Текст книги "Судьба плетется нитями любви (СИ)"

Автор книги: Лео Любавич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Кучер, услышав этот смех, невольно поежился. Холод пробежал по его спине, а руки, сжимавшие поводья, задрожали. Он погнал лошадей быстрее, стремясь поскорее удалиться от этого проклятого места, от этого зловещего смеха, который казался ему предвестником беды. Колеса кареты загрохотали по каменной мостовой, поднимая облака пыли. Иоганна же, погруженная в свои мысли, не замечала ничего вокруг. Она мчалась навстречу неизвестности, охваченная вихрем противоречивых чувств, готовая на все.

XIII

Каменский не мог отвести взгляда от Иоганны. Она сидела напротив, в полосе падающего из окна света, и казалась ему призраком, воплощением его собственных неудачных попыток сыграть в спасителя. В памяти всплывали картины их первых встреч. Юная, беззаботная, лучащаяся светом девушка, чей звонкий смех напоминал перезвон тысячи хрустальных колокольчиков. Потом – вторая встреча, после монастыря. Гордая, прекрасная, несломленная женщина, сумевшая сохранить достоинство даже в беде. И вот теперь… перед ним сидело существо, которое он с трудом мог назвать человеком. Исчадие ада, затаившееся в обличье некогда любимой женщины.

Он помнил ее смех, легкий и заразительный, способный рассеять любую печаль. Теперь же ее смех вызывал лишь мороз по коже, леденящий ужас, от которого волосы вставали дыбом. Это был не смех, а скрежет, хищный и пугающий, звук, который преследовал его даже в кошмарах.

Каменский провел рукой по лицу, пытаясь отогнать навязчивые видения. Он спас ее из заточения, вырвал из когтей монастырских стен, надеялся увидеть рядом с собой благодарную, любящую женщину. А получил… монстра. Существо, искалеченное страданиями и жаждой мести, существо, которое он больше не узнавал.

Он жалел. Жалел о том, что вмешался в ее судьбу, что вытащил ее из той кельи, которая, казалось, была для нее единственным спасением. Возможно, там, в тишине монастыря, она смогла бы найти покой, исцелить свою израненную душу. Но он лишил ее этой возможности, выпустил на свет тьму, которая теперь поглощала и его самого. Он создал чудовище, и теперь это чудовище сидело перед ним, глядя на него глазами, в которых не было ни любви, ни благодарности, ни даже узнавания. Только холод и пустота. И это было самым страшным наказанием за его добрые намерения.

Срочно, словно гончие псы, преследуемые тенью совершенного деяния, они бежали из Парижа. Карета, подгоняемая испуганным кучером, мчалась по пыльной дороге, оставляя позади мерцающие огни города, которые теперь казались Каменскому символом потерянного покоя. Внутри него бушевала буря. Вина, острая и жгучая, сжимала сердце ледяной рукой. Он, и только он, был виновен в происшедшем. Он вырастил это чудовище, вдохнул в него жизнь, наделил властью… и теперь пожинает горькие плоды.

Мысль о ней, о том, что она сотворила, вызывала приступ тошноты. Он бы с радостью избавился от нее, стер с лица земли это пятно, это позорное напоминание о собственной слепоте. Но невидимые цепи благородства, долга, может быть, даже извращенной формы любви, держали его. Он не мог отречься от нее, бросить на произвол судьбы. Это было выше его сил.

С ужасом он представлял, как теперь ему придется провести с этим монстром всю свою жизнь, наблюдая, как тень ее поступка падает на все вокруг. Каждый день, каждый час будет напоминанием о содеянном. Он был обречен на вечные муки совести, на жизнь в золотой клетке страха и отвращения.

Даже Эймерих, с его мудростью и опытом, не мог предложить ничего стоящего. Его советы были либо слишком радикальными, граничащими с безумием, либо совершенно бесполезными, словно пыль на весах судьбы.

Каменский чувствовал себя загнанным зверем. Он метался словно лев в тесной клетке, не в силах найти выхода из этого кошмара. Он проклинал свою доверчивость, свою гордыню, которая заставила его поверить в возможность контролировать силы, намного превосходящие человеческое понимание. Теперь же эти силы обратились против него, грозя поглотить его целиком, увлечь в бездну отчаяния и безысходности. И он не знал, сможет ли когда-нибудь выбраться из этой бездны.

