Текст книги "Коррида на Елисейских Полях"

Автор книги: Лео Мале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава четвертая
Тень сомнения

Я протянул руку к телефону, и можно было поклясться, что он только и ждал этого жеста, чтобы зазвонить. Я снял трубку:

– Алло!

– Алло! Э-э-э... (похоже, что мой собеседник был удивлен, когда услышал мужской голос на другом конце провода) ... Э-э-э... я попал к мадемуазель Люси Понсо?

– Кто говорит?

– Норбер, ассистент Жака Дорли. Я...

– Кто вам нужен?

– Мадемуазель Люси Понсо.

– Очень жаль, папаша. Мадемуазель Люси Понсо здесь нет.

– Как нет? Вы хотите сказать, что я ошибся номером или что-нибудь в этом роде?

– Я не знаю. А что я сказал?

– Тьфу, черт! – произнес он.

– Это как раз то, что я думал, – ответил я.

Он положил трубку. Я тоже. Потом снял ее и набрал домашний номер моего старого друга, комиссара полиции Флоримона Фару. Его не было. Тогда я позвонил на Кэдез-Орфевр[4]4
  На набережной Кэдез-Орфевр находится Главное управление полиции Парижа. – Примеч. переводчика.


[Закрыть].

– Комиссара Флоримона Фару, пожалуйста. Его просит Нестор Бюрма.

– Алло! Бюрма, – зазвучал через несколько секунд ворчливый голос грозы нарушителей закона, – если вы думаете, что это подходящее время...

– Время сейчас не имеет значения, раз я нахожусь там, где мне следует находиться.

– И где же вы находитесь?

– У Люси Понсо, актрисы... (я дал адрес) ...Быстро сюда со "скорой помощью" и врачом, это все, что я могу вам сказать. Может быть, остался еще крохотный шанс спасти ее...

– Черт побери, Бюрма, я...

– Ругаться будете позже.

Я положил трубку и вернулся к Люси Понсо. Она еще была жива. Крохотный шанс. Совсем крохотный. И вряд ли он возрастет.

– О! Право! – проворчал Ковет. – Вы что думаете...

Я пожал плечами:

– Ничего я не знаю.

– Но мы ведь не пьяны!

– К счастью. Я...

Меня прервал телефонный звонок. Я взял трубку:

– Алло!

– О! Извините меня.

– Неважно. Что...

Трубку положили. Я сделал то же самое.

– Что там еще? – спросил Марк Ковет.

– Женщина.

– Что ей надо?

– Не сказала.

– Гм... (он облизнул сухие губы) ... Охотно выпил бы.

– Я тоже.

– О! Этот телефон!

В самом деле он снова зазвонил. Проклятое изобретение.

– Алло!

– О! Черт!

– Вы это уже говорили, папаша!

– Да что это такое! Я все время попадаю не туда. И меня же поносят!

– Уж не знаю, папаша... (я положил трубку) ...Мне не хотелось бы видеть тут всех этих киношников, прежде чем прибудут фараоны, – сказал я, обращаясь к Господу Богу.

Марк Ковет, который не был Господом Богом, промолчал.

Он присел на край табурета. Я сделал то же самое. "Ждать и надеяться", – как советовал Эдмонд Дантес[5]5
  Главный персонаж романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». – Примеч. переводчика.


[Закрыть]. Больше нечего было делать. Я дважды посмотрел на часы, в промежутке мой взгляд задержался на подшивке старых газет, полной хвалебных статей, и на альбоме с вырезками из журналов того же содержания. Это было все, что осталось от блестящего прошлого... Брошенные усталой рукой альбомы упали на пол возле постели. Я заметил настольные часы, старинное произведение искусства, нечто вроде роскошного будильника. Стрелка звонка стояла на десяти часах. Не исключено, что они позвонили именно в этот час. Десять часов... двадцать два часа... В тот момент, когда в «Голубой ленте»... Я прошептал:

– Она не верила в это, правда, Ковет?

– Во что?

– В свою новую удачу.

– Я ведь вам говорил... (Ковет покачал головой) ...Она сомневалась. Она все время сомневалась, как мне рассказывали.

– Во всяком случае, если вы мчались за сенсационной статьей...

– О! Правда!

