Текст книги "Экзамен"

Автор книги: Леонид Сотник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Астрахань. Тревожная ночь

Ни Мише, ни его отцу уснуть той ночью так и не довелось.

Около полуночи пришёл с запиской приказчик Абдурахмана Салимовича и потребовал отдать ему сундук. Даниил Аркадьевич поколебался, но, убедившись в подлинности записки, сундучок отдал и даже помог взвалить его на спину посланцу.

Ещё через час прибежал Колька Портюшин и, размахивая старым «смит-вессоном», призывал граждан обывателей выступить на защиту революции. Миша с радостью улизнул бы из дому, но отец воспротивился и чуть не дал «пролетарскому дитяти» затрещину. Не менее решительно он отобрал у Кольки револьвер и усадил его пить чай.

Из рассказов Кольки стало ясно, что «Маркевич жмёт», что «гидра окружила Совет», что красноармейцы и рабочие отряды отступают на окраины города, и если не случится чудо, то Астрахань падёт. И тут Миша почему-то впервые позавидовал Кольке. Причастность или непричастность к событиям у них с соседским мальчишкой была одинаковой, но тот воспринимал сами события как своё, кровное. Колька твёрдо знал, кто друг, а кто враг, как знал и его отец, который с винтовкой в руках сражался этой ночью против мятежников. А кем были для Кольки Миша и его отец? Растерявшиеся обыватели… И когда Колька, напившись чаю, ушёл, Миша сказал, краснея и пугаясь своей смелости:

– Мы с тобой, папа, наверное, плохие люди.

– Это почему же? – сдвинул на лоб очки Рябинин-старший. – Ты что этим, Мишук, хочешь сказать?

– Мы плохие люди, – упрямо повторил Миша. – Мы с тобой, папа, никакие. Понимаешь, никакие.

– Не понимаю, – побагровел учитель, – не понимаю.

– Ты говоришь, что анархисты – это неприлично. А кадеты – это прилично? А Маркевич – это прилично?

– Михаил! – вскочил Рябинин-старший. – Перестань немедленно! Как ты смеешь… с отцом… – Он прижал ладони к горлу, что было признаком сильнейшего волнения, и застыл так посреди комнаты, высокий, нескладный, растерянный.

Мише стало жаль отца.

– Ладно, папа, – сказал он примирительно, – не будем спорить. Давай лучше спать.

Разобрали постели. Задули лампу. Миша лежал тихо, широко распахнув глаза во тьму, и слышал, как скрипят под отцом пружины.

– Ты спишь, Михаил? Нет, сын, нет, – чуть слышно бормотал Рябинин-старший, – кадеты – эта не только неприлично, это отвратительно. Ты слышишь, Михаил? Нет, он не слышит…

Перед самым рассветом кто-то властно забарабанил в ставню и голосом хриплым и нетерпеливым приказал:

– Открывайте.

Даниил Аркадьевич свесил босые ноги с постели и принялся искать шлёпанцы. Они всегда стояли на маленьком коврике, подаренном однажды персом в день рождения, но дрожащая рука учителя шарила почти рядом со шлёпанцами, не касаясь их.

– Куда же они задевались? Ну куда? – бормотал растерянно Даниил Аркадьевич. А удары в ставень становились всё громче и настойчивее.

– Я сам открою, – вдруг решительно сказал Миша. – И не стоит волноваться, папа, ведь ничего страшного пока не произошло.

Не спрашивая разрешения, он толкнул дверь в сенцы и спросил срывающимся голосом:

– Кто здесь?

– Открывайте, – послышалось с ответ. – Не откроете – дверь взломаем.

– Зачем ломать? Но если вы, господа, приходите ночью, то нужно хотя бы представиться.

Грохот в сравню прекратился, видно, владелец увесистых кулаков размышлял над услышанным. Выдержав паузу, он спросил, не скрывая издёвки:

– Господа, говоришь? Представиться, говоришь, надо? – И добавил почти нежно: – А я вот суну тебе под дверь гранату – и всё представление. Так откроешь или нет? Именем революции!

