355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лео Яковлев » Чёт и нечёт » Текст книги (страница 17)
Чёт и нечёт
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 10:36

Текст книги "Чёт и нечёт"


Автор книги: Лео Яковлев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

И Ли застыл, чтобы не порвать неожиданно появившуюся хрупкую связь между их сознаниями, позволявшую им вспомнить прошлое вместе. Вот песчаные отмели на солнечном берегу бескрайнего моря. Маленький мальчик попал в яму с песком-плывуном и начинает погружаться в нее.

– Лиза! – зовет он на помощь в страхе, и Ли ощущает этот страх.

Подбегает высокая стройная девочка и за руку вытаскивает его на твердь. «Боже мой! Это же бабушка Лиз!» – думает Ли, пытаясь запечатлеть облик девочки, но она исчезла, и Ли увидел и узнал Греческую, одесское родовое гнездо Кранцев; дядюшкой – молодым и ловким – взбежал на второй этаж, знакомая дверь с изящной медной ручкой, украшенной металлическими кружевами, а за большим столом в столовой незнакомые лица, но Ли знает некоторых из них – здесь его дед, уже немного постаревший по сравнению с его обликом на фотографии, сделанной в Германии в его студенческие годы и сохранившейся у Ли, рядом совсем еще молодая бабушка Лиз. Напротив нее сидит профессор Успенский, и разговор о нем: через несколько дней он отбывает в Турцию, где должен организовать археологический институт.

Потом пошли картины неизвестных Ли городов: Варшавы, Парижа, Женевы, Лондона, Милана, и в них рядом с уже солидным бородатым дядюшкой милая светлая женщина. Это тетушка Леля – сердцем постигает Ли. Мелькают лица, знакомые по портретам: Короленко и Михайловский, Куприн и Бунин, Горький и Репин, Чуковский и Качалов, Рерих и Грабарь, Плеханов и Вернадский, Дживелегов и многие другие – весь круг дядюшкиных знакомых, весь его мир, весь круг его общения на рубеже веков и в первых десятилетиях двадцатого века.

Снова странствия: пейзажи Финляндии, Эстонии, Швеции, уютные, созданные для жизни города, университетский парк в старом Юрьеве, красивые люди, незаслуженно забытые имена. Зимний дворец, открывший ему свои двери после Февральской революции, когда Т. выполнял поручения Временного правительства, а потом – затемнение в его странствиях во Времени до середины двадцатых и опять Париж, опять прекрасная Франция… И снова затемнение – это уже начато тридцатых. Тюрьма и ссылка, предательство учеников… Заступничество Ромена Роллана и Эдуарда Эррио…

Первая встреча со Сталиным…

И дядюшка открыл глаза.

– Был ли я уверен в своей безопасности после своего знакомства с ним? – спросил он сам себя, как бы подводя итоги своим видениям. – Пожалуй, не был ни минуты… Но мне уже было все равно. Основная часть жизни прожита, думал я, почему бы не рискнуть… И как же мне, историку, было отказываться от этой «дружбы»? Вот и попал в самую гущу исторических событий, в самое пекло…

Он задумался, а потом продолжил:

– Сколько раз меня «хоронили» за эти последние двадцать лет: и в 37-м, и в 40-м, когда они тут снюхались с немцами, поделили с Гитлером Польшу. Уцелевшие старые патриоты, даже такой космист, как Вернадский, аплодировали «вождю». Мне передавали его соболезнования тому, что я «пересолил» в своих антифашистских выступлениях незадолго до этой случки. Но через несколько дней после приезда Риббентропа Сталин пригласил меня и Потемкина по издательским делам и, после разговора о делах, задержал меня, сказав: «Не огорчайтесь. Вы не промахнулись. Просто выстрел был немного преждевременным». А после войны маршал Толбухин, принимая меня в Тбилиси, между прочим сказал, что дьявольская интуиция Гитлера спутала карты и что, опоздай бесноватый на пару дней, все с самого начала могло быть иначе… Но более всего я благодарен Богу за то, что он не наградил меня судьбой Иосифа Флавия: не заставил меня быть рядом с палачами, добивающими мой бедный народ, перед которым я и без того виноват. Вовремя все-таки прибрал Хозяина Господь, везет джюсам…

– Вы думаете, Господь спас евреев? – спросил Ли.

