Текст книги "Экзамен"

Автор книги: Леонид Сотник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Много мне таких историй отец рассказывал. Одни позабылись, другие сохранились в памяти, но, куда бы меня ни забросила судьба, дорогу по звёздам я всегда найду.

Отец будил во мне любознательность, но пришло время, и он перестал отвечать на мои вопросы или отвечал одинаково: «Так хочет аллах». Отец-то был неграмотным и, преподав мне всю науку, завещанную от деда, дальше, как ты понимаешь, двигать моё образование уже не мог. Тогда-то и появилась у меня мечта: пойти учиться. Куда, где, у кого – я ещё не знал, знал только, что есть в больших аулах школы, где дети учатся, а выучившись, читают книги, а книги объясняют, как устроен этот мир.

А тут и случай подвернулся. Приехал к нам однажды в селение учитель-казах их Тургая и рассказал мне о тамошней школе. Я к отцу: так, мол, и так, отпусти меня учиться. А отец и слышать не хочет. Где я, говорит, возьму денег, чтобы тебя учить? Поплакал я, поплакал, а когда наступила осень, взял да и сбежал из дома. Как раз в те поры из соседнего аула в Тургай направлялся караван со скотом на ярмарку, вот я и пристроился к нему погонщиком. А уж в Тургае отыскал того учителя, который приезжал к нам, и с его помощью поступил в туземную ремесленную школу.

Было нас в школе человек тридцать пять – сорок, а может быть, немного больше, русские и казахи. Обучали там грамоте, столярному и кузнечному делу. Занятия велись на русском языке, и этот новый для меня язык я быстро усвоил.

Мне очень нравилось учиться, и когда я сделал свою первую табуретку, то казалось, гордости моей не будет конца… Но через год приехал отец, разругался с учителем и насильно забрал меня домой, в Кайдаул. Но теперь я был уже не просто беглец, а беглец с опытом. Выждал я немного, пристроился к каравану, направлявшемуся в Кустанай, да и был таков. А в Кустанае поступил в двухклассную русскую школу. Но ты не думай, что больше мне не пришлось бегать от отца. Проучился я этак с годик, как снова встретился с отцом. Он требовал меня домой и грозил мне всеми карами аллаха. И тут я понял, что для учёбы нужно сыскать такое место, откуда бы отец не мог меня вытребовать, и попросил совета у инспектора народных училищ Алекторова.

Это был очень хороший человек. Он помог в училище устроиться и о моей дальнейшей судьбе позаботился – снабдил меня рекомендательным письмом к директору Оренбургского духовного училища. Так я стал бурсаком. Ты» наверное, читал «Очерки бурсы» Помяловского? Так вот, жизнь моя в Оренбурге ничем не отличалась от той, которую описал в своей книге русский писатель.

Училище я окончил в 1908 году. Отец уговаривал меня вернуться домой, но жажда знаний погнала меня на север. В том же году я поступил в Казани в учительскую семинарию.

Казань – город большой, университетский, почище, пожалуй, твоей Астрахани, но жить мне в ней было не очень сладко. Чтобы кое-как заработать на хлеб, я и дрова колол барынькам, и барки разгружал на причалах – никакой работой не гнушался. Но беда не в этом, беда в том, что сама учёба меня разочаровала. Я стремился к знаниям, к свету, а у нас в семинарии больше на закон божий напирали – надеялись выучить нас на миссионеров христианства. Мулла втолковывал мне, что есть бог только мусульманский, а поп – что только христианский, но, признаться, к тому времени я уже был законченным атеистом.

Запомнился мне наш учитель истории Ашмарин. Выл он человеком образованным, передовых взглядов, многими языками владел прекрасно? Он и помог мне познакомиться с историей стран Востока, понять суть и личину российского самодержавия и его политику в отношении народов Средней Азии. Благодаря Ашмарину я научился отличать народ от правителей, рабочих и крестьян от помещиков и капиталистов. Уже тогда я понял, что трудовому народу Казахстана нужно вместе бороться рука об руку со своим русским братом.

Грянула революция 1905 года. В Казани начались демонстрации. Наши семинаристы тоже вышли на улицу. Помню, однажды на углу Проломной и Воскресенской на нас напали казаки. Многих избили нагайками, а Ашмарина ранили в голову. Меня тогда арестовали и продержали в тюрьме целую неделю. Это было моё первое революционное крещение.

Кончить семинарию не удалось – исключили как бунтовщика. Деваться некуда: до дома далеко, в Казани оставаться бессмысленно. Решил поехать в Москву. Там мне повезло: знакомые помогли поступить в духовную академию, на исторический факультет. Но пособия, как личности подозрительной, мне не дали. Чтобы не умереть с голоду, давал частные уроки, перебивался случайными заработками.

