Текст книги "Екатерина Медичи"

Автор книги: Леони Фрида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

На протяжении всей его речи королева-мать сидела неподвижно, бледная, с застывшим взглядом, не в силах смириться с отстранением ее от власти. Только когда Генрих начал слабо прикрытую атаку на Гизов, Екатерина очнулась от транса. В его голосе гремело вновь обретенное ощущение власти и авторитета: «Некоторые знатнейшие дворяне моего королевства формируют лиги и ассоциации, но, желая проявить обычную доброту, я готов закрыть на это глаза и простить прошлые прегрешения». Гиз, не ожидавший такого дерзкого и ядовитого выпада, «изменился в лице и явно возмутился». Герцог и его брат, кардинал, пришли в ярость и потребовали изъять оскорбительные для них намеки из речи короля при публикации. Екатерина умоляла Генриха согласиться, и король пошел им навстречу. Сессия продолжалась несколько недель, но Екатерина была слишком больна, чтобы присутствовать, и впервые за тридцать лет у нее не было причины заставлять себя подняться. Вместо этого она позволила себе сдаться на милость подагре, непрекращающемуся кашлю и приступам ревматизма.

Зато 8 декабря королеве-матери удалось выбраться на церемонию брака своей любимой внучки, Кристины Лотарингской, с Фернандо Медичи, великим герцогом Тосканским, представленного так называемым «заместителем». Это был союз, на который она надеялась, и он удался, принеся ей последнюю радость за всю ее долгую жизнь[61]61
  Заключение брака между Кристиной Лотарингской и герцогом Медичи не только способствовало решению многих щекотливых проблем относительно прав Екатерины на часть тосканских владений, но также принесло королеве-матери большое утешение, так как тем самым старшая ветвь ее семьи соединилась с ветвью, происходящей от Джованни Медичи.


[Закрыть]. После свадебной церемонии в часовне замка Блуа она дала бал в своих апартаментах. Неделей позже, 15 декабря, Екатерина слегла. Вернулась болезнь легких, стало трудно дышать. Доктора хлопотали вокруг нее, но помочь не могли. В те же дни Генрих, борясь с Генеральными Штатами, услышал о готовящемся новом заговоре Гизов с целью похитить его и увезти в Париж. Его также предупреждали, что Гиз хочет стать коннетаблем Франции и губернатором Орлеана. Он не мог более обращаться к матери за помощью, а в отравленном злобой сердце все подозрения быстро находили поддержку.

Говорили, будто бы 17 декабря герцогиня де Монпансье, обедая с братьями, герцогом и кардиналом де Гизом и их домочадцами, подняла тост за старшего брата как нового короля Франции, а еще будто бы вела разговоры о том, как употребит свои золотые ножницы в отношении Генриха. Актеру и музыканту Венецианелли случилось присутствовать при этом; возможно, он сильно преувеличивал, но не замедлил сообщить обо всем королю. По замку ползли то одни слухи, то другие, прямо противоположные. Наконец 19 декабря, с помощью новых советников, Генрих решил, что Гиз, чья позиция была неуязвима для обычных методов, «должен погибнуть от удара кинжалом». И даже назначил дату – 23 декабря.

Гиз, располагавший отличной шпионской сетью, получил несколько предупреждений о готовящемся против него заговоре и стал умолять нунция Моризини унять короля.

Нунций мало чем мог помочь, разве что посоветовал обратиться к королеве-матери, дабы та усмирила гнев сына. В прошлом ей часто удавалось создать защитный барьер между королем и его недругами, как воображаемыми, так и реальными. Герцог навестил ее, и она обещала, что сделает все, дабы изменить кровожадные намерения сына. 20 декабря маршал де Бассомпьер и сеньор де Мэнвиль, оба принадлежавшие к Лиге, стали настаивать, чтобы Гиз покинул Блуа немедленно, ибо его хотят заманить в смертельную ловушку.

Утром 21 декабря придворные видели, как король и герцог горячо спорят о чем-то в садах близ замка. Гиз настойчиво просил освободить его от должности наместника. Король счел это хитрым маневром со стороны Гиза, который метил на более высокую должность коннетабля. Позже в тот вечер он держал совет, посвященный расправе над соперником. Король мог встречаться с остальными заговорщиками, не боясь вызвать подозрения, ибо в этот момент шел праздничный бал в честь замужества Кристины Лотарингской, и внимание всего двора было приковано к этому событию.

