Текст книги "Охота с красным кречетом"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Нет, не стану, – сказал Мурзин, – Чего он раньше – то, ваш Бог, за правду не вступался? Кругом неправда. Я у себя в Центральном районе и, то поболе сделал, чтоб ее кончить… А Бог, поди, и сам не знает, кто вор. На князе Владимире сапоги и то проглядел.

– Зна-ает! И знак подаст. Уверуете, так непременно подаст!

– А вы не подадите?

– Я благодарность чувствовать умею, – печально отвечал отец Геннадий, – и добро ваше ко мне помню. И даже, прости господи, взял бы грех на душу, указал бы, на кого думаю. Пускай судят меня за мой суд! Но только ни на кого я, Сергей Павлович, не думаю. Господь мне знака не подает, потому что я духом слаб – генералу кланялся, в мирских стенах святым ладаном курил.

– Ага, – сказал Мурзин.

Стыдно стало. Чего нюни распускал перед Сыкулевым, Грибушиным, перед этим попом? Разжалобить хотел? Смерти боялся? Да пропади они пропадом, помощнички!

– Шучу я. – Он встал. – Не найду, ну и не найду. Делов – то!

Во дворе Пепеляев спешился, кинул поводья набежавшему ординарцу, вошел в губернаторский особняк и ахнул: два часа назад отдал приказ, но лишь теперь уводили из комендатуры старика Гнеточкина, который все это время, наверное, мечтал о том, как станет визирем при генерале Пепеляеве. Двое солдат волокли его под руки, он вырывался и кричал:

– Пилаты! Куда вы меня?

Чтобы не встречаться с ним, не видеть воспаленных безумных глаз, Пепеляев юркнул в канцелярию, а когда Гнеточкина вытащили на крыльцо, пошел дальше.

В коридоре, на полпути между канцелярией и каминной залой, остановил поручик Валетко.

– Привел? – спросил Пепеляев.

– Никак нет. Нельзя.

– А что такое?

– Да шлепнули их сегодня ночью.

– Всех четверых?

– Всех. – Валетко сделал такой жест, будто смахивал крошки со стола, и смотрел вопросительно, поскольку слышал обещание, данное Мурзину.

– Ступай – ка ты к Веретенникову в лазарет. А то без руки ведь останешься, герой. Мне безрукие адъютанты не нужны.

Уже догадываясь, что теперь, видимо, он и при обеих руках не нужен будет генералу, который возьмет на его место другого адъютанта, Валетко начал отнекиваться – мол, совсем не болит, заживет. Но отвечено было с отеческой суровостью: это приказ, обсуждению не подлежит, и Валетко повиновался. Следовало бы сказать, вернее дать понять генералу, умно и тонко намекнуть, что ничего не помнит, не слышал никаких обещаний, иначе из лазарета отправят не в штаб, а в строй, но ни сказать, ни даже намекнуть он не мог – совесть не позволяла. И еще, уходя, совершил последнюю ошибку: быстро отвел глаза в сторону, словно ненароком увидел нечто стыдное, унижающее не только того, кто это делает, но и того, кто смотрит.

Валетко ушел, Пепеляев остался в коридоре. На душе кошки скребли. Честно выполнить обещанное он уже не мог, хотя и не по своей вине; мог лишать отпустить самого Мурзина, если тот найдет перстень, и кошки скребли, потому что с детства приучен был держать слово. Раз не сдержишь, другой, и сам не заметишь, как душа расплывается, станет мягкой, как тесто. Значит, надо признаться Мурзину: так мол, и так, братец, не обессудь. Или не стоит пока? Может быть, то, что верно было для шестнадцатого года, теперь утратило всякий смысл? Не свечками ли в разрушенной церкви были эти честные слова, эти правила игры, старинное благородство? Жалкие огонечки среди хаоса, кто – то прикрывает их ладонью от ветра, но кому – то нужно и отстраивать стены. Не свеча встанет перед Богом, а душа. Праведник нынче тот, кто думает о деле, а дело – вот оно: одеть и накормить дивизию, чтобы по снегам, по морозу, идти дальше на запад, к Глазову и Вятке.