Были занятия иного рода. В Москве я познакомился со студентами и вступил в нелегальный кружок, где мы изучали революционную литературу.

Потом по чьему-то доносу полиция сделала у меня обыск. Ничего жандармы не нашли, но всё равно меня обвинили в антиправительственных настроениях. А 16 октября 1906, года в шесть часов вечера – видишь, как хорошо помню, – в академии собрался духовный синклит, чтобы судить меня. Ты читал об инквизиции? Очень похоже. Сидели судьи в чёрных сутанах, в клобуках, нахохлившись, точно вороны. И спросил меня ректор: «Веришь ли ты, что Иисус остановил солнце?» – «Нет, – ответил я, – не верю».

Такую дерзость, как ты понимаешь, синклит мне простить не мог. Постановление отцов духовных было кратким: «Студент Московской духовной академии Джангильдин исключается из академии, как неверующий и служитель дьявола и недостойный носить имя доброго христианина».

Так благодаря заботам духовенства не вышло из Джангильдина ни муллы, ни попа. Деваться некуда, а кормиться надо, и поступил я в газету «Утро России» сборщиком объявлений (есть такая должность).

Но служба моя по газетной части длилась недолго. Казалась она мне скучной и неинтересной, да и полиция житья не давала – раза три приходили ко мне с обыском. И вот тогда на житейском перепутье, как любят выражаться гимназические учителя, посетила мой неокрепший разум фантастическая идея: совершить кругосветное путешествие. Для миллионера предприятие это – пара пустяков: занял каюту в собственной яхте и плыви куда хочешь. Яхты же у меня не было, денег на её приобретение тоже – вся наличность состояла из трёх рублей, но зато было много энтузиазма. Придумал я себе псевдоним – Николай Степнов – и дал объявление в газете, что отправляюсь пешком в кругосветку и ищу себе попутчиков. Попутчики вскоре нашлись. Ими стали учитель из Самары Пламеневский, инженер из Петербурга Полевой и преподаватель из Москвы Коровин.

Далеко ли я ушёл, спрашиваешь? Спутники мои отстали на разных этапах, но я был близок к задуманному. Газеты тогда обо мне писали примерно так:

«Николай Степнов, студент Московской духовной академии, предпринял путешествие вокруг света пешком с целью изучения различных стран, их устройства и обычаев. Он вышел из Москвы 10 июля 1910 года, без всяких средств, надеясь на добрых людей, которые помогли бы ему продолжать путь. Прошёл Европу, Африку, Персию, Индию, остров Цейлон, Малаккский полуостров, Сиам и др. Всего намечено им пройти 15 тысяч вёрст. Средства он добывает продажей своих фотографических карточек. Дальнейший маршрут его – Токио и Сан-Франциско».

Если рассказать тебе, Миша, подробно об этом путешествии, то времени на рассказ я затрачу больше, чем Шахерезада на свои сказки. Одним словом, в 1912 году я возвратился в Россию.

Куда деваться? Поразмыслил и решил податься в родные края, в Тургайскую область. Вскоре и занятие для меня нашлось. Ты синематограф любишь? Я тоже. Ах, при чём здесь синематограф? Да при том, что привёз я из-за границы проекционный аппарат «Кок», лёгонький, всего с полпуда весом, и сорок катушек киноплёнки. Вот и стал я в аулах кино показывать, заведовать кинопередвижкой, так сказать. Вначале казахи пугались, думали, что штуку эту шайтан придумал, но постепенно привыкли. А я им, кстати, не только фильмы показывал (все они были о жизни рабочих за рубежом), но и рассказывал о странах, в которых побывал, о нравах, которые там царят. А нравы, как я убедился, везде одинаковые, везде рабочему человеку плохо.

Слава о моих киносеансах прокатилась по всей области. Мною заинтересовалось высокое начальство и даже разрешило показать фильму в самом Оренбурге, но, как только увидело, что эта за фильма, тут же и приказало: кино запретить, аппарат отобрать, а Джангильдина арестовать. Пришлось скрываться.

Но своей деятельности я, понятно, не бросил. Вместе с моим другом и помощником Амангельды Имановым мы бродили по казахской степи от аула к аулу, и везде нас радостно встречали бедняки.

Так наше кинокочевье скиталось до 1913 года, но тут я узнал, что оренбургский генерал-губернатор вновь подписал приказ о моём аресте и сотни полицейских ищеек кинулись по нашему следу. Пришлось проститься с Амангельды и перебраться в Крым.

