Текст книги "Екатерина Медичи"

Автор книги: Леони Фрида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА 8.
ПЕРВАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ВОЙНА

«Моя храбрость не меньше вашей»

1562-1564

Вести о резне в Васси разнеслись по всему королевству эхом, тем более сильным, что католики провозгласили ее «своей великой победой». Франсуа, герцог Гиз, искусно минуя вооруженные группы гугенотов, высланные на расправу с ним, отправился в Париж во главе отряда в три тысячи человек. Близ города его встретил коннетабль, и они с триумфом въехали в столицу. На улицах Гиза чествовали как героя. Многие люди, включая влиятельного прево купеческой гильдии, предложили герцогу помощь в борьбе с гугенотами. Гиз тактично ответил: мол, пусть эти дела решают королева-мать и Антуан де Бурбон – королевский наместник, а он будет рад служить им честно, так, как они сочтут нужным. Когда герцог прибыл в Париж, Конде был уже в городе с двумя тысячами вооруженных гугенотов.

Находившаяся в Сен-Жермене Екатерина, услышав о резне в Васси, попыталась остановить открытое военное противостояние в столице. Она направила брату Конде, кардиналу де Бурбону, губернатору Парижа, приказ: убедить и Гиза, и Конде немедленно покинуть город, забрав всех солдат с собой. Гиз, понимая, что ему ничего не грозит, не двинулся с места, но Конде испугался за свою жизнь и покинул Париж 23 марта 1562 года. На протяжении второй половины марта королева-мать послала ему четыре письма, где взволнованно умоляла не вредить ей и миру во Франции. В одном из них говорилось: «Столь многое ныне причиняет мне боль, что, если бы не надежда на Господа и уверенность, что вы поможете мне сохранить королевство и будете служить королю, моему сыну, я бы чувствовала себя еще хуже. Надеюсь, что мы справимся со всем этим с вашей помощью и добрым советом». Даже в лучшие времена своей жизни Конде предпочитал не поддаваться льстивым словам Екатерины; теперь принц решил, что для него настало время действовать и бороться за свои права. Ее призывы угодили в пустоту.

* * *

Екатерина и двор находились в Фонтенбло, и 26 марта Гиз прибыл туда с тысячей всадников. Опасаясь, что гугеноты возьмут в заложники королевскую семью, он явился, чтобы сопроводить их в Париж, где они будут в безопасности. Екатерина отказалась было, но когда герцог стал расписывать, в какой опасности находится король и другие ее дети, королева, скрепя сердце, сдалась и оставила замок на следующий же день. Екатерина понимала слишком хорошо: взяв под опеку короля, католическая группировка, возглавляемая Гизом, де факто будет диктовать законы. Конде, еще раньше объединивший силы с Колиньи и его людьми, 2 апреля взял Орлеан, где они водрузили гугенотский штандарт. Спустя несколько дней пал и Руан – горожане восстали, поддержав гугенотов. Это было ударом по гордости Гиза, ибо город находился в самом сердце его фамильных нормандских владений. А 8 апреля Конде издал манифест, где были провозглашены цели гугенотов. Заявив о своей преданности королю и королевской семье, они утверждали, что желают лишь освободить тех от влияния Гизов, которых обвинили в преступлении против закона. Они также просили, чтобы их недавно отвоеванная свобода вероисповедания была юридически гарантирована.

Екатерина, упорно не желавшая разорвать сношения с Конде, 9 июня отправилась в Тури, где встретилась с вождем мятежников. Дружески-обезоруживающе, она поцеловала его в губы, как было принято среди членов королевской семьи. Каждого из участников встречи сопровождал эскорт, состоящий из сотни человек. Гвардейцы Екатерины, в королевском пурпуре, контрастировали людьми Конде, одетыми в белое, подобно своему вождю – этот цвет был принят в гугенотской армии. Екатерина, пораженная их выбором, ибо белый традиционно считался траурным, а также цветом бедности и простоты, спросила Конде: «Мсье, почему ваши люди одеты, как мельники?» Он отвечал: «Чтобы показать, мадам, что они могут побить ваших ослов». В то время как эти двое беседовали, их охрана ожидала снаружи, и один из гугенотов написал впоследствии: «В свите королевы я увидел с десяток старых друзей, каждый был дорог мне, как брат; и они спросили разрешения у своего офицера поговорить с нами. Вскоре два отдельных строя в красном и в белом смешались, и, когда пришло время опять разделиться, у многих были слезы на глазах».