На встрече, не желая, чтобы о нем вспоминали «как о Нероне», король, однако, еще раз подчеркнул суть ситуации: если Гиз не умрет, то убьет самого короля или отстранит его от власти. Было решено, что нужно также расправиться и с кардиналом де Гизом, ибо, если его пощадить, он станет слишком сильным центром притяжения для экстремистов из Лиги. Генрих оправдывался тем, что братья Гизы виновны в «оскорблении величества», а это преступление карается смертью. В возбуждении король обратился к своему тесному кружку: «Кто убьет этих злодеев-Гизов ради меня?» Его личные «сорок пять» телохранителей из созданного д'Эперноном отряда не моргнув глазом согласились выполнить задание. В ту же ночь до Моризини дошли новые слухи, и он отправил собственного капитана охраны к архиепископу Лионскому Пьеру д'Эпинаку, прозванному «мозгом Лиги», с которым ужинал герцог Гиз, дабы предупредить последнего об опасности.

На следующее утро после мессы король и герцог, как сообщали очевидцы, снова препирались, и это было странно, ибо их обоих пригласили в покои к Екатерине. Генрих был сама щедрость и остроумие, и оба шутили и обменивались сплетнями у кровати королевы-матери. Они отлично провели время, угощаясь сладостями и болтая, наконец, Екатерина попросила обоих обняться, дабы забыть о прошлом. Генрих, как говорят, заключил герцога в объятия и поцеловал. Соперники отбыли из королевских покоев, вроде бы, в самом сердечном расположении духа. Эта сцена очень подбодрила Екатерину, хотя, как заметил один историк, слова из пьесы Расина «Британник» – «Я обнимаю своего врага, ибо так проще задушить его» – как нельзя лучше подходили к ситуации.

Перед тем, как расстаться с герцогом в тот вечер, король объявил, что, поскольку он будет справлять Рождество в отдаленном павильоне парка, ему необходимо закончить там одно неотложное дело. Он повернулся к герцогу со словами: «Кузен, у нас есть важные и трудные задачи, разрешить которые следует до конца года. Придите, пожалуйста, завтра рано утром на совет, дабы мы могли этим заняться». И, так как он переезжал в павильон, то попросил герцога (в обязанности которого входило хранение всех ключей в замке), немедленно дать ему ключи, так как фургоны для перевозки багажа прибудут в четыре утра.

В ту ночь герцогу было еще одно предостережение. Его мать, герцогиня де Немур, сказала сыну, что слышала о королевском заговоре против него: утром его собираются убить. Гиз же, как утверждают, надменно отвечал: «Он не посмеет». За ужином он нашел записку под салфеткой, где его снова предупреждали о покушении на его жизнь. Гиз попросил перо и написал: «Он не посмеет», после чего отложил бумагу в сторону. Фатальная уверенность в том, что Генриху, как обычно, «не хватит пороху», ослепляла герцога, он не учел, до чего может дойти человек, ощущающий себя загнанной в угол дичью. Гиз повсюду, кроме покоев короля, ходил с эскортом верных и надежных телохранителей, отчего его ложное чувство неуязвимости только усиливалось. В ту ночь он получил еще пять записок, но ничего не предпринимал и даже разозлился, когда его хирург сунул эти записки ему в руку, и сказал: «Этого никогда не случится. Пойдемте спать. Всем вам пора в постель». Он только что вернулся со свидания с прекрасной мадам де Сов и примерно в час ночи пошел к себе в спальню.

Ранее, в одиннадцать часов, к себе в покои прошел Генрих и, перед тем как заснуть, попросил слугу, дю Альда, разбудить его в четыре часа. Ночь он провел беспокойную и проснулся очень быстро – к удивлению королевы – и очень рано. Он не стал одеваться, только накинул халат и в шлепанцах, с зажженной свечой, отправился на встречу с Бельгардом, вожаком компании гасконцев, и его молодцами. К пяти часам убийцы из отряда «сорока пяти» были на местах. Пятеро должны были непосредственно выполнять задание, еще восемь – перекрыть герцогу путь к отступлению, а остальные спрятаться вокруг, на случай, если что-то пойдет не так. Прослушав утреннюю мессу, начинавшуюся в шесть часов утра, король вернулся к себе в кабинет.