– Ну, факт налицо, – ответил дядюшка. – А может быть, спас весь мир – от нашей водородной бомбы. Страшно подумать: она уже была в руках безумца!..

Ли только улыбнулся, молча радуясь совпадению дядюшкиных рассуждений с результатами его собственного «исследования». В то же время он был увлечен раскрывшейся перед ним причудливой судьбой дядюшки, с его надеждами, победами, разочарованиями, и, вероятно, поэтому не обратил должного внимания на слова о том, что в 41-м Гитлера спасла интуиция. А когда вспомнил их, то попросить рассказать подробнее, что тогда имелось в виду, было уже некого.

VI

Этот предпоследний день с дядюшкой был для Ли просто нескончаемым. В середине дня у ворот дачи послышался шум автомашин.

– Приехали! – сказал дядюшка и добавил: – Ах, да, ты не знаешь! Пока ты был в столице, тут побывали гонцы из Академии, сообщившие, что в Москве находится группа историков из Нидерландов; им показали, что могли, но они никак не хотят уезжать домой, не повидавшись «с великим Т.». Я, как понимаешь, не в форме для официальных визитов, и договорились, что их завезут на часок-другой сюда. Так что пошли знакомиться и обедать!

Историков было четверо. И еще сопровождающий из Академии и переводчик со стальными глазами бойца невидимого фронта, хотя «во всех инстанциях» было известно, что никакие переводчики в этом доме не требуются.

Дядюшка сразу предложил отобедать и за столом поговорить о том, что интересует гостей. Потом последовали представления домашних, и все направились в столовую. Избежавший процедуры представления, Ли за столом оказался рядом с японцем и сразу почувствовал его контактность. Передавая ему салфетку, он встретил его взгляд и усмехнулся: он увидел еще более узкие и глубокие щелки, чем у него самого. Японец улыбнулся тоже и ответил, не раскрывая рта:

– Я с Явы, там была когда-то голландская территория. Знаете Яву?

– Знаю, но никогда не видел. Покажите мне ее.

И в то же мгновенье перед взором Ли возникла пальмовая роща и густая синева моря за полосой белого песка.

– Красиво! – сказал Ли.

– Да. А теперь у меня небольшой дом на окраине Гааги и маленький сад. Вот такой!

И японец вдруг очертил руками небольшой квадрат, показывая размеры сада.

– Но зато в нем каждый кустик и каждое деревце выращено мною. И много цветов. И никакого шума, потому что лейденское шоссе от меня в полмиле, за рощей.

Ли увидел волшебный узор, сотканный из разноцветных тюльпанов, и засмотрелся.

– Здесь тоже очень красиво, – сказал японец, глядя за окно, где на фоне чуть розоватого предвечернего неба покачивались кроны высоких и стройных деревьев.

Сорок-пятьдесят секунд, ушедших на этот безмолвный разговор, не заметил бы никто, если бы не странное движение рук японца, не укрывшееся от зоркого взгляда «переводчика».

Когда гости, отобедав и выяснив для себя интересовавшие их вопросы, связанные, в основном, с различными трактовками пожара Москвы в 1812 году, приступили к церемонии прощания, «переводчик» подошел к Ли:

– А вы у меня не значитесь, – сказал он.

– Вы у меня тоже, – ответил Ли, слегка улыбнувшись.

– Расскажите, кто вы, – не обращая внимания на его дерзость, приказал «переводчик».

Ли сконцентрировал всю свою волю, чтобы стереть свой облик из памяти «переводчика». В этот день он был в силе, и это ему удалось. Тут же «переводчика» кто-то позвал, и он забыл о Ли.