Чем занимался к Крыму? Поступил в ведомство золотокосой Зухры, то есть в обсерваторию. Это была очень интересная работа, и, может быть, я, когда разобьём белых, обязательно стану астрономом, но Крым для меня больше памятен другого рода деятельностью: деятельностью пропагандиста ленинских идей.

В 1916 году я вступил в партию большевиков, а в 1916-м выехал снова в Тургайскую область, чтобы помочь моему другу Амангельды Иманову поднять восстание.

В июне 1916 года вышел царский указ о призыве на тыловые работы инородцев. Но кому хотелось идти служить в царскую армию? Да и война, которую вело царское правительство, была чужда народным массам. И тогда заволновались казахские степи, вспыхнули восстания среди таджиков, узбеков, киргизов.

Баи были за войну, народ – против. Байских сынков копать окопы не посылали, под пули тоже, а серую скотинку отрывали от семей и гнали бог весть куда. В царском указе вместо слова «мобилизация» стояло слово «реквизиция», и это лишний раз говорило о том, что правительство инородцев даже за людей не считает.

Когда я приехал в Тургайскую область, под началом у Амангельды Иманова было уже несколько тысяч человек. На заседании Военного совета решено было осадить Тургай и, если позволят обстоятельства, взять его штурмом.

6 ноября повстанцы атаковали Тургай, но взять его не смогли. Против нас были брошены карательные войска. Стычки с карателями у нас продолжались до самой Февральской революции. А потом я отправился в Петроград. Мне предложили выступить на заседании Совета рабочих и солдатских депутатов. Свою речь помню и сейчас, слово в слово.

«Товарищи, граждане, – сказал я. – Люди получили свободу. Мы, казахи, вместе с русским народом выражаем свою радость по поводу освобождения страны от царского ига. Здесь, в России, вы обсуждаете свои нужды, а в степях казахских экспедиционная армия во главе с генералом Лаврентьевым, карательные отряды Николая II, свергнутого здесь, в России, продолжают свою преступную работу, расправляясь с тысячами казахов».

В зале зашумели, кто-то крикнул: «Позор», а большевики внесли резолюцию: немедленно отозвать карательную экспедицию. Резолюция была принята единогласно.

Ты спрашиваешь: что потом? А потом я снова уехал в Казахстан с мандатом Петроградского Совета. В нём, в частности, говорилось:

«Предъявитель сего, инструктор Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Али Бей Джангильдин, командирован… в Тургайскую область для разъяснения происходящих событий, улаживания недоразумений среди туземцев и ведения пропаганды в Тургайской области. Совет просит организации Тургайской области оказывать ему необходимое содействие, что удостоверяется подписью и приложением печати».

Несколько раз сажали меня в тюрьму чиновники Временного правительства и алаш-ордынцы, грозились убить, но я продолжал свою работу.

Снова в Петроград я попал уже после Октябрьской революции. Пошёл с докладом к Якову Михайловичу Свердлову, рассказал ему обо всём, а через несколько дней встретился с Лениным.

В назначенный день пришёл в Смольный. Меня провели к Владимиру Ильичу. Через несколько минут из боковой комнаты вышел Ленин. Поздоровался со мной и спросил:

«Вы Джангильдин?»

«Да».

«Где-то я вас видел уже».

«В Швейцарии».

«Совершенно правильно. Помню».

Владимир Ильич расспрашивал меня о событиях последних месяцев в Степном крае, говорил о характере и судьбах Октябрьской революции.

«Буржуазная революция, – сказал он, – ничего не даст угнетённому народу. В программу большевиков входит задача – освободить угнетённые народы и дать им возможность самостоятельно развиваться. – Заканчивая беседу со мной, Ленин сказал: – Поезжайте в Степной край, работайте, защищайте лозунг «Вся власть Советам». В случае серьёзных сомнений обращайтесь ко мне лично. Вы назначаетесь временным областным комиссаром Тургайской области».

Вместе с Петром Алексеевичем Кобозевым мы утверждали новую власть в степи, проводили выборы в Советы, формировали красногвардейские отряды для борьбы с Дутовым, сражались с белоказаками.

Никогда не забуду бой за станцию Сырт. Почти неделю мы безуспешно штурмовали позиции белых – они там хорошо окопались. И всё же в ночном бою мы выбили их со станции. А наутро нашли в окопах несколько сот окоченевших трупов. Это были гимназисты и юнкера, твои ровесники, Миша, подло обманутые вражеской пропагандой. Есть у меня к белым счёт и за этих мальчишек.