Герцог тоже поднялся рано. Утро было темное, шел сильный дождь. Он оделся и пошел слушать мессу, но обнаружил дверь часовни запертой. Тогда он опустился на колени снаружи, у дверей и помолился, прежде чем идти на совет. Тут к нему приблизился дворянин из Оверни по имени Луи де Фонтанж, заклиная его не ходить на заседание, ибо там его убьют. Герцог терпеливо отвечал: «Но, друг мой, я уже давно излечился от подобных страхов». Он получил не менее девяти предупреждений; в этих условиях поведение Гиза можно расценивать как самоубийственную гордыню. Он улыбнулся и пошел навстречу судьбе.

Большинство из членов совета уже были на местах, когда прибыл Гиз, его брат сидел рядом с архиепископом Лионским, все ждали лишь Рюзе де Болье со списком вопросов для обсуждения. Герцог, который не успел позавтракать, послал своего слугу, Перикара, за провизией. Чуть позже прибыл капитан королевской стражи Ларшан с несколькими подчиненными, якобы для обсуждения вопроса о жалованье. Герцог признал их требования справедливыми и, озябнув, подошел к камину погреться. Перикар еще не возвращался с едой; у герцога вдруг пошла носом кровь, он попросил платок. Наконец, в восемь часов, после долгого ожидания, Гизу доставили фруктов из королевской кладовой, а секретарь де Болье прибыл с повесткой дня.

Согласно свидетельству дворцового медика Мирона, король все слышал, стоя под стеной кабинета. Он как будто боялся, что шестнадцать убийц, которых он предупредил, что Гиз «высок и силен», не смогут справиться с одним герцогом. При короле находились двое капелланов, молившихся за короля, прося Всевышнего простить его за страшное преступление. По условленному сигналу государственный секретарь Револь должен был привести Гиза, но король бросил взгляд на Револя и проговорил: «Ради Бога, приятель, вы так бледны! Разотрите себе щеки! Разотрите щеки, а не то все испортите, вызвав подозрения!» Револь, видимо, как-то добился естественного цвета щек, удовлетворившего короля, вошел в зал и попросил Гиза пройти в Старый кабинет; герцог вскочил так стремительно, что даже опрокинул стул. Бросив на стол несколько слив, он воскликнул: «Угощайтесь, господа!» Он прошел к дверям, обернулся и, словно по наитию, сказал: «Прощайте, господа» – небрежно, не предчувствуя никакой беды. Вдоль стены приемной выстроились восемь человек из отряда «Сорока пяти», они приветствовали герцога, чтобы не возбудить в нем подозрений, приподнимая правой рукой свои бархатные шляпы; в левой они сжимали кинжалы, спрятанные в складках плащей. Гиз прошел в коридор, ведущий к Старому кабинету, и восемь убийц проследовали за ним, закрывая путь к отступлению.

Когда Гиз приподнял портьеру, он увидел, что в кабинете, сразу за порогом, стоят убийцы. Поняв, что попал в ловушку, он попытался повернуть обратно, но ему преградили путь те, кто только что снимали шляпы. Затем «сорок пять» обрушились на него, вонзая в тело кинжалы. Он кричал: «Эй! Друзья мои!» Плащ мешал ему вытащить шпагу, он все же сумел сильно ударить двоих по лицу и свалить еще четверых на пол. Но, как бы яростно он ни защищался, спасти свою жизнь ему не удалось, и он пал после героической борьбы у изножья королевского ложа. Испуская дух, он произнес: «Господа! Господа!» – и, вверяя себя Всевышнему: «Грешен, Господи! Пощади!» Генрих стоял, глядя на поверженного врага и даже, как говорили, усмехнулся: «Взгляните-ка на этого короля Парижа. Не так уж он и велик!»