Когда той же ночью, вернувшись в Москву и проводив историков в гостиницу, он работал над рапортом и подробно описывал всю эту встречу, мгновение за мгновением, его мучила какая-то незавершенность картины: кто-то еще, кроме тех, кого он описал, как ему казалось, был за столом, с кем-то он говорил, чей-то смутный облик маячил за спинами его подопечных, но ничего определенного он так и не сумел вспомнить и решил, что все это с ним творится от переутомления. Денек выдался напряженным. Да и разговор за столом шел то на немецком, которым он владел в совершенстве, то на французском – его «втором», не очень привычном ему иностранном языке, и фиксация беседы требовала от него большого напряжения. В результате Ли не удостоился чести быть упомянутым в этом важном документе.

VII

Ну, а последний загадочный привет от покойного тирана Ли получил год-полтора спустя, когда, после смерти дядюшки и тетушки Лели, тетя Манечка при нем раскрыла шкатулку со всякими семейными реликвиями, среди них было и письмо Сталина, адресованное дядюшке, и, взяв его в руки, Ли вдруг почувствовал, как этот небольшой листок зашевелился в его руке, будто хотел освободиться, вырваться, улететь. Это свое ощущение самостоятельного движения клочка бумаги Ли вспомнил через много лет, когда прочитал у Саймака о пришельцах, перевоплощавшихся в кого и во что угодно, в том числе и в долларовые банкноты, а затем принимавших свой первоначальный облик «кегельных шаров».

Книга одиннадцатая
НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ?

К свободе ведет только одна дорога:

презрение к тому, что не зависит от нас.

Эпиктет


Истинно, ты и впрямь никому ничего

не должен. Ты все должен всем.

Джебран

I

Сладкое ощущение свободы, охватившее душу Ли после посещения резиденций Смерти, случайно оформилось в Слово. Перед самым его отъездом из Москвы тетушка Леля, перебирая какой-то хлам, наткнулась на старую пластинку.

– Послушай! – сказала она Ли, поставив ее на почти такой же старый патефон.

Ли завел патефон, и, к его удивлению, диск пришел в движение, а потом через все несовершенство записи и воспроизведения прорвался и заполнил комнату могучий бас:

 
«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему,
с миром! Яко видеста очи мои спасение Твое,
еже еси уготовал пред лицем всех людей:
свет во откровение языком и славу людей Твоих Израиля».
 

Последние раскаты баса, заставив зазвенеть стекла в шкафу, затихли, а тетушка и Ли молчали, думая каждый о своем. Леля вспомнила свою юность, днепровскую ширь, первые в ее сознательной жизни богослужения, вспомнила живого Шаляпина, не раз ею слышанного и в России, и за ее пределами. А Ли, уже во многом видевший знаки, воспринял эту Лелину находку и ее желание, чтобы он услышал молитву св. Симеона, как неслучайное, как весть, подтверждающую возникшую в нем надежду на то, что его миссия, ради которой ему дали и сохранили жизнь, выполнена, и что на своем дальнейшем жизненном пути он полностью свободен и независим в своем выборе, что он отпущен в мир с миром и будет отныне только человеком перед Богом и среди людей.

II

С этим настроением Ли и оказался вскоре в Мариуполе на «производственной практике». Перед отъездом он долго расспрашивал Исану, где они с Лео жили там до его рождения и до ее болезни. Исана подробно рассказывала о хозяйке домика, сдававшей им жилье, но точно описать его месторасположение не смогла, и Ли напрасно потратил почти неделю на поиски этого «домика». Центр города во время войны был сильно разрушен и отстроен заново, но все же кое-где сохранились места, где Ли чувствовал присутствие теней молодых Лео и Исаны. Иногда, побывав в таком месте, он спрашивал какого-нибудь старожила, что там изменилось по сравнению с «до войны», и неизменно получал ответ, что именно этот магазин, переулок или уголок городского сада высоко над морем «чудом сохранились».

