Текст книги "Поиск-83: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Леонид Юзефович

Соавторы: Сергей Другаль,Игорь Халымбаджа,Евгений Наумов,Михаил Немченко,Виталий Бугров,Семен Слепынин,Александр Чуманов,Ирина Коблова,Виктор Катаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Поиск-83: Приключения. Фантастика

«Поиск» – сборник приключений и фантастики, выпускаемый поочередно тремя уральскими издательствами, – начинает новый «круг». Напомним: «Поиск-80», первенец серии, вышел в Свердловске, за ним последовал пермский «Поиск-81», затем – челябинский «Поиск-82». И вот эстафета снова у свердловчан.

Впрочем, в «команде» авторов «Поиска-83» есть и гость – писатель из Перми Леонид Юзефович, его остросюжетной повестью «Клуб «Эсперо» открывается сборник. Действие ее развертывается в двух пластах времени – летом 1920 года и в наши дни. Вспоминая события, связанные с расследованием загадочного убийства в клубе эсперантистов уральского города, герои мысленно переносятся в свою юность, когда они дышали грозовым воздухом революции…

В разделе фантастики центральное место занимает повесть Семена Слепынина «Мальчик из саванны». Перешагнув через бездны времени, встречаются здесь звездопроходец далекого грядущего и мальчишка из каменного века, спасенный от неминуемой гибели. Гуманистический пафос повести – в утверждении огромных возможностей человеческой личности, даже если она формировалась на заре времен и многим казалась «необратимо недоразвитой».

Приятно отметить, что половина участников сборника – дебютанты, чьи имена мы впервые встречаем на книжных страницах. Это автор фантастической повести «Племя Мудрого Ро» электромонтажник Евгений Наумов, окончивший несколько лет назад Литинститут; работник свердловского Дворца молодежи Виктор Катаев (рассказ «Захотеть…»); водитель грузовика и молодой поэт Александр Чуманов из Арамили. Если персонажи фантастических миниатюр Чуманова «Горыня» и «Коленчатый вал» живут на Земле, то «Астра» – рассказ самой молодой участницы сборника, выпускницы филфака Уральского университета 23-летней Ирины Кобловой – переносит нас в дебри далекой планеты, где героя на каждом шагу подстерегает опасность.

Впервые печатается в «Поиске» и свердловский геолог, книголюб Игорь Халымбаджа, совместно с Виталием Бугровым составивший биобиблиографию старой русской фантастики – ею завершается сборник.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ЛЕОНИД ЮЗЕФОВИЧ
Клуб «Эсперо»
Повесть

Памяти моего деда

Владимира Георгиевича ШЕНШЕВА

1

Во сне был девятнадцатый год, лето. Мимо кинематографа «Лоранж» шла к вокзалу пехота, и, обгоняя колонну, прижимая ее к заборам, проезжал в автомобиле генерал Укко-Уговец с плоским и невозмутимым лицом лапландского охотника.

Сон был мгновенный, предутренний. Вадим Аркадьевич открыл глаза и потянулся к тумбочке за часами. Двадцать минут шестого. Он всегда просыпался в это время, когда из парка рядом с домом выходили на маршрут первые трамваи. Хотя рамы были плотно закрыты, стекла все равно начинали дребезжать, высоким зудящим звоном откликаясь на грохот колес. Потом этот звук сливался с другими звуками просыпающейся улицы, переставал быть таким одиноко мучительным, но едва Вадим Аркадьевич вновь погружался в зыбкую утреннюю дремоту, как вставал сын. Он вставал рано, за полтора часа до того срока, когда ему нужно было выходить из дому, собирался обстоятельно и неторопливо, словно не на завод, а в долгую командировку, где нужно быть готовым к любой неожиданности. Это Вадима Аркадьевича раздражало.