Затем его величество вошел в зал заседаний вместе с гвардейцами и объявил, что Гиз мертв, и они должны повиноваться ему как своему законному королю. Гвардейцы уже заперли выход из зала. Кардинал де Гиз был арестован вместе с теми, кто входил в клику Гизов. В других помещениях замка были взяты под арест еще восемь родичей Гизов, не считая других руководителей Лиги.

Потом Генрих направился в апартаменты матери, находившиеся этажом ниже тех, где был убит герцог. При Екатерине находился ее итальянский доктор, Кавриани, по совместительству – шпион великого герцога Тосканского. Он впоследствии докладывал, что король решительным шагом вошел в комнату и, расспросив лекаря о состоянии Екатерины, обратился к ней: «Доброе утро, мадам, вы уж извините меня, пожалуйста, но герцог де Гиз мертв, и мы не будем более говорить о нем. Мне пришлось его убить, дабы предотвратить покушение на меня». И начал с воодушевлением перечислять обиды и оскорбления, нанесенные ему герцогом; казалось, он опьянел от подстроенного им убийства, произошедшего прямо на его глазах. Потом король объявил: он собирается пойти к мессе, поблагодарить Господа за то, что Он не допустил исполнения злодейских замыслов герцога. «Я хочу быть королем, а не пленником или рабом».

О реакции Екатерины сообщалось разное. Кавриани утверждает, что она была чересчур больна, чтобы говорить, но вполне понимала, что происходит. Моризини утверждал, будто королева-мать с трудом произнесла: «Сейчас он не стал королем, но потерял королевство». Но это маловероятно: едва ли она стала бы спорить с сыном, когда кровь уже пролилась. Дело было сделано, и если она вообще что-то сказала, это могла быть только выраженная невнятно надежда, что Генрих поступил правильно.

Утром в канун Рождества кардинал де Гиз был убит в тюремной камере. Тела двоих принцев-католиков изрубили на куски и сожгли на костре в Блуа. Король не желал, чтобы у мятежников была могила, куда могли бы приходить их сторонники и поклоняться памяти погибших мучеников. На Рождество Екатерина, глубоко удрученная, впавшая в отчаяние из-за безумия сына, обратилась к монаху из ордена капуцинов, заклиная его молиться за Генриха: «О, несчастный, что он натворил!.. Молитесь за него, он нуждается в ваших молитвах. Его ждет крушение, боюсь, он потеряет и тело свое, и душу, и королевство». Гизы представляли собой величайшую угрозу дому ее мужа с момента его смерти, но, когда они, наконец, встретили свою судьбу, острая проницательность Екатерины подсказала ей: этим поступком дикаря ее сын подписал приговор также и своей династии.

ГЛАВА 17.
ТАК ПОГИБЛА ДИНАСТИЯ ВАЛУА

«Что оставалось несчастной женщине…»

1588-1615

В канун Нового Года Екатерина совершила героическое усилие – она оделась и отправилась в часовню к мессе, а также навестила старого друга, кардинала де Бурбона, сидевшего под домашним арестом в своих апартаментах. Она заверила кардинала, что король не собирается причинять ему вреда, и опасность, мол, ему не грозит. Бурбон жестко отвечал изможденной старой женщине, стоявшей перед ним: «Это вы пригласили нас сюда, смотрите, до чего это нас довело!» Екатерина при этих гневных словах заплакала и вышла, не проронив более ни слова. Затем она упрямо решила, невзирая на запреты Кавриани, прогуляться, хотя было очень холодно. И ее лихорадка вернулась.

К утру 5 января 1589 года королева-мать едва могла дышать. Великое множество раз Екатерине удавалось, использовав могучие силы своего организма, преодолевать хвори и недуги, но только не сейчас. Ее кончина была неминуема, «к великому потрясению всех нас», как писал один наблюдатель. Она пожелала составить завещание. К этому моменту ее голос звучал еле слышно, и Генриху пришлось диктовать произносимую шепотом последнюю волю матери. Ни слова не было упомянуто о Марго, хотя она оставалась последней выжившей из десяти детей, которых Екатерина родила любимому мужу Генриху и Франции. Причастившись, Екатерина Медичи, жена одного короля Франции и мать трех других, умерла в половине второго, в канун Богоявления – в день, который французы прозвали «Днем поклонения волхвов»[62]62
  6 января, в День Богоявления, празднуется поклонение волхвов Младенцу Иисусу.