Открывая для себя такие места, Ли видел там рядом с отцом и матерью другие тени, на мгновения перед ним возникали целые картины исчезнувшей жизни. Впоследствии он понял, что видеть прошлое он мог далеко не всегда, а лишь там, где оставлял частицы своей души и где гении мест принимали этот его дар. Так было в Одессе и Тбилиси, Нарве и Новом Афоне, Ялте и Алупке, в Сочи… Обычно такие воспоминания о чужой жизни приносили сладкую грусть, утоляющую сердце, и Ли охотно погружался в эти тихие грезы о былом. Но однажды он с сыном, приехав на две недели в Евпаторию, остановился в старом татарском доме. Все было хорошо. Бездетные пятидесятилетние хозяин и хозяйка, поднятые из какой-то нищей уральской деревни лет двадцать назад желанием пожить сладко и безбедно у теплого моря, души не чаяли в малыше. Но когда сын, набегавшись, засыпал, и большую полупустую комнату заполняло чужое прошлое, чужая боль и чужая обида, и встревоженные тени метались перед какой-то зловещей неизбежностью, Ли не мог заснуть и ворочался на постели, погружаясь в недолгое забытье лишь когда за окном петушье восклицанье возвещало о начале рассвета. «Прибегаю я к Господу Рассвета от зла…» – повторял, засыпая, Ли слова заклинания, слышанные от Рахмы. И так продолжалось во все дни его пребывания в Евпатории.

Некоторое время он считал, что пережитое им в Евпатории было связано со случайной патологией места. Но потом все повторилось на другом краю земли – под Кенигсбергом, в старом, не по своей воле покинутом хозяевами, бюргерском доме на обрыве над морем севернее Раушена, а затем снова в татарской усадьбе на склоне холма в Ялте, над армянской церковью, где Ли провел эксперимент: сославшись на духоту, он взял постель и ушел в обвитую виноградом беседку, расположенную в глубине сада под старой смоковницей. Через ее листья было видно черное небо, и вечные яркие звезды излучали любовь и мир. Сразу же исчезли тревоги, пришла радость бытия, и Ли окончательно понял, что в домах, откуда насильственно изгнаны люди, вложившие в них частицы своих сердец, не может быть счастья и покоя не только новым жильцам, но и случайному путнику, остановившемуся на ночлег. Тогда, ночью в саду, его блаженство было прервано страшным хриплым криком, доносившимся из открытых окон этого душного дома: кричал во сне старик-хозяин, а утром жена его, добрая Клавдия Ивановна, говорила с виноватой улыбкой: «Пьет много, вот ему кошмары и снятся».

…Вскоре, однако, уединенные странствия Ли по Мариуполю закончились, и он втянулся в повседневные заботы, которыми жили несколько небольших групп студентов – будущих инженеров-строителей, присланных сюда из Москвы, Киева, Харькова посмотреть «передовые стройки» страны.

III

Впрочем, Ли не только смотрел, как работают, но и работал сам. Это, как и все у него, получалось случайно: у Ли и еще у трех человек из Харькова было назначение в управление по монтажу металлических конструкций. Когда они прибыли на мариупольский вокзал, никто не знал, куда идти, и Ли отправился разыскивать управление, а найдя, зашел прямо к его начальнику. Тот, узнав в чем дело, стал орать так, что дрожали стекла. Пересыпая свою речь матом, он кричал, что всем твердит, чтобы ему не присылали студентов, что у него специализированное управление, а студентам нужно знать общие основы строительства. Ли молчал и смотрел на него, почти не слушая, и видел перед собой доброго человека, старавшегося казаться злым. А тот во время своей очередной тирады наткнулся на неосторожный взгляд Ли и сразу замолк. Помолчав минуту, он сказал секретарше, чтобы та позвала водителя его служебного автомобиля.

– Привези сюда своих, – сказал он Ли тихим усталым голосом.

Когда все приехали, начальник заявил:

– Я уже все устроил. Завтра явитесь в трест «Азовстальстрой», там вас определят, а сейчас вас отвезут в общежитие, где есть свободные комнаты. Идите к машине, а ты задержись, – при этом он указал на Ли.

Когда Ли остался у него в кабинете, тот вызвал человека средних лет и сказал ему:

– Покажи парню чертежи, а потом отправь на кран.