Миша понял, что упираться бессмысленно, и отодвинул тяжёлый засов. Первую секунду он ослеп от луча карманного фонарика. Кто-то грубо отодвинул его в сторону, мимо прогрохотали чьи-то сапоги, послышался звон шпор и лязг оружия. В нос ударил запах пота, армейской кожи, пороха, махорки и конского помёта.

– Проходите, товарищ командир, здесь, кажется, никого нет.

Когда Миша возвратился из коридора в комнату, там уже горела керосиновая лампа, и при её свете он мог разглядеть двух увешанных оружием людей в гимнастёрках, в фуражках солдатского образца с красными звёздочками.

– С кем имею честь, господа?

Даниил Аркадьевич стоял возле стола, по-офицерски выпятив грудь, и чувствовалось, что первый страх прошёл и что душа старого учителя уже успела наполниться гневом и презрением к силам вторжения.

– Господ здесь нет, – спокойно, без всякого раздражения сказал один из вошедших. – А без особой нужды никто бы к вам ломиться не стал. – Он опустился на стул и закончил совсем буднично: – В городе белогвардейский мятеж.

– Так что же вам угодно? Мы с сыном к вашим белогвардейцам не имеем никакого отношения.

– Будем надеяться. – Незнакомец снял фуражку и провёл устало ладонью по волосам.

Только сейчас Миша смог разглядеть его лицо: слегка скуластое, с монгольским прищуром глаз. Это был ещё не старый, но смертельно уставший человек. Мише даже показалось, что вот сейчас незнакомец положит голову на свои огромные и чёрные, как уголь, ладони и сразу же уснёт мёртвым сном. А ночной гость между тем продолжал:

– У нас есть сведения, что в этом районе скрываются участники мятежа. Уж не взыщите, придётся дом обыскать.

– У вас есть ордер на обыск? – взвился Даниил Аркадьевич.

– Ордера нет…

– Ордера ему захотелось, – вмешался вдруг спутник скуластого, и Миша сразу же узнал голос человека, барабанившего в окно.

– Может, цього ордера захотив?

Тускло блеснула сталь маузера, и тогда вновь подал голос скуластый:

– Кравченко, спрячь оружие. – Проследив, как пистолет улёгся в деревянную кобуру, он продолжал тем же ровным и усталым голосом: – Извините, товарищи… Что касается ордера, так его и в самом деле нет, а что касается права на обыск, такое право имеется. Я комиссар Тургайского края Джангильдин. Вот мой мандат.

Даниил Аркадьевич неспешно надел пенсне, развернул удостоверение и почти по слогам, словно выискивая ошибки, прочёл:

– «Предъявитель сего тов. Алибей Джангильдин назначается военным комиссаром Тургайской области. Предлагается всем лицам и учреждениям оказывать тов. Джангильдину полное содействие при исполнении им служебных обязанностей.

Член Народного комиссариата по военным делам

Юренев

Секретарь

Бойкое

Делопроизводитель

Павлов.

Москва. 14 мая 1918 года».

– Этого достаточно? – спросил Джангильдин.

– Вполне, – примирительно буркнул Даниил Аркадьевич. – И всё же, знаете ли, ночью… Вам не кажется, что вламываться ночью в чужой дом не очень этично?

– Кажется. Но мы не виноваты, что Маркевич избрал именно это время суток для своих наиболее активных действий. Да вы не беспокойтесь – мы здесь не задержимся… Кравченко!

– Слушаю, товарищ командир.

– Осмотрите помещение.

– Есть.

И пока исполнительный Кравченко с усердием на розовом молодом лице заглядывал под кровати, в чуланы и комоды, Джангильдин сидел за столом, тяжело опустив голову на стиснутые кулаки, и молчал, полузакрыв глаза. Он даже не заметил, как в комнату без стука вошёл красноармеец и застыл у порога.

