окраину столицы штата Минас-Жераис, города с поэтическим названием Белу-Оризонти (прекрасный радужный горизонт).
Встречались и старинные двуколки.
Мы не предполагали здесь задерживаться, нам надо было поскорее попасть в Рио. Но на вокзале выяснилось, что поезд в столицу пойдет только вечером. Наш поезд дальше не шел, так как отсюда до Рио была проложена уже другая, широкая колея.
Жалко было терять целые сутки, и мы решили воспользоваться самолетом. Тут же на вокзале нашли такси. Промчавшись по еще спящему городу, машина вышла на асфальтобетонное шоссе, которое, впрочем, скоро сменилось разъезженной грунтовой дорогой.
Навстречу шли грузовики с бананами и ананасами, навалом насыпанными в кузов, с ящиками авокадо и мандаринов. Встречались и старинные двуколки, в которые были впряжены пара, а то и четверка быков зебувидной породы. Повозки были так же нагружены фруктами и овощами. Всё это везли в город с плантаций и ферм.
Мы с интересом рассматривали своеобразный рельеф – пологие холмистые гряды, разделенные долинами. На грядах – остатки лecoв, посадки кокосовой и других пальм. А в долинах – плантации ананасов, кукурузы, инжира и апельсинов. На фоне темнозеленой листвы апельсиновых деревьев золотистые плоды выделялись словно оранжевые фонарики.
В Америке до прихода европейцев апельсина не знали. В Бразилии апельсины начали культивировать в начале XIX века. В штате Баия был выведен особый бессемянный сорт, который быстро стал распространяться в культуре. В Баие плоды этого сорта достигают пятнадцати сантиметров. Таких плодов ни в Европе, ни в Азии не встретишь.
Теперь в Бразилии имеется около 20 миллионов апельсиновых деревьев, но хозяйство находится в упадке.
Апельсины, как и ананасы, и авокадо, и другие ценнейшие плоды, не по карману рабочим и мелким служащим. И опять получается, как с кофе и сахаром, – государство ограничивает выращивание апельсиновых деревьев. Из апельсинов, содержащих ценные для человека витамины, добывают кислоты и масла, которые идут для технических целей.
На бразильском аэродроме
Через полтора часа мы добрались до знакомого уже нам аэродрома Лагоа-Санта.
Здесь нас постигло новое разочарование. Местные самолеты уже ушли в Рио, ожидаются только транзитные. На ближайшем, который прибудет вот-вот, свободных мест нет.
Всё это нам удалось узнать с большим трудом, так как служащие аэродрома говорили только по-португальски. Наши же познания в португальском языке были явно недостаточны для сложного разговора о самолетах.
Кроме того, у здешних жителей было какое-то особенное произношение. Это мешало нам понять то немногое, что можно было уразуметь с помощью англо-португальского словаря-разговорника, который мы захватили с собой. Этот словарь был издан в Европе, а португальский язык в Бразилии претерпел большие изменения, в нем появились индейские и негритянские слова, изменилось строение фразы.
Мы не могли найти в разговорнике тех слов, которые произносили служащие аэродрома. Они же, в свою очередь, не понимали многих слов, которые мы выискивали в разговорнике.
Вскоре прибыл самолет. Он был полон, и с него не сошло ни одного пассажира. Через полчаса пришел второй самолет, и на нем также не было свободных мест. После этого нам сказали, что самолетов на Рио сегодня больше не будет. Настроение у нас упало, – пропадал день.
Но мы видели, что все аэродромные служащие принимают в нас участие, хотят нам помочь. Они узнали, что мы – советские люди, что мы из далекой, но такой славной страны. Мы объяснили им, что один из нас из Москвы, а другой – из Ленинграда. Их смуглые лица оживились улыбками, и они восхищенно произносили: «Москва», «Ленинград». Они называли имя Сталина, делая по-своему ударение на последнем слоге. Мы научили их, как надо произносить правильно.
Слава о победах советского оружия в мировой войне проникла во все уголки мира, и Советский Союз у всех народов завоевал еще большее уважение.
Мы оба с Леонидом Федоровичем почувствовали на себе это сердечное отношение простых людей к нашей стране. Здесь, далеко за океаном, я испытал глубокую радость за свою Родину.
А вот что было дальше.