Граница уже давно позади. Долгие дни пути, полные напряжения и тревог, наконец привели их в Богемию. Чтобы не привлекать лишнего внимания, они остановились в небольшой, заурядной гостинице на окраине тихого городка. Здесь, под чужими именами, они надеялись найти временное убежище от бурь, бушующих в их прошлой жизни.

Каменский взглянул в окно, задумчиво постукивая пальцами по деревянному подоконнику. За окном простирались холмистые предгорья, утопающие в золотистых лучах закатного солнца. Но красота пейзажа не могла рассеять мрачных мыслей, которые роились в его голове. Он беспокоился об Иоганне, о будущем, о том, что преследует их по пятам.

Внезапный стук в дверь прервал его размышления.

– Войдите, – бросил Каменский, не отрывая взгляда от окна.

Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошел слуга, держа в руках стопку свежих газет.

– Парижские газеты, сударь, – сообщил он, кланяясь.

В тот же миг Иоганна, до этого молча сидевшая в кресле у камина, вскочила и буквально выхватила газеты из рук слуги. Ее пальцы нервно задрожали, когда она стала листать страницы, жадно вглядываясь в заголовки.

Газеты приходили с большим запозданием, и те, что доставили вчера, не содержали никаких известий, которые так ждала Иоганна. Но сегодняшние… сегодняшние должны были пролить свет на события, от которых им пришлось бежать.

– Ну же, ну же… – шептала она, лихорадочно перелистывая страницы, – Надеюсь, ты сдохла наконец!

Слова, произнесенные сквозь зубы, прозвучали так жестоко и непримиримо, что у Каменского пробежал холодок по спине. Он резко повернулся к Иоганне, в его глазах мелькнуло беспокойство.

Наконец, лицо Иоганны, до этого бледное и безучастное, словно озарилось внутренним светом. Каменский, наблюдавший за ней с напряженным вниманием, заметил, как затряслись ее руки. Она нашла то, что искала.

– «Кто стрелял в графиню?» – прочла она вслух заголовок газетной статьи, и тут же раздался ее новый, пугающий смех. – Я стреляла!

Статья была длинной и многословной. Автор, видно наслаждаясь собственным слогом, подробно рассказывал историю графини фон Штольберг: как она получила наследство, как прибыла в Париж и покорила весь свет своей красотой и грацией. Иоганна, с каждым словом все больше раздражаясь, бегло просматривала текст, стремясь поскорее добраться до самого главного.

Наконец, она добралась до нужной части и начала читать вслух, смакуя каждое слово:

– "Ранним утром, когда графиня фон Штольберг выходила из отеля "Гранд", на нее было совершено покушение. Неизвестная женщина, одетая в темный плащ с капюшоном, скрывавшим ее лицо, внезапно окликнула графиню по имени. Когда та обернулась, женщина выстрелила из револьвера. Пуля попала графине в грудь. Покушение произошло на глазах у многочисленных свидетелей, однако преступнице удалось скрыться в толпе. По словам очевидцев, женщина была невысокого роста, худощавого телосложения. Полиция начала расследование, однако личность нападавшей пока не установлена…"

– Вот видишь, какой я у тебя меткий стрелок, Каменский, – злорадно проговорила Иоганна, обращаясь к своему невольному слушателю. – Попала!

Ее глаза горели фанатичным блеском. В них не было ни капли раскаяния, лишь холодное торжество и… безумие. Каменский с ужасом смотрел на нее, понимая, что перед ним уже не та женщина, которую он знал раньше. Перед ним была одержимая местью фурия, готовая на все, чтобы достичь своей цели.

Каменский нервно забарабанил пальцами по полированной поверхности подоконника, взгляд его блуждал по узорам персидского ковра, но мысли были далеко. Он прокручивал в голове их последние разговоры, каждое слово, каждую интонацию. И чем больше он думал, тем отчетливее проступала тревожная мысль, заноза, застрявшая в его сознании. Она больше не называла его по имени.