Несмотря на все попытки, Екатерина не добилась от беседы с Конде большего, чем обещание новой встречи. Она произошла спустя несколько недель, где королева встретилась и с другими вождями гугенотов. Пока велись эти бессмысленные переговоры и Екатерина пыталась удержаться на почти невозможной позиции «над схваткой», обе стороны искали помощи за рубежом. Гугеноты обратились в Женеву, к германским протестантским князьям и королеве Елизавете Английской. Изначально Елизавета предлагала себя в роли посредника между сторонами, но, так как ситуация во Франции накалялась, ей захотелось вмешаться в это дело. Поскольку Мария занимала шотландский трон, Елизавета не желала больше видеть, как Гизы доминируют во Франции. Делегаты от Конде прибыли в Англию, и 20 сентября 1562 года подписали договор в Хэмптонкорте. В обмен на Гавр, который впоследствии предполагалось заменить на Кале (что, собственно и составляло интерес королевы), она послала шесть тысяч человек, которые немедленно приступили к ремонту укреплений в Гавре.

Екатерина и члены католического триумвирата тем временем сами обратились за помощью. В первую очередь дворяне Франции были обложены тяжелым налогом: нужно было собрать 300 тысяч экю. Филипп Испанский, возликовав, что Франция, наконец, объявила полную и открытую войну гугенотам, послал Гизу 10 тысяч пехотинцев и 3 тысячи кавалеристов. Екатерина получила деньги также от папы римского, правителей Флоренции и Венеции. Швейцарские наемники и прочие иностранные войска были наняты для пополнения хорошо организованной королевской армии. Начало противостояния, ныне называемого «Первой религиозной войной», можно охарактеризовать как период особо ожесточенных бесчинств на местах, совершаемых обеими сторонами, сводящими старые счеты. В Сансе гугеноты перерезали горло монахам местного монастыря; в Туре утопили две сотни протестантов, в Анжере герцог Монпансье обезглавил тех восставших, которых сумел захватить. Ярость нетерпимых сторонников старой и новой религий разжигала еще более глубокую ненависть. Из урны в Сен-Дени украли и сожгли сердце Франциска II. Были осквернены и другие королевские могилы. Резня и смертоубийства на юге Франции оставляли целые области разоренными. В Гиени протестанты поначалу имели значительный успех, но затем Блез де Монлюк, один из прославленных сподвижников Генриха II, одержал там внушительную победу, хотя почти весь Лангедок еще оставался в руках гугенотов.

Королевские войска захватили Пуатье и Бурж, после чего двинулись дальше в Нормандию, собираясь вернуть Руан, оборону которого вел Габриэль Монтгомери, молодой дворянин, чьим копьем был сражен Генрих II. Екатерина изгнала Монтгомери, хотя сам Генрих снял с него всю вину и на смертном ложе не раз повторял, что желает, чтобы юношу не преследовали и не наказывали. Это не подействовало на королеву-мать. Она считала, что Монтгомери следовало наказать. Ей он казался виновником чуть ли не всех бед в королевстве, ибо, останься Генрих в живых, во Франции не случилось бы подобных беспорядков. Пылая ненавистью к человеку, который «убил» ее мужа, она решила «свершить акт правосудия». Хотя Екатерине не была свойственна та мстительность, которую ей впоследствии приписывали, но в этом случае она действительно желала вендетты.