Пепеляев двинулся к каминной зале, уже взялся за дверную ручку, когда то ли от напряжения, то ли от медного холода, потекшего по пальцам, внезапно явилась мысль простая и ясная: он понял, куда девалось колечко. Как же он раньше – то не сообразил? Отпустил ручку и под удивленными взглядами двоих юнкеров, охранявших дверь каминной залы, отошел в сторону – подумать спокойно. Мысль была такая: купцов обыскивали по одному, заводя в соседнюю комнатушку, и вор, прежде чем туда идти, мог незаметно передать перстень сообщнику. А потом взял обратно, когда того повели. Ах, выжиги! Пепеляев курил уже вторую папиросу, пытаясь угадать, кто были эти двое. Именно двое, не больше. Три человека – это заговор, а где заговор, там и доносчик. Да и к чему делить добычу на троих? Грибушин и Ольга Васильевна? Грибушин и Сыкулев? Или Сыкулев и Каменский? А может быть, Каменский и Фонштейн? Бесполезно гадать, каждый мог снюхаться с каждым.

– Выжиги! – вслух повторил Пепеляев.

Снова шагнул к двери и снова остановился; послал одного из юнкеров привести сюда дежурного по комендатуре и ремингтонистку Милонову. Коли так, церемониться нечего. План уже готов: обыскать их всех разом, голубчиков. Одновременно. Другого способа он не видел. Раздеть догола. Мужчины в зале, а Чагину в соседней комнатушке. Пускай потом жалуются, черт с ними!

И Константинова, и купцов Мурзин просил рассказать одно и тоже: что происходило в зале перед тем, как прибыл Пепеляев и обнаружилась пропажа. Слушал и сравнивал. Рассказывали примерно одинаково: все сидели и стояли вокруг стола, на котором лежала коробочка с перстнем, один Исмагилов явился в самый последний момент и к столу не приближался. Правда, Каменский утверждал, будто Грибушин, когда все стали уговаривать Исмагилова не упрямиться, остался за столом, а сам Грибушин об этом умолчал; правда, Сыкулев – младший заметил, что Каменский примерял кольцо себе на палец, а затем – на палец Ольге Васильевне, которой оно оказалось как раз впору, о чем Каменский не упоминал; правда, Сыкулев – младший, по его же собственным словам, все время сидел на месте как прикованный, а отец Геннадий почему – то вообще его не заметил; правда, Калмыков, говоривший о себе, что предчувствовал неладное и потому тайно держал коробочку под наблюдением, ходил, как выяснилось, по пятам за отцом Геннадием, пока тот окуривал стены, но в целом все свидетельствовали приблизительно одно и то же, и, главное, показывали, не сговариваясь: в нужник никто не отлучался.

Ничего нового не добавил и Шамардин, вошедший с таким видом, словно его не на допрос позвали, а на совет – обсудить дальнейшие действия.

Купцы, сообщил Шамардин, в половине седьмого утра, когда согласились наконец сделать добровольные пожертвования, под конвоем отпущены были по домам. Отправились, видимо, поесть горяченького, ибо, кроме Сыкулева – младшего и Фонштейна, приволокшего вексель, никто ничего не принес. Могли бы и не ходить. Но он, Шамардин, времени даром не терял. С утра даже чаю хлебнуть не успел, сразу помчался на квартиру к Константинову, о котором узнал еще накануне, вытащил его из постели и доставил в комендатуру. Затем стали поджидать купцов. Те явились все разом, будто условившись заранее, если не считать Исмагилова и Калмыкова – тот, как и вчера, прискакал раньше всех. Остальные собрались без четверти восемь, а Пепеляев прибыл около половины девятого. Без десяти минут восемь Шамардин принял у Сыкулева – младшего коробочку с перстнем, осмотрел его и передал Константинову, который изучал перстень минут пять, после чего коробочку закрыл и поставил в центре стола.

– И никто больше ее не трогал, не раскрывал? – спросил Мурзин.

– Хватали. Но я приказал, чтоб не лапали.

– К тому времени, как отец Геннадий пришел, уже не трогали?

– Еще чего! Я приказал, значит все. Они со мной полночи просидели. Знают, что капитан шутить не любит.

– А зачем вообще позвали его сюда, попа этого?

– Для плезиру. Ладаном пахнет, а душа радуется.

– Ваша или генеральская?

– Всякая христианская душа радуется, – с усмешечкой отвечал Шамардин, постепенно наглея, потому что видел уже: не может Мурзин отыскать перстень, и, значит, скоро придет срок с ним поквитаться.