На другой день утром этот человек, оказавшийся начальником технического отдела в управлении, кинул перед Ли на стол папку чертежей. К концу второго дня Ли в этой папке разобрался, чем был поражен весь технический отдел, состоявший из пяти инженеров и двух техников, занятых, в основном, подбором и просмотром чертежей. После этого начальник технического отдела стал относиться к Ли как к равному и через день поехал с ним на монтаж двухконсольного крана-перегружателя, проект которого Ли так быстро изучил. Ноги и мост крана уже были собраны, и шел монтаж консолей.

Море, подходившее от самого горизонта к подножию крана, нравилось Ли больше, чем металлические конструкции, и заметив, что Ли залюбовался точной и очень легкой на вид швартовкой рудовоза, сопровождавший его начальник технического отдела спросил:

– Нравится? А я три года во время войны мотался по морю с грузами.

– В загранку?

– Да, в основном, Архангельск—Балтимор и обратно. Видел бы ты швартовку в Балтиморе, где морские волки подводят свои корабли к причалам, кажется, на полной скорости и застывают, как мертвые, даже брусья не скрипнут!

Ли был представлен начальнику монтажа крана-перегружателя «Азовстали». Тот спросил:

– Чертежи читает?

– Еще как!

– Ну хорошо, мне нужен «вечерний мастер». Мой заболел, выбыл на месяц, пусть идет.

– Пусть! – ответил за Ли начальник технического отдела управления. А начальник монтажа кратко объяснил Ли его обязанности:

– Будешь оставаться здесь на вторую смену. Первый час у телефона, может, кому из начальства моча в голову ударит, позвонят. Потом гуляй и смотри. Работают на второй смене две бригады. Бригадиры грамотные, чертежи читают. Один – бывший уголовник, другой – будущий. Твоя задача – метить им в наряде, что сделали. Они никогда не врут и не приписывают, но могут ошибиться. Пояснишь по чертежам, если потребуется. Кроме того, ребята любят пошутить: обоссут кого-нибудь с высоты или бросят что-нибудь «на испуг». Если к тебе придут жаловаться, пошлешь жалобщиков на хуй, только вежливо: ну, там, скажешь, что разберешься, прижучишь, в таком духе.

И Ли стал «вечерним мастером». Большую часть времени он проводил на высоте, на консоли со стороны моря, провожал Солнце, смотрел на закаты и на шныряющие один за другим рудовозы из Камыш-Буруна. Поначалу «ребята» над ним посмеивались, но когда его как-то зацепил бригадир из уголовников и в разговоре убедился, что Ли «по фене ботает» не хуже его самого, «смефуечки», как это называл стеснительный Солженицын, сразу исчезли, и отношения выровнялись, а если с претензиями возникал кто-то со стороны, оба бригадира уважительно показывали в сторону Ли, говоря:

– Идите к мастеру. Как он скажет…

И Ли вежливо «посылал» жалобщика.

Как-то на вечернюю смену пришел мастер по сварке Сеня: предстояла работа с ответственными узлами, и он должен был еще раз напомнить любившим все «упрощать» ребятам-монтажникам обязательные технологические требования. Для наглядности за один из узлов Сеня принялся сам.

– А ты тоже взгляни, – сказал бригадир-уголовничек и подтолкнул Ли поближе к Сене, – только стекло возьми, а то нахватаешься сварки.

Ли отмахнулся и не стал защищать глаза, ибо Солнце в Долине, на которое он привык смотреть не мигая, было ярче. К тому же вскоре его внимание привлекли движения Сени: это был какой-то таинственный и настолько изящный танец рук, что вся окружающая обстановка казалась нелепой и неуместной. Когда Сеня закончил узел, все осмотрели остывающие швы: они были ровными, будто их обрабатывали на станке.

Потом Ли с Сеней и бригадиром сидели над каналом, уходившим у них из-под ног в розовую закатную мглу безбрежного моря. Бригадир смотрел на Сеню, как на ребенка, и говорил, обращаясь к Ли:

– Ты заметил, какие у него руки? – и он взял тонкую руку Сени в свою ладонь.

Ли посмотрел и изумился красоте и разнообразию Божьего творения: обе руки – у Сени и у бригадира – были очень красивы, но по-разному, хотя и в руке Сени чувствовалась сила.

