Текст книги "Охота с красным кречетом"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Старший Пепеляев, как известно, член партии кадетов, – заметил Грибушин. – А младший, говорят, придерживается эсеровских взглядов. Просто до поры до времени не афиширует их.

– Дожили, – покачал головой Фонштейн, – генерал – и эсер!

– Что – то не похоже на то, – усомнился Каменский. – Как он из пушек – то по городу! На Монастырской два дома снарядами разбило, в квартале от меня. Человек с подлинно демократическими убеждениями такого себе не позволил бы.

Грибушин усмехнулся:

– Ну, генералы, они прежде всего генералы…

– Бога не гневите! – осерчал Сыкулев – младший. – В ножки ему поклонитесь, что большевиков прогнал!

– Которые на Монастырской, они сами виноваты, – сказал Калмыков. – Надо было в погреб лезть.

– А я так на крыше сидел, с биноклем, – неуверенно похвалился Каменский, косясь на Ольгу Васильевну. – Все же исторический момент. Пули вокруг – чирк, чирк!

Но Ольга Васильевна, никак не оценив его смелость, решила наконец вернуть беседу к выбранной теме:

– При губернаторе было общество. А если есть в городе порядочное общество, куда хочешь войти и быть принятой, как – то невольно больше начинаешь следить за собой.

– Куда уж больше вашего, Ольга Васильевна, голубушка? – удивился Каменский, с нескрываемым раздражением поглядывая на Грибушина, который восхищенно следил за движением ее белых полных рук, разглаживающих на столе бумажку от съеденной конфеты.

– При всякой, душечка, ты власти хороша, – игриво добавил Грибушин.

Ольга Васильевна вздохнула:

– А что толку? Теперь я нищая, хоть по миру с сумой.

– Не с этой ли? – Грибушин указал на ее изящный кожаный ридикюльчик.

– Ты не прибедняйся, матушка, – сердито укорил Сыкулев – младший. – Мыльце – то, свечечки небось припрятала?

– Болтаете бог знает что! – возмутилась Ольга Васильевна.

– Говорю, что знаю… А вот мы с Семен Иванычем хотели наши пароходики зарыть где, да велики больно.

– Все мы теперь нищие, господа, – примирительно заключил Фонштейн.

– Что и говорить, – подтвердил Каменский.

Ольга Васильевна сверкнула на него острыми черными глазами.

– Коли так, что вы ко мне подсаживаетесь?

– Ничего, господа, ничего, – подбадривал Калмыков. – Поправимся, даст Бог.

Но у всех остальных на душе было неспокойно, и тревога еще усиливалась от того, что за столом находилось почему – то кресло дантиста – белое, с подголовником, странно притягивающее взгляд, не понятно, кем и для чего здесь поставленное. Возле этого кресла, не принимая участия в разговоре, стоял непроницаемый Исмагилов – боковая ветвь одного из могущественных казанских торговых домов: мануфактура низшего сорта, скобяные изделия.

– Может быть, – робко предположил Каменский, – нас призвали сюда затем, чтобы разом восстановить в имущественных правах? В конце концов у военной диктатуры есть одно неоспоримое преимущество: никакой волокиты.

– Да, да! – обрадовался Калмыков.

Прочие промолчали, а Сыкулев – младший совсем уж свирепо засвистал носом.

Ровно в шестнадцать ноль – ноль пришла и построилась на улице юнкерская рота – в две шеренги, фронтом к особняку. Пятью минутами раньше, войдя в кабинет коменданта города, чьи обязанности Пепеляев решил временно исполнять сам, Шамардин доложил, что приглашенные прибыли. Правда, большинство пермских гильдейных купцов, доложил он, разъехались кто в Сибирь, кто в Уфу, кто за границу, осталось восемь, из них налицо семь; купец Седельников при красных тронулся умом, и говорить с ним ни о чем нельзя.

Пепеляев поднялся из – за стола, мельком глянул на себя в зеркало. Он соскучился по настоящим зеркалам, ведь совсем недавно надеты генеральские погоны, еще не остыли, обжигают плечи.

– Господа – а! – первым входя в залу, строго воззвал Шамардин.

Купцы встали – шесть мужчин и одна женщина.

– Садитесь, мадам. – Сказал ей Пепеляев.

На левом фланге, с которого Шамардин начал представлять прибывших, пыхтел толстый бородатый старик с палкой, о нем было сказано, что это господин Сыкулев – младший.