– А кто последний брал коробочку со стола?

– Сыкулев, – быстро сказал Шамардин и тут же передумал. – Нет, Каменский… Или Грибушин?

– А вы где были?

– Сидел возле.

– И коробочка была закрыта?

– Точно так, закрыта!

– Выходит, – спокойно сказал Мурзин, – кроме вас, некому было и взять.

Оставив потрясенного Шамардина, который ощутил холод внизу живота при мысли о том, что этот вывод будет доложен Пепеляеву, Мурзин толкнул дверь в залу. При его появлении сразу сделалось тихо, разговоры смолкли. Отец Геннадий уже ушел, запах ладана выветрился и все отчетливее наплывал неувядающий аромат французских духов Ольги Васильевны. По– прежнему царственно – невозмутимая, она сидела рядом с Сыкулевым – младшим, в ее сложенных щепотью пальцах мелькнула и скрылась в муфте пружинка – зубочистка. Вероятно, и Сыкулева она не считала за мужчину. Ольга Васильевна была безмятежна, а ее собеседник сопел громче обычного и царапал палкой паркет. На коленях он держал принесенный из дому облезлый портфель. Этот портфель Мурзин обследовал давно, часа два или три назад. В нем лежали шерстяные носки и толстая вязаная кофта, захваченные, как объяснил сам Сыкулев, на тот случай, если генерал на что – нибудь разгневается и опять велит загасить камин.

Когда искали перстень, пламя заливали водой, но после снова разожгли, и ни кофта, ни носки пока что не пригодились. Но кто знает, что ждет впереди?

От бешеного генерала всего можно ожидать. Калмыков и Фонштейн, надеясь на лучшее, но готовясь и к худшему, тоже предусмотрительно явились не налегке: один с баулом, другой – с маленьким чемоданчиком. Там находились теплые вещи, кое– какая снедь, немного денег, а у Калмыкова еще и Библия. Сейчас эти двое примостились рядышком, что – то жевали. По лицам их Мурзин понял, что они покаялись друг другу в своем грехе и простили друг друга.

Тот Мурзин, который отправился в соседнюю комнатушку вести допрос, еще ничего не знал, а этот, вышедший обратно в залу, мог знать многое. Все смотрели на него, ждали, что скажет. Лишь Константинов, отвернувшись, глядел в окошко. Мурзин подошел к нему и тоже поглядел на улицу: двое солдат вели куда – то старика Гнеточкина, безобидного чудака, последние десять лет страстно мечтавшего состоять при всех начальниках для говорения им правды. Указывая на окно, Гнеточкин о чем – то возбужденно рассказывал своим конвоирам. Вот остановился, захлопал себя ладонями по бедрам, как бы собираясь взлететь. В открытую форточку доносился его голос:

– Отсюда и вылетела…

Солдатики слушали с интересом.

Шамардин, пытаясь оправдаться, но шепотом, чтобы другие не слышали, встал рядом с Мурзиным. При виде его Гнеточкин вдруг отшатнулся, заорал с исказившимся лицом:

– Он! Это он! Его душа вылетела! По глазам вижу!

Конвоиры с двух сторон подхватили его под руки, поволокли по улице, а Гнеточкин вырывался, кричал:

– Куда вы меня тащите? Это он вам приказал? Он, я знаю!

Калмыков, тоже подскочивший к окну, покрутил пальцем у виска.

– Что там такое? – не вставая, поинтересовался Грибушин.

– Опять Гнеточкин скандалит, – объяснил Калмыков.

– По нему давно сумасшедший дом скучает, – сказала Ольга Васильевна.

К ней, вспомнил Мурзин, Гнеточкин много раз обращался с просьбой давать ежесуточно по сто свечей, чтобы они, прикрытые прозрачными колпаками, денно и нощно горели бы вокруг мраморной вазы для прошений, но Ольга Васильевна, естественно, не дала. Какие свечи, если и вазы – то нет!

Месяца два назад Гнеточкина совсем уж было собрались запереть в дурдоме, но Мурзин его отстоял. Он считал, что этот человек нужен городу. Встречая его на улице, каждый невольно задумывался вот о чем: а есть, может, и в самом деле какая – то правда, ему одному известная и скрытая ото всех? И неуютно делалось под взглядом этих воспаленных, вечно слезящихся глаз. Ворочалась в них темная полубезумная тоска по справедливости, и Мурзин жалел Гнеточкина, защищал от начальников, которые его гоняли, привечал, потому что оба они мечтали об одном – о всеобщей правде, только достичь ее хотели по – разному. Эх, Гнеточкин! Теперь уж некому будет за него вступиться.

