Текст книги "Екатерина Медичи"

Автор книги: Леони Фрида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

Генрих узнал эту новость 29 мая, когда находился у стен неприступной Ла-Рошель. К этому моменту неудачная осада уже стоила Франции смерти двадцати двух тысяч человек, в том числе и самых выдающихся командиров – маршал де Таванн и герцог д'Омаль были убиты. Утрата Таванна была особенно тяжела для королевы-матери: этот человек служил ей долго и преданно. Солдаты бунтовали, и Анжуйский понимал: его собственная жизнь под угрозой. Новости из Польши, явившиеся вовремя, как театральный «deus ex machina»[55]55
  «Deus ex machina» – «Бог из машины» (лат.).


[Закрыть], послужили для французской монархии уважительной причиной, чтобы договориться со строптивыми ларошельцами мирным путем. Было достигнуто решение, позволившее обеим сторонам сохранить честь и достоинство. Булонский эдикт разрешал гугенотам свободу вероисповедания по всему королевству и свободу отправления обрядов в Ла-Рошель, Ниме и Монтобане.

Екатерина была вне себя от радости, получив весть об избрании Анжуйского от своего поляка-карлика Крассовски за час до официального подтверждения. Он предстал перед королевой-матерью, отдал ей глубокий поклон и произнес: «Я явился салютовать матери короля Польши!» Она заплакала от радости и – вполне справедливо – расценила успех сына в отношении польской короны как собственный триумф. Карл разделял ликование матери; покупая голоса избирателей польского короля, он почти опустошил казну, но полагал, что ни один экю не пропал зря. Стремясь поскорее отправить новоиспеченного короля в дорогу, он дал брату разрешение на отъезд 1 июня 1573 года и, чтобы радость была полной, отправил с Генрихом отряд из 4000 гасконцев. Уроженцы Гаскони, области, где были сильны гугеноты, славились как храбрые, но строптивые солдаты и являлись для Карла вечным бельмом в глазу, поскольку отказывались признать его авторитет.

Поначалу Генрих воспринял новости с ликованием. Пусть Польша – неизвестная и отдаленная страна, зато он стал настоящим королем, и по праву. 17 июня делегация польских дворян прибыла в Ла-Рошель, дабы приветствовать нового короля. Спустя девять дней осада была официально снята, тем самым полякам был продемонстрирован наглядный и весьма своевременный пример того, как французы мирятся с мятежными подданными-протестантами. День Анжуйского был теперь заполнен до отказа, и Екатерина, как обычно, вновь взялась за организацию величественных приемов и светских раутов, дабы ее возлюбленное дитя не ударило в грязь лицом.

24 июля Анжуйский торжественно въехал в Орлеан, после чего поспешил в Мадридский замок. Здесь, в Булонском лесу, он принял послов иностранных государств и официальных представителей, явившихся поздравить его, и это продолжалось еще в течение недели. Испанские, португальские и императорские представители – последние еще не оправились от провала на выборах – не явились, и их отсутствие было заметным в этой веренице благожелателей. Счастье Екатерины, когда она смотрела на сына, было полным. Этот сын был рожден править. Он принимал дары, поздравительные речи и подношения от представителей иностранных коллег-монархов. Генрих наслаждался фурором, но главное было впереди. Официальное посольство Польши, состоявшее из двенадцати человек, как католиков, так и протестантов, отправилось засвидетельствовать почтение новому королю. Послов сопровождали 250 дворян – прелатов, сенаторов и других важных магнатов, представлявших польский Сейм. Эти двенадцать польских делегатов привезли с собой не только официальную декларацию об избрании Генриха, но также и договор, заключенный Монлюком от его лица, определяющий права нового короля. Избирателям было также обещано, что Генрих женится на сестре последнего короля, Анне Ягеллоне – но сия перспектива столь мало привлекала Анжуйского, что в разгаре празднеств он решил пока не задумываться об этом.