Он вытащил свой блокнот и отправился в соседнюю комнату писать статью. Я не тронулся с места. Через открытое окно из Парка Монсо вливались ночные ароматы растений. Часы на маленьком столике отмеривали время, тот короткий отрезок времени, который остался Люси Понсо, с каждой минутой все больше слабеющей. Она лежала на своей постели в той самой пижаме, в которой играла в фильме "Раненый ангел". Я невыносимо страдал от бессилия чем-либо помочь ей. Тик-так, – отстукивали часы, стрелка звонка замерла на цифре 10... В этот час в кинотеатре "Голубая лента" бежали титры фильма, в успех которого только одна эта несчастная и не верила, и который вновь сделал ее кинозвездой. Ее уход, обставленный несколько театрально? Да. Даже очень театрально. Но это шло от ее артистической природы, и осуждать за это актрису было невозможно.

* * *

К моему большому облегчению, остановившиеся у трагического особняка машины принадлежали слугам закона. Из первой вышли два полицейских в форме, хилый тип в гражданском одеянии с саквояжем в руке и Флоримон Фару в лихо сдвинутой набок шоколадного цвета шляпе. Из второй никто не вышел. Это была «скорая», чтобы забрать ее.

– Ну и что? – загремел комиссар. – Кажется, вы опять влипли в историю? И Марк Ковет вместе с вами? Это упростит дело. Что вы тут делаете в смокинге?

– Не заводитесь, – сказал я. – Черный цвет надевают на похороны.

– И что же? Что тут происходит?

Я ввел его в курс дела: как и зачем мы прибыли сюда, что обнаружили и так далее.

– Ладно, – ответил он. – Где труп?

– Это еще не труп. Я...

– Скажем тело. Так где тело?

– Наверху.

– Пошли туда. Идемте, доктор. И вы тоже, Бюрма. Ковет, оставайтесь тут. Для моего счастья хватит одного частного детектива. Журналист не нужен.

Мы вошли в спальню.

– Ничего не трогали? – спросил комиссар.

– Ничего, – заявил я.

– Вы, кажется, пристрастились к кино. Телохранитель Грас Стендфорд. У этой тоже были телохранителем?

– Нет.

– Вы для нее работали?

– Да. Я должен был быть ее дублером в следующем фильме.

– Не завирайтесь, – пробурчал он, пожав плечами.

Врач с саквояжем в руках подошел к Люси Понсо и принялся ее осматривать. Флоримон Фару, стоя посреди комнаты, осматривал стены, мебель, картины. Я же уставился на носки своих лакированных туфель. На лестничной площадке инспектор, пожевывая спичку, размышлял о смысле жизни.

– Мгновенное общее отравление, – произнес эскулап через минуту. – Вот что я нашел рядом с телом, комиссар. Это почти закатилось под него.

Соблюдая необходимые предосторожности, он протянул полицейскому комиссару металлическую коробочку, которую тот принял от него так же осторожно. Она содержала плоские пастилки красно-коричневого цвета, издававшие сильный запах мака. Здесь хватило бы на целое стадо носорогов! "О, тонкий и могучий опиум! "

– А крышка есть? – поинтересовался Фару, словно это было главное, на что его натолкнула эта находка.

– Вот она.

Он закрыл коробочку, завернул ее в носовой платок и сунул в карман. Я кашлянул:

– Она очнется?

Врач посмотрел на меня так, будто я свалился с Луны.

– Кино кончилось, – сказал он. – Она умерла, когда я ее осматривал.

Это напомнило ему, что голову его украшала шляпа. Он снял ее с комичным достоинством.

– Гм, – проскрипел Флоримон. – Скажите, доктор, она имела привычку пользоваться этой дрянью?

– Не могу вам сказать. Узнаем после вскрытия.

– Это все же не такое лакомство, которое можно заставить вас проглотить против вашего желания, не так ли?

– Нет. Я не обнаружил никаких следов насилия Она, видимо, приняла яд добровольно.

– Тогда самоубийство?

– Похоже.

– Еще одна тронутая, – изрек комиссар. – Что вы думаете об этом, Нестор Бюрма?