Алексей… Всего несколько букв, а сколько тепла, нежности, близости было в этом звуке, когда она произносила его раньше. Теперь же – только холодное, отстраненное “Каменский”. Словно невидимая стена выросла между ними, отделяя его, отталкивая.

Эта фамилия, брошенная как приказ, как упрек, резала слух, вызывала неприятное чувство фамильярности. Она звучала не как обращение к любимому мужчине, а как вызов, как демонстрация власти.

Он хотел возразить, хотел услышать свое имя с ее уст, хотел вернуть ту теплоту и близость, которые казались теперь такими далекими и недостижимыми. Но страх сковывал его волю, парализовал язык.

Он боялся ее.

Эта мысль, внезапная и горькая, ударила его с такой силой, что он невольно вздрогнул. Он, Алексей Каменский, человек, не знавший страха ни перед чем и ни перед кем, боялся женщины, которую… любил?

Боялся ее переменчивого настроения, ее внезапных вспышек ярости, ее ледяного взгляда, который мог заморозить душу. Он видел, как легко она переходила от ласковой нежности к безудержной ярости, и этот контраст пугал его больше всего.

Он ходил по тонкому льду, боясь сделать неверный шаг, боясь разбить хрупкую иллюзию их отношений. И этот страх, как яд, медленно отравлял его душу, разъедал его изнутри, превращая любовь в болезненную зависимость. Он был заложником собственных чувств, пленником ее непредсказуемого характера. И не видел выхода из этого плена.

Иоганна продолжала читать вслух статью из газеты, ее голос ровно и неторопливо заполнял комнату. Каменский, растянувшись в кресле напротив, казалось, ее не слушал. Он переключился на пляшущие языки пламени, и мысли витали где-то далеко, погруженные в собственные заботы.

Внезапно пронзительный, дикий вопль Иоганны разорвал тишину и вернул Каменского в реальность.

– Чтооо?! Как?! – кричала она, ее голос дрожал от непонятного ужаса.

Иоганна вскочила с места, ее глаза горели безумным огнем. Она стала яростно рвать газету, превращая ее в клочья бумаги, метаться по комнате, сшибая с полочек книги и вазы. Каменский в шоке наблюдал за этим приступом неконтролируемой ярости, не понимая, что могло вызвать такую внезапную перемену. Что же произошло? Какая новость так поразила Иоганну?

Он хотел было подбежать к ней, схватить в объятья, успокоить, но, увидев ее искаженное лицо и полные безумия глаза, испугался еще больше. В них не было ни искры разума, лишь пугающая пустота и нечеловеческая ярость.

– Помогите! – крикнул Каменский, бросаясь к двери. – Сюда! Быстрее!

В комнату ворвались трое слуг – крепкие, рослые парни. Но даже их объединенных усилий не хватало, чтобы сдержать беснующуюся Иоганну. Она вырывалась, царапалась, кусалась, круша все, что попадало ей под руку. Комната превратилась в поле битвы.

Наконец, в самый разгар этого хаоса, появился алхимик. Он двигался с невероятной ловкостью. Одним прыжком он оказался рядом с Иоганной и резко поднес к ее лицу небольшой флакон с темной жидкостью. Иоганна глубоко вдохнула резкий, терпкий аромат, и ее движения стали медленнее. Приступ ярости начал утихать.

Постепенно безумный блеск в ее глазах исчез, уступая место замешательству и осознанию. Она увидела перед собой алхимика, и ее губы прошептали:

– Портрет… молодой особы… в золотой оправе… Ты… ты был прав… он… он оказался роковым!

Иоганну, бледную и безвольную, уложили в постель. Ее дыхание было слабым и прерывистым, а веки плотно сомкнуты. Граф Каменский, с тревогой вглядываясь в ее лицо, обратился к Эймериху:

– Что с ней? Что могло произойти?