[Закрыть]. Ей было шестьдесят девять лет.

Много лет назад предсказатель предупредил королеву: пусть избегает «Сен-Жермена», в нем таится для нее смертельная угроза. Суеверие Екатерины могло бы вызвать у нас насмешку; она выстроила свой «Отель Королевы» подальше от прихода Сен-Жермен-л'Оксеруа, она редко наведывалась в свой замок Сен-Жермен-ан-Лэ, но, по стечению обстоятельств, последнее причастие она получила не от своего личного священника, а от исповедника своего сына. Звали его Жюльен де Сен-Жермен.

По обычаю королей Генрих велел сделать вскрытие, показавшее, что непосредственной причиной смерти стал плеврит (в современной терминологии). Тело забальзамировали, хотя сразу не нашлось всех необходимых трав и составов, чтобы сделать это тщательно. Затем тело Екатерины, облаченное в одеяние французской королевы Анны Бретонской, поместили в деревянный гроб, обитый свинцом с традиционным изображением покойной на крышке.

Поскольку убийство Гизов вызвало серьезные волнения и многие подозревали, что Екатерина была его соучастницей, парижские лигеры грозились украсть тело королевы-матери из гроба и, протащив по улицам, сбросить в Сену, если его привезут в Париж. Поэтому решили, по крайней мере, пока, не хоронить ее в Сен-Дени рядом с мужем и сыновьями в прекрасной капелле Валуа, построенной по ее же распоряжению, но оставить в Блуа до наступления более благоприятной политической ситуации.

На похоронах, происходивших 4 февраля в церкви Спасителя в Блуа, архиепископ Буржский отдал дань покойной королеве. Он вспоминал о том, как она прибыла во Францию будучи прелестной невестой с богатым приданым, о десяти детях, которых она подарила Генриху II, отметил личную отвагу вдовы короля во время войн. Будь то в Руане или в Гавре, она лично инспектировала и ободряла свои армии, бесстрашно расхаживала среди войск врага. В своей речи он просил прихожан «помнить, что они потеряли добродетельнейшую из королев, благороднейшую из представителей своего народа и семьи, благоразумнейшую в управлении, приятнейшую в беседах, добрейшую и учтивейшую для всех, кто в ней нуждался, преданную и милосердную мать, жену, всегда послушную мужу, но, самое главное, преданнейшую Господу и самую милостивую к бедным из всех королев, когда-либо правивших Францией!»

Хронист Пьер л'Эстуаль описал Екатерину с несколько меньшим почтением: «Ей был семьдесят один год [на самом деле – на два года меньше], и для такой толстой женщины она неплохо сохранилась. Ела она от души, усердно угощалась и не боялась работы, хотя ей досталось больше трудов, чем любой другой королеве, за тридцать лет со дня смерти ее супруга… О ней глубоко скорбели слуги и друзья, но только не ее сын, король… Близкие считали, что убийство Гизов ускорило и ее конец. И это было вызвано не ее дружбой с жертвами (которых она любила на флорентийский манер, то есть извлекала из них пользу), но тем, что она понимала: это послужит во благо короля Наваррского… Увидеть его на троне она боялась пуще всего на свете».

Эстуаль добавляет: поскольку парижане были убеждены, что она приложила руку к убийству герцога де Гиза, ее тело не стали доставлять в столицу, «где его вид не понравился бы горожанам. Но и в Блуа, где ее всегда почитали, где ей поклонялись, как Юноне, с погребением не торопились, а потом обошлись с ней, как с дохлой козой».

Последнее замечание, вероятно, указывает на тот факт, что плохо набальзамированный труп королевы-матери начал ужасно смердеть, и тогда король решил предать его земле на кладбище близ церкви Спасителя, под покровом ночи. И так останкам Екатерины суждено было пролежать в безвестной могиле еще двадцать один год, пока внебрачная дочь Генриха II, добрая Анна Французская, не перевезет тело в ротонду Валуа в Сен-Дени.