– Не тронутая, – сказал я. – Усталая. Разочарованная. Так случается. Марк Ковет скажет вам: эта женщина была беспокойной, сомневающейся в себе. И особенно в эти дни, когда она очутилась на крутом повороте своего существования. Поймите, Фару. В течение пятнадцати лет она сидела тут, оставив свое искусство. Ее все забыли: продюсеры, публика, коллеги. И вот однажды этот смелый парень, молодой режиссер Жак Дорли снова дает ей шанс. И какой! Я только что видел этот фильм. Он удался только благодаря игре этой женщины, которую считали конченой... которая считала себя конченой... и теперь так оно и есть, но совсем иначе. Она ни на что больше не надеялась. И согласилась сниматься в фильме потому, что в этой профессии от такого случая не отказываются, потому что люди влюблены в свое искусство, но каждый день она спрашивала себя, – допускаю, что с болезненным надрывом, – не совершила ли она ошибки, не лучше ли было бы продолжать оставаться в тени. Все ей поют, что, она превосходна, но она слишком давно живет в этом мире, чтобы не верить всему, что рассказывают. Даже допуская, что она произведет сенсацию с этим фильмом... сможет ли она и дальше выдержать тот же темп? Ее ждут другие контракты, и это фатально. А быть может, не так уж она и хороша, в конце концов, она же видела этот фильм сама. В наши дни все привыкли к тому, что успех актрисы зависит от ее зада, и, если она произносит текст в десять строчек, все кричат о гениальности. Наши суждения искажены. А ее мнение, вероятно, осталось неизменным, обостренным более, чем когда-либо, не знаю уж, это просто моя гипотеза. Короче, лучше все, что угодно, чем окончательный упадок после такого высокого взлета. И вот тогда, когда в "Голубой ленте" демонстрируют фильм, она не присутствует на сеансе. Она остается дома, как спокойная старая женщина среди своих воспоминаний. И в тот момент, когда начинается демонстрация фильма, последним театральным жестом...

– Ладно, хватит, – сказал Фару. – Это как раз то, что я говорил. Полностью тронутая. Ваше мнение, доктор?

– О теории месье Бюрма, – улыбнулся врач. – Это все психология. Может быть, так оно и есть? А может быть, болтовня?

– Я работаю своими извилинами, – сказал я. – А теперь другое, Фару...

– Давайте, – проворчал тот. – Доказав более или менее самоубийство, приведите нам явные и четкие доказательства того, что какой-то садист расчленил эту несчастную на куски.

– Так далеко я не зайду. Но попрошу вас заметить, что в ее распоряжении было странное количество наркотика, слишком большое даже для человека, решившего заглотать его сверх меры. Если вскрытие покажет, что она увлекалась наркотиками, – что в какой-то мере могло бы объяснить наличие такого запаса опиума, – кто-то ведь доставлял их ей. Хорошая сволочь этот кто-то!

Флоримон Фару широко раскрыл свой и без того огромный рот. Потом он медленно довел его до нормальных размеров и присвистнул:

– Вот как.

– Теперь, в свою очередь, включайте в работу свои извилины, – сказал я ему.

* * *

Прежде чем отдать распоряжение увезти тело, комиссар, из соображений порядка, велел обшарить все вокруг. Где-то в углу он выудил третий альбом, полный фотографий, по большей части украшенных нежными подписями.

– А она любила молоденьких, – заметил он.

– Все зависит от того времени, когда они были сделаны, – сказал я ему. – Не исключено, что все эти типы ходят сейчас с длинной седой бородой.

В этот момент с первого этажа послышался шум, на который все мы вышли из спальни. Флоримон Фару наклонился над перилами:

– Что там такое?

– Слуги и киношники, как они говорят, – объяснил инспектор.

– Спускаюсь.

Я спустился вместе с комиссаром. В вестибюле, кроме представителей закона и Марка Ковета, совершенно ошеломленные, стояли шесть человек. Прежде всего – трое в смокингах. Мы тут же узнали, что их зовут: Самми Бокра – продюсер фильма "Хлеб, брошенный птицам"; Жак Дорли – режиссер; Норбер – первый ассистент. Этот последний был тот самый парень, который звонил по телефону. Троицу сопровождала высокая дылда с плоской грудью, плоскими волосами и в туфлях на плоской подошве. Типичная ассистентка режиссера. Так оно и оказалось. Позади них, на втором плане, двое принаряженных славных стариков. После расспросов оказалось, что это была супружеская пара по фамилии Бальди – слуги мадемуазель Понсо.