* * *

В середине октября, во время обстрела Руана, королева-мать прибыла в форт Сент-Катрин, расположенный на холме над городом, чтобы выяснить, как продвигаются войска ее сына. Она привезла с собой короля, дабы вселить уверенность в сердца воинов, но держала его в укрытии. Выслушивая военных экспертов, излагавших свою стратегию, она выглядела скорее как король-полководец, а не сорокатрехлетняя женщина-королева. Оживленная, вникающая во все, она переходила от бастиона к бастиону, глядя, как орудия палят по мятежникам. И Гиз, и Монморанси уговаривали ее не выходить открыто на бастионы, но она смеялась над их страхами, повторяя: «Моя храбрость так же велика, как и ваша». Они же не преувеличивали риска, которому она подвергалась. Когда Антуан де Бурбон, стоявший на одной из передовых позиций, ощутив потребность справить нужду, отошел в кусты – чуть поодаль от своих людей – он тут же получил ранение в левое плечо из аркебузы. Гиз, обнаруживший Бурбона распростертым на земле, поднял его и велел отнести к хирургам. На первый взгляд рана не казалась смертельной, но, несмотря на мучительные попытки врачей, пулю так и не обнаружили. Амбруаз Парэ, который в свое время пользовал Генриха II на его смертном ложе, обеспокоился. Впоследствии он писал: «Г-н де ла Рош-сюр-Йон, особенно любивший короля Наваррского, отозвал меня в сторонку и спросил, не смертельна ли рана. Я отвечал, что так оно и есть… Он спросил других [хирургов]… и они ответили, что очень надеются: король, их господин, поправится, и это доставило принцу большую радость».

Екатерина прибыла к ложу Бурбона, взяв с собой Гиза и кардинала де Бурбона, брата Антуана. Лекари и хирурги уверяли их, что больной поправится. Один Амбруаз Парэ был настроен пессимистически и позднее писал: «Я не собирался изменять свое мнение до тех пор, пока не увижу признаки настоящего выздоровления». Пока лекари совещались, к радости католиков, Руан был взят. Раненый Бурбон попросил, чтобы его внесли в город через брешь в воротах Сент-Илер, поэтому стену его комнаты сломали, и победоносные воины внесли его в город. Вскоре выяснилось, что диагноз Парэ оказался верным: рана воспалилась, началась гангрена. Хирург вспоминал, как страдал Бурбон: «Было необходимо вскрыть рану на руке, из которой шел запах столь отвратительный, что многие люди, не в силах выносить зловоние, были вынуждены оставить комнату». К несчастью, гной выпустить не удалось, пациент бредил, лихорадка все усиливалась. Он попросил, чтобы его увезли из Руана, где воздух отличался спертостью, и прокатили по Сене на галере. Конец его приближался, и Бурбон перед лицом смерти вел себя столь же нерешительно, как и в жизни. И католики, и протестанты, желая духовного спасения высокородного господина, оспаривали друг у друга его душу. 9 ноября он исповедался католическому священнику, но на следующий день, придя в сознание, объявил: «Я желаю жить и умереть как лютеранин». В ночь на 17 ноября, спустя месяц после ранения, смерть – единственное, в чем Бурбон мог быть уверен, – пришла за ним. Его последние слова были обращены к итальянскому камердинеру, которого он очень любил. Схватив его за бороду, Бурбон прошептал: «Служи моему сыну хорошо, и пусть он как должно служит королю».

Кончина Антуана сделала его восьмилетнего сына Генриха первым принцем крови и наследником трона Франции после сыновей Екатерины. К этому времени Генрих покинул двор, чтобы присоединиться к своей матери, Жанне д'Альбрэ, королеве Наваррской, где под ее фанатичным влиянием он воспитывался убежденным кальвинистом. Хотя его отец, Антуан де Бурбон, иногда и причинял Екатерине некоторое беспокойство, серьезным противником она его, конечно же, не считала. А вот сын его Генрих, повзрослев, стал опасной угрозой трону Валуа. Дерзкий и энергичный, он совершал хитроумные провокации, избегая ловушек. Как тут было не тревожиться королеве-матери, если пророчества предсказателей открыли ей – этот мальчишка будет править Францией после ее сыновей! С тех пор Генрих Наваррский стал самым страшным из кошмаров Екатерины.