Интересно, подумал Пепеляев, каков же старший.

– Начать следовало бы с дамы, – напомнил он Шамардину.

Вслед за Ольгой Васильевной представлены были прочие: вальяжный Грибушин, поклонившийся с достоинством вызванного из ссылки опального боярина; суетливый, похожий на пуделя Каменский, виновато глядящий Фонштейн, каменноликий Исмагилов и еще раз Калмыков, старый знакомец. Каждому Пепеляев протягивал руку. Грибушин пожал ее по – европейски, спокойно и мягко; Каменский вцепился так, словно тонул: Фонштейн деликатно взялся за самые кончики пальцев, Исмагилов едва тронул и сразу отпустил, будто обжегся; Калмыков дружески встряхнул, а Сыкулев – младший медленно оплел генеральскую ладонь узловатыми мощными пальцами и не отпускал, пока Пепеляев сам не вырвал.

С улицы наплывал приглушенный стеклами дробот, мерный стукоток – там стыла на ледяном ветру юнкерская рота, топталась, грея зябнущие ноги.

Наконец, гостям предложено было сесть.

– Ну, господа, – спросил Пепеляев, и как вам тут жилось при большевиках?

Молчание, потом вызвался Грибушин:

– Позвольте, ваше превосходительство, я окажу за всех…

Но сказать за всех ему не дали, каждый хотел доложить сам за себя. Первым, исчисляя понесенные убытки, ровно загудел Сыкулев – младший, за ним вступил Калмыков, Грибушин же, способный широко смотреть на вещи, начал говорить от имени тех купцов, которые разбежались из города, не дождавшись прихода белых, а также от лица тронувшегося умом несчастного Седельникова.

Ольга Васильевна даже всплакнула, поминая обыски, реквизиции, смерть мужа и неделю трудовой повинности. Исмагилов, и тот ввернул, не выдержав, какую – то непонятную жалобу, лишь Фонштейн молчал, скорбно глядя на генерала, но его молчание было внятнее любых слов.

Пепеляев слушал равнодушно. Поначалу купцы еще соблюдали приличия, но вскоре заговорили все хором, перебивая друг друга, скопом наваливаясь на одного, если тот пытался преувеличить свои потери, и в общем гуле истинная картина вырисовывалась туманно. Впрочем, Пепеляев не очень стремился ее прояснить.

– Аки Иов на пепелище! – провозгласил наконец Сыкулев – младший, грянув палкой об пол, и Пепеляев решил, что хватит, высказались.

Он поднялся:

– В таком случае прощайте, господа.

Сразу стало тихо.

– Я вас больше не задерживаю, прощайте, – повторил Пепеляев. – Я думал, с вами можно иметь дела, а вы, оказывается, разорены вконец.

– У меня есть рыбка! – испуганно выкрикнул Калмыков.

– Скажу за всех, – опять вылез Грибушин, а на этот раз никто его не остановил. – Не спешите с выводами, ваше превосходительство. Видите ли, кое – что удалось нам и сохранить в предвидении будущего. Я прав, господа?

Утвердительно ответил один Калмыков, но и возражений тоже не послышалось.

– Тогда, – сказал Пепеляев, – прошу всех подойти к окну. И вас, мадам… Полюбуйтесь, как одеты ваши освободители.

На морозе, на ветру коченела рота – ботиночки, тощие шинельки, фуражки вместо шапок, нитяные перчаточки, прикипающие к затворам, а у иных и вовсе упрятаны в рукава голые руки. Посинели губы, уши покрыты черными коростами.

– Бедненькие, – вздохнула Ольга Васильевна.

Калмыков заметил, что неплохо бы им водочки, а Грибушин сказал:

– Ваше превосходительство, теперь я вижу, вы действительно сотворили чудо. Земной вам за это поклон. – И поклонился величаво.

– Вы сами убедились, в каком положении находится дивизия, – сказал Пепеляев. – Моим людям нужны полушубки, валенки, шапки, рукавицы. Нужно мясо и масло. Сено, овес, теплые попоны для лошадей. У меня нет подвод, и лошадей тоже не хватает. Короче говоря, господа, я рассчитываю на вашу благодарность.

– Но у нас ничего этого нет, – быстро сообщил Каменский.

– Минуточку, Семен Иваныч. – Оттерев его в сторону, вперед снова выступил Грибушин. – Пожалуй, мы могли бы провести кое – какие торговые операции и получить то, что вам требуется. Но не сразу, конечно.

– Срок? – спросил Пепеляев.

– Не меньше месяца.

– Много.

– Можно и побыстрее. Вопрос вот в чем: какими деньгами вы намерены с нами расплачиваться?

В первый момент Пепеляев от изумления и обиды не нашелся даже, что ответить, и тут же все опять загалдели. Сыкулев – младший хотел получить плату исключительно царскими золотыми империалами или, на худой конец, серебряными рублями, Фонштейн согласен был даже на кредитные билеты Сибирского правительства, прочие настаивали на иностранной валюте, английской или французской. Грибушин готов был взять и японские иены.

Пепеляев молча, с презрением разглядывал этих людей, которые даже сейчас, натерпевшись под большевиками, остались прежними, ничем не желали поступиться во имя собственной же свободы. Он обернулся к Шамардину:

– Прикажи увести юнкеров.

– И, разумеется, – добавил Грибушин, – мы хотели бы получить некоторые гарантии в виде аванса.

– Задаточек – это само собой, – подтвердил Сыкулев – младший.

– Да поймите же вы! – Пепеляев сделал последнюю попытку. – Деньги у меня только сибирские, а их никто брать не хочет. Если же я начну проводить насильственные реквизиции по деревням, это в конце концов ударит по нам же. И по вам, господа! Мы теперь одной веревкой повязаны. Мужик отвернется от нас. Нужно ему заплатить за лошадей, за подводы, за валенки. Понимаете? За все то, без чего я не могу наступать. Такое уж сейчас время, все мы должны чем – то жертвовать. Вспомните Минина!

Купцы слушали хмуро, лишь Фонштейн согласно кивал, но и он помалкивал.

– Мне нужны деньги! – почти прокричал Пепеляев. – Золото, драгоценности! Я не верю, что вы ничего не сумели припрятать. И они нужны мне сейчас. Немедленно! Не через месяц и не через неделю! Слышите? Потрясите кубышками, господа! Во имя России! Глядите, я, генерал Пепеляев, кланяюсь вам в ноги! – И в самом деле поклонился, опустив руку до полу и бешено чиркнув ногтями по паркету.

Тишина сгустилась, оттеняемая заоконным топотом, словами команд, вяканьем ружейных тренчиков; там уходила, не выполнив поставленной задачи, юнкерская рота. Затем выплыл одинокий голос – грибушинский:

– У нас нет денег.

– Черт с вами, возьму натурой на обмен! Какие товары можете мне предложить?

– У нас ничего нет, – сказал Грибушин при общем одобрительном ропоте. – Ни товаров, ни наличных денег, ни драгоценностей. Мы нищие.

– Это было настолько неожиданно, что Пепеляев на мгновение растерялся:

– Позвольте, но ведь вы только что говорили…

– Вам послышалось, – нагло заявил Грибушин.

На улице начинало темнеть, но электричество еще не зажгли. Камин прогорел, в комнатных сумерках тлеющие угли переливались, как сокровища на дне сундука. Пепеляев смотрел в камин, чуть раскачиваясь взад – вперед от сдерживаемой ярости, которая пересекала дыхание, свинцом наливала ноги. В тишине едва слышно поскрипывала портупея, вот выстрелила, рассыпавшись прахом, последняя головешка, ойкнула Ольга Васильевна, вошедший Шамардин опасливо косился на генерала: уж он – то хорошо знал, что сулит это раскачивание.

– Час вам на размышление, – тихо проговорил Пепеляев. – Заметьте время. – Взглянул на часы и вышел, с силой захлопнув за собой тяжелую дверь.

Ровно через час он вошел в каминную залу, где при его появлении сразу стихли возбужденные голоса, и получил тот же ответ.

Купцы стояли тесной кучкой, прижавшись друг к другу: Ольга Васильевна в центре, справа от нее Каменский, затем Калмыков, слева – Грибушин и Сыкулев – младший, а на фланги вытеснили Исмагилова с Фонштейном. По лицам было видно, что уступать они не собираются.

– Кто проводил реквизиции? – спросил Пепеляев.

Грибушин усмехнулся грустно:

– Да все, кому не лень. ЧК, милиция, военные… Мы нищие.

– Послушайте, уважаемые! – вскипел Пепеляев. – Мне известно, какими суммами исчислялись ваши состояния еще год назад. И вряд ли все это удалось присвоить большевикам, вы не дети! Я надеюсь от каждого из вас получить на нужды армии взнос в размере не менее десяти тысяч рублей в пересчете на золото по курсу шестнадцатого года.

– Десять "тысяч? – ахнул Каменский. – За что?

– Царские деньги и «керенки» не годятся, – спокойно продолжал Пепеляев. – Для оценки золота и камней будет приглашен опытный ювелир. Все товары также приму по ценам шестнадцатого года.

– Это что же, взвизгнул Каменский, – контрибуция?

– Вовсе нет. Сугубо добровольное пожертвование. Как при Минине.

– Но вы еще не Пожарский, – сказал Грибушин. – Это насилие, и мы будем жаловаться адмиралу Колчаку.

– Сколько угодно, – отмахнулся Пепеляев, подумав однако, что Шамардин вполне способен еще раньше настрочить донос в Омск.

Возле камина, прислоненная к стене стояла кочерга с деревянным эфесом. Пепеляев сжал ее в руке и так, с кочергой, мимо шарахнувшихся купцов прошел к выходу, остановился:

– Спрашиваю в последний раз: вы согласны?

– Нет, – за всех ответил Грибушин.

– Что ж, в таком случае подумайте до утра.

Со вздохом облегчения Каменский немедленно устремился к двери, но Пепеляев загородил ему дорогу кочергой:

– Куда? Думать вы будете здесь.

Уже в дверях Шамардин решился напомнить генералу, чтобы оставил кочергу, и отвечено было громко, в расчете на всех:

– Она им не понадобится.

Солдатика, спешившего по коридору с охапкой дров для камина, Пепеляев отослал обратно.

– Печь не топить, – приказал он Шамардину, – обойдутся. К дверям караул, без моего разрешения никого не выпускать. В нужник водить под охраной. Даме принеси шубу, остальные пускай так сидят. Понял?

К вечеру начало пуржить, под ветром сугробы и крыши домов курились мелкой белой пылью.

Выйдя из тюрьмы, двинулись не в кладбищенский лог, откуда утром, когда увели Яшу с Мышлаковым, доносились выстрелы, и не к реке, где, как говорили в камере, пленных расстреливают и спускают прямо под лед, чтобы не долбить могилы в мерзлой земле, а сразу от ворот направились в другую сторону, к Вознесенской церкви: впереди Мурзин, за ним двое конвойных, сбоку толстенький вислоносый капитан, повелительно подпрыгивающий на ходу. Свернули на Сибирскую, и окончательно отлегло от сердца. До этого Мурзин шел нараспашку, готовясь к смерти, а теперь застегнул шинель.

Вошли в губернаторский особняк. Вестибюль, коридор; капитан отворил одну из дверей, пропустив Мурзина вперед себя; кабинет: пяток стульев у стены, стол, за столом человек в генеральских погонах – молодой, не большие тридцати. Лет, наверное, на пять помоложе самого Мурзина.

– Шапку сними! – страшным шепотом приказал капитан.

– Ничего, мы люди военные. Можно и в головных уборах. Садитесь… Я генерал – майор Пепеляев. Знаете такую фамилию?

– Слыхал.

– А вы, значит, красный «фараон»? Так?

Мурзин пожал плечами.

Зачем его сюда привели, он не знал, даже не догадывался, но по обращению уже предчувствовал какой – то соблазн, перед которым непросто будет устоять, и не только от голода, мерзко сосало под ложечкой.

– Ах, да, – улыбнулся Пепеляев, – я и забыл. Ведь все уголовники теперь ваши братья, вы их из тюрем повыпускали. Они, по – вашему, жертвы социальной несправедливости. Так? Мать родную зарезал, так это общество виновато. Чем же вы, разрешите узнать, занимались в своей милиции?

– Да ничем, – сказал Мурзин. – Блох ловил.

– А, случаем, в реквизициях участия не принимали? У купцов, например?

Мурзин покрутил головой:

– Ох, Сил Силыч! Наябедили уже?

Вот им бы его и отдать, чтоб патронов не тратить, – вставил капитан. – В куски размечут. Особенно этот Сыкулев – младший.

– Да – а, Шамардин, – отозвался Пепеляев, – раньше – то бывало, полиция грабителей ловила, а эти сами грабят.

– Вы будто в воду смотрите, – усмехнулся Мурзин. – Я при царе семь теток отравил, божий храм обчистил.

– Лучше расскажите, как купцов грабили.

– А то не знаете, как грабят? Ночка темная, прихожу с кистенем. Кошелек, говорю, или жизнь…

– Ну, ваньку – то не валяйте!

– А что? Сидим, разговоры разговариваем. Почему не рассказать?

– Конфискации у купцов подлежало все имущество? – спросил Пепеляев. – Или что – то им оставляли?

– Так вы у них спросите сами, все или не все.

– Непременно спрошу. А пока что вас спрашиваю.

– Да я совру, недорого возьму.

– И они точно так же. Купцов не знаете? А мне нужно знать правду.

– Зачем? – удивился Мурзин.

– То есть как зачем? Для правды.

Мурзин молчал. Почему – то не хотелось говорить эту правду, хотя личные вещи у купцов не изымали, реквизировали только товары для нужд фронта, да и то не все, и на кое – какие торговые операции, необходимые населению, смотрели сквозь пальцы. Кроме того, в самые последние дни стало известно о тайных грибушинских, исмагиловских и чагинских складах, собирались проверить, да не успели.

Между тем Пепеляев начал подробно выспрашивать про каждого из купцов по отдельности: сперва про Грибушина, потом перебрал остальных – что у них было, что взяли, не осталось ли чего и где может быть спрятано. Мурзин отвечал уклончиво, не понимая, зачем генералу все это нужно. После очередного такого ответа Пепеляев не выдержал, сорвался:

– Да кого вы покрываете? Чего ради? Это же злейшие ваши враги!

– Капиталисты, – добавил Шамардин. – Кровососы!

Пепеляев сделал знак ему замолчать, но поздно, ситуация начала проясняться. Само собой, купцы, как им и положено, жмотятся, не желают ни гроша давать своим освободителям, валят все на него, на Мурзина – мол, обобрал до нитки, оставил голыми. Ай, молодцы! Решили хлебом – солью отделаться. Он покосился на большой каравай, завернутый в расшитое полотенце и лежавший на краю стола, хотя до этого старался даже лишний раз не глядеть в ту сторону, слюной томило.

Перехватив его взгляд, Пепеляев оторвал здоровенный ломоть:

– Угощайтесь.

– И сольцы, бы хорошо.

Деревянная расписная солонка, щелчком припечатанная к столешнице, переместилась на ближний край, Мурзин аккуратно пересыпал все ее содержимое в карман шинели. Затем вырвал из – под корки кусок мякиша, посолил, запихал в рот. Пепеляев, расслабившись, наблюдал за ним с очевидным удовольствием.

– Вот что, братец, – сказал он. – Будешь говорить правду, отпущу тебя. Понял?

– Ага.

– Даю честное слово.

Мурзин кивнул. Теперь он видел контур соблазна очерченным до конца, и странное облегчение холодило душу. Ближайший план был таков: успеть съесть побольше, пока не отобрали.

– Начнем с Грибушина, – предложил Пепеляев. – Что могло у него остаться после ваших реквизиций?

– Ничего, – с набитым ртом промычал Мурзин.

– Ни товаров, ни золота, ни драгоценностей?

– Шаром покати.

Прожевав, дополнил:

– Все они нынче голые, Сил – Силычи – то.

– И Каменский? – спросил Пепеляев.

– Как сокол. Мои ребята у него и ложки серебряные унесли.

– И Чагина, и Фонштейн, и Сыкулев – младший?

– Голытьба, – подтвердил Мурзин.

Минут через пятнадцать такого разговора Пепеляев, рассвирепев, отнял у него остатки каравая и закинул в угол. Мурзин стоял на своем, и непонятно было, то ли он врет, пытается провести, то ли его самого провели хитрюги купцы.

Шамардину приказано было Мурзина обратно в тюрьму не водить, запереть здесь же в чулане.

В дверь постучали, вошел часовой – юнкер, один из двоих, поставленных у каминной залы, доложил, что арестованные выбрали парламентера и просят его принять.

– Веди, – обрадовался Пепеляев.

И рано обрадовался: через минуту прибыл Каменский, что уже само по себе доказывало всю несерьезность дела. И действительно, от лица всех Каменский предложил внести требуемую сумму в царских ассигнациях или в «керенках». Но Пепеляев решительно отклонил попытку компромисса.