Алхимик, всегда невозмутимый и собранный, на этот раз казался потрясенным. Он молча собрал разбросанные по полу обрывки газет, словно ища в них ответ на вопрос графа. Наконец, найдя нужную статью, он мельком просмотрел ее и, сделав глубокий вдох, прочел вслух:

– "Чудесное спасение! Сегодня утром неизвестная преступница совершила покушение на графиню фон Штольберг. К счастью, пуля попала в медальон в золотой оправе, висевший на груди графини. Судя по всему, это был фамильный медальон с портретом матери графини, переданный ей совсем недавно. Именно этот портрет, заключенный в прочную золотую оправу, и спас ей жизнь. Графиня жива и, по заверению лекарей, скоро поправится…"

– Портрет… молодой особы… в золотой оправе… – протянул Эймерих, медленно поднимая глаза на Каменского. – Вспомните, граф… мое предсказание Иоганне… Я говорил ей об опасности, связанной с портретом…

Лицо Каменского омрачилось.

– Мы… мы думали, что спасаем ее, – пробормотал граф, с досадой сжимая кулаки. – Вытащили из заточения… А получается, подвергли еще большей опасности.

– Похоже, мы совершили роковую ошибку, – тихо произнес Эймерих, проведя рукой по своему лицу. – Возможно… возможно, нам следовало оставить ее в том монастыре. Там она была хотя бы в безопасности…

В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь тихим поскрипыванием половиц и приглушенными звуками из глубины отеля. Мужчины были погружены в тягостные раздумья. Они понимали, что их добрые намерения привели к непредсказуемым и, возможно, трагическим последствиям. Судьба Иоганны снова висела на волоске, и они не знали, как ее защитить.

*****

Алхимик бесшумно передвигался по комнате, словно призрак, его взгляд был прикован к Иоганне. Уже несколько дней он наблюдал за ней, отмечая малейшие изменения в ее состоянии. Большую часть времени она лежала в постели, уставившись в одну точку пустым, безжизненным взглядом. Ее лицо, некогда сияющее красотой и жизнерадостностью, теперь казалось восковой маской.

Иногда, совершенно неожиданно, в ее глазах вспыхивала безумная искра. Она резко вскидывалась на кровати и начинала кричать, ее голос был хриплым и полным ужаса:

– Портрет! Рок!

Эймерих, всегда дежуривший рядом, бросался к ней и давал успокоительное. Зелье действовало недолго. Через какое-то время все повторялось. Эти приступы становились все чаще и сильнее, словно какая-то темная сила разрывала ее изнутри.

Каменский, невзирая на свою природную твердость духа, с трудом переносил эти зрелища. Он любил Иоганну с той страстной нежностью, которая свойственна сильным натурам, и ее страдания разрывали ему сердце. Не в силах больше наблюдать за ее мучениями, он старался держаться подальше, бросаясь с головой в дела, лишь бы заглушить грызущую тоску.

Однажды алхимик настоял на встрече. Они собрались в маленькой библиотеке, атмосфера была тяжелой и напряженной.

– Ну что, Эймерих, какой вердикт? – спросил Каменский, стараясь, чтобы его голос звучал ровно и безучастно. Но в глубине души он трепетал от страха, предчувствуя недоброе.

– Ее состояние безнадежно, – тихо произнес алхимик, не поднимая глаз.

Каменский понял, что Эймерих уже все решил. Он молча кивнул, его взгляд был устремлен на алхимика, словно он ждал объяснения приговора.

– Как раз тут, в Баварии, есть один монастырь, – продолжил Эймерих, поднимая на Каменского тяжелый взгляд. – Там принимают… подопечных в таком состоянии. Они обеспечат ей уход, покой…

Слова алхимика повисли в воздухе, словно камни, тяжелые и неизбежные. Каменский понимал, что это единственный выход. Но от мысли, что он должен отправить Иоганну в этот монастырь, словно заживо похоронить ее, у него сжалось сердце.

*****

Граф Каменский стоял у решётчатой двери, разделявшей его и Иоганну, и с тоской смотрел на нее. Новая келья, выбеленная свежей известью, была небольшой, но светлой, с узким окном, выходящим в монастырский сад. Сквозь него проникали лучи солнца, освещая худощавую фигуру Иоганны, сидящей на краю узкой кровати. Каменский сделал щедрое пожертвование монастырю, и аббатиса лично заверила его, что Иоганна будет окружена заботой и вниманием, что она будет чувствовать себя хорошо. Но сейчас, глядя на нее, он понимал, насколько тщетными были все его старания.