– Сеня у нас скрипач, – с почтением сказал бригадир. – Ездил он в Ростов поступать в консерваторию. Говорил я ему: не расстраивай себя, не примут тебя – у тебя ведь даже пятки жидовские.

– Ну, ты, перестань издеваться, – сказал Ли.

– Сеня знает, что я – любя, а ты тут при чем? – спросил бригадир.

– Я тоже еврей.

– Не морочь яйца, какой с тебя еврей. Ты что-нибудь можешь делать, как умеют евреи? Ни имени у тебя, ни рожи, чучмек какой-то, одним словом.

Ли не стал спорить и доказывать – вечер был слишком хорош для этого, и попросил:

– Сеня, возьми с собой скрипку!

Сеня взглянул на Ли, чтобы отшить, но обращенные к нему глаза были открыты, и Сеня, натолкнувшись на их взгляд, тихо сказал:

– Возьму.

И опять был теплый вечер и розовая мгла над морем, и опять они втроем сидели над каналом, и у Сени была скрипка. То ли его руки стали частью этой скрипки, то ли скрипка стала частью этих красивых рук, исполнявших свой волшебный танец, и Песнь песней, давно уже прозвучавшая и снова рожденная этим танцем, уходила в глубины темнеющего чистого неба, один край которого был еще светел, а на другом уже сияла вечерняя звезда. И оттуда с небес пришли к Ли удивительные слова:

«Он давно уже оставил флейту и играет теперь только на скрипке. Из-под смычка у него льются такие жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!»

«Вот такими пришли они и к Тому, кто записал их впервые», – подумал Ли. И вдруг явственно услышал:

– Ваххх!

Ли вернулся на Землю и увидел, что бригадир смущенно вытирает слезы.

– Я тех гадов в консерватории, что отшили Сеню, задушил бы своими руками, – и он показал, как бы он это сделал.

Ли посмотрел на его руки и, – вспомнив, как он хотел вызвать кран, чтобы убрать с прохода полутонную стальную балку, а бригадир, сказав «не надо», стал над балкой у ее центра тяжести и, приподняв этими руками ее над землей, перенес на несколько метров в сторону, – даже немного пожалел «тех гадов».

«Если будет на то воля Хранителей моей Судьбы, я или кто-то другой, мне подобный, сделает это нежнее, возмездие же в любом случае неотвратимо», – подумал Ли.

IV

Работа обычно заканчивалась с наступлением темноты. Ли шел прямо на морской берег, где и находил своих приятелей-студентов. Там в густой тьме, временами разрываемой красным светом изливающегося вдали на «Азовстали» шлака, они барахтались на мелководье в набегающих пенящихся волнах. Ли вспоминал набеги на купающихся девочек в Туркестане и тоже иногда давал волю рукам. Ничего нового руки его не находили. Недаром один из старинных туркестанских мудрецов сказал, что много тайн скрыто у женщины под одеждой, но если ее раздеть, то увидишь мать своей матери. Но и в сотый раз тронуть вечно молодое женское тело было приятно, и эти прикосновения волновали кровь. Там, в ночи, руки Ли сами выбрали ему подругу – юную москвичку, также оказавшуюся здесь на практике, и, рассмотрев ее при свете дня, Ли решил, что его руки знают в этом деле толк.

Но даже приятные явления имеют свои отрицательные стороны, и теперь Ли нужно было думать, как развлечь избранницу своих рук. Подруга оказалась нетребовательной. Танцы, занятие для Ли совершенно неприемлемое, ее интересовали мало. Посещения кинотеатров были ему не в тягость, а разговоры о книгах даже тешили душу. В ласках Ли был сдержан и очень скромен, стараясь, чтобы ни в поцелуе, ни в движении рук (морские вольности не в счет) не обнаружилась его опытность, поскольку не был уверен, нужны ли ему «серьезные отношения».