– Разрешите доложить? – спросил он тихо, точно боялся вспугнуть думы командира.

– А, это ты, Макарыч… Наконец-то. Ну, что там нового? – Джангильдин стряхнул усталость, полез в карман за кисетом. – Да ты садись, вижу, что еле на ногах держишься.

Вновь прибывший грузно уселся на стул, так что половицы скрипнули, и, разгладив чёрные с проседью усы, принялся неторопливо докладывать:

– Из основных опорных пунктов белые выбиты. Центр в наших руках. Работа почты, телеграфа, телефонной станции возобновилась. Остатки банды Маркевича отступили в степь, если этот драпмарш можно назвать отступлением. Прочёсывание города заканчиваем. Взаимодействие с местными частями и рабочими дружинами имеем полное. Одним словом, Советская власть в Астрахани восстановлена.

– Хорошо. Кравченко, разыщи Шпрайцера и скажи ему, пусть размещает людей на отдых. Занимайте любые обывательские дома. До завтра. А завтра займём под казармы те, которые выделит нам Совет. Штаб будет пока здесь. Я надеюсь, что хозяин на нас не обидится.

– Конечно, – поспешно отозвался Даниил Аркадьевич.

– Особые происшествия?

– Не обошлось и без особых, – отозвался Макарыч. – Неожиданно встретили сопротивление там, где его, казалось бы, и не могло быть.

– Точнее.

– Я, товарищ командир, в этих азиатских штуках не слишком сведущ, но наши ребята, которые из тутошних, называют опорный пункт, что возле базара, караван-сараем…

Джангильдин в удивлении приподнял левую бровь.

– Ну, ну, Макарыч…

– Вышли, значит, мы к базару. Прочесали слегка, на всякий случай, рундуки и лавки – тишина полнейшая. Сидят, видно, купчишки на своих товарах и трясутся. А тут, уже на самой окраине, из-за глиняного сырцового забора как хлестнёт пулемёт. Наши, понятно, залегли – голову не поднимешь, а он всё лупит и лупит. Судя по всему, заранее пристрелялись, черти. Потом, чуток попозже, и из винтовок стали постреливать. Что, думаю, за напасть? Тут, на счастье, наш военрук рядом оказался, Волков. Пока я соображал, что предпринять, он уже успел выслать отряд бомбистов в тыл… Повалялись мы таким манером минут пятнадцать на брусчатке, а потом слышим за стеной: ух, ух, – наши, значит, гранатами ударили. Смолкло всё. Поднялись мы в атаку и заняли этот чёртов караван-сарай почти без выстрела.

– И кто же там оказался?

– Да разный народишко, товарищ Джангильдин, всё больше люди восточные, по-русски разумеют плохо. Одно твердят: негоцианты мы, дескать, и к политике никакого отношения не имеем.

– А стрелял кто?

– Того, кто стрелял, уже нет. Убило его в перестрелке.

– Русский?

– В том-то и дело, что нет. Такой – в халате, с этим самым на голове, вроде бы с полотенцем.

– В чалме?

– Во-во, и ребята говорят, что в чалме.

– А пулемёт?

– Пулемёт «шош», иностранной марки.

Джангильдин резко поднялся, разогнал складки на гимнастёрке и, подойдя вплотную к собеседнику, спросил:

– Ты понимаешь, Макарыч, чем это пахнет?

– Понимаю, – согласно кивнул головой Макарыч, – но не все. Думаю, что понял бы больше, если бы что-то смог уразуметь из этих каракуль. Вот, нашли в поясе убитого.

Джангильдин жадно схватил небольшие продолговатые листки тонкой рисовой бумаги и наклонился к лампе. Через минуту вздохнул разочарованно:

– Здесь на фарси, арабской вязью, а я в этом деле не силён. Вот тюркскую группу языков знаю: и казахский, и киргизский, и узбекский, с татарами легко могу договориться, с турками, а бухарщину эту постичь не довелось.