19 августа 1573 года народ Парижа лицезрел редкий и выдающийся спектакль: польские посланники официально въезжали в город. Их прибытие приветствовали оглушительным залпом из полутора тысяч аркебуз, среди встречающих были герцог де Гиз, его братья и другие важные персоны. Пятьдесят польских карет, каждая запряженная семеркой или восьмеркой лошадей, которыми правили пажи, везли именитых гостей. Избалованные зрелищами парижане, которых было трудно чем-либо удивить, разинув рот, глазели, как невиданные чужеземные гости ехали к отведенным для них квартирам в квартале Гран-Огюстен. Поляки были в традиционных костюмах – отороченных мехом шапках или украшенных каменьями шапочках, в широких сапогах с железными шпорами, со сказочными турецкими саблями и шпагами, инкрустированными драгоценностями; те же драгоценности украшали висевшие за спиной колчаны со стрелами. Лошади сверкали каменьями не хуже, чем сами владельцы. Парижане в молчании замерли, провожая поезд непривычно выглядящих, но, без сомнения, величавых людей, длинные бороды которых «колыхались, как волны морские», а головы были выбриты до затылка.

Екатерина, Карл и Елизавета принимали экзотических гостей в Лувре 21 августа. Одетые в долгополые наряды из золотой парчи, поляки, под предводительством епископа Познанского, предстали перед их величествами. Совершенно не похожие на дикарей, которыми Таванн пугал Генриха Анжуйского, послы обладали высокой культурой и говорили на нескольких языках, в частности, на латыни, итальянском, немецком, а некоторые – и на французском, «так чисто, словно родились на берегах Сены, а не на далеких берегах Вислы и Днепра». Карл и Генрих, наверно, тут же пожалели о своей нерадивости в изучении латыни. Произнеся речь, адресованную Карлу, послы обратились к Екатерине. Она стояла с величавым, царственным видом, и слушала их речь на латыни. Мадам Гонди, графиня де Рец, ответила им, тоже на латыни, после чего королева-мать отвела в сторону епископа Познанского и заговорила с ним по-итальянски. Из всей королевской семьи одна Марго не нуждалась в переводчике, когда, спустя несколько дней, они с Наваррским принимали послов у себя. Она беседовала с ними «оживленно и благожелательно», выбирая между итальянским, латынью и французским. Протягивая белую руку для поцелуя делегатам, она произвела на них глубочайшее впечатление. Один из них был так потрясен, что с тех пор называл Марго не иначе как «божественная женщина». Многим французам, имевшим репутацию хорошо образованных людей, пришлось краснеть и отмалчиваться, когда поляки задавали им вопросы на латыни, которую они находили непостижимой.

На следующий день, 22 августа, Генрих принимал своих новых подданных в Лувре. Первым делом они прошли процессией через Париж, одетые еще более вычурно, нежели при въезде в город. Двенадцать послов облачились в длинные одежды из золотой ткани, подбитые соболями. Они не могли найти лучшего способа обеспечить себе теплый прием у Анжуйского, известного своей страстью к украшениям и богатым одеждам. Однако теперь они добились обратного: напомнили Генриху, что вскоре ему предстоит оставить родную страну ради этого странного народа с его странными обычаями. Прежняя радость от избрания, поздравлений от дружественных монархов и прочие приятные моменты вступления в царский сан были позади. Отъезд в Польшу приближался.

Перед прибытием послов Генрих принес официальную благодарность Монлюку за его помощь в завоевании для него трона, но слова благодарности звучали неискренне. Де Ту пишет: «Месье не был рад, хотя и скрывал истинные чувства. Как ни велик был оказанный ему почет, он воспринимал избрание как изгнание. Его уязвила решимость брата избавиться от него и отправить прочь из своего королевства. Этот молодой принц, взращенный среди роскошной утонченной жизни при французском дворе, считал себя несправедливо обреченным прозябать в далекой Польше».