Одной из радостей, кои предвкушала Екатерина при взятии Руана, не суждено было сбыться. Габриэль Монтгомери с горсткой людей сбежал на корабле до того, как город пал. В порыве мщения четыре тысячи мятежников были зарублены солдатами короля, хотя Гиз пытался остановить бойню и сохранить жизнь знатным пленникам ради выкупа. Однако теперь королеву-мать занимали более насущные проблемы. Несмотря на то что сейчас ее партия владела ситуацией, основная угроза еще не была устранена: Конде со своим войском покинул Орлеан и направился к Парижу. Гиз, планировавший захватить Гавр, оставил эту затею и выдвинул армию в направлении столицы, дабы не пустить туда гугенотов. Гиз выиграл состязание, и Конде повернул навстречу английским войскам в Нормандию, планируя соединиться с ними, пока не начнутся главные события. Армия Монморанси отрезала ему путь на север, выиграв битву при Дре 19 декабря 1562 года.

Начало этого сражения, первого из серьезных столкновений в той войне, описал Франсуа де ла Ну, гугенот и воин: «Каждый из нас думал про себя, что идущие сейчас против него люди – его родственники, друзья, товарищи, и через мгновение нам предстоит убивать друг друга. Эта мысль наполняла нас ужасом, но мы хранили мужество». Яростная атака кавалерии во главе с Колиньи едва не принесла им победу, но у Гиза было больше людей, он сумел сохранить часть войск в резерве и в результате выиграл. Сент-Андре, один из членов Триумвирата и закадычный друг Генриха II, был убит, а Монморанси снова попал в плен, как, впрочем, и Конде. Теперь Гизу приходилось нести ответственность за всю королевскую армию, ибо он единственный из триумвираторов остался «на коне». Колиньи тем временем принял на себя командование силами гугенотов. Екатерина рассматривала победу при Дре как шанс начать мирные переговоры, но общественное мнение было настроено против нее, и Гиз отправился осаждать Орлеан.

Вечером 18 февраля 1563 года герцог де Гиз, проверив, как ведется осада, дал распоряжения насчет диспозиции войск под Орлеаном и отправился в свой лагерь, когда уже стемнело. Впереди него шли, по обычаю, двое: молодой человек по имени Польтро де Мере и один из пажей герцога. Польтро был юношей двадцати одного года от роду, «низеньким, с желтой кожей». Позже выяснилось, что Ла Реноди, зачинщик Амбуазского восстания, состоял с ним в дальнем родстве. Де Мере, изначально – шпион гугенотов, был превращен Гизом в контр-шпиона. Теперь же, как говорили, он получил от своего прежнего господина, адмирала де Колиньи, приказ убить Франсуа де Гиза. В тот вечер он заметил, что герцог не надел свою обычную кольчугу. Пройдя пост караульного, будущий убийца сделал несколько шагов в сторону, спрятался за кустами и выждал, пока герцог проедет мимо него на лошади. Гиз не мог видеть нападавшего, когда тот выскочил из зарослей и выстрелил из аркебузы ему в спину. Герцог, раненый, упал наземь. Как только начались поиски виновного, Польтро де Мере умчался из лагеря на быстром скакуне.

Известие об этом настигло Екатерину в Блуа. Ее реакция, помимо естественного шока, составляла сложную смесь отчаяния из-за потери «самого способного и стоящего министра, какого [ее сын] когда-либо имел» и радости от освобождения из-под ига герцога. Зная, что смерть Гиза сводит шансы на настоящий, долгосрочный мир почти к нулю, королева-мать решила, что преступление стоит основательно расследовать, чтобы виновный понес поучительное наказание. Искренне возмущенная тем, что Гиз был сражен столь трусливо, исподтишка, она писала Анне д'Эсте, жене герцога: «Хотя меня уверяют, что рана не столь опасна, я все равно потрясена и не знаю, как быть. Но я желаю употребить все свои силы и власть, дабы отомстить за это преступление, и, я уверена, Господь простит все, что я сделаю в связи с этим». Екатерина поспешно покинула Блуа и отправилась в лагерь герцога, где проводила время у его ложа.