Он приказал подавать коня, сначала посетил старые казармы за Сибирской заставой, где разместились один из полков и юнкерский батальон, устроил юнкерам перекличку, осмотрел пожарную снасть, потом помчался на вокзал, где ремонтировали разбитые снарядами пути, с вокзала – в штаб дивизии. Там он составил десяток приказов, еще столько же подписал и до часу ночи сидел над штабными картами: из Омска приказывали 2–ю Сводную дивизию полковника Штаммермана двинуть на уфимское направление; для наступления на Глазов сил не хватало, решено было расширить плацдарм на правом берегу Камы и ждать подкреплений. В час ночи по телефону донесли, что верстах в двадцати от города появился красный бронепоезд. Поскакали на Каму. Пепеляев испытал боеготовность охранявшей мост батареи, затем с двумя командирами полков поехали в номера Миллера, чей владелец еще не вернулся из Уфы, съели приготовленный денщиками не то ужин, не то завтрак и разошлись по комнатам. Выжиги – купцы казались уже чем – то далеким, несущественным, почти не существующим. С наслаждением раздевшись, Пепеляев лег в чистую цивильную постель, и было такое чувство, будто он лег, полежал немного, а уже надо вставать: в дверь стучали. Спал, наверное часа полтора, не больше – утром, около шести часов, разбудил Шамардин, рапортовавший, что купцы согласились на капитуляцию. Казалось, он ждет, что сейчас генерал соскочит с постели и бросится его обнимать, но Пепеляев никакого особенного восторга не испытал.

– С каждым пошли двоих солдат, – сказал он. – Пускай идут по домам и несут все в комендатуру. Сроку им два часа. Пока не приду, никого не отпускай.

В двадцать минут девятого Пепеляев подъехал к губернаторскому особняку и уже в вестибюле, заметив часового у шинельного чулана, вспомнил, что здесь, за этой дверью, сидит Мурзин.

Тот нехотя встал навстречу – небритый, с мятым лицом.

– Ну что? Будешь рассказывать, как купцов – то грабил?

– Свидимся на том свете, расскажу, – пообещал Мурзин.

– Обождать меня там придется.

– Ничего, обожду. Бог даст, недолго.

– Так вот, – ласково сообщил Пепеляев, – сейчас мне доложили, что пермское купечество решило пожертвовать в пользу моих солдат по десять тысяч рублей с брата.

– Не шибко – то расщедрились, – оказал Мурзин, ничуть не удивившись, и Пепеляев запоздало сообразил, что сюрприза не получилось: здесь в чулане, хранились купеческие шубы и шапки, купцы заходили сюда, прежде чем отправиться по домам.

– Значит, обманул меня вчера? – спросил Пепеляев. – Или тебя, может, обманули Сил Силычи? А? Ты с них одну шкуру, другую, а у них этих шкур, как у капусты. Давай божись, будто знать ничего не знал. Тогда отпущу.

Мурзин молчал.

– Оглох? Побожишься, так и быть, поверю. Выведу сейчас на крыльцо, и проваливай… Ну?

– Совестно, – сказал Мурзин.

– Ишь ты! – удивился Пепеляев. – Гордый? А чего тогда хлеб мой жрал?

– Есть хотелось, – объяснил Мурзин.

– И еще хочешь?

– Хочу. Двое суток не ел.

– Есть хочешь, а жить не хочешь?

Выйдя в коридор, Пепеляев еще помедлил, дожидаясь, не передумает ли; не дождался, велел часовому запереть чулан и двинулся в сторону каминной залы.

Понурые, с зелеными лицами, кутаясь в шубы, купцы сидели за столом, среди них – важный лысый старичок с бородкой, с моноклем в глазу.

– Это ювелир Константинов, – подсказал Шамардин.

– Молодец, догадался, – подхватил Пепеляев, оглядывая стол в поисках принесенных сокровищ, но ничего не увидел, кроме маленькой черной коробочки, одиноко стоящей перед Константиновым.

Шамардин между тем докладывал, что Калмыков согласился внести свою долю рыбой – соленой, вяленой и мороженой; Грибушин – чаем, Ольга Васильевна – мылом и свечами, и свозить все это в комендатуру не имеет смысла. Фонштейн же предъявил вексель, согласно которому Сыкулев – младший задолжал ему как раз десять тысяч, и он, Шамардин, чтобы продемонстрировать всем твердость и справедливость новой власти, решил взыскать эти деньги с Сыкулева – младшего дополнительно к его собственному взносу, а с Фонштейна ничего не взыскивать.

– Правильно, – одобрил Пепеляев.