Он лежал на старом продавленном диване, который невестка давно порывалась выбросить под тем предлогом, будто в нем водятся клопы, и слушал утренние звуки дома. Брякалась на стол крышка чайника, сын открывал кран на полную струю, но не сразу подставлял под нее чайник, пропускал застоявшуюся в трубах воду. С полминуты она хлестала в раковину. Такую воду невестка считала вредной для здоровья. Наверное, она была права, но Вадим Аркадьевич уже не мог избыть раздражения против домашних, против их пустячных забот, привычек, так и не ставших его привычками. Припоминались всякие обидные мелочи, и каждый новый звук – звяканье посуды в кухне, хрип динамика, гудение электробритвы – все воспринималось обостренно, словно единственным назначением этих звуков было не дать ему уснуть. Он понимал, что так нельзя, что это несправедливо, недостойно, наконец, семидесяти с лишним лет его жизни, но ничего не мог с собой поделать, лежал в своей комнате и злился.

Он их всех любил – и сына, и внука Петьку, и даже невестку. И они его любили. Но это нескончаемое раздражение, эти цепляющие одна другую обиды, тщательно скрываемые от знакомых, тянулись вот уже второй год, с тех пор как у Вадима Аркадьевича умерла жена и они с сыном съехались в трехкомнатной квартире.

Чтобы отвлечься, Вадим Аркадьевич стал думать о лете, о том, как поедет на дачу, будет возиться в огороде и рыбачить в Ойве со своей надувной лодки, склеенной из автомобильных камер.

Он лежал на спине, свесив голову с подушки, хотя при его больном сердце полагалось спать как можно выше. В мыслях о рыбалке было такое, что позволяло ненадолго пренебречь этими предосторожностями. И от самого факта пренебрежения ими пришло вдруг ощущение здоровья, уверенности в своих силах. Он вспомнил, что давно хотел зайти в школу посмотреть Петькины оценки, и решил не откладывать – середина мая, экзамены на носу.

Петькина школа, экспериментальная, базовая и еще какая-то, помещалась в старом здании Стефановского училища, в центре города. Вадим Аркадьевич миновал вестибюль, поднялся на второй этаж.

Майя Антоновна, Петькина классная руководительница, сидела в учительской с каким-то стариком. Старик был в расстегнутом плаще из мягкой серой ткани, в белом офицерском кашне. Держался он величаво, сцепив руки на поставленной между колен палке, – большеносый, совершенно лысый, с бескровными тонкими губами, придававшими его лицу выражение высокомерной брезгливости. Вадим Аркадьевич хорошо знал это выражение, одно время у него самого появилось было такое. Оно возникало у стариков с плохо подогнанными челюстными протезами, но постепенно прирастало к лицу, становилось вечной, хотя и нечаянной гримасой, обманчивой и потому вдвойне неприятной.

Вадим Аркадьевич издали поздоровался с Майей Антоновной, всем своим видом показывая, что не собирается ей надоедать.

– Я только Петины оценки посмотрю…

Он взял журнал, нашел в столбике фамилий свою – Кабаков, повел от нее пальцем вправо, замедляя движение перед каждой оценкой.

В учительской было шумно, непрерывно трещал телефон. Учителя входили, выходили, коридорный гул мгновенно всплескивал и вновь затухал, когда закрывались двери. Теперь говорила Майя Антоновна, а старик слушал, со старомодной вежливостью склонив голову. Может быть, он был глуховат, но Вадим Аркадьевич заподозрил другое. Он и сам старался быть старомодным, вернее, это нечаянно получалось. Так же склонял голову при разговоре, употреблял выражения вроде «будьте любезны», мог даже поклониться или пропустить кого-нибудь в дверях вперед себя не просто, а с неким величавым простиранием руки, как будто всю жизнь так поступал и донес эти привычки до нынешнего времени сквозь те времена, когда подобные жесты отнюдь не были в чести. Но эти привычки появились только в последние годы вместе с чувством, что у каждого есть свое время и нужно его держаться, если хочешь вызывать уважение.

Зазвенел звонок, старик повернул голову, и Вадим Аркадьевич увидел его левое ухо – странно прижатое к виску, искореженное, маленькое. Сразу черты его лица словно заволокло туманом, сквозь них проступили другие, прежние, тут же услужливо подсказанные памятью. «Точно, он, Семченко», – подумал Вадим Аркадьевич, но подумал как-то легко, без волнения, хотя последний раз видел этого человека пятьдесят с лишним лет назад. За то время, что прошло со смерти Нади, юность вдруг приблизилась, вспоминалась теперь зримо и просто, как вчерашний день, и эта встреча в первый момент тоже показалась обычной.

Он хотел встать, подойти, уже захлопнул журнал, приготовил какие-то ничего не значащие, заурядные слова, какими обменивался с соседями по лестничной клетке, но внезапно с ужасом ощутил всю бездну прожитой ими раздельно жизни, невозможность так, с налету, перешагнуть через нее. Он сунул журнал в шкаф и, не прощаясь, вышел из учительской. На улице было тепло, солнечно, тополя стояли в зеленой дымке. Возле школьного крыльца в ряд тянулись скамейки. Он сел на самую дальнюю, устроившись так, чтобы видеть крыльцо, снял берет, пригладил зачесанные назад редкие седые волосы и стал ждать, когда выйдет Семченко.

Летом 1920 года Николай Семенович Семченко, корреспондент губернской газеты, при которой Вадим Кабаков состоял курьером, нашел где-то старую бричку и договорился с начальником гарнизона о передаче в распоряжение редакции бракованной лошади из дорожно-мостовой роты. Это был рыжий мерин по кличке Глобус. Морду его пересекали грязно-белые полоски, имевшие отдаленное сходство с параллелями и меридианами. Полоски эти вполне могли сойти и за решетку, и за что угодно другое, но человек, выбиравший некогда кличку рыжему жеребенку, увидел в них сетку координат земного шара и тем самым невольно выбрал для него не только имя, но и будущее. Имя всякого живого существа – уже часть судьбы.

В два часа дня тридцатого июня Вадим привязал Глобуса к перилам крыльца. Нагнулся, пощупал на его больной ноге соколок, ответственную конскую жилу, о существовании которой узнал час назад, и побежал в редакцию.

Семченко, терзая пальцами свой раздвоенный, как рукоять турецкого ятагана, подбородок, читал вчерашний выпуск газеты. Перед ним лежал на столе двуцветный сине-красный карандаш. Голова у Семченко тоже была двуцветная – выбритая до синевы, с россыпью красноватых шрамиков над изуродованным левым ухом. Голову ему посекло каменной крошкой от ударившего в скалу снаряда. Вадим всегда удивлялся, почему он при этом упорно продолжает бриться наголо.

– А, Кабаков! – Семченко черкнул на газете синий крест. – Вот не было меня вчера, и они таки тиснули эту гадость!

Вадим взял газету. Крестом обозначена была заметка под названием «Дудки-с!».

«В Сергиенскую волость явился из города тов. Беклемышев для постановки кузницы. Узнал про то бывший торговец Жупин и принес ему 30 тыс. рублей деньгами и 10 фунтов топленого масла. Просит он тов. Беклемышева устроить его сына в кузницу. Тов. Беклемышев взял деньги и масло. Только деньги передал в отдел соцобеспечения, а масло отдал в фонд помощи Западному фронту. Не удалась кулаку его уловка!»

– Меня там не было! – пожалел Семченко. – Да я бы этому Жупину в рожу его маслом. Умойся, сволочь! Не нужно Красной Армии такое масло, за которое обманом плочено! – Он встал, подошел к окну и долго смотрел на мерина, комкая в углу рта потухшую папиросу. Потом выплюнул папиросу во двор и произнес:

– Да-а… Буцефал!

– А вы что думали, призового рысака дадут?

– Ладно. – Семченко круто развернулся на каблуках. – Программу праздника отпечатали?

Первого июля отмечалась годовщина освобождения города от Колчака.

– Еще позавчера, – небрежно сказал Вадим.

Он сам переписывал текст программы и весь распорядок мероприятий знал наизусть. Днем парад войск гарнизона на Сенной площади и митинг. В семь часов митинг перед зданием гортеатра. Затем концерт в самом театре с участием артистов приезжей петроградской труппы, на который Вадим намеревался пригласить редакционную машинистку Наденьку. В это же время в гарнизонном клубе, давали спектакль «Две правды», в мусульманском – концерт и отрывки из пьесы «Без тафты». Еще намечались концерты в Доме трудолюбия на Заимке и в клубе латышских стрелков «Циня».