– Чего он на меня, падла? – кипятился Шамардин. – По морданции бы ему, чтоб заткнулся!

– Вам велено не выходить отсюда, – напомнил Мурзин.

Не обращая внимания на ропщущего Шамардина, мимо зубоврачебного кресла, которое бессмысленностью и никчемностью своей в этой зале неприятно саднило душу, прошел к столу, сел, взял в руки черную коробочку. Он ничего не знал, говорить было не о чем, но возникало почему – то странное чувство, будто все уже понял, догадался когда – то давно, а потом забыл, и сейчас нужно не сообразить, не понять, а именно вспомнить, как вспоминаешь утром промелькнувший и забытый сон, который, кажется не этой ночью приснился, а бог весть когда, чуть ли не в детстве.

Коробочка была закрыта. Сидя за столом под взглядами шестерых купцов, Константинова и Шамардина, Мурзин держал в руке коробочку, силился вспомнить и не мог – память скользила по всему тому, о чем рассказывали эти люди. Ей, бедной, не за что было зацепиться.

Пепеляев не вошел, а влетел в залу, за ним – дежурный по комендатуре, двое юнкеров и Милонова.

– Ну что?

Вопрос Пепеляева обращен был к Мурзину, но Шамардин, словно именно он играл здесь главную роль, успел ответить первым:

– Ищем, ваше превосходительство… Ищем!

Мурзин ничего не сказал.

– Встать, – велел ему Пепеляев.

Он встал, не выпуская из пальцев коробочку.

– Господа – а! – спохватившись, провозгласил дежурный по комендатуре.

Грибушин и Ольга Васильевна нехотя поднялись, прочие уже и так стояли.

– Садитесь, мадам, – сказал Пепеляев и снова повернулся к Мурзину. – Что, провели тебя Сил Силычи?

– Не меня одного.

– Ну, это мы еще посмотрим… Спрашиваю в последний раз, господа: где перстень?

– Скажу за всех, – ответил Грибушин. – Нам нечего добавить к тому, что мы уже сообщили вам и вашему помощнику…

Плавно округленные фразы, голос вкрадчивый и вместе с тем уверенный, барственное мановение большой белой руки. Пепеляев посмотрел на Сыкулева – младшего, который, как предполагал Грибушин, силой внушения соткал из воздуха перстень ценой в тридцать три тысячи рублей. Гипнотизер, борода веником, был красен, тяжело дышал и держался рукой за спинку стула. Господи, подумал Пепеляев, да такому и на трешку не соткать! Или Грибушин нарочно пускает пыль в глаза? Может быть, они с Сыкулевым – пара, при обыске передавали перстень друг другу?

А Константинов? Что за чушь с этими исчезающими бриллиантами? Кстати, ведь в прошлый раз его не обыскивали. Почему? Пройдохи под маской юродивых, вот уж поистине бедствие национального масштаба.

Грибушин продолжал рассуждать, и Пепеляев решил, что все, хватит ходить в дураках.

– Сейчас вы все подвергнетесь повторному обыску, – объявил он. – Мадам, прошу пройти в ту комнату.

Поведя плечиком, Ольга Васильевна пошла, куда было велено. Милонова последовала за ней.

– Прошу раздеваться, – сказал Пепеляев, когда за женщинами закрылась дверь.

– Что значит раздеваться? – спросил Каменский.

– То и значит, – объяснил Пепеляев. Раздеваться. Снять с себя одежду.

– Как? – поразился Каменский. – Прямо здесь, при всех?

– Надеюсь, вы шутите, – сказал Грибушин.

– Не более, чем вы.

– Я не стану, – плачущим голосом заявил Каменский. – Пожалуйста, обыскивайте по одному там. – Он кивнул на дверь комнатушки, куда ушли Милонова с Ольгой Васильевной. – А здесь я не стану. Мы не арестанты, чтобы раздеваться друг при друге.

– Чего канючишь? – спросил у него Сыкулев – младший. – Небось рыльце в пуху? У кого совесть чиста, тот всегда готов. – И начал, скинув шубу, разоблачаться с неожиданной для его сложения быстротой.