В своих пеших странствиях по морскому берегу и по городу они набрели как-то на афишу, извещавшую о том, что в Мариуполь с гастролями прибывает Вольф Мессинг со своими «психоаналитическими опытами», и подруга стала уговаривать Ли пойти посмотреть эти фокусы. О Мессинге тогда рассказывали чудеса, но никто толком не знал ни его возможностей, ни правды его жизни. Слышал о нем и Ли: как-то несколько лет назад к тете Манечке приехала в гости ее любимая Танечка, Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, и когда за обедом Ли сидел рядом с нею, Танечке почему-то показалось, что Ли читает ее мысли. Она вспомнила, как на каком-то неофициальном артистическом «приеме» «вот так же рядом с нею сидел Вольф Мессинг и вел с нею беседу», причем она «только думала, а говорил он, отвечая на ее мысли». Ли, естественно, никаких мыслей своих соседей по столу угадывать не пытался и воспринял Танечкино предположение о его ясновидении лишь как повод для светской беседы о Мессинге. А в Москве тогда рассказывали и байку о том, что однажды Мессинг зашел в кабинет Хозяина, пройдя через все кремлевские посты охраны, и каждый охранник был убежден, что это – не кто иной, как «лично товарищ Сталин»… Воспоминания эти промелькнули в памяти Ли, но делиться ими со своей подругой он не стал, и охоты видеть Мессинга у него не появилось. Фокусников он не любил. Но подруга не унималась. Ей удалось сколотить компанию из их ближайшего окружения, и Ли ничего не оставалось, как пойти.

Встреча с Мессингом Ли не волновала, и он спокойно выслушал двадцатиминутное вступление, в коем благообразная дама наперед объяснила «все, что вы сейчас увидите», с «позиций» марксизма, ленинизма, материализма, «Анти-Дюринга», антиэмпириокритицизма, ссылаясь на Сеченова и Павлова с его условно-собачьими рефлексами и даже на «мичуринское учение». Но когда на сцене появился сам Вольф Мессинг, Ли сразу почувствовал, что ни марксизмом, ни иными разновидностями идеологического шарлатанства тут даже не пахнет, и стал с интересом наблюдать происходящее.

V

Он сразу понял, что истинные возможности Мессинга выходят далеко за рамки, строго установленные ему материалистической дамой, и чтобы «читать мысли», ему не нужно держать кого-либо за руку и анализировать идеомоторные акты. Ли понимал, что перед ним человек, чьи возможности в этом отношении соизмеримы с возможностями его любимой Рахмы, но что, в отличие от Рахмы, эти возможности он употребляет на добывание хлеба насущного, нарушая заповедь, когда-то высказанную Ли его богиней и царицей от имени Хранителей его Судьбы.

Тем не менее, ни негодования, ни презрения Мессинг у него не вызывал. Наоборот, ему даже понравился чем-то этот нервный, находящийся в постоянном возбуждении человек с пронзительными, цепкими глазами и копной конских волос на затылке, и он стал потихоньку концентрировать свое внимание на лице «мага», следя за его мимикой. И вдруг Мессинг остановился и сказал:

– Зритель в пятом ряду, вы мне мешаете. Если вам неинтересно, выйдите из зала или отключитесь.

Поскольку в зале и без того стояла тишина, никто ничего не понял, и все недоуменно завертели головами. До Ли тоже не сразу дошло, что эти слова относились к нему, а поняв их суть, он переключился на нейтральные размышления, чтобы не мешать Мессингу.

Когда идеологическая надзирательница ушла со сцены, Мессинг стал слегка нарушать материалистические каноны: он уже угадывал мысли, не притрагиваясь к подопытным людям, и выполнял такие сложные мысленные поручения, как, например, достать у кого-то из бокового кармана записную книжку и вписать туда пословицу, задуманную на латинском языке.

После окончания представления Мессинг уходил через зал и в проходе столкнулся с Ли.

– Я сейчас подойду, – сказал он своим спутникам и, взяв Ли за руку, отвел его в сторону от прохода в опустевший ряд.

– У вас хорошие данные, – сказал он Ли. – Вы не хотите попробовать?

От неожиданности Ли потерял бдительность и сказал:

– У меня другое предназначение…

Тем, кто видел его и Мессинга со стороны, показалось, что они одну-две минуты молча смотрели друг на друга, но их мысленная беседа продолжалась:

– Понимаю, – сказал Мессинг. – Вы, вероятно, корректор?