– Что происходит? – с легким беспокойством в голосе спросил Жак Дорли.

– Ничего особенно выдающегося, – резко бросил комиссар. – Мадемуазель Люси Понсо покончила с собой.

Кинематографисты, как женщина, так и мужчины, звонко выругались. Это были ругательства неореалистического стиля, которые не осмелился бы употребить из страха перед цензурой ни один составитель диалогов, заботящийся о своем будущем. А старичок и старушка издали глухой стон.

Затем последовала небольшая суматоха, которой положил конец Фару, пригласив всех в гостиную для выполнения своих служебных обязанностей. Здесь он начал выслушивать первые показания.

Под градом вопросов супруги Бальди – Баптист и Жанна – показали, что сегодня, желая остаться одна, мадемуазель отпустила их на целый день. Они только что вернулись из Буа-Коломб, где навещали своих родственников. Перед тем, как уйти, они приготовили еду и накрыли стол. (Эти яства были найдены нетронутыми. Люси Понсо к ним не притронулась, приберегая свой аппетит для других субстанций.) Да, сегодня мадемуазель желала остаться одна. Отказывалась ли она верить, что сможет возобновить свою карьеру? В последние дни она казалась немного грустной. Больше, чем обычно, вспоминала свое прошлое. Но они не понимали, почему мадемуазель покончила с собой. Это выходило за рамки их понимания, и, если бы они заподозрили хоть что-нибудь, они не поехали бы в Буа-Коломб. Мадемуазель принимала наркотики? Пила? Старики возмутились подобным предположениям. Фару сказал, что ни одна из дверей не была заперта, что любой мог войти в дом как на мельницу. Это что, было привычно? Супруги Бальди ответили, что это не было привычно, но ведь не мадемуазель занималась дверьми, и в отсутствии прислуги она могла забыть. И если она покончила с собой, то, наверное, думала о другом.

– Пока с вами все, – сказал Фару и принялся за Жака Дорли.

Молодой постановщик доложил, в основном, следующее:

– Мадемуазель Люси Понсо выразила мне свое желание не присутствовать на торжестве. Она сомневалась... она боялась... Господи! Я себя спрашивал: чего она могла бояться? Ведь с сегодняшнего вечера она стала королевой седьмого искусства. Но я отнесся с уважением к этому желанию и решил, что после сеанса приду поздравить ее в сопровождении продюсера месье Бокра и двух моих ассистентов. И если мы не прибыли раньше, то только потому, что... ну, вы знаете, как это происходит? Ведь мы не можем всех послать к черту, даже тех, которые нам надоедают. Но я просил Норбера позвонить. Не повезло. То телефон не отвечал, то соединялось не с тем номером. – Он помолчал немного и добавил: – Впрочем, один и тот же неправильный номер. Странно, не правда ли?

Я вмешался:

– Это не был неправильный номер. Это отвечал я. Но мне было не с руки объяснять вашему ассистенту, что мадемуазель в состоянии агонии. Я ждал прибытия полиции. Комиссар в курсе.

– Вы из полиции?

– По соседству. Только по соседству.

– По соседству с...

– По соседству с полицией, – отрезал Фару. – Вернемся к нашим баранам. Дальше, месье Дорли?

– Это все, – сказал режиссер. – Извините меня, но я не знаю, что я мог бы добавить.

– Кажется, мадемуазель Понсо трудно было убедить себя в том, что перед ней может вновь открыться путь к карьере. Точно?

– В некоторой степени – да. Она была женщиной нервной, крайне впечатлительной, что говорить – художественная натура! Она сама себе не верила. Но я все это относил на счет своего рода кокетства. И не верил в настоящую депрессию. А в том факте, что она не захотела присутствовать на празднике сегодня вечером, не усмотрел ничего для себя обидного. Я понял, что она относится с презрением к возможным почестям со стороны тех, кто оставлял ее в забвении в течение пятнадцати лет.

– Ладно... (Фару обернулся ко мне.) Давайте вы, Нестор Бюрма.

– В каком смысле?

– Излагайте свою теорию.

Я стал говорить. Когда закончил, воцарилось тягостное молчание, которое прервал комиссар:

– Вы с ней были близко знакомы, месье Дорли. Я хочу сказать, знали ее лучше, чем все мы. Я видел ее в кино черт знает как давно. Та теория, которую вы только что слышали, совпадает с характером покойной?