Иоганна всего лишь сменила одну келью на другую, пройдя через чудовищную череду испытаний. Яд, предназначенный для ее освобождения, оказался слишком сильным, подломив ее разум. Она выжила, но цена оказалась слишком высока. Возможно, он даже ухудшил ее положение. Ведь в той, прежней келье, она была хотя бы в здравии и рассудке. А сейчас… сейчас она сидела перед ним, словно пустая оболочка, с безумным, невидящим взглядом, устремленным в одну точку. И эта пустота в ее глазах была хуже любой темницы.

Развернувшись, Каменский медленно пошел по длинному монастырскому коридору, каждый шаг отдавался тяжестью в его сердце. Он чувствовал себя побеждённым. Выйдя за ворота монастыря, он глубоко вздохнул, словно пытаясь выдохнуть вместе с воздухом бессилие сковавшее его душу.

Вернувшись в свой номер в отеле, Каменский подошел к камину. В руках он держал портрет Иоганны. На нем она была изображена молодой, красивой, беззаботной, с лучистой улыбкой на губах. Он смотрел на этот портрет долго, словно стараясь запомнить ее такой, какой она была раньше, до всех этих трагических событий. Запомнить и сохранить в своей памяти образ живой, светлой и яркой Иоганны.

Резким движением, он бросил портрет в камин. Языки пламени мгновенно охватили бумагу, и лицо Иоганны начало искажаться, плавиться, превращаться в пепел. Каменский бесстрастно наблюдал за этим зрелищем, словно сжигая вместе с портретом свои надежды, свои чувства, свою боль.

– Отправляемся в Россию, – голос его звучал холодно и решительно. – Немедленно.

Отдав распоряжение слугам, он резко развернулся и вышел из номера, оставив позади себя лишь треск горящего в камине портрета и запах гари. Его ждала Россия, ждали дела. И он должен был двигаться дальше, забыть… попытаться забыть…

ХIV

Колокола пели. Их радостные трели, словно ручьи живой воды, разливались по улицам Айзенберга, утопающего в солнечном сиянии. Звук, отражаясь от старинных зданий, казался объемным, всепроникающим, наполняя каждый уголок города волшебством и торжественностью. Этот день ждали все – день, когда Элиза обретет свое счастье.

Воздух дрожал от перезвона и аромата тысячи роз, украшавших путь к церкви. Лепестки, словно яркие конфетти, сыпались с неба, кружась в легком ветерке и устилая дорогу ароматным ковром. На ступенях собора толпились горожане, их лица сияли улыбками, а глаза были полны искренней радости и восхищения.

Элиза, словно паря, шла к алтарю. Белоснежное платье, расшитое серебром и жемчугом, облегало ее стройную фигуру, а длинная фата, словно облако, струилась за ней, создавая ореол таинственности и нежности. Но главное украшение Элизы было невидимым для посторонних глаз – это сияние, исходившее изнутри, сияние счастья, которое переполняло ее сердце и озаряло лицо неземной красотой.

Каждый шаг был как биение ее счастливого сердца. Мир вокруг словно исчез, растворился в волшебной мелодии колокольного звона. Осталась только дорога, усыпанная лепестками роз, и он – Рудольф, стоящий у алтаря, ее возлюбленный, ее судьба.

Их взгляды встретились. И в этот момент время остановилось. Все испытания, все трудности, которые им пришлось преодолеть на пути друг к другу, показались ничтожными, бесцветными по сравнению с тем огромным, всепоглощающим чувством, которое связывало их сердца.

В глазах Рудольфа она видела ту же безграничную любовь, ту же нежность и преданность, которые согревали ее сердце на протяжении всего этого времени. И она знала, что это навсегда. Что эта любовь, зародившаяся среди бурь и непогод, пройдя через огонь и воду, станет их маяком, их опорой, их счастьем на всю жизнь. И колокола пели, благословляя их союз.