Ультракатолики, хотя и потрясенные гибелью своего вождя Гиза и его брата-кардинала, наращивали противодействие королю, который к лету 1589 года заключил союз с Генрихом Наваррским. Вдовая герцогиня де Гиз с младенцем-сыном стали идолами парижан, ее даже называли Святая Вдова. Но со смертью герцога движение католиков-экстремистов раскололось и стало хаотичным. Брат Гиза, герцог де Майенн, не обладавший ни харизмой брата, ни его умом или военными талантами, тем не менее, грезил о троне. Он и его сестра, герцогиня де Монпансье, даже захватили принадлежавший Екатерине «Отель Королевы», где жили покоролевски. Франция, стоящая на грани полного развала, стала чрезвычайно уязвимой для внешних врагов, что не укрылось от внимания Филиппа II и других соседей.

Летом 1589 года король и Генрих Наваррский стояли в Сен-Клу, к юго-западу от Парижа, откуда надеялись вновь захватить столицу. В день 31 июля главный королевский поверенный Жак де Ла Гюсль заметил идущего по дороге к Сен-Клу монаха-доминиканца и остановил его. Когда монаха спросили, что за дело у него близ штаб-квартиры короля, он ответил: «Мое имя – Жак Клеман, я иду из Парижа и несу важное известие его величеству». Он предъявил достоверно выглядевшее рекомендательное письмо, поэтому его допустили в Сен-Клу, где он стал ждать аудиенции. На самом деле этот доминиканец был отшельником, подверженным бредовым состояниям; ему почудился звучавший в голове голос, предписывавший ему, по воле Всемогущего, убить короля.

Генрих, всегда охотно принимавший божьих людей, а особенно такого, который принес известия от преданных ему сторонников в Париже, согласился повидаться с ним в восемь утра на следующий день. В тот вечер Клеман ужинал с де Ла Гюслем и его товарищами. Он оказался общительным человеком и, как вспоминали его сотрапезники, резал мясо собственным острым ножом, ведя беседу о последних событиях в мятежной столице.

На следующее утро Ла Гюсль отвел Клемана на аудиенцию к Генриху. Стражи по непонятной причине забыли обыскать убийцу. Ему задали несколько вопросов, и всем показалось, что он, и вправду, принес жизненно важные вести королю. Потому Клемана проводили прямо в кабинет Генриха. Король был еще не полностью одет и сидел на стульчаке; он приветствовал монаха такими словами: «Привет тебе, брат мой! Что нового в Париже?» И, не обращая внимания на протесты присутствовавших, король настоял, чтобы монах подошел к нему поближе. Клеман поцеловал руку королю и подал ему рекомендательное письмо. Генрих, желая услышать новости, жестом велел монаху пригнуться к нему и говорить шепотом на ухо. Клеман склонился, как будто доставая корреспонденцию, но вместо этого выхватил из рукава нож и вонзил его по самую рукоятку королю в живот. Генрих вскочил с криком: «Ах! Боже мой! Злодей ранил меня!» Он вырвал нож из раны и дважды ударил Клемана в лицо, в то время как стража набросилась на монаха. Потом тело цареубийцы выбросили из окна. Генрих, обливаясь кровью, в одной руке держал нож преступника, а другой пытался зажать рану, причем из полости вываливались кишки.

Вначале король почти не чувствовал боли и говорил довольно сильным голосом. Хирурги казались не лишенными надежды: они вернули на место внутренности, хотя их пациент потерял сознание от боли. Когда они закончили перевязку, внебрачный сын короля Карла IX, Шарль де Ангулем, молодой человек, коего король очень любил, явился в спальню и, увидев, в каком ужасном положении его дядя, заплакал. Очнувшись, Генрих погладил юношу по голове и успокоил его такими словами: «Сын мой, сын мой! Они пытались убить меня, но Господь милостив, им это не удалось. Это ничего; скоро мне полегчает!» При этом он сунул палец под повязку и потрогал рану, дабы убедиться, что внутренности на месте. Один из королевских хирургов, не разделявший оптимизма коллег, отвел шестнадцатилетнего мальчика в сторону и шепнул ему: он считает ранение короля смертельно опасным.