Режиссер закашлялся и глухим голосом ответил:

– Все сходится. И чертовски точно. Не знаю, происходило ли все так, но во всяком случае объяснение очень убедительно.

– Речь идет не о том, насколько оно убедительно. Годится или нет?

– Да, черт побери!.. (Казалось, до кинодеятеля только сейчас дошла реальность происшедшей драмы) ...Мне следовало об этом подумать раньше. Остеречься. Это беспокойство, эти сомнения не были естественными. Мне следовало бы...

– Да, Жак, вам следовало бы, – злобно выкрикнул Самми Бокра.

Будущий фильм, который он предполагал снимать с Люси Понсо, летел к чертям. И он без стеснения выражал свое разочарование. Жак Дорли искоса взглянул на него.

– Она принимала наркотики? – спросил Фару.

– Насколько я знаю, нет, – ответил тот. – Но некоторые умеют скрывать свои дела.

– Ладно. По всей вероятности, расследование придет к заключению о самоубийстве. Во всяком случае... (комиссар взглянул на продюсера) ...реклама фильма не пострадает от этого... (И добавил, словно сплюнул.) ...Наоборот.

* * *

Наконец наступил такой момент, когда ни я, ни Ковет не нужны были больше Флоримону Фару. Мы снова сели в мою машину.

– В газету, – сказал журналист. – Мне надо протолкнуть эту громоубийственную статью в первые выпуски.

Я тронулся с места, едва не зацепив шикарную машину, на которой прикатили Самми Бокра и компания. Она ломилась от букетов цветов, предназначавшихся отпраздновать триумф Люси Понсо. Теперь их можно будет использовать при погребении.

Высадив журналиста возле редакции "Крепюскюль", я вернулся в "Космополитен". Моя постель была пуста. Туда не забралась никакая актриса или что-либо подобное. Очевидно, это произойдет следующей ночью. Ничего не будет удивительного, если ночи моего пребывания в шикарных кварталах будут организованы по принципу чередования. Один день живая, очень живая; на следующий день агонизирующая, потом очень мертвая. Я лег и провалился в сон.

Глава пятая
Дети искусственного рая

На следующий день я проснулся около одиннадцати часов и тотчас же попросил дежурного по этажу принести мне вместе с утренним завтраком весь набор ежедневных газет. Марк Ковет обскакал всех своих собратьев из утренней прессы. Только в «Крепю» сообщалось о драме в Парке Монсо. Эта статья занимала три колонки на первой странице и была напечатана жирным шрифтом. Под заголовком «Сенсационное самоубийство Люси Понсо» я прочел полный рассказ о ночных событиях, сдобренный моей теорией. Меня многократно цитировали, и, если можно так сказать, я был объектом сенсации наравне с мертвой. Только что вышедшая газета «Франс-Суар» писала о том же самом, но сверх того опубликовала сообщение полиции. По обыкновению, очень уклончивое сообщение. Я схватился за телефон и соединился с Фару.

– Алло! Фару? Говорит Нестор Бюрма:

– М-да? Что дальше?

– Вскрытие было?

– Мм-да.

– Принимала наркотики?

– Нет.

– Так, вы...

– Мм-да.

Он бросил трубку. Я закончил свой поздний завтрак, набил трубку и выкурил ее, размышляя над происшедшим. Потом принял ванну, побрился и оделся. Я кончил завязывать шнурки на ботинках, когда зазвонил телефон. Это был Марк Ковет.

– Мои поздравления, – сказал я.

– Правда, интересная статья? – заважничал он. – И я также поспел вовремя, чтобы передать ее в провинциальные издания. Надеюсь на этом не остановиться... Благодаря вам.

– Мне кажется, я не смогу вам сказать больше ничего особенного.

– Чепуха, Бюрма. Будет. Я это чувствую. Мне только что позвонила секретарша Монферье, вам тоже скоро оттуда позвонят.

– Монферье? Кто такой Монферье?