Генрих не мог не заметить радости своей сестры Марго и брата, Алансона. Окрыленные перспективой отъезда «любимчика», они уже планировали свою жизнь в его отсутствие. Епископ Познанский подошел поцеловать руку герцогу, обращаясь к нему как к новому монарху. В его речи, адресованной Генриху, было много сказано о Сейме и о подписании королем «Pacta Conventa» и «Articuli Henriciani». Генриха насторожил странный для французского принца королевской крови дух этого выступления. Оно попахивало той «бесцеремонной прямотой, с которой, как ему говорили, польские магнаты обращаются со своими монархами». Для Валуа это было совсем уж непереносимо.

Если французы находили польских послов чрезвычайно странными, интересно было бы узнать, что думали, в свою очередь, поляки о новоизбранном короле. Богато одетый, элегантный, стройный и женственный, молодой человек, стоящий перед ними, был надушен, напомажен и нарумянен. Его зачесанные назад завитые кудри венчал ток с бриллиантами. Крупные жемчужины и серьги покачивались в мочках ушей при каждом движении, что также выглядело необычно. Сравнивая нового монарха с королями польских кровей, поляки, будучи гораздо крепче и мощнее физически, не могли не заметить его тщедушного телосложения и хрупкости. Все знали, что Генрих страдал изнурительными головными болями и имел слабый желудок. Свищ на глазу замаскировать не удавалось, а из-под мышки всякий раз, когда он поднимал руку, доносился неприятный запах от незаживающего абсцесса. Вероятно, при первой встрече и та, и другая сторона были равно поражены. Свита Генриха, состоявшая из молодых дворян своеобразного вида, также могла заставить послов задуматься.

Пока Екатерина и Монлюк занимались серьезными делами, ратифицируя «Conventa» и «Articuli», Генрих старался всеми силами показать матери, как он несчастлив. Они вместе оплакивали его скорый отъезд, но материнские амбиции в отношении любимого сына требовали самопожертвования. Ослепленная возлагаемыми на него надеждами, она, казалось, не замечала новой надвигающейся опасности.

Тем временем Карл явно умирал. Когда Генрих впервые увидел старшего брата после восьмимесячной осады Ла-Рошель, его состояние так потрясло Анжуйского, что тот, как утверждают, пробормотал одному из своих товарищей: «он уже умер». Как предполагаемый наследник трона, Генрих совершал большую ошибку, покидая страну ради Польши. Хотя Алансон в сговоре с Марго и интриговали против него, бдительность матери служила залогом безопасности. Она никому не позволила бы узурпировать принадлежащий любимому сыну трон.

В качестве меры предосторожности против возможных претензий Алансона (а тот уже требовал себе пост королевского наместника, освобождающийся в связи с отъездом старшего брата) Екатерина позаботилась, чтобы Карл формально объявил брата Генриха, короля Польши, своим наследником на заседании совета 22 августа 1573 года. Это подбодрило Анжуйского, приунывшего из-за длительных пререканий по поводу окончательного текста соглашения между поляками и их новым королем, которые вместо сына вела сама Екатерина и несколько самых толковых министров Франции, отобранных ею лично. Обеспокоенная враждебностью Империи к избранию Генриха, Екатерина старалась обеспечить безопасность сына и его многочисленной свиты по дороге в Польшу. Держа это в уме, она завела разговоры с германскими протестантами по поводу планов нападения на Испанские Нидерланды. Непосредственно перед отъездом Генриха Екатерина даже пообещала «заняться делами упомянутых Нидерландов в том объеме, какой покажется желательным протестантским князьям». Немало забот причиняли и отношения с послами, поскольку Генрих упрямо не желал подписать соглашение, от которого зависело, быть ему королем или не быть. Один из посланников максимально прояснил ситуацию, резко заявив: «Jurabis aut поп regnabis!» («He поклянешься – не будешь править!») Обещание жениться на Анне Ягеллоне, которого Генрих совершенно не желал давать, стало еще одним камнем преткновения.