В десять утра король, лежа в кровати, распорядился разослать в провинции сообщения о его ранении и надеждах на выздоровление. Он жаловался на холод и онемение конечностей, так что Малыш Шарль оставался при нем, растирая заледеневшие руки и ноги. Затем у ложа короля отслужили мессу, а потом он продиктовал письмо к королеве Луизе, рассказывая ей о покушении на его жизнь. Король также приказал вызвать Генриха Наваррского; прибыв и увидев, в каком состоянии король, он уже не сомневался в исходе. Король то погружался в сон, то просыпался, после полудня у него началась лихорадка, потом его вырвало кровью. Вместе с лихорадкой начались жуткие боли.

Понимая, что ему осталось жить не более нескольких часов, король страстно пожелал причаститься, но вначале обратился к собравшимся дворянам. Протянув Генриху Наваррскому руку, он сказал: «Видите, брат мой, как обращаются со мной мои подданные… Берегитесь, не забывайте о безопасности!» И продолжал: «Настало время вам, брат мой, носить корону, которую я с немалыми трудами сохранил для вас. Справедливость и принцип законности требуют, чтобы вы наследовали мне. Но вам придется столкнуться со многими бедами, пока не решите сменить религию». Король Наваррский, глубоко взволнованный, ничего не отвечал. Затем король потребовал, чтобы его офицеры и вельможи принесли клятву верности человеку, который вскоре станет их монархом, объявив, что его это зрелище весьма порадует и успокоит. Преклонив колени у ложа короля, они пообещали хранить преданность Генриху Наваррскому. Тот, обливаясь слезами, получил от короля благословение и удалился вместе с остальными. Измученный король проспал несколько часов. Проснувшись, он воскликнул: «Мое время пришло!» Исповедовавшись и причастившись, он умер спустя два часа, в четыре часа утра 2 августа, в результате сквозного ранения кишечника и внутреннего кровотечения. С кончиной любимого сына Екатерины династия Валуа прекратила свое существование.

Перед новым королем, Генрихом Бурбоном, получившим имя Генриха IV, стояла сложнейшая задача: стать королем не только по названию, но и в действительности. Услышав об убийстве Генриха III, ультракатолики провозгласили престарелого кардинала Шарля де Бурбона, дядю Наваррского, королем Карлом X, но его племянник вскоре после этого захватил кардинала в плен. Еще четыре с половиной года Генрих боролся против объединенных ультракатолических сил, которым помогали герцог Савойский, Филипп II и папа. «Я правлю страной в седле и с оружием в руках», – говорил он, призывая солдат «объединяться под моим белым плюмажем».

Париж упорно не сдавался, и Генрих, наконец, решил, что настало время перейти в католичество. 23 июля 1593 года в Сен-Дени произошла важнейшая церемония, на которой присутствовали сотни парижан, пришедших из города, чтобы лицезреть, как король отринет протестантскую веру. Генрих был одет очень просто, как полагалось кающемуся, в черном платье с узким белым воротником, без украшений. Когда он шел в церковь, толпа (по разным сведениям, от 10 до 30 тысяч человек) кричала: «Да здравствует король!» Вечером того же дня, после церемонии, когда король, стоя на холме Монмартр, обозревал город, он, как утверждают, изрек: «Париж стоит Мессы».

После долгих тайных переговоров и обещания всеобщей амнистии сорокалетний король, наконец, въехал в Париж на рассвете 22 марта 1594 года. Он въехал через Новые ворота, те самые, через которые Генрих III бежал после Дня Баррикад, почти шесть лет назад. Сопротивления не было. После благодарственной службы в соборе Нотр-Дам он проявил недюжинную смелость, когда без охраны шел по улицам, и толпа приветствовала его. Для горожан стало приятным сюрпризом то, что «жуткий людоед» оказался нормальным человеком. Дабы засвидетельствовать свою преданность Генриху, люди повязывали на руку шарфы его цветов.

Испанские войска, квартировавшие в столице, покидали Париж. Когда они салютовали королю, он, как утверждали, крикнул: «Передавайте привет своему господину, но никогда больше не возвращайтесь!» Обещанное им милосердие принесло ему уважение и долгожданную любовь парижан, хотя сооруженные близ ворот Сент-Антуан виселицы предупреждали о намерении короля вершить правосудие, отстраивая город заново.