– Продюсер фильмов. Жан-Поль Монферье. Кажется, он хочет вас видеть, я думаю, что это связано со смертью Люси Понсо. У меня такое впечатление, что он прочитал мою статью, и это подействовало на него как разорвавшаяся бомба. Ко мне обратились, чтобы добраться до вас, не потому что я – журналист, а потому что я – ваш приятель. Они безуспешно звонили по телефону к вам домой и в контору, а потом обратились ко мне. Я сказал, что вы сейчас живете в "Космополитен". Вот так.

– Вот так, ладно. Но объясните поподробнее.

– Я ничего не могу сказать вам больше того, что знаю сам. А я знаю, что Монферье хочет вас видеть и что этот Монферье в настоящий момент живет не в Париже. Он где-то на Лазурном берегу. А если уж он стронулся с места, то это, видимо, стоит того.

– Несомненно.

– И если это стоит того...

– Я вас не забуду. И раз вы на проводе, Ковет, вы можете сообщить мне какие-нибудь данные об этой личности? Вы говорите: это продюсер. Надеюсь, иного типа, чем Ломье?

– Совсем иного. Довольно молод, умен, богат, это человек, который делает честь французскому кинопроизводству. Сейчас ходят слухи, что он готовит какую-то сверхграндиозную цветную штуку с Тони Шарантом. Но все это вас вряд ли интересует. Это имеет отношение к его работе, а не к вашей.

– Как сказать, – ответил я, нахмурив брови. – Вы только что произнесли какое имя? Тони Шарант?

– Да, Тони Шарант.

– Это мне о чем-то говорит.

– Правда? – усмехнулся журналист. – Вы были бы единственным, кому это ни о чем не говорило бы. Это гангстер из фильма "Белое метро".

Я ответил "понятно", думая об ином, а не об этом гангстерском фильме. И добавил:

– Хорошо, спасибо, старина. Подожду обещанного телефонного звонка. Буду держать вас в курсе.

Я закончил разговор, снова взял свою трубку и уселся поглубже в кресло. Может быть, меня в мире кино что-нибудь и ждет в будущем. Ломье... Монферье... Телефонный звонок оторвал меня от моих мыслей.

– У телефона Нестор Бюрма, – сказал я.

– С вами говорят из секретариата господина Жана-Поля Монферье из фирмы "Монферье-Глоб-фильм", – ответил звонкий голосок. – Я мадемуазель Анни. Вы месье Нестор Бюрма... (У нее, по-видимому, перед глазами лежали записи, которые она читала.) ...частный детектив, бывший телохранитель мисс Грас Стендфорд?

– Да, мадемуазель.

– И сегодня ночью вы присутствовали при последних минутах жизни мадемуазель Люси Понсо?

– Да, мадемуазель.

– Ваш номер телефона сообщил нам месье Марк Ковет из "Крепюскюль".

– Знаю. Я также знаю, что месье Монферье хочет меня видеть.

– Да, месье. Чтобы поручить вам одну работу. Смогли бы вы, скажем в пятнадцать часов, приехать в резиденцию Монферье, в Нейи...

Она дала мне точный адрес. Я записал и спросил:

– Сегодня в пятнадцать часов пополудни?

– Да, месье.

– Я полагал, что месье Монферье находится на Лазурном берегу?

– В настоящий момент месье Монферье находится на пути в Париж, на борту личного самолета, месье.

– А! Очень хорошо. Тогда договорились на пятнадцать часов.

– Если у вас нет машины, я могу послать за вами в "Космополитен" шофера.

– Благодарю вас. У меня есть машина.

– Отлично. До свидания, месье.

– До свидания, мадемуазель.

Я положил трубку на рычаги телефона и скорчил ему рожу. Личный самолет? Ого!

* * *

В три часа пополудни солнце заливало своими лучами резиденцию Монферье. На первый взгляд, это была роскошная резиденция, чуть поменьше нормально развитого департамента, окруженная стеной с растительностью наверху, за которой виднелся целый лес деревьев самых различных пород. Я остановился перед монументальной решеткой из кованого железа. Сторож, видимо уже получивший инструкции, открыл мне ворота и указал путь к дому, который более или менее просматривался в конце асфальтированной аллеи шириной этак в современную автомагистраль. Над моей головой деревья образовывали прохладный тоннель. Я поставил свою тачку перед сооружением цвета охры, которое как бы олицетворяло грезы архитектора-кубиста. Первый этаж был поднят настолько высоко, что никакие наводнения ему были не страшны. На него надо было подниматься по широкой лестнице с площадками, примерно, из сорока ступенек. Они были сделаны из массивного стекла цвета морской волны и создавали освежающее впечатление бесконечно падающей воды. Ивы, посаженные внизу этого потока, плакали, как им полагалось. Все вместе создавало впечатление настоящих киношных декораций.