Польтро де Мере тем временем схватили и вернули в лагерь. Одного взгляда на полумертвого от страха убийцу хватало, чтобы понять: покушение было произведено не расчетливым шпионом, а глупцом, то ли выполнявшим приказы других, то ли пожелавшим таким образом оставить свой след в истории. Юноша, неспособный выражаться членораздельно, быстро признался, что действовал по приказу Колиньи, предложившего ему сотню экю за убийство герцога. Екатерина писала невестке, Маргарите Савойской, что Колиньи и де Без «убедили его: если он выполнит их план, тут же отправится на небеса… он также сказал мне, что имел приказ наблюдать за мной и моими детьми, что адмирал питает ко мне безграничную ненависть, так что я должна беречься. Вот так, сударыня, этот добрый человек (Колиньи), утверждающий, будто действует исключительно в интересах религии, пытается расправиться со всеми нами. Я чую, что на протяжении этой войны он действительно попытается убить моих детей и уничтожить моих лучших людей».

Допрошенный королевой-матерью, Польтро позже начал противоречить сам себе и отрицать собственные обвинения в адрес Колиньи. Тем не менее адмирал, чьи строгие нравы, пожалуй, стяжали ему большую славу, чем отчаянная храбрость и боевые победы, оказался замаран этим обвинением, в истинности которого Гизы не сомневались. Екатерину вместе с тем беспокоило не то, что Колиньи теряет безупречную репутацию, а то, что назрела насущная необходимость примирения влиятельных семейств Франции любой ценой. На данный момент обстоятельства как нельзя лучше устраивала королеву-мать – запятнанным и скомпрометированным Колиньи будет легче манипулировать.

Ободряющие прогнозы хирургов, как и в большинстве подобных случаев, оказались слишком оптимистичными, и Франсуа де Гиз, герой войны, гений воинского искусства и харизматический лидер католиков, умер 24 февраля 1563 года. Государство устроило ему поистине королевские похороны; 19 марта кортеж, состоявший из двадцати двух городских глашатаев, звонивших в колокола, влиятельных горожан с горящими факелами в руках, представителей церкви и знати прошел через весь Париж. Процессию сопровождало большое количество городской стражи, вооруженной до зубов. Тысячи скорбящих выстроились на улицах. Убийство Франсуа де Гиза положило начало кровавой вендетте между его семьей и родом Колиньи – Шатильонами, которая достигнет кульминации девять лет спустя, когда погибнут десятки тысяч человек.

Колиньи издалека отвечал на обвинения честно и откровенно, вопреки обыкновениям того времени, но это лишь повредило ему: оправдания адмирала легко было превратить в доказательство вины. Признаваясь, что слышал о нескольких заговорах против Гиза и членов его семьи еще до резни в Васси, Колиньи утверждал, что предупредил герцога через герцогиню де Гиз, но после резни счел герцога с семейством врагами короля и королевства. В тоже время было раскрыто несколько заговоров злоумышляющих против него и Конде, инспирированных герцогом. Следовательно, в условиях военного времени, когда два человека являются врагами, он не считал себя обязанным предупреждать герцога об угрозе его жизни. Утверждая, что сам он никогда не разрабатывал планов убийства герцога, Колиньи признал, что Польтро де Мере действительно был им нанят в качестве шпиона. Этот де Мере был последним человеком, кому он, Колиньи, мог бы доверить столь деликатное задание, как убийство вождя оппозиции, хотя во время последней их встречи де Мере и заявлял, что легко мог бы это сделать. В завершение своих объяснений Колиньи умолял, чтобы Польтро оставили в живых, дабы он дал показания на суде, ведь только он мог снять подозрения с Колиньи.