Собеседники умолкли, раздумывая, что предпринять дальше, как вдруг совершенно неожиданно подал голос Даниил Аркадьевич:

– Простите, господа, то есть я хотел сказать, товарищи, но мне думается, что… Может быть, я несколько бессвязно изъясняюсь?

– Продолжайте, товарищ, – кивнул головой Джангильдин и впервые взглянул на учителя с заинтересованностью. – Как ваше имя, отчество, кстати?

– Учитель местного реального училища Даниил Аркадьевич Рябинин.

Миша заметил, как босые пятки отца неожиданно коснулись друг друга, словно он пытался щёлкнуть воображаемыми каблуками.

– Мы слушаем вас, Даниил Аркадьевич.

– Видите ли, в чём дело, – продолжал, волнуясь, Рябинин-старший. – Лично я в фарси не очень силён. Моя специальность – русская словесность, но сын мой Михаил… Миша, пойди сюда. Так вот, сын мой, как я полагаю, весьма силён в персидском, и смею надеяться, смог бы вам помочь выйти э-э-э… из затруднительного положения.

– Вот и прекрасно, – по-доброму улыбнулся Макарыч. – На ловца, как говорится, и зверь бежит. Ну-ка, юноша, потешьте нас своим умением. Надо же, такой молодой, а уже с этакими закорюками управляется!

Миша подошёл к столу, взял из рук Джангильдина письмо и придвинул к себе лампу.

– Да, это, несомненно, фарси, – сказал он, пробежав несколько строк. – Отец, правда, преувеличил мои познания, но думаю, что с этим текстом я справлюсь. – Он уже хотел было начать перевод, но тут вдруг увидел в конце ослепительно белой страницы ярко-алое пятнышко, и руки его вздрогнули. – Кровь…

Макарыч понимающе кашлянул в кулак.

И Миша начал читать:

– «В город Оренбург.

Его благородию господину Межуеву.

Через доверенное лицо направляю вам письмо на имя эмира Алим-хана, которое прошу переправить в Бухару по имеющимся у вас каналам связи.

Надеюсь, что тесное сотрудничество наших ведомств будет, как и прежде, приносить нам обоюдную пользу.

Всегда готовый к услугам

Камол Джелалиддин».

– Это приписка, что ли, – пояснил Миша. – А главный текст вот здесь, на большом листе.

«Его Высочеству повелителю Благородной Бухары эмиру Сеид-Мир-Алим Тюря-Джаку.

Недостойный ваш раб, для которого величайшая честь стать прахом у ваших ног, со смирением и покорностью доносит.

Дела нечестивых большевиков в Оренбургском крае, Киргизской Орде и землях Северного Прикаспия приходят в упадок. Заботами аллаха господин атаман Дутов прочно утвердился в Оренбурге. Падение Астрахани – дело ближайших дней. Таким образом, всякая возможность для большевиков деблокировать Туркестан окончательно утрачена.

Учитывая столь благоприятное стечение обстоятельств, заклинаю ваше высочество проявить так свойственную вам твёрдость духа, политическую мудрость и стремление положить все силы на процветание Благородной Бухары, с тем, чтобы вместе с нашим великим союзником раз и навсегда покончить с чумой большевизма и избавить священную землю мусульман от пагубного влияния нечестивых кафиров.

Настало время, ваше высочество, свершить то, чего когда-то не смог свершить ваш славный предок эмир Музаф-фар (мир праху его). И да будет ваше имя возвеличено в веках, да прославятся дела ваши во всём мусульманском мире.

Джихад. Вот то средство, с помощью которого мы исцелим поражённую болезнью землю. И пусть зелёному знамени пророка и доброму оружию вашему способствует успех.

Да падёт кровь на головы неверных!

Припадаю к стопам вашей милости. Ничтожный раб Вашего высочества

Камол Джелалиддин».