Я вылез из тачки и рискнул ступить на стеклянную лестницу. Дверь, к которой она вела, открылась, и появился лакей классического вида, неприятный блондин, почти альбинос. Являюсь ли я господином Нестором Бюрма?

– Да, – ответил я.

– Месье вас ждет. Если вам будет угодно, месье, следуйте за мной.

Мы пересекли обширную безлюдную гостиную с кондиционером, вошли в лифт, доставивший нас на третий этаж, прошли по коридору, который мог бы служить беговой дорожкой для Затопека[6]6
  Затопек – чехословацкий спортсмен, чемпион мира по бегу. – Примеч. переводчика.


[Закрыть]. Лакей постучал в одну из дверей, доложил о моем прибытии и отошел в сторону, пропуская меня. Господин Жан-Поль Монферье царил в помещении размером с костел за письменным столом, сделанным по заказу пропорционально всему архитектурному ансамблю. Комната походила на музей из-за развешанных повсюду картин. Даже мебель здесь была от антиквара. Широченные окна открывались в парк, но легкий ветерок, шевелящий листы газеты, которую читал продюсер при моем появлении, шел от невидимого вентилятора.

– Весьма рад с вами познакомиться, месье Нестор Бюрма, – приветствовал меня хозяин.

Он вышел мне навстречу и с сердечной теплотой пожал мою руку. Метр восемьдесят роста. Лет сорока. Крепыш. Коротко остриженные волосы. Загорелое лицо. Симпатичные серые глаза за толстыми стеклами очков в золотой оправе. Деталь, которая мне понравилась: он курил трубку. Хозяин пододвинул мне стул, пригласил садиться и вернулся на свое место за письменным столом. Потом пододвинул в моем направлении коробку с табаком и газету, о которой я упомянул выше. Это была "Ле Крепю", в чем у меня и не было никаких сомнений. Я начал набивать трубку.

– Естественно, – раздельно произнес Монферье, показывая на газету, – вы читали эту статью?

– Я ее даже пережил.

– Да, вот именно. А он врунишка, этот Марк Ковет?

– Не больше, чем требует его профессия.

Телефон, находящийся под рукой продюсера, заявил о своем существовании.

– Извините, пожалуйста, – сказал он и снял трубку. – Да. Да... Ах! (он раздраженно махнул рукой) ...Ну, хорошо... ладно... соедините меня с ней (его голос стал более любезным). Здравствуйте, дорогая. Действительно, трудно сохранить инкогнито. Я себя спрашиваю, как выкручиваются царствующие монархи? Действительно, в нашей среде новости распространяются быстро, быстрее, чем 24 кадра в секунду. На Елисейских полях уже знают, что я махнул из Канн в Париж? Это невероятно. Да... Да... Да... Ах, распределение сейчас уже почти закончено. Вы не участвуете в съемках? Ну конечно, я с удовольствием с вами повидаюсь... (он посмотрел на свои наручные часы) ...В пять часов, если вас это устраивает... Да, да, именно. До свидания, дорогая... (он положил трубку, вы ругался, поднял ее опять). Меня нет дома ни для кого, Анни, вы меня слышите? Абсолютно ни для кого. Кроме мадемуазель Денизы Фалез, которая должна приехать через два часа. Сообщите это на ворота и пришлите мне Фирмена... (еще держа руку на телефоне, он мне понимающе улыбнулся) ... Извините меня, – повторил он. – Ох, уж эти артисты...

Он оставил свою фразу неоконченной. Я тоже сообщнически улыбнулся. И моя улыбка стала еще шире, когда Фирмен, лакей-альбинос, появился, толкая перед собой бар на колесиках. С большим знанием дела он приготовил нам прохладительные напитки и тут же исчез. Хозяин дома отпил из стакана, поставил его на стол и снова показал на экземпляр газеты "Крепю".

– Ваш приятель журналист, – сказал он, – упоминает о необычно большом количестве опиума, найденного у Люси Понсо. Это точно?