Королевна, согласно традиции, находилась в Кракове, рядом с телом умершего брата, с нетерпением ожидая прибытия блистательного принца, который мог стать ее мужем. Описание ее внешности, присланное Генриху, поклоннику красоты и совершенства, ужаснуло будущего короля. В черном плаще из грубого сукна – видимо, традиционном для поляков траурном одеянии, она приняла посланника Генриха весьма любезно. Тот сообщал: «Королевна мала ростом, лет ей примерно пятьдесят, если судить по чертам ее светлости». Предполагаемый почитатель ее прелестей тонко вывернулся, заявив, что, покуда согласие королевны еще не получено, вопрос будет оставаться открытым. После Долгих отлагательств, 9 сентября 1573 года Генрих наконец поклялся соблюдать статьи «Conventa». Он дал банкет для послов, а на следующий день произошла церемония, в которой Генрих дал слово соблюдать клятвы и обязательства, Карл же выступил гарантом.

На следующий день во Дворце Правосудия французская королевская семья, дворяне, сановники и огромная толпа горожан наблюдали, как послы представляют официальный документ, объявляющий Генриха избранным королем Польши[56]56
  Хотя о Дворце Правосудия упоминает большинство историков, в письме, направленном Карлом послу в Англии, говорится, что церемония проходила в «большом зале моего дворца, в Лувре».


[Закрыть]. На большом помосте соорудили два огромных трона, задрапированных тканями, один – с изображением французских лилий, другой – с белым орлом Польши. Послы подходили попарно, потом вошли двое делегатов с огромным серебряным ларцом на плечах. Из ларца извлекли декрет, который положили перед Карлом. Епископ Познанский, соблюдая церемониал, спросил у короля Франции его монаршего разрешения представить декрет его брату. Потом тот же вопрос задали Екатерине, и оба дали согласие. Генрих, преклонивший колени, получил свиток с договором, стоившим стольких усилий, вручение которого сопровождала торжественная речь.

14 сентября Генрих официально въехал в Париж как король Польши. Чтобы отпраздновать это событие, Екатерина решила ввести в строй свой новый дворец в Тюильри, устроив там бал, превосходящий все увеселения, устроенные ранее в честь поляков. Екатерина давно забросила когда-то любимый замок Турнель, напоминавший ей о скорбных днях болезни и смерти мужа, и он постепенно разрушался (ныне на этом месте – площадь Вогезов); но в 1563 году она загорелась идеей выстроить дворец неподалеку от Лувра, выходящий на берег Сены. Это был первый дворец, который она построила исключительно для себя самой, и в нем отразилась ее страсть к искусству архитектуры. Серьезные переделки были проведены при ней в Шенонсо, Мойсо и Сен-Мор-де-Фоссе, но Тюильри был полностью ее собственным домом, «где она никогда не ощущала себя гостьей королей Франции, но именно они были ее гостями». Название дворца («Tuileries» – Черепичники) имело весьма прозаичное происхождение: прежде на этом месте существовали гончарные мастерские, производившие черепицу. Возведенный по проекту Филибера де л'Орма, суперинтенданта по делам строительства и любимого архитектора Генриха II, дворец так никогда и не был завершен. После смерти де л'Орма в 1570 году за дело взялся Жан Бюллан, но через два года работы на несколько лет прекратились, вероятно, из-за недостатка денег. Паскье вспоминает, что Екатерина получила от одного из предсказателей предупреждение: если хочет прожить долгую жизнь, ей следует «избегать Сен-Жермена», т. е. имени св. Германа, ибо оно пророчит ей смерть. К несчастью, она уже подписала проект строительства дворца Тюильри в приходе монастыря Сен-Жермен-л'Оксеруа, звон с колокольни которого послужил началом Варфоломеевской резни. Глубоко суеверная, Екатерина, тем не менее, продолжала приезжать в Тюильри. Хотя он никогда не стал ее парижским домом, как намечалось изначально, она любила давать там грандиозные пиры и представления, часто гуляла в роскошных садах Тюильри. Для резиденции же королева выбрала другое место, подальше от злополучного Сен-Жермена.