Сыкулев – младший запыхтел, собираясь возмутиться, но генерал прикрикнул:

– Отставить, господин Сыкулев!

При всей своей нелюбви к ростовщикам он понимал: долги надо платить, потому что любой должник всегда надеется на перемену власти, которая все спишет, и положиться на него нельзя. Причем это относится ко всяким долгам, не только денежным.

– Но проценты в пользу Фонштейна, я думаю, взимать не стоит, – сказал Шамардин. – Десять тысяч и ни копейкой больше. И вексель уничтожить.

– Совершенно верно, – кивнул Пепеляев. – Никаких процентов!

Шамардин, одобренный двумя похвалами кряду, продолжал докладывать: за Каменского также уплатил Сыкулев – младший, но уже на сугубо добровольных началах; Каменский подписал обязательство уступить ему за эту сумму пассажирский пароход «Людмила», он же «Черномозский пролетарий», который осенью был уведен красными и в настоящее время находится в районе Черномозского завода, сто верст вверх по Каме.

– Ну и ну! – Пепеляев с подозрением глянул на Каменского. – Не продешевили вы? Целый пароход, и всего за десять тысяч?

– А что делать? – огрызнулся тот, нервно дрыгай тощим коленом, обтянутым полосатой брючиной. – Как прикажете поступить, если мне только самовар и оставили? Ждать, пока вы меня расстреляете?

– Итого, – подвел баланс Шамардин, – в счет векселя Фонштейну, за Каменского и за себя лично господин Сыкулев представил перстень с тремя бриллиантами.

– Золотой?

– Платиновый. Ювелир оценил его в тридцать две тысячи рублей золотом по курсу шестнадцатого года.

– Тридцать две – тридцать три, – солидно уточнил Константинов. – Изумительная вещь. Бриллианты чистейшей воды и необычайно крупные.

– Пускай будет тридцать три, – милостиво решил Пепеляев. – Три тысячи мы ему вернем. Чаем, свечами или мылом. Любопытно, откуда у вас такой перстень, господин Сыкулев?

– Говорит, что фамильная драгоценность, – объяснил Шамардин.

– Ага, – ухмыльнулся Грибушин, – От бабки – поденщицы в наследство достался.

– А он не фальшивый? – поинтересовался Пепеляев.

Старичок – ювелир оскорбленно поджал губы.

– Ну, а этот гусь? – Пепеляев ткнул пальцем в Исмагилова.

Шамардин развел руками:

– Ничего не принес. Отказывается, понимаете ли.

– Лучше помирать буду! – заявил Исмагилов и тут же, без долгих разговоров отослан был в тюрьму, чтобы там подумал как следует.

– И черт с ним! – сказал Пепеляев, когда Исмагилова увели. – Я хочу посмотреть перстень. Надо же, тридцать три тысячи!

Шамардин шагнул к столу, взял маленькую черную коробочку, поставил ее себе на ладонь, бережно открыл и замер, вылупив глаза. Перстень исчез.

Когда Пепеляев ушел, Мурзин снова сел на пол. Сидел, мял в руке оброненную кем – то из купцов перчатку, думал о Наталье. Как она там? Успела ли уйти к тестю? В чулане было темно, и возникало такое чувство, будто ему перед смертью завязали глаза. Всякий раз, едва по коридору приближались чьи – то шаги, чтобы оглушительно прогреметь мимо двери и удалиться, затихнуть вновь, он невольно втягивал шею в плечи и напружинивал мускулы, как охотничий кречет, которого уже вывезли в поле и вот – вот сдернут с головы застящий свет суконный клобучок.

Дед Мурзина родом был из Казанской губернии, село Старокрещеново под Царевококшайском, жили там русские вперемежку с татарами, крестившимися в незапамятные времена; они ходили в церковь, но почитали и развалины древней мечети за околицей, пили водку, но не брезговали и кумысом. Еще при царе Михаиле Федоровиче старокрещенцам пожалована была свобода от всех податей и казенных повинностей, кроме одной: ловить и поставлять ко двору для царской охоты красных кречетов, которые водились в окрестные дубравах. Потом всех кречетов переловили, а свобода осталась. Цари давно стали императорами всероссийскими, позабыли как с кречета клобучок снимать, как подбрасывать его с руки при виде мелькающей в полях куропатки, а старокрещенцы хотя и пахали землю, как все мужики, но по – прежнему считались государевы кречетники, люди вольные; никому не принадлежали. Народ был лихой, соседние помещики их побаивались. А лет семьдесят назад, еще при крепостном праве, начальство в Казани вдруг спохватилось: какие – такие кречетники? Откуда взялись? Донесли в Петербург, и велено было старокрещенцам записаться по выбору в любое из податных сословий: в купцы, мещане или казенные крестьяне. Мурзин – дед приписался к царевококшайскому мещанству, а внук перебрался в Пермь, женился, работал слесарем на пушечном заводе.