*****

Европа, словно прекрасный корабль, пойманный штормом, металась среди волн испытаний и несчастий. Старый мир, с его устоявшимися традициями и непоколебимой верой в прогресс, трещал по швам, грозя рухнуть в бездну хаоса. Призрак войны, дотоле казавшийся далеким и нереальным, обретал все более отчетливые очертания, отравляя воздух страхом и неуверенностью.

Тяжелая дубовая дверь кабинета герцога Альберта со скрипом отворилась, и Рудольф вошел внутрь. Воздух в комнате был густой и пропитан запахом табака и тревоги. Герцог, отец Рудольфа, сидел за массивным письменным столом, заваленным бумагами. Его лицо, обычно строгое, но спокойное, сейчас было покрыто морщинами, а в глазах застыла глубокая печаль.

Разговор с отцом всегда давался Рудольфу нелегко, но сегодняшний обещал быть особенно тяжелым. Тень войны легла на герцогство Айзенберг, как проклятие, отравляя каждый день, каждую мысль.

– Ты хотел меня видеть, отец? – спросил Рудольф, останавливаясь у стола.

Герцог медленно поднял голову и устремил на сына тяжелый взгляд.

– Война, Рудольф… – его голос звучал глухо, словно из далека. – Она пожирает наших людей, как пламя сухую траву.

Герцог Айзенберг, как и многие другие, был вынужден отправить своих подданных на фронт. Тысячи молодых людей, полных сил и надежд, превратились в солдат. И герцог Альберт, казалось, помнил каждого из них. Он знал их имена, их семьи, их мечты… И теперь ему приходилось получать списки погибших и раненых.

– Сегодня пришли новые известия… – продолжал герцог, с трудом проглатывая слова. – Потери… огромные потери…

Рудольф молчал, чувствуя, как ледяная рука сжимает его сердце. Он и сам видел, как меняется герцогство. Радость и смех исчезли с улиц, сменившись тревогой и горем. Слезы матерей и жен, потерявших сыновей и мужей, заполнили воздух невидимой, но осязаемой болью.

– Кайзер требует новых солдат, – герцог сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели. – Но где их взять? Наши поля уже не родят хлеб, а матери – сыновей…

Он замолчал, устало проведя рукой по лицу. В кабинете повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь треском дров в камине. Эта тишина была наполнена невысказанной болью, безысходностью и страхом перед будущим. Конца войне не было видно, и это осознание давило на них с непомерной силой, как надвигающаяся грозовая туча. Герцог Альберт подошел к окну, закурил и задумался глядя на свинцовое небо.

– Отец, я не могу больше оставаться в стороне, – произнес Рудольф, – Мой долг…

– Твой долг – слушать меня, – отец повернулся, и в его глазах Рудольф увидел глубокую печаль и мудрость, накопленную годами. – Эта война – ошибка, чудовищная ошибка, которую можно было избежать. Алчность и самодовольство кайзера завели нас в этот тупик. И чем больше крови будет пролито, тем труднее будет из него выбраться.

– Но мы не можем просто стоять и смотреть, как наша страна разрушается! – возразил Рудольф, сжимая кулаки. – Люди гибнут… мои друзья…

– Я знаю, сын, знаю, – отец подошел к нему и положил руку на плечо. – Поверь, мне тоже нелегко. Но эта война не решит ничего. Она лишь умножит горе и страдания. Мы должны искать другие пути, искать возможности остановить это безумие. А для этого нужны холодная голова и трезвый расчет, а не слепая храбрость.

Рудольф молчал, борясь с внутренними противоречиями. Слова отца били точно в цель, заставляя его усомниться в своей правоте. Он понимал, что отец прав, но принять это было невыносимо трудно. Чувство беспомощности и вины сжимало его сердце.

– Я… я просто не знаю, что делать, – прошептал он, опуская голову.

Густой сигарный дым висел в воздухе, словно подчеркивая тяжесть разговора. Герцог Альберт затянулся еще раз, выпустив струйку дыма в сторону камина, где весело трещали поленья. Его лицо, обычно спокойное и добродушное, сейчас было напряженным и собранным.