– Покажи, – потребовал Семченко. Взял программу и начал ходить с ней от стены к стене. – А где клуб «Эсперо»?

– Нигде, – сказал Вадим.

– Причина?

– У вас свои интересы, узкие. Членов мало… Кто к вам пойдет?

– Это у нас узкие интересы? – поразился Семченко. – А пятьдесят восемь членов, по-твоему, мало? Да сочувствующие!

Все в редакции знали, что бывший командир роты Николай Семченко изучает международный язык эсперанто. И подробности знали. В боях под Глазовом он был ранен, долго валялся в госпитале, и там его приохотил к этому занятию доктор Сикорский, снабдив соответствующей литературой: самоучителем Девятнина, стихами эсперантистского поэта Печенега-Гайдовского и собственным рукописным переводом на эсперанто поэмы «Руслан и Людмила». С этим запасом и вступил Семченко на тернистую стезю эсперантизма.

Сам Сикорский, будучи пацифистом, считал эсперанто залогом всеобщего мира, а Семченко, напротив, твердо верил в грядущие потрясения, при которых международный язык послужит общепролетарскому делу. Он неоднократно предлагал учредить в губернской газете «Уголок эсперантиста», в чем, однако, не был поддержан членами редколлегии, а на его столе аккуратно подобранной стопой лежали все тот же самоучитель Девятнина, перешедший в его вечное пользование, и «Фундаменто де эсперанто» Людвига Заменгофа. Он соблазнял ими каждого второго посетителя редакции, как правило, безуспешно. Вадима тоже пытался обратить в свою веру. Чуть не силой всучил ему книжечку «500 фраз на эсперанто», выпущенную в прошлом году в Казани.

Фразы были такие:

«Весною снег и лед тают.

Меньшевик есть человек, недостойный веры.

Жену инженера мы можем назвать инженерша.

Моя сестра так чистоплотна, что даже одной пылинки нельзя найти на ее платье.

Мир хижинам, война дворцам!

Чистые белые манжеты и воротничок – хорошее украшение для мужчин, не правда ли?»

И прочее в этом роде – перевод давался тут же.

Вадим книжечку взял, подержал у себя для виду дня три, а после вернул Семченко, сказав, что у него к иностранным языкам вообще способностей нет. Дома он занимался французским, хотел в университет поступить на исторический факультет, но в изучении эсперанто никакого проку для себя не видел – все равно ничего путного на нем не написано.

– А что там будет, в вашем «Эсперо»? – поинтересовался Вадим. – Концерт, что ли?

– Приходи, увидишь. Завтра после митинга жду тебя у Стефановского училища. Понял? – В голосе Семченко ясно прозвенели приказные нотки, и у Вадима не хватило духа отказаться. Впрочем, тут имелись свои нюансы. Если бы не Семченко, почему-то ему симпатизировавший, Вадима давно выгнали бы из редакции за нерасторопность и забывчивость – качества для курьера непростительные.

Весной он ходил в университет на лекцию московского пананархиста Гордина, который изобрел международный язык «АО». В этом языке было всего одиннадцать звуков, пять гласных и шесть согласных. На письме они обозначались цифрами, чтобы никому не обидно было – ни русским, ни тем, кто латинским алфавитом пользуется или еще каким. В университетском клубе, где шла лекция, дым стоял коромыслом, в углу кто-то тренькал на гитаре, а Гордин, патлатый, толстый, в пиджаке фиолетового бархата с обтрепавшейся золотой бахромой, словно сшитом из театрального занавеса, писал мелом на доске слова своего языка, объяснял грамматику. Вадим тогда отметил на папиросной коробке спряжение глагола «делать». У него до сих пор эта коробка дома валялась: «аа» – делать, «биааб» – я делаю, «цеааб» – ты делаешь, «циауб» – ты будешь делать. Потом Гордин взял гитару – это его оказалась гитара – и стал показывать, как те же слова можно звуками изобразить. Это был не просто международный язык, а универсальный. «Циауб! – возглашал он, поднимая голос на последнем слоге и ясно, с хлопком, выговаривая звук «б», после чего припадал толстой грудью к гитаре, резко дергал струны, тряс деку. – Беаоб!»