В 1572 году Екатерина решила, что выстроит резиденцию близ Лувра, но в пределах городских стен. Она купила большой участок земли в приходе Сент-Юсташ, где располагались отель Гийяр и монастырь Кающихся Грешниц (убежище для спасения падших девушек от разврата и уличной жизни). Там же находился отель д'Альбрэ. Выкупив эти владения, королева постановила снести все находящиеся на участке здания, кроме часовни Кающихся Грешниц. Она хотела обеспечить место для того, чтобы разбить большой и красивый сад вокруг дворца, который получил название «Отель де ла Рен» («Отель Королевы»). Для самого своего личного проекта Екатерина наняла архитектора Жана Бюллана. Наиболее заметной деталью этой застройки стала дорическая колонна в центре двора, видная издалека; в наши дни – единственное, что сохранилось от дворца.

Колонна, названная «Колонной гороскопа», украшенная сплетенными монограммами «Г» и «Е» – знаками супружеской любви, – была одновременно и памятником Генриху II, и, по-видимому, астрономической обсерваторией. Первое сооружение подобного типа в Париже, она была образцом оригинальности в те дни. На вершине колонны хватало места для троих человек, чтобы наблюдать звездное небо сквозь отверстие в металлическом куполе, вокруг купола, вероятно, имелся балкончик с перилами для безопасности. Для того чтобы достичь купола, нужно было сперва подняться по широкой лестнице из 147 ступеней, а затем взобраться по стремянке к люку, проделанному в полу площадки. С этой площадки можно было не только обозревать небеса, но и передавать световые сигналы в Лувр. Панорамный обзор с вершины колонны услаждал взор и предоставлял возможность издали заметить любую опасность. Когда дворец на улице Сент-Оноре был закончен, Екатерина заполнила его книгами, коллекциями произведений искусств, украсила стены портретами членов своей семьи и друзей. Хотя Екатерина так и не оставила своих апартаментов в Лувре (и королевской казне приходилось нести расходы по содержанию двух хозяйств), она все чаще использовала свой новый дворец в последующие годы.

Рассказы о ныне разрушенном «Отеле Королевы» дают весьма интригующее представление о личности Екатерины. Хотя во дворце было пять парадных залов, прославляющих королеву-мать, она разместила там личные коллекции и в последнее десятилетие своей жизни сделала многое для того, чтобы в доме чувствовалось присутствие женщины, а не королевы. Около тридцати пяти портретов королевской семьи, начиная с Франциска I, висели на стенах галереи, соседствуя с портретами семьи Медичи, ее собственных предков. Посреди длинной галереи стоял большой стол, выложенный флорентийской мозаикой, далее следовала комната, украшенная портретами внуков, племянников и племянниц Екатерины. Огромное изображение ее самой висело над камином главной галереи. Это пространство предназначалось для официальных портретов, вообще же дворец наполняли изображения любимых ею людей, порой выполненные отнюдь не наилучшими мастерами. Получалось, что Екатерина жила словно бы в огромном фотоальбоме дорогих и любимых ею людей.

Королева-мать была страстной, хотя и не слишком разборчивой коллекционеркой. Семь чучел крокодилов свешивались с потолка ее огромного рабочего кабинета, на полках были разложены всевозможные образцы минералов. Вдоль стен стояли шкафы, заполненные различными играми: шахматы, миниатюрные бильярдные столики и другие игрушки, помогавшие скоротать время в непогоду Прекрасные коллекции фарфора, венецианского стекла и эмалей, памятки прошедших дней, соседствовали с дорогими сердцу вещами, куклами в разнообразных одеяниях и сентиментальными безделушками. На книжных полках выстроились любимые литературные произведения, тексты, посвященные покойному мужу, фолианты по строительству, генеалогические древа ее родственников по материнской линии, графов Булонских, книги с описанием игр и прочее. Все это королева хотела всегда иметь под рукой. Остальная библиотека насчитывала примерно 4500 томов, включая 776 манускриптов. Среди них были и древние, в том числе даже несколько папирусов, и современные. Темы их столь же разнообразны, как и все прочие коллекции королевы-матери, но излюбленными для нее стали сочинения по истории, классика античной литературы, трактаты по оккультизму, математике, философии, праву и астрономии. В Сен-Мор-де-Фоссе Екатерина собрала еще одну значительную библиотеку, порядка 4000 томов. Эти две коллекции составили впоследствии основу для нынешней Национальной библиотеки Франции.