Так как не в интересах Екатерины было доводить расследование до суда, Польтро де Мере был быстренько осужден и четвертован в присутствии большого скопления народа на Гревской площади в Париже 18 марта. Люди, пылающие гневом в связи с кончиной военного героя, отрывали куски от тела Польтро и таскали их по улицам Парижа. Истинные обстоятельства этого весьма запутанного дела, которые вряд ли могли напрямую указывать на Колиньи, умерли вместе с ним. Колиньи в своем письме, где, по мнению Екатерины, он выказал «безрассудную откровенность», заключает: «Несмотря на полную невиновность, я рассматриваю смерть герцога как величайшее благо, могущее приключиться с королевством, церковью Господа и в особенности с нашим домом».

Долгие и запутанные отношения Екатерины с Гизами не могли не бросить тень подозрения и на нее тоже. Говорили, будто она делилась тревогами со своим доверенным лицом, маршалом де Таванном: «Гизы сами хотели стать королями, но я остановила их при осаде Орлеана». Она также будто бы заявила Конде: «Смерть Гиза освободила меня из тюрьмы, так же как я освободила вас, принц, ибо как вы были пленником герцога, так и я не чувствовала себя свободной под гнетом Гизов, довлевшим надо мной и королем». Венецианский посол записал высказывание королевы-матери: «Если бы г-н де Гиз ушел из жизни раньше, достичь мира оказалось бы куда проще». Пожалуй, можно сказать с большой долей уверенности, что Екатерина была непричастна к смерти герцога де Гиза, но случайность сыграла ей на руку, устранив со сцены человека, наиболее непримиримого к гугенотам. Теперь главенство над католической партией естественным образом перешло к ней, в то время как Колиньи и Конде, также волею случая, стали вождями партии гугенотов. Она понимала: большинство ее подданных – истинные католики, поэтому необходимо искать возможности для мирного соглашения, дабы предотвратить дальнейший раскол страны на религиозной почве.

Двое пленников, Конде и Монморанси, выступили в качестве представителей от своих партий на предварительных переговорах, и в результате 19 марта 1563 года был принят Амбуазский эдикт. Его условия отражали ширящееся распространение протестантизма среди дворянства, и уступки знатным приверженцам новой религии были куда серьезнее, чем их худородным единоверцам. Свобода вероисповедания даровалась всем гугенотам, однако места проведения служб и объем дарованных прав устанавливались в пользу знати. Проще говоря, дворяне имели право совершать службы в своих владениях где угодно, а для всех стоящих на более низких ступеньках социальной лестницы это право ограничивалось стенами их жилищ. В Париж и его пригороды гугенотов не допускали, хотя во всех городах, которые были в их руках еще до 7 марта, проводить службы дозволялось. Ни сами партии, ни народ в особый восторг от эдикта не пришли, и, поскольку принцип «виноват стрелочник» был популярен задолго до возникновения железных дорог, многие горожане швыряли грязью в глашатаев, в обязанности которых входило чтение документов на улицах. В добавление ко всему Кальвин из своего «женевского далека» объявил Конде «негодяем, который, в своей суетности, предал Господа».

Следующей целью Екатерины стало возвращение Гавра. Это помогло бы оппозиционным партиям объединиться против англичан. Королева Елизавета получила от Конде и Колиньи послание, в котором они просили ее сдать город. Она заявила: город был дан ей как компенсация за потерю Кале, поэтому она намерена удерживать Гавр «вопреки всей Франции». Екатерина призвала католические и гугенотские войска выступить единым фронтом под королевскими знаменами и изгнать чужестранцев с французской земли. Объединенные общим делом, Монморанси и Конде осадили Гавр и, к ярости Елизаветы, сумели изгнать англичан 23 июля 1563 года. Победа далась легко, поскольку войска Елизаветы были деморализованы не столько пушечным огнем, сколько вспыхнувшей в городе эпидемией чумы. Понятно, что Елизавета с тех пор никогда не относилась к гугенотам иначе, нежели с горечью, считая их предателями. После того как Екатерина арестовала сэра Николаса Трокмортона, английского посла, за его общение с гугенотами, французская и английская королева наконец заключили мирный договор при Труа (в апреле 1564 года), который официально признавал французское владычество над Кале в обмен на 120 тысяч крон.