– Из всей семьи кайзера только Максимилиан разделяет наши взгляды и готов пойти на некоторые шаги, – продолжил он, обращаясь к сыну. – Но шаги эти опасны, понимаешь? Слишком опасны. И тебе придется уехать из страны, хотя бы на время.

Рудольф молчал, нервно постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Он предчувствовал этот разговор, но все равно надеялся, что отец найдет другое решение. Уехать? Эта мысль была невыносима.

– Отец, я не могу просто так уехать, – начал Рудольф, стараясь говорить спокойно и разумно. – У меня здесь дела, обязательства…

– Обязанности перед страной, Рудольф, – перебил его Альберт, голос которого зазвучал тверже. – Иногда нужно отпустить, чтобы потом сделать шаг вперед. Это не бегство, а стратегический маневр.

– Но… – Рудольф хотел было возразить, но отец поднял руку, призывая его к молчанию.

– Подумай об Элизе, сын, – сказал Альберт тихо, но в его словах звучала сталь. – Разве ты хочешь подвергнуть ее опасности? Здесь, в центре интриг и заговоров, она будет уязвима. А так… ты сможешь обеспечить ей безопасность, дать ей будущее.

Этот аргумент был поистине веским. Элиза… Ее безопасность была для него превыше всего. Рудольф знал, что отец прав. Оставаясь здесь, он подвергает ее опасности. А уехав, он сможет защитить ее, создать для нее новый, безопасный мир.

Он тяжело вздохнул, признавая свое поражение.

– Хорошо, отец, – сказал он тихо. – Я уеду. Но я вернусь. Обязательно вернусь.

Альберт кивнул, уголки его губ слегка дрогнули в почти незаметной улыбке. Он встал и положил руку на плечо сына.

– Я знаю, Рудольф, – сказал он тепло. – Я знаю.

*****

Война, словно ненасытный зверь, прокатилась по Европе, оставляя за собой пепелища и разбитые судьбы. Каменский, застигнутый ею врасплох, был вынужден взять в руки оружие. Он не был солдатом, война была ему чужда, но обстоятельства не оставляли выбора. Каждый день приносил новые потери, новые испытания, и душа Каменского тяжелела от боли и бессилия.

Но среди этого хаоса, среди грохота пушек и стонов раненых, его сердце наполнялось еще и тревогой за Иоганну. Он оставил ее в монастыре, надеясь, что там она будет в безопасности, но связь с аббатисой давно была потеряна, и неизвестность мучила его сильнее любой физической боли.

Волею судьбы, пути войны привели Каменского обратно в Богемию. Он долго колебался, разрываясь между долгом и желанием узнать, что случилось с Иоганной. С одной стороны – неотложные дела, связанные с военными действиями, с другой – жгучая тревога, не дававшая ему покоя ни днем, ни ночью.

Наконец, не в силах больше бороться с собой, Каменский решил посетить монастырь. Он отпросился у командования, сославшись на необходимость разведки, и рано утром, едва забрезжил рассвет, отправился в путь.

Дорога была тяжелой и опасной. Вокруг шли бои, и Каменский не раз оказывался на волосок от гибели. Но мысль об Иоганне, о том, что он сможет увидеть ее, узнать, что она жива и здорова, давала ему силы двигаться дальше.

Чем ближе он подъезжал к монастырю, тем сильнее становилось его волнение. Он вспоминал их последнюю встречу, ее грустные глаза. Жива ли она? Что с ней случилось за это время? Вопросы роились в его голове, не давая ему сосредоточиться.

Наконец, из-за поворота показались знакомые стены монастыря. Сердце Каменского забилось чаще. Он подъехал к воротам и резко остановил лошадь. Тишина… Никаких признаков жизни. Неужели…

Он спрыгнул с лошади и бросился к воротам, с силой заколотив в них кулаком. Где-то в глубине монастыря послышался шорох. Затем – медленные, шаркающие шаги. Ворота со скрипом открылись…

На пороге появилась старая монахиня. Ее лицо, изборожденное морщинами, было бледным и усталым, глаза – полны невыразимой печали.

– Простите, мать… – начал Каменский, с трудом подбирая слова. – Я разыскиваю…

– Вижу, сын мой, вижу, – перебила его монахиня, вздохнув. – Война… она не щадит никого.