– Здорово закрутил, сучий потрох, – первым нарушил молчание Макарыч. – Это ж надо, какой златоуст выискался! «Припадаю к стопам»… «Падение Астрахани – дело ближайших дней»… А шиш не хочешь?

– Подожди, не горячись, – прервал его Джангильдин. – Тут нужно разобраться, что к чему. Великий союзник… Ну, это понятно – англичане. Без этого «великого союзника» ныне эмир бухарский ни на шаг. А вот что это за Музаффар там вынырнул? Кто такой? Почему он его поминает?

– Музаффар? – Миша напряг память. – Музаффар… То, что он был когда-то эмиром, не вызывает сомнений. Но когда? Дайте подумать… Ах вот это какой Музаффар!.. Теперь вспомнил точно. В 1866 году он пытался взять Ташкент, выбить оттуда довольно-таки малочисленный русский гарнизон.

– И…

– Был разгромлен наголову. Именно на этот случай и намекает Джелалиддин…

– Подожди… подожди, – вскочил со стула Макарыч. – Выходит, что астраханский шпион эмира натравляет его высочество на ташкентских рабочих. Иди, мол, режь, время приспело. Помощи Ташкенту ждать неоткуда. Врёшь, подлая душа. А мы здесь зачем? Я правильно говорю, товарищ Джангильдин?

– Правильно, Макарыч. Прогадал шпик: и Астрахань не пала, и сам он погиб, и мы пришли сюда. По всем швам его планы разлезаются.

– Простите, – вдруг вмешался в разговор Даниил Аркадьевич. – Я не стратег, но чем вы можете помочь Ташкенту? От Астрахани до этого города, как говорил полковник Скалозуб, дистанция огромного размера.

– Знаете что, товарищ учитель, – слегка обиделся Макарыч, – мы вас уважаем и за помощь благодарим, но вашего знакомого полковника авторитетом признать не можем. Мы этих полковников били, бьём и ещё, даст бог, не одного к праотцам спровадим.

– Ах, вы меня не поняли, – заволновался Даниил Аркадьевич. – Ведь я имею в виду литературный персонаж. Это есть у Грибоедова такая комедия «Горе от ума», так там этот самый Скалозуб…

– А Грибоедов на позиции Советской власти?

Миша тихонько прыснул в кулак, но отец взглянул на него неожиданно грозно и пояснил без тени улыбки:

– Грибоедов скончался сотню лет назад, но будь он жив, я думаю… Во всяком случае, мятеж полковника Маркевича он не поддержал бы.

– И то ладно, – сказал Макарыч и удовлетворённо кивнул головой. – А что касается Ташкента, товарищ учитель, то уж можете не сомневаться: пока существует в России Советская власть, никакому эмиру там не царствовать.

Чувствовалось, что Макарыч ещё хотел сказать многое, но комната стала быстро наполняться военными, и о хозяевах скромного жилища на Варвациевом канале вдруг все забыли. Командиры подразделений рапортовали о выполнении задач, квартирьеры – о том, где размещаются прибывшие в Астрахань бойцы отряда. Джангильдин внимательно выслушивал каждого и отдавал короткие распоряжения.

Стучали каблуки по крашеным полам, звенели шпоры…

Утром домик опустел. Последним покидал его Макарыч.

Он попросил прощения за беспокойство, крепко пожал руки учителю и его сыну, а у самого порога, обернувшись, посоветовал:

– Ты, парень, если что будет не клеиться – дуй сразу ко мне. Спросишь командира взвода разведки Степанишина.

Это я, стало быть. Как человеку, оказавшему содействие Красной Армии в разоблачении вражеских замыслов, я тебе всегда подмогну. Понял? – И засмеялся раскатисто, показав великолепный ряд ослепительно белых зубов.

Миша понимающе кивнул головой, задумался на секунду и вдруг решился:

– У меня, товарищ Степамишин, и сейчас не всё клеится.

– Это как понимать? – ступил от порога Макарыч.