Этот язык, как объяснил Гордин, предназначался для будущего пананархистского общества, где главную роль будут играть не мысли, а чувства. Чепуха, конечно, но если уж выбирать между эсперанто и языком «АО», то Вадим, пожалуй, предпочел бы последний. Гордин, по крайней мере, честно заявил: его изобретение практического смысла пока не имеет, общество еще не созрело для такого способа общения. А эсперантисты тем и раздражали больше всего, что при каждом удобном случае выставляли напоказ жизненную необходимость своего эсперанто, необыкновенную его важность. Выходило, будто они весь мир хотят спасти, человечество осчастливить, а окружающие этого не понимают, не ценят и даже суют им палки в колеса.

Вадим начал было вслух вспоминать про Гордина, но Семченко строго оборвал его:

– Шарлатан!

– Кто шарлатан? – спросил, входя в комнату, литературный консультант редакции Юрий Юрьевич Осипов, сорокалетний брюнет, тощий, с настороженным и усталым лицом раскаявшегося абрека.

Он был заслуженный фельетонист, подвизался еще в «Губернских ведомостях», а потом, при белых, в газете «Освобождение России» вел «Календарь садовода и птичницы», рассчитанный на местного обывателя. Но Осипов, как он сам утверждал, ухитрился в этом календаре под видом птиц и различных плодово-ягодных растений изобразить в критическом ракурсе деятелей комендатуры и городской думы, за что был со скандалом уволен. Правда, не так давно Семченко узнал, что уволили Осипова отнюдь не по политическим мотивам. Будучи в садоводстве и птицеводстве полным профаном, тот попросту переписывал аналогичный календарь из подшивки одной киевской газеты за пятнадцатый год. При этом ему хватило сообразительности делать поправку на климат, но сроки всяких прививок и подкормок все равно не совпадали, от обывателей стали поступать возмущенные письма, и его уволили. К тому времени, когда подлинные причины увольнения выяснились, Осипов был уже принят в редакцию с обязанностью руководить литкружком и править стиль молодых корреспондентов, доверие оправдал, и его после долгих дебатов оставили на месте.

Семченко и ему рассказал, как бы он на месте товарища Беклемышева поступил с топленым маслом.

– Вы, Коля, сложнейший вопрос затронули, – своим монотонным голосом, в котором не сразу угадывалась скрытая насмешка, начал объяснять Осипов. – О цели и средствах. Я бы предоставил его решать провидению. Если масло в дороге протухнет, не доедет до Западного фронта, значит, Беклемышев поступил нехорошо. А если доедет неиспорченным, то, выходит, все в порядке и бог на его стороне.

– Вы, Юрий Юрьевич, тоже к нам завтра приходите, – оборвал его Семченко. – Вам полезно будет… Между прочим, в концерте Казароза выступит. Слыхали про такую певицу?

– Казароза… Казароза. – Осипов задумался. – Что-то такое припоминаю.

2

Если бы Семченко спросили, зачем он, восьмидесятилетний старик, не так давно перенесший операцию на почках, два часа простоял в очереди за билетами на Ярославском вокзале, а потом сутки трясся в душном вагоне, где не открывалось ни одно окно, он бы не знал, что ответить. То есть для себя он все решил, но объяснить кому-то другому было трудно. Что объяснишь? Да, из Союза журналистов приглашали на юбилей областной газеты, из музея звали выступить с беседами о гражданской войне, обещали оплатить командировку через общество «Знание», но такие приглашения приходили и раньше из разных городов, по которым его мотала жизнь. Он им радовался, клал на видное место, показывал гостям, но никуда не ехал. А тут вдруг сорвался. Даже дочь не предупредил, позвонил ей на работу уже с вокзала.

И всего-то было письмо от этой учительницы, Майи Антоновны, просившей написать воспоминания о клубе «Эсперо», – листок в длинном поздравительном конверте, безличные обороты, скромный перечень собственных достижений, несколько вкрапленных в русский текст слов на эсперанто.