Марго давно уже жила отдельно от мужа к моменту, когда он стал королем. Еще в 1592 году Генрих заговорил об аннулирования их брака; ему отчаянно нужны были законные наследники, посему он должен был освободиться и жениться заново. Марго, все еще жившая в Оверни, выторговала для себя отличную финансовую сделку. Она получила солидный доход, ее внушительные долги были уплачены, и, вдобавок, за ней оставался титул «Вашего Величества» и наименование «королева Марго». Развод супругов (полученный лишь в 1599 году) основывался на трех пунктах: Марго вступила в брак помимо своей воли; супруги состояли в кровном родстве (мало того, что они приходились друг другу троюродными братом и сестрой, Генрих II был еще и крестным отцом жениха, соответственно, они считались родственниками также в духовном отношении), а кроме того, ни до, ни после бракосочетания Екатерина так и не получила папского разрешения на брак. Предполагаемое бесплодие Марго, – с канонической точки зрения аргумент несколько сомнительный – видимо, также помогло ускорить процесс.

После двадцати двух лет отсутствия Марго вернулась в Париж в 1605 году в возрасте пятидесяти одного года. Дочь короля, сестра трех других королей и, пусть лишь номинально, королева Франции, она вернулась туда, где проходила ее триумфальная юность, и застала совсем новые политические порядки. Так как она оставалась последней из рода Валуа, к ней относились с почетом и уважением. Но Валуа себя исчерпали: основатель новой династии Бурбонов, ее бывший муж, правил королевством и в 1600 году женился, хотя и без особого энтузиазма, на Марии Медичи, дочери покойного Франческо I, великого герцога Тосканского и дальнего родственника Марго.

Генрих настоял на том, чтобы вступить в супружеские отношения с двадцативосьмилетней невестой почти сразу же после ее прибытия в Лион. Маловероятно, чтобы причиной этому послужила ее особая красота и привлекательность – на самом деле, Мария была толстой и малосимпатичной – король, по-видимому, желал убедиться, что его супруга способна произвести наследника. Они уже были женаты через посредника, но Мария пыталась (и безуспешно) настоять на отсрочке церемонии до благословения папского нунция. Медичи являлись главными кредиторами Генриха, и приданое Марии стало основной причиной заключения этого брака; за глаза он называл ее «толстой банкиршей». Новая королева Франции незамедлительно и послушно обеспечила продолжение династии Бурбонов, произведя на свет наследника, которого назвали Людовиком, через год после свадьбы. Ему предстояло править под именем Людовика XIII. Она принесла мужу еще троих детей, среди них дочь, Генриетту-Марию, будущую супругу английского короля Карла I.

Марго сохраняла дружеские отношения с Генрихом, которого называла «мой брат, мой друг и мой король». Она понимала, что благополучие новой династии зависит от поддержки последней из оставшихся в живых представительницы династии Валуа, поэтому делала все от нее зависящее. Марго поддерживала тесную дружбу с королевой Марией и, будучи сама бездетной, сосредоточилась на королевских детях, в особенности, на малыше дофине, который, после долгих дебатов, как следует обращаться к Марго, звал ее «матушка-дочка». Марго были возвращены многие владения, принадлежавшие ей по закону, она же назначила своим наследником дофина, снова символически подчеркивая объединение двух королевских династий. Наконец-то снова очутившись в Париже, Марго решила, что нуждается в резиденции, которая соответствовала бы ее положению. Генрих великодушно даровал ей большую территорию как раз напротив дворца ее матери в Тюильри и, вероятно, из желания подражать матери, а может быть, наоборот, желая бросить ей вызов, Марго выстроила прекрасный дворец Августинцев с обширным парком и садами на левом берегу Сены[63]63
  Этот дворец давно уже разрушен. Современное здание Французской Академии находится как раз на краю площадки, где он когда-то стоял.


[Закрыть]. Сделав левый берег популярным местом, она заполнила дворец модными музыкантами, писателями и философами, привлекавшими к ее салону всех просвещенных людей.