Выбили мы белых и из Оренбурга. Потом белые выбили нас. Меня чуть не расстреляли. А вскоре мой родной край был отрезан от России белогвардейскими бандами и поднявшими мятеж чехословаками, а мой путь лёг в Москву. Об остальном ты знаешь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Из дневника Миши Рябинина
Станция Челкар

Обо всех приключениях, постигших наш караван, рассказывать не буду. Попробую рассказать немного о самых последних днях.

Неделю назад мы вышли из пустыни. Начались холода, дожди. Обтрёпанные, оборванные, в лохмотьях, посиневшие от холода, измученные недоеданием, брели люди широкой и страшной казахской степью; брели как лунатики, как зачарованные. И откуда только брались силы? Мне-то ничего, я молодой, крепкий, но ведь среди нас много пожилых людей, раненых, потерявших здоровье в ссылках и в тюрьмах! С нами, наконец, преодолели весь путь наши проводники – седобородые старики казахи.

Командир наш Джангильдин стал похож на ствол саксаула – чёрный, тощий, одни глаза да скулы. Он давно уже отдал свою лошадь кому-то из ослабевших и всё время шёл пешком, подбадривая людей словом, шуткой, а то и окриком. На привалах он обходил весь караван, подходил к каждому костру, говорил, обращаясь к бойцам: «Держитесь, товарищи. У нас один путь – вперёд. Помните, что нас послал Ленин».

Мы надеялись, что, когда выйдем к жилью, нам удастся обогреться и раздобыть продовольствие. Но аулы, встречавшиеся на пути, были пусты и безлюдны: белогвардейцы распустили слух, что со стороны Каспия идёт десятитысячная армия бандитов, которые будут убивать казахов и отбирать у них скот. Жители ушли в степь и угнали с собой табуны.

Но скучать нам от безлюдья всё же не довелось. Каждый день в нас стреляли из-за барханов, из-за дувалов и кибиток. Казаки белогвардейского генерала Толстова атаковали нас в пешем и конном строю. Мы клали наземь вьючных животных, занимали круговую оборону, отстреливались, контратаковали. Пулями у меня пробило фуражку и слегка задело плечо. Грицьку Кравченко саблей рассекли щёку, под

Абдукадыровым убили лошадь, Макарычу прострелили руку повыше локтя.

Схватки с белоказаками стали настолько обычным делом, что, если какой-нибудь день проходил сравнительно спокойно, Степанишин начинал нервничать. «Что это они, паразиты, расписание нарушают? – говорил он. – Нехорошо. Так у нас в карабинах и смазка загустеет».

Но наше счастье, что генерал Толстое не смог бросить против нас крупные силы. Как объяснил мне Джангильдин, он, опасаясь прорыва, боялся снимать войска с фронта. А с мелкими отрядами белых и алаш-ордынцев мы давно уже научились воевать.

Наконец в ауле Кошкар-Ата наш взвод разведки столкнулся с заставой красных. Вначале, пока не разобрались, чуть было не перестреляли друг друга, но я первым увидел звёздочки на фуражках и завопил что есть мочи: «Это же наши, наши!» Тогда мы бросились обнимать красноармейцев, целовать, а они смотрели на нас расширенными от удивления и ужаса глазами и всё никак не могли сообразить, что это за черти такие вынеслись на них из степи – оборванные, грязные, бородатые, в засохших кровавых бинтах.

– А ты откуда взялся, белый шайтан? – спросил меня боец-казах.

Я вначале не понял, о чём он ведёт речь, но когда мне принесли осколок зеркала и я взглянул на себя, то понял недоумение казаха. Мои волосы, брови до того выгорели на солнце, что стали походить на свежую ячменную солому. Гимнастёрка, фуражка с обвисшим матерчатым козырьком тоже были белыми, словно песок пустыни, – солнце и пот сделали своё дело, а если к этому прибавить, что мой добрый конь Мальчик тоже был белого цвета – от рождения, конечно, – то и впрямь мы с ним издали походили на белое привидение, а может быть, на вывалявшегося в муке кентавра. Абдулле очень понравилось выражение казаха, и он потом долго ещё звал меня белым шайтаном, а я его поправлял: «Не шайтан, а всадник». «Белый всадник» – в этом есть, кажется мне, что-то от Майн Рида.

На следующий день подтянулся и караван.

К встрече было всё готово. В центре аула соорудили трибуну. В почётном карауле выстроились войска. А как только авангард нашего отряда начал втягиваться в аул, оркестры грянули «Интернационал».

Встречать нас приехали командующий фронтом товарищ Зиновьев и председатель Актюбинского Совета товарищ Коростелев. Были речи, были слёзы и снова объятия и поцелуй. Я тоже плакал от радости и от счастья, и Кравченко плакал, и Абдукадыров, и даже наш грозный командир взвода Макарыч кашлял, сморкался и тёр кулаком покрасневшие глаза.