Бал в Тюильри стал лебединой песней Генриха Анжуйского и шедевром Екатерины. После банкета столы убрали, чтобы дать место для балетного представления, которое исполнял «летучий эскадрон» королевы в одеяниях нимф. Между прочим, Екатерину следует считать основательницей ранних форм современного балета и оперы, которые она привезла с собой из Флоренции и широко распространила во Франции. Брантом писал: «Появилась высокая, медленно вращавшаяся скала. На вершине ее сидели шестнадцать прекрасных нимф, представлявших шестнадцать провинций Франции. Нимфы читали мелодичные стихи, сочиненные Ронсаром, во славу короля Польши и деяний Франции. Затем нимфы спустились со скалы и вручили дары вышеупомянутому королю. Потом они танцевали все вместе. Прелестная соразмерность их движений, жестов, необычайная красота лиц и фигур вызывали восхищение зрителей».

Засим последовало дивное пение кастратов, привезенных Екатериной из Италии, под аккомпанемент первого скрипача, которого слышали во Франции. Карл писал Ла Мотт-Фенелону в Лондон: «Вчера вечером королева, моя мать, давала банкет в своем дворце, где польские кавалеры получили достойнейший прием и такое удовольствие, о котором сказали, что никогда прежде не видели ничего подобного… и они были очень счастливы иметь честь увидеть все это». Поляки действительно были ошеломлены сказочной красотой французского двора. Они заявили, что его блеск бесподобен. «Жаль, что они не могут сказать то же самое о нашей армии», – заметил один придворный циник.

После получения великолепного дара от города Парижа – позолоченной, украшенной эмалями кареты, запряженной двумя серыми рысаками, с гербом, изображающим Марса, бога войны, что символизировало принца как защитника католицизма, оттягивать неизбежный отъезд стало больше нельзя. Королевский поезд отправился в Фонтенбло, чтобы проводить нового короля до первого рубежа в его путешествии. Карл буквально изнемогал из-за чрезмерной медлительности брата. Он даже купил Генриху трон баснословной стоимости: теперь ему хотелось убедиться, что деньги потрачены не зря. К облегчению Екатерины, имперский сейм во Франкфурте за разумную цену пообещал безопасный проезд для нового короля по землям империи. 10 октября 1573 года кортеж прибыл в Виллеркотре, на пути в Лотарингию и к границам Франции. Здесь Екатериной внезапно овладела паника – она решила, что напрасно Генрих не припас с собой подарков и подношений для князей и правителей земель, по которым будет проезжать. Забрав его с собой, она помчалась в Париж, где махом собрала добрых полмиллиона ливров, также прикупив множество драгоценностей для вручения по дороге.

В конце октября королевская семья была вынуждена остановиться на более длительный срок, чем собирались, в Витри-ан-Пертуа, ибо Карл серьезно заболел. Лекари считали, что его одолел недуг наподобие оспы, хотя более вероятно, что это была последняя стадия туберкулеза. Страдая от жестокой, изнурительной лихорадки, король весь дрожал, не в силах подняться с постели. Из пор его тела проступал не только пот, но и сукровица. Пока он «лежал, и его рвало кровью», двор терпеливо ждал, потрясенный состоянием короля и не зная, что ждет их дальше. Генрих же едва ли мог поверить в свою удачу; смерть брата могла подоспеть как нельзя вовремя, ибо он еще не покинул Францию. Филипп де Шеверни, один из старших советников, также ехавший до границы, писал: «Многие люди желали, чтобы король Польши закончил здесь свое путешествие, ибо состояние нынешнего короля было удручающим, проистекая из болезни легких, которая достигла фатального предела». Алансон, наоборот, был крайне обеспокоен – для него проще было бы воспользоваться шансом узурпировать корону, если Карл умрет после того, как Генрих доберется до своего далекого королевства.