Ему не раз присылали мемуары на рецензирование, и он сочинял эти рецензии легко, быстро, сам удивляясь точности собственной памяти. Когда известный кинорежиссер попросил описать обстановку советского посольства в Лондоне в двадцатые годы, Семченко отстукал ему десять страниц на машинке, вспомнив даже, какого цвета были портьеры на окнах. А незадолго перед тем из журнала заказали очерк о деятельности нашего торгпредства в Англии, где Семченко проработал до тридцать второго года. Он написал его практически за один вечер, сразу набело, почти без правки, и очерк всем понравился – напечатан был без сокращений и признан лучшим материалом номера. А эти злополучные воспоминания он вымучивал целую неделю, маялся, уныло тыкал одним пальцем в клавиши машинки. Потом порвал написанное и отправился на Ярославский вокзал.

И сразу понял, что не зря приехал, когда по Петропавловской, ныне начдива Азина, улице вышел к Стефановскому училищу – тот же розово-красный неоштукатуренный кирпич, железные карнизы, встроенный в правое крыло восьмигранный шатер бывшей часовни. Внутри, конечно, все было по-другому, но по коридору тянулась все та же вечная риска, разделявшая стену надвое – внизу масляная краска, вверху побелка, и эта риска, пережившая революции и войны, тысячи раз виденная в учреждениях любого ранга, вдруг всколыхнула память и на полчаса повергла Семченко в состояние деятельного умиления.

– Пойдемте, покажу вам наш музей. – В вестибюле Майя Антоновна открыла ключом боковую дверь, пропустила Семченко в комнату, сумеречную от плотных штор. – Раньше здесь была швейцарская.

Но он уже и так вспомнил это полукруглое окно, этот выступ коридорной печи слева, низкий сводчатый потолок. В двадцатом году здесь помещалось правление клуба «Эсперо».

Теперь на стене висел портрет Чкалова. Под ним, на тумбочке, стоял большой мятый самовар из рифленой латуни, без крышки.

– Наша школа носит имя Чкалова, – бесстрастным экскурсоводческим голосом объяснила Майя Антоновна. – Мы собираем воспоминания о нем, встречаемся с людьми, лично знавшими Валерия Павловича.

Семченко кивнул на самовар:

– Его собственный?

– Нет… Подарок человека, с которым Чкалов состоял в переписке.

– Он бы вам еще подштанники свои подарил. – Семченко легонько пристукнул палкой по самовару, с удовольствием поймав встревоженный взгляд Майи Антоновны. – Тоже реликвия!

Раньше на палке был резиновый наконечник, но Семченко его снял. Ему нравился четкий стук дерева по асфальту.

На отдельном планшете он заметил фотографию человека в красноармейской фуражке, с кубарями в петлицах. Его лицо показалось знакомым – чернявое, длинное, с длинным острым подбородком, чуть асимметричное от неумело наложенной ретуши.

– Геннадий Ходырев. – Майя Антоновна проследила его взгляд. – Наш земляк… Был начальником погранзаставы в Карпатах, попал в плен, бежал, сражался в маки. Погиб во время парижского восстания. У нас есть его биография, ребята из совета музея писали… Показать?

– Если не затруднит.

Порывшись в шкафу, Майя Антоновна протянула несколько альбомных листов, сшитых по краю красной ниткой. На верхнем наклеена была такая же фотография, как на планшете, только маленькая, а сбоку цветными карандашами нарисован мужчина в набедренной повязке, поднимающий над головой оранжевый комок с лучами и сиянием. «Данко, наверное», – сообразил Семченко.

Начал читать:

«Геннадий Ходырев родился в 1903 году в семье рабочего. С детских лет он познал нужду и труд, помогая в мастерской своему отцу, по профессии шорнику…»

Это было в тот день, когда Вадим Кабаков привел Глобуса.

В три часа, отдав Наденьке перепечатать статью «Как бороться с безнавозьем», написанную одним из уездных агрономов, Семченко отправился на заседание народного суда. Давно следовало дать принципиальную статью о его деятельности, растолковать, что к чему. А то всякие слухи ходили по городу.