Остальные не шевелились.

У Пепеляева дернулась верхняя губа.

– Всем снять обувь и раздеться до белья! Одежду для осмотра передавать им. – Он указал на свою свиту, которая стала расползаться по комнате.

– А наша честь? – выкрикнул Каменский.

– Честь? Да какая у вас честь? Лучше не вынуждайте меня прибегать к силе. Я жду!

– Господин генерал, – бросился к нему Константинов. – Это невозможно. Умоляю вас, остановитесь! Такое унижение. Как мы все потом будем смотреть в глаза друг другу?

– И вы тоже раздевайтесь, – приказал Пепеляев.

– Я? – не поверил Константинов. – Вы мне говорите?

Калмыков и Фонштейн уже расстегивали пуговицы. Один

юнкер подошел к Грибушину, другой – к Сыкулеву – младшему, дежурный по комендатуре – к Каменскому, который вздохнул и повиновался. Но Грибушин, отпихнув подошедшего юнкера, закричал:

– Не прикасайтесь ко мне!

Смирился он лишь после того, как Пепеляев с перекошенным лицом выхватил револьвер.

– Прошу вас, не надо, – шептал Константинов, с которого Шамардин грубо стаскивал пиджак: раздевал с удовольствием, наслаждаясь вновь обретенными полномочиями, ловко поворачивал туда – сюда, покрикивал.

Мурзин видел глаза Шамардина – серо – голубые, пустенькие, как бы и твердые, но в то же время смотрящие в никуда, причем всегда одинаковые, не меняющие своего выражения ни в гневе, ни в радости. Такие глаза бывают у стрелков – асов, молодых честолюбцев и застарелых пьяниц, и Мурзин припомнил Гнеточкина: что он там кричал, по – петушиному хлопая себя по бедрам? Какая душа? Почему по глазам, да еще сквозь грязное стекло видно, что у Шамардина ее нет? И если в самом деле нет ее, то что для Гнеточкина душа – жажда справедливости только? Или еще и любовь? И верность? Но ведь не побежишь, не спросишь.

Вскоре пятеро купцов и Константинов, раздетые, стояли в нескольких шагах один от другого – на такое расстояние развел их Пепеляев, чтобы не могли передавать перстень из рук в руки. Все в нательных рубахах и в подштанниках, один Грибушин из протеста разделся донага, решив обратить публичное раздевание в спектакль, унижающий не его самого, а того, кто это затеял; стоял совершенно голый, не прикрывая срама, уперев руки в полные чресла. Из протеста же он расшвырял одежду по комнате: пиджак полетел в один угол, сапоги – в другой, сорочка – в третий. Юнкера ходили, подбирали все это с полу. Константинов, стараясь ни на кого не смотреть, беззвучно шевелил губами и заслонял клоунские заплатки на белье.

Генеральские помощники рылись в карманах, вынимали стельки из сапог, переворачивали и трясли валенки, щупали подкладку у пиджаков и поддевок. Под руками Шамардина треснули и разошлись по шву константиновские штаны.

И Мурзин, глядя на этих людей, почувствовал вдруг, что ему стыдно на них смотреть, одетому – на голых. Пускай эти люди, за исключением Константинова и, может быть, еще Калмыкова, не стоили сочувствия, сами всю жизнь раздевали и обирали других, но сейчас, присутствуя при их унижении, Мурзин ни малейшего злорадства не испытывал, напротив, хотелось отвести взгляд, не смотреть. Сам он никогда, пожалуй, не смог бы заставить себя сделать то, что Пепеляев сделал спокойно, не колеблясь.

Мурзин стоял у окна, сжимая в руке коробочку. Найдет генерал перстень или не найдет, было почти безразлично. Ему – то что? Жизнь кончалась. Он уже видел, как на камском льду, у прорубей, под дулами винтовок скидывают с себя жалкую одежонку двое самооборонцев, раненый пулеметчик и китаец Ван Го, которому не быть больше Иваном Егорычем. И рядом с ними стоит он сам. Прикипают к наледи босые ноги, последним холодом охватывает душу и тело. Залп, черная вода всплеснула, кровь на снегу. Шамардин аккуратно скатывает снятый с Мурзина жилет. Хороший жилет, теплый, постирать и носить под кителем.