Несмотря на Амбуазский мир, ни одна из французских враждующих сторон не разоружалась. Неустрашимая Екатерина провозгласила мир при дворе, надеясь, что это поможет распространить процесс во вне. Конде примирился с королевой-матерью в Париже, когда она и король нанесли ему визит в день праздника Тела Христова. Когда они появились на публике вместе, народ, казалось, никак на это не отреагировал. Однако на следующий день толпа напала на карету принцессы Конде по дороге в Венсен, и один из ее людей, гугенот по имени Куп, был убит в стычке. Конде немедленно обвинил семью Гизов в попытке отомстить, но Екатерина успокоила принца и попыталась умиротворить виднейших представителей знати при дворе. Для этого королева-мать решила прибегнуть к тем методам, что были в свое время на вооружении у ее обожаемого свекра, Франциска I. Ему принадлежит афоризм: «Две вещи жизненно важны для француза: любовь к своему королю и мирная жизнь; развлекайте их и поддерживайте в них физическую активность».

Екатерина пришло в голову, что двор пора занять пышными развлечениями, балами, маскарадами и разными увлекательными забавами, которые привлекут вельмож, как гугенотов, так и католиков. Она полагала, что эти развлечения смогут отвлечь знатных сеньоров от убийств и заговоров против нее и ее сына. Ради этого королева-мать с легкостью отказалась от строгого этикета, которые прежде ставила во главу угла, и решила использовать прелести своих высокородных фрейлин себе на пользу. Эти юные красавицы составили ее «летучий эскадрон» числом от восьмидесяти до трехсот (согласно разным источниками в разное время). Екатерина настаивала, чтобы они одевались, «подобно богиням», в шелка и парчу. Брантом, возможно, преувеличивая их добродетельность, описывает этих дам как «очень красивых и очень вежливых девиц, с которыми всякий день можно было приятно побеседовать в прихожей королевы».

Далее он утверждает, что дамы эти обеспечивали лишь самое невинные и чистые забавы для господ, любой же, «кто нарушал эти правила, рисковал быть изгнанным».

Жанна д'Альбрэ, королева Наваррская, шокированная распущенностью нравов, царящей при дворе, более откровенно описывает положение вещей: «Не кавалеры здесь приглашают дам, но дамы приглашают кавалеров». Екатерина, похоже, заботилась только о том, чтобы ее «летучий эскадрон» соблюдал благопристойность на публике. При личных встречах ее нимфы были вольны заходить как угодно далеко, «лишь бы хватило благоразумия, ловкости и находчивости, чтобы не раздуло живот». Одна из таких дам, Изабелла де Лимей, фрейлина королевы-матери, вступила в страстную любовную связь с самим Конде. Непривычный к рафинированному образу жизни и соблазнам двора, принц-воин полностью подпал под ее чары. Королеву-мать порадовало то, что Конде под влиянием Изабеллы перестал посещать протестантские службы. Спустя некоторое время неосторожная прелестница забеременела и в положенный срок принесла младенца. Она отослала ребенка к Конде в корзинке; но Екатерина, быстро обнаружившая правду, придя в ярость, заточила Изабеллу в монастырь до тех пор, пока та не обретет вновь здравый смысл и не вернет себе расположение королевы.