Суд заседал в бывшем ресторане Яроцкого. Это одноэтажное, похожее на барак каменное здание стояло у речного взвоза, рядом с театром водников «Отдых бурлака». Ниже теснились причалы – когда-то шумные, а теперь пустынные, ветшающие, со сломанными перилами и щербатыми сходнями. У берега темнела вереница плотов, на них копошились люди с баграми. Шла заготовка дров для городских учреждений. На эту работу направляли беженцев, вернувшихся из Сибири после разгрома Колчака. Решением губисполкома каждый мужчина должен был выгрузить по пять кубов, а каждая женщина – по два с половиной. Лишь после этого беженцы получали документы на право жительства.

Когда Семченко вошел в зал, послеобеденное заседание уже началось. На эстрадном возвышении, за длинным, почти без бумаг столом, который одной своей аскетически пустынной плоскостью способен был внушить уважение к суду, сидели трое, из чего Семченко заключил, что разбирается дело средней важности – в серьезных случаях приглашали не двоих заседателей, а шестерых. В центре перебирал какие-то листочки судья, пожилой слесарь с сепараторного завода. Справа поигрывал пальцами незнакомый усатый кавказец в офицерском френче, слева склонилась над протоколом Альбина Ивановна, учительница из школы-коммуны «Муравейник», входившая в правление клуба «Эсперо». Кивнув ей, Семченко пристроился во втором ряду, с краю.

Судили шорника Ходырева за кражу приводных ремней из паровозоремонтных мастерских.

Сам Ходырев, чернявый, унылого вида мужик лет сорока пяти, стоял на эстраде сбоку. За ним, в полушаге – милиционер. Свидетелей уже допросили. Судья что-то сказал Альбине Ивановне, тыча пальцем в протокол, потом посмотрел на Ходырева.

– Прошу вас рассказать о том, как происходило хищение.

– Брал, значит. – Ходырев тяжело сглотнул. – Там со стороны Преображенской дыра есть в заборе. И в стене дыра. Позапрошлым летом пристрой на кирпич разбирать стали, да не кончили. Досками только забито… И брал, значит.

– Вы утверждаете, будто брали одни обрезки. А вот свидетели другое показали.

– Чем начнется, тем не кончится. – Кавказец ударил смуглой ладонью по ребру стола.

– Говори всю правду, папаня, не бойся! – прозвенел сзади срывающийся молодой голос.

Семченко обернулся – как раз за ним, рядов через пять-шесть, сидела зареванная баба с младенцем на руках, вытирала слезы воротником кофты. Возле нее стоял паренек лет семнадцати, такой же чернявый и невзрачный, как Ходырев.

– Ты расскажи, как из «Рассвета» к тебе приходили! – крикнул паренек.

– Из «Рассвета», значит, ко мне приходили, – послушно начал Ходырев. – Из кооператива Веслянского… Зятек у меня там… Они всех лошадей на одну конюшню свели, сбрую тоже снесли. Сторожа, само собой, приставили. Мужики-то не хотели сперва, так уполномоченный из города приезжал, ругался. «Это, говорит, у вас кооператив буржуазный, всяк в своем углу сидит. Такие и при старой власти были!» Ну и свели, значит… А как сеять, упряжь и пропала. Кулаки, конечно, кто еще. Но концов не найдешь. А у них там ни шорника доброго нет, ни материалу. Ну, зятек и подбил на грех… А так обрезь брал.

– Расчет с вами производился деньгами?

– Не пряниками же! – огрызнулся Ходырев. И тут же сник. – Маслица маленько дали, свининки…

В начале июня Семченко пригласили на объединенную сессию губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска. Там говорили, что случаи шпионажа и контрреволюции в городе дошли на убыль, зато резко возросло число преступлений на должности и воровство. Лишь за одну неделю судили трех кладовщиков, торговавших похищенным с железнодорожных складов мылом, бемским стеклом и минеральным маслом, корейца из табачной артели за спекуляцию спичками и начальника карточного бюро при потребобществе за неправильное распределение талонов в столовые. Последнего Семченко знал. Однажды тот предложил ему лишний талон в столовую первого разряда – по-свойски предложил, между делом, и очень удивился, когда Семченко сгреб его за грудки. Не испугался, а именно удивился. Все повторял: «Я же тебе как человек человеку! Мне от тебя и не нужно ничего…»

Судья спросил:

– Вы знали, что обрезки приводных ремней тоже идут в дело?