Мурзин вертел в пальцах коробочку, но до сих пор не открывал. Безумная надежда была: вот сейчас откроет, а перстень уже там, подкинутый перепуганным вором. Надавил шпинек, пружинкой откинуло картонную крышку. Пусто. Он потрогал кусочек синего бархата, устилающий донце, как лоскут какой – нибудь – кошачье лукошко; обломанный ноготь неприятно зацепил материю, и тогда наконец вспомнилось то, о чем все время хотел вспомнить и не мог.

Пацаном, еще в Царевококшайске, его иногда звала к себе в дом соседская барыня – играть в лото с ее больным сыном, не встававшим с постели. Играли часа по четыре кряду, и на это время им ставили у кровати тарелку с пирожными. Как – то раз Мурзин попросил пару штук для сестер, но барыня прочитала нотацию и не дала. А унести без спросу нельзя: когда уходил домой, горничная в прихожей обшаривала, ощупывала, чтобы чего не стибрил, раз нашла в карманах по пирожному, отобрала да еще за ухо надергала. Сестры предлагали выбросить им по пироженке в окошко, но окна выходили во двор, куда им не пробраться. Все – таки в конце концов додумались: Мурзин притащил под рубахой своего кота. Вместе с барыниным сыном, который страшно обрадовался новому развлечению, веревочкой подвязали коту под брюхо два пирожных и пустили за окно, во двор, откуда он сразу сиганул на улицу. А там уже его сестры караулили. Правда, во дворе, пытаясь избавиться от поклажи, кот валялся на мусоре, и сестричкам немногое досталось – одни крошки, давленые и перемазанные грязным кремом.

– А кошки тут не было? – спросил Мурзин, когда Пепеляев проходил мимо.

Тот поглядел, не понимая.

– Кошки, говорю, не было? Могли к ней привязать и выпустить за дверь.

– А ведь точно, ваше превосходительство, была, – задумчиво сказал дежурный по комендатуре.

И один из юнкеров подтвердил: была кошка. Где – то около бродила, мяукала.

– Серая, – встрепенулся Сыкулев – младший, и со всех сторон посыпалось на генерала: серая, черная, нет серая; Калмыков с Фонштейном тоже ее видали, но им она показалась белой, как снег.

– Может, не одна была? – предположил Пепеляев.

Через минуту губернаторский особняк огласился топотом, криками: юнкера побежали ловить кошку. В течение дня ее замечали в разных местах, ремингтонистки в канцелярии слышали мяуканье, но теперь никто не знал, куда она девалась. Дежурный по комендатуре то и дело выглядывал в коридор, давал указания, где еще поискать. Обыск закончен был второпях, купцы начали потихоньку одеваться. Лишь Константинов по – прежнему стоял неподвижно, отвернувшись к окну.

Пепеляев достал часы, щелкнул крышкой: половина четвертого. Перстень пропал, шума не избежать, и Шамардин, конечно, сегодня же донесет в Омск, что генерал Пепеляев самоуправствует, игнорирует циркуляры и якшается с пленными большевиками. На кошку надежда была слабая, и странная мысль не давала покоя: если действительно у бриллиантов, как утверждает Константинов, есть душа, то не ее ли видел Гнеточкин вылетающей из этой комнаты?

Держа коробочку в одной руке, Мурзин внезапно отломил картонную крышку, освободил и вытащил стальную пружинку. Она была в точности такой же, какую Ольга Васильевна использовала в качестве зубочистки, только слегка светлая, блестящая, без сизоватого отлива.

Вот уже и Константинов стал одеваться, грустно разглядывая порванные Шамардиным штаны.

– Капитана тоже надо обыскать, – сказал Мурзин – Чем он лучше других?

Пепеляев решил, что можно авансом выдать Шамардину за будущий донос.

– Давай, сказал он. – Пускай все убедятся, что ты чист. Раздевайся.

– Да я его и так обыщу, можно не раздеваться, – сказал Мурзин.

– Ишь ты! – возмутился Пепеляев. – Офицера обыскивать! Свои обыщут.

– Он, сука, у меня голый по льду побегает перед смертью, – пообещал Шамардин, расстегивая портупею.