Вид двоих честолюбивых братьев, круживших, словно коршуны, возле его постели, неожиданно придал безнадежно больному королю прилив сил, и он снова попрал мрачные прогнозы докторов. Карл призвал к себе мать, приподнялся на пропитанной потом и кровью постели и повелел, чтобы Генрих немедленно отбыл в Польшу. Екатерина пообещала исполнить его желание, но вначале устроила прощание для братьев. Королева-мать желала разыграть сцену семейной преданности между сыновьями. Видимо, она была слепа или не желала замечать фальши и натянутости в их отношениях. 12 ноября 1573 года, пока мать и братья стояли вокруг его ложа, Карл заключил Генриха в братские объятия. Оба смахнули скупую слезу, попрощались (на заднем плане всплакнул Алансон), и разыгранная для матери картина братской любви завершилась. Страсть Екатерины к идеализации семейных отношений была всепоглощающей. Некоторые зрители, даже самые циничные, глядя на сцену прощания, спрашивали себя: может быть, действительно, братья испытывали печаль, когда говорили друг другу последнее «прости»?

Королева-мать, Генрих и его огромный поезд поехали дальше, в Лотарингию, где крестили нового внука Екатерины, недавно родившегося у ее дочери Клод и зятя Карла, герцога и герцогини Лотарингских. Екатерина была крестной матерью, а епископ Познанский – крестным отцом малыша. Во время краткого пребывания в Лотарингии Генрих познакомился с Луизой де Водемон, юной племянницей герцога Лотарингского. Луизе было девятнадцать лет, она была светловолосой и прелестной, однако в семье ее не любили, и девушка привыкла держаться в тени. Генрих был необычайно тронут обликом прекрасной скромницы, вечно прятавшейся по углам. Существовала еще одна причина, по которой он не смог устоять перед ее чарами: Луиза напомнила Анжуйскому Марию Киевскую, прекрасную жену его смертельного врага, принца Конде. Любовь к принцессе Клевской сразила искушенного Генриха, и весь прошлый год Мария занимала его ум и сердце. Несмотря на то, что отношения были идеализированными и платоническими, они все же захватили Генриха целиком. Теперь все заметили, что новый король Польши почти не отходил от Луизы в течение тех нескольких дней, которые он провел при дворе сестры в Нанси.

29 ноября королевский кортеж прибыл в Бламон, пограничный город между Лотарингией и империей. Испанские шпионы сообщали, что королева-мать встретилась с Людвигом Нассау и сыном Яна-Казимира, имперского курфюрста, чьи рейтары нанесли Франции такой урон во время последней гражданской войны. Екатерина уже передала Людвигу 300 тысяч экю для помощи в войне с Нидерландами. Теперь же она пообещала новую помощь. Эти переговоры существенно помогли безопасному проезду Генриха в Польшу и устанавливали добрые отношения с силами протестантов на случай новых бед с гугенотами во Франции. Екатерина не могла не заметить, что на Алансонского начали поглядывать как на возможного покровителя протестантского движения, недавно столь жестоко лишенного большинства своих вождей. Его королевский статус мог придать ему необходимую легитимность в глазах многих умеренных дворян-католиков, боявшихся фанатичных единоверцев во главе с Гизами.

Генрих и его мать со слезами прощались 2 декабря 1573 года. Она сама выбрала людей, которые станут его ближайшими советниками и компаньонами в Польше. Среди них были герцог де Невер (Луиджи Гонзага из Мантуи), аббат де Ноай и герцог Майеннский (один из Гизов), Ги де Пибрак, Рене де Вилькье, Луи дю Гаст и собственный лекарь Генриха, Марк Мирон. Эти люди были его наиболее горячими сторонниками, и Екатерина знала: жизнь сына в надежных руках. Не в силах больше выносить душераздирающую сцену прощания, она, как говорят, крикнула сыну: «Ступай же! Ступай, сын мой! Ты не останешься там надолго!» С этими словами он отбыл в суровый зимний холод, дабы отправиться к своему трону изгнанника, оставив за спиной женщину, которая поклонялась ему, защищала и оберегала всю жизнь.