– Как это? – Ходырев не понял или сделал вид, будто не понимает.

– Сшивают их… И так вон сколько кругом станков стоит!

– Так ведь и упряжь, поди, нужна, – рассудил Ходырев.

– Сами-то что, на велосипеде ездите? – опять встрял паренек за спиной у Семченко.

Судья устало перевел на него взгляд.

– Помолчи, сынок…

– Надо, товарищ судья, из кооператива свидетеля вызывать, – громко проговорил кавказец. – И если он нам сейчас неправду сказал, дать ему двойное наказание. На Кавказе всегда раньше так делали. Вот у хана Аммалата был закон…

– По декрету о суде, – напомнила Альбина Ивановна, – ссылки на законы свергнутых правительств воспрещаются.

– Хватит свидетелей. – Судья потер пальцами виски. – Пусть спасибо говорит, что мы его судим, а не транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные.

– Спасибо, – серьезно сказал Ходырев.

– Да ты что, папаня! Не старая власть, чтобы кланяться! – Паренек отцепил от рубахи материну руку, выскочил к эстраде.

Семченко встал, взял его за плечи и усадил на лавку, чувствуя, как вздрагивает под рубахой тощее мальчишеское тело.

– Сиди, Генька, – приказал Ходырев. – Мать не расстраивай!

На руках у женщины зашелся в вопле младенец, и именно потому, что жаль стало и Геньку, и эту бабу, и младенца, Семченко решил не поддаваться жалости, сказать правду:

– Можно мне выступить?

Судья удивленно вскинул голову.

– Зачем?

– Позвольте, – вмешалась Альбина Ивановна. – Согласно декрету о суде в слушании дела могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.

Несмотря на свою молодость, Альбина Ивановна к любому поручению в клубе относилась со всей ответственностью и так же ответственно подготовилась к роли народного заседателя.

– Много я говорить не буду. – Семченко положил перед судьей тетрадный листок. – Но попрошу зачитать суду и собравшимся это письмо. Оно пришло к нам в редакцию из Буртымского уезда.

Проглядев листок, судья понимающе кивнул и начал читать вслух:

– «В ноябре 1918 года, при эвакуации красных со станции Буртым был выброшен из вагона маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания. Недавно ездил с женой в коопторг за калошами и увидел: он до сих пор лежит на станции Буртым, когда в Республике нужда. Как же получаются такие дела? Калош нет, мыла нет, машина где-то стоит в бездействии, а маховик лежит. С комприветом Семен Кутьев».

– Видите, товарищи. – Семченко посмотрел на Геньку. – Машины стоят, станки стоят. Мы даже хлеб из Сибири вывезти не можем, потому что паровозов не хватает…

– Покамест и лошади нужны, – тихо сказал Генька.

– Я диалектику тоже понимаю. – Семченко нахмурился. – И гражданина Ходырева мне жаль, конечно. Жена, ребятишки, все такое прочее. Но судить его нужно по всей строгости настоящего тяжелого момента. Иначе этот момент и не кончится никогда!

– Товарищ судья! – Генька вспрыгнул на эстраду, замахал руками перед самым его носом. – Ежли бы папаня мой только обрезки брал, вы бы его к штрафу приговорили? Так? А остальное он для доброго дела позаимствовал. Для всеобщего счастья… Вот за обрезки и судите, по справедливости!

«Горячий парнишка», – с оттенком уважения подумал Семченко. Он вернулся на место, испытывая почему-то чувство неловкости, хотя все сделал правильно – меньше всего этот мужик заботился о всеобщем счастье, и встретил ненавидящий взгляд Геньки, которого милиционер выводил из зала. Глаза у парня были круглые, зеленоватые, чуть выкаченные из орбит. По-обезьяньи длинные руки суетливо оправляли выбившуюся из-под штанов рубаху. Семченко с внезапно острой жалостью отметил, что руки у Геньки слабые, костяшки налиты отроческой краснотой.