Для забавы Мурзин держал голубятню, но нет – нет, и особенно по пьяному делу, всплывала давняя пацанья мечта – поехать в Старокрещеново, изловить белого кречета, которые, как говорили, раз в десять лет еще попадались в тамошних прореженных дубравах. И Наталья, когда он, хмельной, вваливался в дом, гладила по голове, шептала о том, как вместе поедут, поймают, выучат, станут на охоту ходить, всегда будет на столе свежая дичь; он затихал, размякал от этого шепота, а утром вставал и шел на завод собирать орудийные замки. Детей у них не было. Потом решили взять из приюта младенчика, и, чтобы от соседей скрыть, что не свой, приемыш, Наталья подкладывала на живот, под платье, подушечку – будто беременная. Но тут началась на пушечном заводе забастовка, Мурзин в поганой тачке прокатил по цехам инженера Люкина, мерзавца и шпиона, за что угодил в Сибирь, на поселение, и там, среди ссыльных, пить бросил, начал книжки читать, в три года стал тем Мурзиным, каким был и теперь.

Вскоре после того, как ушел Пепеляев, за дверью поднялась беготня, крики, еще час, наверно, миновал, затем приблизились шаги, отличные от всех прочих, и в проеме, на свету, опять возникла генеральская фигура.

– Выходи, – сказал Пепеляев.

Негнущимися пальцами расстегивая шинель, чтобы нараспашку пойти навстречу смерти, Мурзин выбрался из чулана, однако двинулись не на улицу, не к выходу, а в противоположную сторону – в глубь особняка. Вошли в тот же кабинет, где были вчера, где в углу валялись остатки каравая, и когда Пепеляев, не садясь, опять заговорил о купцах, о сделанных ими добровольных пожертвованиях, Мурзин никак не мог взять в толк, зачем ему все это рассказывается по второму разу. Смерть была совсем близко, рядом с ней шестнадцатый год, по ценам которого Пепеляев собирался принять у купцов пожертвованные товары, то есть всего – навсего позапрошлый, казался далеким, как времена кречетников: тогда была одна жизнь, а теперь – другая, и непонятно было, каким образом из той могла возникнуть эта.

Он слушал Пепеляева, но слышал не его слова, а заоконные будничные звуки утреннего города: звон ведер у обледенелой колонки, собачью брехню, налетевший свист санного полоза, колокол, и так ясны и отчетливы были эти звуки, так много за ними открывалось душе, что, казалось, никакая сила не может заставить его, Мурзина, больше их не слышать. Даже смерть.

Солнце играло в закуржавевшем окне кабинета, Пепеляев хвастал не то своей прозорливостью, не то просто удачей, и снова появилась мысль, больно ожегшая еще утром, когда купцы разбирали из чулана шубы и шапки, чтобы идти за контрибуцией: вот не отобрали у них всего и досталось генералу, обернется оружием, лошадьми, фуражом, продовольствием. А из – за кого так вышло? Тот, с глазами навыкате, пометивший фальшивой датой приказ об эвакуации, сказал бы, не задумываясь: вы и виноваты, товарищ Мурзин. Но виноват ли? Да, он доказал, что нехорошо купцов разорять подчистую, они тоже люди, кто – то ведь и торговать должен был в этом мире, раз уж мир так устроен. Кто как, но Мурзин при реквизициях поступал по совести, изымал не все, а лишь ту часть, что нажита обманом. Сам, расспрашивая приказчиков и горожан, вникая в бухгалтерию, изучая приходные и расходные книги, тщательно определял эту часть, для каждого из купцов разную. Он, Мурзин Сергей Павлович, начальник рабочей милиции, хотел справедливости, и не его вина, что город пал. Снег ли тому причиной, как утверждали самооборонцы, или проспали штабные, изменил Валюженич, но город пал, ничего не поправишь, и купцы сдались, остается лишь умереть достойно, в распахнутой шинели.