С тех пор захватывающие зрелища, пышные празднества и обольстительно привлекательные дамы из летучего эскадрона стали неотъемлемым атрибутом правления Екатерины. Слава ее блестящего двора разошлась далеко. Брантом называл его «истинным раем на земле». Королева-мать, всегда в черном, составляла резкий, но воистину величественный контраст с пышными, пестрыми красками ее окружения. Она умело использовала свой «зрелый шарм», выработанный за многие годы обучения принципам власти. Екатерина могла быть остроумной и обаятельной, даже самые строгие критики при дворе порой впадали в восторг, очарованные ее повадками. Но стоило им решить, что они поняли суть ее личности, как она вновь от них ускользала, и королева-мать оставалась загадочной – еще более загадочной, чем прежде. Один современник отмечал «человечность» королевы-матери, «добрую волю» и «терпение при встречах с людьми, какого бы они ни были происхождения». Он восхищался «неутомимым постоянством, с коим она внимает людям, выслушивает их речи и обращается с ними с такой учтивостью, что большего и желать нельзя».

Несмотря на все ее старания, жалобы со стороны католиков и гугенотов сыпались на королеву дождем, и она была вынуждена дни напролет выслушивать противников, обвинявших друг друга в несоблюдении условий Амбуазского мира. На любую такую жалобу Екатерина реагировала невозмутимо, тактично улаживая все споры. Ее так измучили постоянные нападки Колиньи, что, в конце концов, она написала ему ел едущее: если протестанты будут продолжать будоражить общество и нарушать закон, она примет решительные меры, «невзирая на личности, религии и другие материи, за исключением мира в королевстве». Екатерина-арбитр была неукротима в своих стараниях посеять мир, но благодарностей не слышала. Жажда крови, этот неизбежный плод гражданской войн, рассеивалась повсюду, заказные убийства стали повсеместным явлением, их прозвали «месть по-итальянски». Наконец осознав, что без жестких мер не обойтись, королева-мать сделала решительный и безрассудно храбрый шаг. Она решила объявить тринадцатилетнего Карла совершеннолетним.

Несмотря на то что по закону совершеннолетие для королей наступало в четырнадцать лет, как постановил некогда Карл V Французский, Екатерина сочла необходимым объявить мальчика достигшим этого момента на год раньше. Она знала, что преданность монарху всегда выше, нежели регентше. Она хотел сыграть на традиционных для дворянства чувствах верности и подчинения королю, хотя бы он даже и не вышел еще из детского возраста. Тогда будет легче сделать следующие шаги к восстановлению порядка. Сама Екатерина собиралась править и дальше, но такое изменение статуса Карла, по сути косметическое, могло приблизить желанный мир. И вот, 17 августа 1563 года, на большой церемонии в парламенте города Руана – парижский парламент был отвергнут, ибо, раскусив уловку Екатерины, его члены пришли в неистовство, – Карл был объявлен совершеннолетним. Несмотря на возражения парижского парламента, Екатерина настояла на таком решении, отвечая, что и прежде бывали изменения в традиционной цифре возраста совершеннолетия, «когда ситуация в королевстве требовала этого».

На церемонии присутствовали Монморанси, принцы крови, члены королевского совета, многие влиятельные дворяне и маршалы Франции. И брат Франсуа де Гиза, кардинал Лотарингский, и брат Колиньи, кардинал де Шатильон, тоже явились на церемонию. Несмотря на глубокую ненависть между двумя семействами, они старались держаться вместе – ради короля. Мальчик, высокий для своего возраста, но физически слабый, болезненный, серьезно заявил, что больше не потерпит «неповиновения, которое до сих пор было мне выказано». Екатерина официально передала управление Францией в руки Карла. Выслушав все положенные слова, король сошел с помоста и уселся на трон. Когда королева-мать приблизилась к королю, он поднялся ей навстречу и сделал жест, ни у кого не оставивший сомнения в том, кто будет истинным правителем Франции: Екатерина присела в глубоком реверансе перед ним как перед своим повелителем, но мальчик подарил матери сыновний поцелуй и, сняв бархатную шляпу, провозгласил, что дает ей «власть командовать», и подтвердил, что она «будет продолжать управлять и распоряжаться столько же, сколько прежде». Вельможи один за другим подходили принести вассальную присягу, целуя руку короля и низко кланяясь.