– Мне показалось, вернее, подумалось… Папа, а может быть, это Абдурахман Салимович был там, в караван-сарае…

– Глупости! – замахал руками учитель. – Как не стыдно так думать!

– Но он так странно себя вёл… Я не сказал тебе, папа, но…

– Ах, Миша, ты же знаешь, что Абдурахман Салимович любит напускать на себя таинственность.

– Я не про то, папа, – наконец решился Рябинин– младший, – просто я хочу сказать, что перс зачем-то носит с собой пистолет.

– Вот это уже интересно, – вставил своё слово Степанишин. – А ну-ка выкладывай всё, что знаешь о вашем общем знакомом.

Миша коротко рассказал о купце из Мешхеда.

– Чертовщина какая-то, – крутнул ус Степанишин. – Как в сказке: сундук с сокровищами, Али-баба и, возможно, сорок разбойников. Ладно, парень, пойдём в караван-сарай, на месте разберёмся. Может, опознаешь своего знакомца.

На улицу вышли вместе. Солнце уже встало, но висело низко над крышами домов, отливая в канале расплавленной медью. Дворники скребли мётлами тротуар. Протарахтела санитарная двуколка с красным крестом на зелёной скуле – везли раненых. Неторопливой, тяжёлой поступью дорогу на перекрёстке пересёк отряд вооружённых матросов. У причала стоял часовой, обхватив винтовку двумя руками. На его молодом курносом лице играл солнечный зайчик, а в прищуренных глазах было столько утреннего блаженства, словно последние часы он провёл не на посту под пулями, а где-нибудь в ночном, у костра, среди милых друзей и мечтаний.

– Угомонились вроде бы, – первым нарушил молчание Макарыч. – Драпают небось теперь по степи, только пятки сверкают.

– Кто драпает? – переспросил Миша – Погружённый в свои думы, он не очень внимательно слушал спутника.

– Кто же ещё? Беленькие. – Густой бас Макарыча звучал благодушно, как у дьякона на пасху. – А городишко у вас, парень, ничего. На Питер маленько смахивает. И водички предостаточно, и храмины встречаются подходящие. Это что там торчит?

– Кремль, – пояснил Миша. – Старинный, ещё в шестнадцатом веке заложен. А посредине – Успенский собор. Вы не думайте, – продолжал он, вдохновляясь, – город у нас даже очень привлекательный. Хоть и поменьше Петрограда, зато держит второе место в России по числу паровых судов. А по торговле рыбой ему и равных нет.

– Смотри ж ты! – деланно изумлялся Степанишин. – Представить только… А я думал, так себе городишко – халам-балам.

– У нас здесь и царь Пётр когда-то бывал, даже домик его по сей день сохранился. И музеи у нас великолепные – естественно-географический и ихтиологический.

– Какой, какой?

– Ихтиологический. В нём рыбы собраны из разных морей.

– Живые?

– Зачем живые? Засушенные, в чучелах. И учебных заведений у нас здесь предостаточно. Правда, по случаю революции часть из них закрыта, но раньше…

– Раньше лучше было? – прервал Степанишин.

Миша с опаской взглянул в его помрачневшее лицо, но хитрить не стал.

– Уютней было, товарищ Степанишин.

– Называй меня Макарычем, как все. А что значит – уютнее?

– Хлеб белый был, вечера в первой женской гимназии – нас туда иногда приглашали…

Миша попытался вспомнить ещё что-нибудь отрадное из былой дореволюционной жизни, но так ничего толком и не вспомнил. Не говорить же этому усатому дядьке с маузером о том, как здорово они играли в казаков-разбойников и в фанты на домашних вечерах у директрисы фельдшерского училища мадам Менглет. Скажешь – засмеёт. А может, и затрещину даст. Лицо у него вроде бы доброе, а там кто его знает…

– Это конечно, – поддакнул Степанишин, – жилось сытнее, хоть и не всем. Ну, ничего, покончим с белыми, и такая жизнь начнётся – закачаешься.

– И дядя Портюшин так говорит.

– Кто такой?