Грибушин, Каменский и Сыкулев – младший, уже одетые, наблюдали, как он раздевается, с нескрываемым удовлетворением, но Константинов не смотрел; ему неприятно было ничье унижение, даже этого капитана, который с него самого срывал одежду бесцеремонно, как с чучела, и порвал единственные штаны. И Калмыков с Фонштейном скромно отводили глаза, хотя и по другой причине. Они понимали: Шамардин не забудет, не простит тем, кто видел его босым, жалким, в одних дыроватых подштанниках.

Дежурный по комендатуре взял протянутые Шамардиным галифе, вывернул карманы, всем своим видом показывая, что делает это не по своей воле, а по приказу, и на пол порхнул махонький кусочек синего бархата с почернелыми обугленными краями. Бесшумно порхнул и никто не обратил на это внимания. Быстро нагнувшись и опередив Шамардина, который тоже потянулся к обгорелой бархотке, Мурзин поднял ее, вгляделся: точно такая же устилала дно коробочки. На ладони поднес Пепеляеву:

– Гляньте – ка.

Но генерал уже не слышал и не смотрел, потому что в этот момент вбежали юнкера, последний прижимал к груди огромного рыжего кота, отловленного на дворе, за сараями.

– Он самый, – убежденно произнес Фонштейн, хотя недавно говорил про белоснежную кошку, а это был кот, причем рыжий.

– Он, он, – закивал Сыкулев – младший.

Кот жмурился и закладывал уши от страха. Его завалили на стол, один юнкер прижимал задние лапы, другой – передние, дежурный по комендатуре копался в густой шерсти, искал привязанный ниточкой перстень.

Мурзин взглянул на Грибушина, который с иронически вздернутыми бровями наблюдал суматоху вокруг кота. Уже ясно было: этот человек догадался первым, хотя и не обо всем, но никому не сказал, кроме Ольги Васильевны, только ей одной. Пускай оценит его ум, его проницательность. После этого разве она сможет отказать ему в любви? И еще он хотел отплатить Пепеляеву за контрибуцию, Мурзину – за реквизицию. Сдал им карты и сел следить за игрой, усадив рядом Ольгу Васильевну, чтобы вместе насладиться их тупостью, неспособностью ничего понять. А ведь знают столько же, сколько и он, Грибушин. Что видел, то им и рассказал. Пожалуйста, делайте выводы. Если не гипноз, то что?

Шамардин, скользнул мимо, шепнул:

– Отдай бархотку, отпущу, когда на Каму поведут…

Не ответив, Мурзин шагнул к Грибушину:

– Спасибо за правду, Петр Осипыч. Коробочка – то и в самом деле была пуста.

Из соседней комнатушки выглянула Милонова. Убедившись, что все мужчины уже одеты, поманила Ольгу Васильевну.

– Умный вы человек, Петр Осипыч, – сказал Мурзин, – а в бабах не разбираетесь. У госпожи Чагиной свои расчеты.

– О чем вы? – вскрикнул Грибушин.

– Рассказали ей, что коробочка была пуста?

– Ну, заладили как попугай. Я про это вам и говорил, и генералу.

– Но об одном не говорили.

– Интересно, о чем же?

Коробочка была пуста, – повторил Мурзин – Да. Только другая коробочка.

– Она вам сказала? – поразился Грибушин. – Она? Ольга Васильевна?

Думаете, пожалела меня? Нет, у нее свои расчеты. – Оставив разом скисшего Грибушина обдумывать сказанное, Мурзин двинулся к Ольге Васильевне; та успела заметить пружинку в его руке и смотрела, не отрываясь.

Надеясь на чудо, юнкера не отпускали кота, хотя на нем не было ничего, кроме блох. Милонова, краснея, докладывала генералу, что досмотр она произвела, но кольца не обнаружила. Внезапно Пепеляев метнулся к столу. Оттолкнув юнкеров, ухватил кота за задние лапы и с силой швырнул Мурзину прямо в лицо. Кот вцепился когтями в шею.

– Ну, – бешеным шепотом спросил Пепеляев, – что еще скажешь?

Мурзин стряхнул кота на пол, и тот стреканул за дверь.

Все смотрели на Мурзина, лишь Грибушин – на Ольгу Васильевну, которая осторожно, бочком, все ближе и ближе придвигалась к окну.

– Да хватит ему измываться над нами! – Шамардин молниеносно выхватил револьвер, но Пепеляев успел ударить его по руке снизу вверх.

Уши заложило от выстрела; пуля, срикошетив от вентиляционной решетки под потолком, с низким шмелиным гудением пролетела над головами и вошла в стену, в переборку, отделявшую залу от соседней комнатушки.