Один из служащих переговорил с шофером такси и куда-то уехал с ним. Через полчаса он возвратился, но с ним был еще один человек. Второй, молодой парень, шумно с нами поздоровался и сказал, что понимает по-английски. Впрочем, он не так уж хорошо владел английским, но во всяком случае разговор у нас пошел оживленнее. Он был телеграфистом, дежурил здесь ночью и отдыхал, когда его позвали ехать сюда.
Поговорив с нами, парень исчез и вскоре вернулся сияющий. Оказалось, что он сходил на радиостанцию и уговорил радиста дать радиограмму на аэродром другой авиакомпании, трасса которой проходит в стороне от Лагоа-Санта. Радиограмма была такая: здесь ожидают двое советских ученых, которым сегодня надо попасть в Рио; отсюда самолеты уже ушли, и пусть самолет той линии зайдет за ними в Лагоа-Санта.
Мы с нетерпением ожидали ответа. Через сорок минут с радиостанции сообщили: самолет придет. Телеграфист радостно пожал нам руки и отправился продолжать прерванный отдых.
Наконец послышался шум моторов. Самолет подходил с севера, явно с другого направления, чем проходившие ранее машины.
Через 20 минут мы уже летели над сплошной пеленой туч, скрывавших от нас восточнобразильскую гилею. При приближении к океану тучи стали редеть, превратились в легкие облака, и Рио мы увидели залитым солнечным светом.
ОБЕЗЬЯНИЙ ОСТРОВ
Городская окраина
В Рио мы на этот раз не засиживались. Хотелось попасть в такие места, где есть растения, совсем отсутствующие в умеренных широтах.
Нас привлекало познакомиться с мангровой – особым, прибрежным, – вернее даже, прибрежно-водным типом тропического леса. Для этого нужно было совершить поездку в глубину бухты Гуанабары.
Автомобиль помчал нас сперва по набережной, затененной великолепными фикусами. Кроны их так густы, что совсем не пропускают солнца, а корни выступают на поверхность земли и, извиваясь, отходят от ствола, создавая дереву прочную опору.
Миновав широкую набережную, где машины шли по четырем асфальтовым полотнам (на двух из них движение – в одном направлении, на двух – в другом) со скоростью не менее шестидесяти километров в час, мы попали в узкие улочки и переулки старого Рио.
Здесь сразу езда почти шагом – машины скучиваются на поворотах и перекрестках. Потом на короткое время мы вырвались на широкую набережную канала, обсаженного молодыми королевскими пальмами.
Было еще раннее утро. Поперек серого асфальта мостовой упали черные тени пальмовых стволов. Сложный теневой узор их перистых крон переплетался с цветущими лианами, обвивающими парадные подъезды особняков богачей.
Вскоре мы свернули в сторону, миновали несколько улочек и попали в заводской район города. На сотни метров тянутся тут глухие кирпичные стены складов, закопченные бетонные корпуса фабрик и заводов.
Вскоре промелькнула конечная остановка городского автобуса. За нею сразу оборвалась асфальтовая мостовая, и наш автомобиль начал стучать рессорами, прыгать на ухабах и скрести дифером по земле в глубоких колеях.
Справа от дороги, на плоской, сырой и заболоченной равнине, скопились в полнейшем беспорядке фавеллы – жилища рабочего и безработного люда. Эта низина не разгорожена колючей изгородью, – она никому не принадлежит, ни для какого землевладельца она не представляет приманки.
Можно поражаться изобретательности жителей этого района, о котором ничего не говорится в путеводителях по Рио. Есть поговорка – «Голь на выдумки хитра». Из чего только не построены здесь дома?
Хмурые ребячьи рожицы провожали глазами нашу машину, когда мы ехали по узкой кривой улочке, среди беспорядочно разбросанных фавелл.
Колеса вязнут в сыром песке, хрустят под ними раковины моллюсков, выброшенных морем: мы выехали уже на полосу, заливаемую водой прилива. Еще несколько десятков метров, и приходится выйти из автомобиля, иначе он завязнет на илистом берегу мелководного залива.
Мы у цели. В полукилометре от берега виден островок, окаймленный низкими деревьями. Ветви деревьев – так кажется издали – не то растут из воды, не то погружены в нее концами, смыкаясь в густую поросль. Это и есть мангрова.