Она впустила его внутрь, и Каменский огляделся. Монастырь представлял собой печальное зрелище. Стены были покрыты трещинами, окна выбиты, а в главном зале зияла огромная дыра – след прямого попадания снаряда.

– Здесь… здесь попал снаряд, – рассказала монахиня, ее голос дрожал. – Многие сестры… включая нашу аббатису… погибли. Кто уцелел… разбежались. Мне… мне больше некуда идти.

Она присела на обломок скамьи, прикрыв лицо руками. Каменский почувствовал, как его сердце сжимается от боли и сострадания.

– А… а Иоганна? – спросил он, с замиранием сердца. – Вы… вы ничего не знаете о ней?

Монахиня медленно подняла голову и посмотрела на него пустыми, лишенными жизни глазами.

– Иоганна? – переспросила она, словно пытаясь вспомнить. – Я… я не помню. Здесь было так много… смерти… боли… Я… я не могу сказать.

Каменский почувствовал, как его последняя надежда гаснет. Он понимал, что монахиня, сама чудом уцелевшая в этом аду, просто не в состоянии ничего вспомнить. Война стерла из ее памяти все, кроме боли и ужаса.

Он еще раз оглядел разрушенный монастырь, и его охватило чувство безысходности. Где же ты, Иоганна? Жива ли ты? Эти вопросы без ответа жгли его душу, словно раскаленное железо.

Каменский вышел на улицу, вдохнув полной грудью прохладный воздух. Он нашел у стены монастыря большой, покрытый мхом камень и опустился на него, закрыв глаза.

Усталость, накопившаяся за долгие дни непрерывного волнения и тревоги, тяжелым грузом давила на плечи. Мысли путались, как клубки шерсти, отказывались подчиняться его воле. Зачем? Зачем он встретил тогда Иоганну? Этот вопрос, как заноза, сидел в его сознании, не давая покоя.

Он попытался отогнать от себя ее образ, но тщетно. Иоганна, словно призрак, преследовала его. Он видел ее лучистые глаза, слышал ее нежный смех, чувствовал прикосновение ее рук. Она была повсюду: в шелесте листьев, в пении птиц, в каждом луче заходящего солнца.

Каменский вспоминал их первую встречу, случайную и незабываемую. Он помнил волнение, захватившее его тогда, и тот странный огонек, который вспыхнул в его душе. Огонек, который со временем разгорелся в бушующее пламя, обжигающее и неугасимое. Даже сейчас, когда ее нет рядом, он чувствовал ее присутствие так же ярко, как и тогда, когда они были вместе.

Пошел дождь. Каменский медленно открыл глаза. Фигура, стоящая над ним, казалась призрачной, нереальной. Искаженное лицо, изуродованное злобной гримасой, грязные, спутавшиеся волосы, оборванная одежда… Но это была она. Иоганна. Без тени сомнения.

Сердце Каменского сжалось от радости. Жива! Несмотря на ее ужасающий вид, он испытал непреодолимое желание обнять ее, защитить. Он уже открыл рот, чтобы произнести ее имя, но вдруг острая, жгучая боль пронзила его грудь. Он инстинктивно посмотрел вниз и увидел, как темное пятно быстро расползается по его рубашке. Кровь. Густая, горячая кровь сочилась из раны прямо в сердце.

В глазах Иоганны он не увидел ни радости, ни сострадания. Лишь холодное, пустое равнодушие. Это был не тот взгляд, который он помнил. Это был взгляд чужого, враждебного человека.

Вопрос, немой, полный боли и недоумения, застыл в его глазах. Что случилось? Почему?

Он пытался спросить, но губы отказывались слушаться. Из горла вырвался лишь хриплый вздох. Силы окончательно покинули его. Мир вокруг начал расплываться, звуки приглушились, цвета померкли. Он умирал, так и не получив ответа на свой немой вопрос. Но последнее, что он увидел, – это ее лицо. Искаженное, чужое, но все же… ее. И в этом было какое-то горькое, извращенное утешение. Он умер, видя ее, пусть даже такой.