Уже спокойнее, уже поигрывая отнятым у Шамардина револьвером, Пепеляев повторил:

– Так что ты еще скажешь?

Купцы, при выстреле прыснувшие в разные стороны, теперь старались держаться за спиной у генерала, чтобы невзначай не угодить под пулю, если тот вздумает стрелять. Один Мурзин остался с ним лицом к лицу.

Когда начал говорить, заметил, что форточка в окне, возле которого минуту назад стояла Ольга Васильевна, открыта. А ведь Каменский, раздеваясь, ее закрывал, эту форточку, дабы не простудиться. И лицо Ольги Васильевны вновь стало царственно – безмятежным, словно все происходящее никоим образом к ней не относилось. Словно случайно попала сюда из какой – то иной жизни. Само собой, пружинку она выкинула на улицу, воспользовавшись паникой, но Мурзин продолжал говорить, потому что бархотка – то была при нем, он крепко сжимал ее в кулаке.

Купцы глядели только на него, лишь Грибушин уставился в пол, да Константинов, уверенный в том, что вора найти невозможно, по – прежнему смотрел в окно, и непонятно было, слушает он или нет. Шамардин держался поближе к двери. Отдельной кучкой стояли дежурный по комендатуре, двое юнкеров и Милонова. Пуля ударила в стену над ее головой, прическу запорошило осыпавшейся побелкой, будто седина пробилась в волосах. От этого лицо Милоновой казалось бабьим, постаревшим.

Мурзин говорил, и все, кроме Грибушина и Константинова, не только слушали, но еще и следили за его взглядом. Даже Калмыков с Фонштейном, давно взявшие себе за принцип ничего лишнего не знать о людях, способных отомстить за такое опасное знание. Все внимательно следили за его взглядом, ждали, на кого укажет. А Мурзин, пожалуй, чаще, чем на других, поглядывал на Грибушина и на Ольгу Васильевну. Но он решил не упоминать их имен. Зачем, если все равно не докажешь? Пружина вылетела за окно, пропала в снегу, и вспоминать о ней не стоило. Грибушин с Ольгой Васильевной могли быть спокойны. Бог им судья и совесть, ежели есть.

Кот здорово разодрал шею. Мурзин трогал царапины, кончики пальцев были в крови. Константинов достал платок, но не успел протянуть, выронил на пол, когда услышал, что, оказывается, не одна была коробочка, а две, совершенно одинаковых, и в каждой лежало по синей бархотке.

Купцы еще стояли голые, еще шел обыск, а Мурзин, готовясь к смерти, открыл коробочку в безумной надежде обнаружить там подкинутый перстень, пружинкой откинуло крышку, и тогда он понял. Сейчас объяснять про это не хотелось. Напряжение ушло, но и радости почему – то не было, все казалось простым, даже скучным. И стыдным. Война, гибнут товарищи, а тут пружинка, бархотка. Накатила усталость – губами лень шевелить.

Мурзину говорить не хотелось, а Пепеляеву – слушать. Противно было. Чего рассусоливать? Пускай покажет, коли нашел, и дело с концом. Не все ли равно, кто взял. Мог – то любой, вот что главное. На кого же надеяться в этом городе? Но слушал, не прерывая. Да, он, генерал Пепеляев, не для того Богом предназначен, чтобы разгадывать купеческие хитрости, его дело – война, он там царь и Бог, и никакого нет позора, что не понял. Даже казалось, теперь, будто не очень и хотел понять, не особо старался.

Было две коробочки, объяснял Мурзин. Одна, с перстнем, лежала на столе, другая – у вора в кармане, пустая, и незаметно поменять их местами было не так уж сложно. А вынуть прямо в кармане перстень и бросить коробочку в камин, чтобы на случай обыска избавиться от улики, – еще проще. Имени вора он не называл. Зачем? Догадаться легко, семи пядей во лбу иметь не надо. И не говорил о том, что Ольга Васильевна, с которой Грибушин поделился своей догадкой, позднее извлекла из камина пружинку от сгоревшей коробочки – сизую, потемневшую в огне. Потом, уже на свободе, шантажируя похитителя, можно взять с него отступного. Вот, что ей важно, и плевать она хотела на Грибушина с его любовью и проницательностью. У нее свои расчеты.