– Абсолютно точно.

– Никакого преувеличения?

– Никакого.

Он нахмурил брови:

– Вот этот момент меня крайне интересует: такое невероятное количество наркотика. Я должен сказать вам одно, месье Бюрма: я знал Люси Понсо. Она не употребляла наркотиков.

– Вскрытие подтвердило эту точку зрения, месье.

– Ах, так... (он побарабанил пальцами по углу своего стола) ...Знаете ли вы Тони Шаранта? – спросил он, не показывая вида, что он хочет переменить тему разговора. (И в самом деле, он ее не менял.)

– Это великий актер, – сказал я.

– Великие актеры тоже люди, как и все другие, – возразил он, скривив губы. – Те же недостатки, те же слабости, и их надо держать в руках, чтобы получить какую-нибудь отдачу. В настоящее время я готовлю один потрясающий фильм. Тони Шарант является в нем основой основ, и я не хочу, чтобы он скис у меня до конца съемок. Поэтому и держу его здесь у себя под арестом, если можно так выразиться. Я предоставил в его распоряжение бунгало в конце моего участка. Обеспечиваю ему все, чего он только ни пожелает, кроме одного – права наделать глупостей. Он заработает для меня много денег... Я кажусь вам циником, месье Нестор Бюрма?

– Скажем просто – откровенным, месье.

– На мой взгляд, циник будет точнее. Может быть, потому что я живу в такой среде, где все преувеличивают. Страхи тоже... Вот видите, я беспокоюсь за Тони, а он, однако, до сих пор не дал мне никакого повода для волнений...

Я начал понимать связь между актером-капиталом и смертью Люси Понсо и тут же решил продемонстрировать мою проницательность:

– Ясно, – сказал я. – Он употребляет наркотики.

– Принимал, – поправил Монферье. – Он был наркоманом, потом прошел курс дезинтоксикации. Слышали ли вы когда-нибудь о Раймонде Мурге?

– Тоже актер?

– И, кроме того, тоже наркоман. Он тоже вылечился от этой пагубной привычки... до одного прекрасного дня, когда он начал снова. Результат: невозможность качественно завершить фильм, в котором он играл главную роль. Подобная история имела место с Пьером Люнелем. Тот же сценарий. Теперь вы легко поймете, что, опираясь на опыт, я стараюсь принять свои меры предосторожности. Трагический конец этой бедной Люси наделает много шума. Журналисты используют его на всю катушку. Направо и налево будут болтать о наркотиках. Мне очень не нравится, что такая женщина, как Люси, не принимавшая наркотики, сумела раздобыть огромное количество опиума. Короче говоря, я опасаюсь, как бы вся эта история не подтолкнула Тони к мысли снова вернуться к старому, понимаете?

– Превосходно, а что вы ожидаете от меня в данном случае, месье?

– Я хочу, чтобы вы присмотрели за ним, месье Нестор Бюрма. И в случае необходимости помешали ему снова взяться за старое. Я прошу вас быть его телохранителем, вот чего я хочу от вас. Вы ведь состояли в этом ранге при Грас Стендфорд. Будьте же им при Тони Шаранте. Телохранителем особого рода.

Я допил свой стакан и как бы поставил точку в конце его речи. Потом, прокашлявшись, сказал:

– Гм... Не могли бы вы устроить мне встречу с Тони Шарантом? Я хотел бы иметь представление о человеке, прежде чем говорить о чем-либо. У нас, частных детективов, имеются свои маленькие капризы.

* * *

Бунгало, расположенное в конце парка резиденции Монферье, которое продюсер предоставил в распоряжение своей кинозвезды, представляло собой кокетливое и нарядное строение, потонувшее в цветах от самого основания до декоративной трубы. Оно находилось неподалеку от теннисного корта и бассейна, а столетние деревья скрывали его от глаз людских.

Я тотчас же узнал его, этого господина Тони Шаранта. Детектив есть детектив. Он был один, это ограничивало возможность ошибки, но все же. Черты его лица были мне знакомы, поскольку я их видел совсем недавно и не у входа в кинотеатр, а совсем в ином месте, и это было связано с только что происшедшей драмой. А если точнее, то с сентиментальным архивом Люси Понсо, где его фотография с нежным посвящением лежала в куче других таких же.