– Сосед наш, портовый рабочий.

– Правильно, значит, говорит.

О многом ещё рассказывал Миша Макарычу: о златоглавых астраханских храмах, бурливых лодочных пристанях, пропахших дымом и морем рыбных промыслах, о грязных и приземистых, точно старики из инвалидного дома, заводах фирмы «Братья Сапожниковы», о первых лихих беглецах-поселенцах на Казачьей улице под Заячьим бугром… И только об одном не вспомнил влюблённый в свой город реалист – о маленьком двухэтажном деревянном домишке на той же Казачьей… Откуда ему было знать, что много лет назад здесь родился и вырос замечательный человек – Илья Николаевич Ульянов, отец великого Ленина. Ни в одном официальном справочнике по Астрахани дом сей не упоминался.

Новая история России рождалась в огне революций, но она ещё не успела обозначить вешками будущие памятники своих предтеч.

Так незаметно, разговаривая, дошли до караван-сарая. Приземистое кирпичное строение, обнесённое высокой глинобитной стеной, было оцеплено красноармейцами.

На прилепившемся к стене изразцовом минарете торчал муэдзин. Он с опаской посматривал на красноармейцев и никак не мог решить: сзывать ли ему в это утро верующих на молитву или подождать до более спокойных времён?

Степанишин молча протянул часовому у входа мандат и кивнул в сторону Миши:

– Этот со мной.

На просторном подворье караван-сарая было тихо и безлюдно. Сквозь щели между булыжниками пробивалась жухлая, истоптанная трава. У коновязей, хрупая овсом и кося в сторону вошедших чёрным насторожённым глазом, пританцовывал тонконогий текинский скакун.

– Вот это конь! – ахнул от восхищения Степанишин. И предложил Мише: – Если хочешь, можешь взглянуть на своего покойничка. Вон он лежит посреди двора, а я лучше жеребца погляжу. Ты в жеребцах что-нибудь понимаешь?

Но Миша уже не слышал Макарыча. Он медленно, почти на цыпочках подошёл к пёстрому лоскутному одеялу, лежавшему посреди двора, и тихонько потянул за краешек. И открылось ему белое, без кровинки лицо ещё не старого человека, с тонким носом, с прямым разлётом рыжих бровей, с чёрной родинкой над левым глазом. Глаза были закрыты посиневшими веками, но Миша дал бы голову на отсечение, что они не чёрные или карие, как у большинства сынов Востока, но голубые, той прозрачной голубизны, которая так свойственна людям севера. Он уже где-то видел это лицо. Видел. И очень близко. Но где? Нужно вспомнить, обязательно вспомнить… Господи, да это же приказчик Абдурахмана Салимовича. Тот самый, что приходил минувшей ночью за сундуком. Правда, тот был одет по-европейски и разговаривал с отцом на хорошем русском языке, без всякого акцента. Нет, почему же без всякого? Уж слишком хорош был его русский язык, книжный, что ли… И слова он выговаривал твёрже и медленнее, чем следовало бы, словно следил за своим произношением.

– Я однажды видел этого человека, – сказал Миша Макарычу не совсем уверенно. – Это, если я не ошибаюсь, приказчик купца Абдурахмана Салимовича.

– Лавку его знаешь?

– Бывал.

– Ну что ж, веди. Надо бы взглянуть на этого купца, у которого приказчики шмаляют в людей из пулемётов.

Но ни Мише, ни Макарычу взглянуть на мешхедского купца не удалось. Когда они прибыли на базар в сопровождении отряда красноармейцев, лавка перса догорала. Когда разгребли баграми обуглившиеся брёвна и доски, то любопытные не увидели ничего интересного – остатки домашнего скарба, кипы тлеющего хлопка, исходящие дымным чадом мешки с урюком. Жертв не было. Не было и сундука, находившего себе приют в доме Рябининых.

Кто поджёг лавку, куда скрылся купец Абдурахман – про то на базаре никто не знал.