К тому времени, когда Екатерина вернулась к Карлу, он несколько оправился и радовался передышке. За время своего короткого отсутствия Екатерина обнаружила, что Алансон нагнетает тревожную обстановку, и голова его набита лишь мыслями «о войне и смуте». Этот сын, наименее любимый из всех, настоятельно требовал себе пост наместника королевства. Карл, изначально обещавший ему этот пост, ныне сам вцепился в эту должность, лишь недавно оставленную Генрихом. Екатерина советовала королю не поддаваться нажиму младшего брата, но 25 января 1574 года король не выдержал. Это поставило под угрозу Гизов и их сторонников, которые, после отбытия Генриха Валуа в Польшу вместе с лучшими командирами-католиками, чувствовали себя неуютно. Они даже заявляли, что Франсуа де Монморанси, закадычный друг Алансона, готовит заговор с целью убийства герцога де Гиза. 16 февраля в Лувре Гиз напал на предполагаемого убийцу, г-на де Вантабрена. Монморанси клялся в своей невиновности и непричастности к какому-либо заговору против Гизов, но, хотя обвинения были сняты, ему пришлось покинуть двор. В то же время Карл взял назад обещание произвести Алансона в наместники. Гизы, таким образом, достигли своей цели. В утешение Алансону Карл сделал брата главой совета и главнокомандующим, но для герцога это было плохим компромиссом. Вожделенный ключевой пост в армии Карл отдал своему зятю, герцогу Лотарингскому, кузену Гизов, видимо, потому, что Екатерина выдвинула кандидатуру герцога, зная, что ему можно доверять и он не превысит своих полномочий, чего не могла сказать о своем младшем сыне.

Клика Алансонского состояла из Генриха Наваррского, Конде, четверых братьев Монморанси и Тюренна. Они полагали, что принц обладает достаточным влиянием, чтобы занять пост наместника. В случае неудачи эти горячие головы готовились взять в руки оружие и отправиться в Седан, а там, возглавив войско гугенотов, идти походом на Нидерланды. Алансон надеялся, что уж во Фландрии-то он докажет свою значительность и найдет для себя собственное княжество. Но более всего он надеялся на трон умирающего брата Карла, вот только на пути этой мечты стояла Екатерина. Тогда последыш ее хворого выводка надумал добраться до матери и лишить ее власти. Его сторонники наводнили Париж памфлетами, прямо обвинявшими Екатерину в организации Варфоломеевской резни. Ей в вину ставилось и то, что она итальянка, и то, что она женщина. В других памфлетах задавался вопрос: а имеет ли право – согласно салическому закону – Екатерина на регентство в случае смерти Карла, ибо, как считали авторы, это право доступно лишь мужчине.

Писатель-кальвинист Франсуа Отман служил главным «литературным террористом» «антиекатерининской» кампании. В своем трактате «Franco Gallia» он рассматривает историю французской монархии, приходя к заключению, что ее теперешний абсолютизм представляет собой существенное отклонение от первоначальных форм монархии, когда государь избирался национальной ассамблеей или парламентом. Он заклеймил правление женщин вообще, ссылаясь на факты истории: якобы самыми злостными тиранами были как раз женщины. Аргументы кальвинистских мыслителей затрагивали созвучные струны не только у гугенотов, но и у некоторых представителей высшей знати Франции, которые устали от религиозного экстремизма обеих сторон. Они ратовали за умеренный путь развития, требующий реформ монархии и общества в целом. Эта группа разочарованных дворян и умеренных католиков становилась все многочисленнее и вскоре объединилась, создав новую силу в предстоящей борьбе. Сторонники короля в отместку нанимали собственных писателей, и листовки со взаимными обличениями сыпались дождем со всех сторон. Но семена будущих волнений были уже посеяны. Французский народ начал задаваться вопросом о главных политических принципах, определяющих его жизнь.