На митинге товарищ Зиновьев сказал:

– Товарищи! В невероятно трудных, в нечеловеческих условиях вы преодолели три тысячи километров, чтобы дать нашему фронту оружие. Этот подвиг по плечу настоящим героям, настоящим революционерам!

Я сегодня же пошлю радиограмму товарищу Ленину, что его наказ вы выполнили с честью. А от командования фронта обещаю: вашим оружием мы разобьём дутовцев. Оренбург снова станет советским.

А я спросил у Степанишина:

– Макарыч, неужели и я герой? Я ведь три месяца назад с Колькой Портюшиным раков в Волге ловил и о подвигах не думал.

А Макарыч мне ответил:

– Люди героями не рождаются. Это время их делает героями, жизнь, революция.

Из Кошкар-Аты мы перебрались на станцию Челкар – конечный пункт маршрута, помылись, приоделись и стали даже малость отъедаться. Но тут отряд наш стал таять на глазах: многие товарищи были направлены в госпиталь, некоторые влились в состав войск Оренбургского фронта, а другие вместе с товарищем Джангильдином готовились к походу в Тургайскую область. Там хозяйничают белые и алаш-ордынцы, и нужно их оттуда выбить и восстановить там Советскую власть.

Я хотел остаться с товарищем Джангильдином, да и не только я, но и весь наш взвод разведки, а судьба распорядилась мною иначе. Вчера в штаб фронта пришла радиограмма от товарища Дзержинского, а в ней говорилось: «С целью укрепления Ташкентской чрезвычайной следственной комиссии командируйте в распоряжение Турк ЦИКа товарища Степанишина и ещё нескольких товарищей, которые могли бы оказаться полезными делу. Подбор людей для группы поручается лично тов. Степанишину. С получением сего немедленно выехать в Ташкент».

По мнению Макарыча, полезными делу оказались Абдулла Абдукадыров, Грицько Кравченко и я. Абдулла обрадовался, что увидит, наконец, свой родной Ташкент. Грицько призадумался: «Когда ж это, трясця мне в печёнку, я доберусь до своей Украины?» А я растерялся. Мне очень хотелось быть вместе с товарищем Джангильдином, но и Макарыча я не хотел потерять. Думал я, думал, как мне поступить, пока Макарыч, как обычно, но рассёк этот гордиев узел сабельным ударом своей логики:

– А зачем ты, Миша, сушишь себе голову? Есть приказ, и изволь его выполнять. Поедешь со мной. Всё.

Завтра мы уезжаем. А сегодня я ходил прощаться с товарищем Джангильдином. Он сидел за столом в штабной мазанке, положив на стол свои большие натруженные руки, и о чём-то думал. И мне вдруг вспомнилась та тревожная ночь в Астрахани, когда Джангильдин с Кравченко впервые пришли в наш дом. Встречал я их как врагов, а вот теперь стоял на пороге и глотал слёзы. Джангильдин поднял на меня глаза, улыбнулся иссохшим ртом:

– А-а-а, это ты, Миша…

Потом встал из-за стола, подошёл ко мне вплотную и обнял за плечи.

– Ничего, Миша, ничего… Ты такие стихи слышал:

 
Дороги охлёстываются, дороги скрещиваются,
Дороги сходятся и расходятся,
И остаются на стыках трещины,
А жизнь идёт, идёт, как водится…
 

Ну так вот, дороги наши ещё сойдутся. Когда закончишь свои ташкентские дела, приезжай ко мне в Тургай, Хочешь, братом будешь, хочешь – сыном… Прости, если положил я на твои плечи ношу, непосильную для юноши, но ведь и себя я не жалел и не жалею. Будем, Миша, служить революции, пока бьётся сердце.

Это прекрасные слова, и я запомню их на всю жизнь.

И ещё сказал мне товарищ Джангильдин, что врагов у нас много и ведут они с нами бой не на жизнь, а на смерть. Вот, говорит, Миша, поймали мы недавно в пустыне лазутчика, который сыпал яд в колодцы. Он всё кричал: «Тоджик, тоджик…» Так никакой он не таджик, хотя и знает таджикский. Я вспомнил: ещё в шестнадцатом году он пробрался к нам в лагерь и пытался застрелить Амангельды Йманова. Его разоблачили как шпиона царской жандармерии, но он скрылся. Потом вынырнул в Бухаре и поступил на службу к эмиру. Как показали допросы, он работал сразу на три разведки: английскую, эмирскую и белогвардейскую.