– Да, – ответил Ли, которому не требовались пояснения, ибо он знал, что это впервые услышанное им слово точно определяет суть его дела.

– Вы к этому причастны? – нервно спросил Мессинг, уловив промелькнувшую в мозгу Ли картину кунцевской дачи.

– Как я могу знать? – вопросом на вопрос ответил Ли.

– А откуда энергия? – спросил Мессинг и улыбнулся, не ожидая ответа: он увидел вереницу девичьих и женских лиц в памяти Ли.

– Что ж. Вам можно позавидовать, – сказал Мессинг. – И часто вы в деле?

– Не знаю…

– Да, рядом с вами я чувствую себя, как на приеме у Харона, – задумчиво сказал Мессинг.

От этих слов на Ли вдруг повеяло Смертью, и он сказал, повинуясь порыву:

– Кого-то из нас, мне показалось, он ждет скоро…

– Мой путь мне известен, а ваш я не знаю. «Скоро» – это относится ко мне. А вы часто прибегаете к трансферу? – вдруг спросил Мессинг.

Впервые услышав это слово, Ли, тем не менее, сразу понял, о чем он говорит.

– Это происходит независимо от моей воли. Меня «узнают»…

– А противодействием вы владеете?

– Нет, только пытаюсь «стирать» образ, но не всегда это получается достаточно быстро.

– Тогда вам лучше избегать трансфера: здесь может быть скрыта опасность.

– Меня уже предупреждали, но полным контролем над собой я не владею.

– Нужно работать, много работать, – сказал Мессинг.

Их молчаливый диалог, занявший секунд тридцать земного времени, завершился.

– Понимаю, – повторил маэстро, на сей раз уже вслух, и добавил: – Ну, что ж, рад буду служить, если успею…

И вырвав листок из крошечного блокнотика, он написал на нем своим крупным неровным почерком слово «Москва» и номер телефона.

– Если передумаете и захотите поговорить, позвоните, и вам скажут, где я. Я буду вас помнить: такие встречи, как наша, очень редки!

В общежитие возвращались пешком. Подруга спросила Ли:

– Что от тебя хотел Мессинг?

– Я ему кого-то напомнил, но он убедился в своей ошибке, – соврал Ли.

Почти всю дорогу Ли молчал, ругая себя за то, что помянул свое «предназначение». Единственным утешением было то, что если бы он даже не сказал этого вслух, то Мессинг все равно прочел бы его мысли. Нет, все же недаром ему так не хотелось идти на этот концерт! В возможность какой-либо будущей встречи с Вольфом Мессингом он не верил, более того, он точно знал, что ее не будет.

VI

Следующий день был рабочим, и Ли, как всегда, отдежурив положенный час у телефона, пошел на консоль. Поднявшись на мост, Ли стал передвигаться по балке на сороковой отметке, чтобы сесть на ее край и созерцать море перед закатом. Вдруг с моря налетел порыв свежего ветра, и от неожиданности Ли стал терять равновесие. При этом он хладнокровно смотрел вниз, раздумывая, куда он упадет. Получалось, что до причального канала он не дотянет и разобьется о пирс. Его мысли были прерваны резкой командой:

– Присядь!

И он автоматически присел и схватился за борта балки. С монтажной площадки на пятидесятой отметке на него смотрел пожилой рабочий.

– Что же ты, сынок? – спросил он.

Ли, держась за борта, вернулся к ноге крана и ступил на лестницу с ограждением. Только тут до него дошло, что там, на этой выдвинутой в бескрайний простор балке, его ждала Смерть, близость которой он ощутил вчера, когда Мессинг помянул Харона. Его стала бить дрожь. Успокоившись, он вспомнил о своем спасителе. Такого человека ни в одной из бригад не было, а посторонним на кране делать было нечего. Монтажник Федя сказал, что, когда он сбегал вниз, чтобы поправить стропы, навстречу ему кто-то шел.

– Я его еще спросил: куда ты, батя?

– Да мне вон туда поспеть надо, – ответил тот, показывая вверх.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю