Текст книги "Четыре дня Маарьи"
Автор книги: Леэло Тунгал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА 8
– Ты любишь ходить пешком? – спросила Стийна, когда мы прошагали около километра.
Я не знала, что ответить. С таким же успехом Стийна могла бы спросить: любишь ты спать? Или: нравится тебе носить одежду?
Чтобы как-то отозваться, я утвердительно хмыкнула.
– А мне безумно нравится ходить пешком. Ступаешь по дороге и каждым шагом ощущаешь ее, видишь вблизи каждое придорожное дерево, каждый куст. И сама становишься словно частью дороги и природы! А когда едешь – совсем не то.
Я семь лет была частью дороги и пейзажа, поэтому не находила ничего безумного в таком обычном деле, как пешее хождение. Правда, сначала, когда училась в первом классе, оно ограничивалось двумя километрами: утром километр к автобусной остановке на шоссе и вечером от шоссе обратно до дома. Позже, когда подросла, каждое утро шагала почти километр через лес, а затем четыре километра по шоссе до школы. Вообще-то совхозный автобус ежедневно отвозил детей в школу и привозил обратно, но отец не разрешал мне такое барство. Зимой бегала я в школу на лыжах. Лишь в восьмом классе стала ездить на велосипеде, который купил мне отец. Я считала, что такое спартанство не имело никакого смысла, но отец настоял на своем – иначе нет никакой пользы от того, что выросла в деревне. "Если с детских лет изнежишься, что же будет в старости? Сплошные мигрени и ломота в костях!" – рассуждал отец. Ему до сих пор никто не дает больше тридцати, хотя он был уже старик, когда я родилась. "Лес в старину был шубой бедняка, а теперь источник здоровья", – говорил отец. Мать, пожалуй, была не прочь, чтобы я ездила на автобусе – ведь все ребята ездили! – но она не хотела нарушать родительского согласия, опять-таки чисто педагогический прием, известное дело! Вообще-то отец оказался прав: болезни меня избегали. Но по утрам я с трудом продирала глаза и злилась на отца: другие ребята могли поспать еще целый час… Один-единственный раз – после гриппа – отец сам отвез меня в школу на мотоцикле…
– Однажды, идя по лесной дороге, я вышла на пустошь, – рассказывала Стийна глухим, таинственным голосом. – Передо мной была голая, уходящая за горизонт равнина, два острых ствола деревьев на фоне синего неба. И вдруг у меня на глазах быстро взошла большая белая круглая луна, словно кто-то тащил ее по небу, словно это была особая луна, которая всходила только над этой пустошью… Это было как сновидение…
– И ты не струхнула?
– Нет, я как бы сделалась бесплотной, словно растворилась в этом сновидении.
У меня неожиданно возникло странное ощущение нереальности, и я, пожалуй, не удивилась бы, если бы увидела вдруг у Стийны длинные клыки и острые когти. Далеко над чернеющим лесом виднелась мертвенно-бледная луна, два придорожных дерева жалобно склонялись одно к другому, хотя ветра и не было. Никто не стал бы искать меня на далекой дороге в лесу, в таком месте, названия которого я даже не знала. Впереди чернел какой-то странный крест, похожий на знак умножения.
Стийна глянула на меня и рассмеялась. Железнодорожный знак! Рельсы светились под луной, как два луча, и от этого мое самочувствие сразу стало более земным.
– Пошли по шпалам, наверняка выйдем к какой-нибудь станции, – предложила я.
Стийна была согласна. Она продолжала свой рассказ тем же таинственным голосом. Она говорила о фантомах, о призраках, которые возникают, когда чья-нибудь злоба, отчаяние или желание отомстить становится столь велико, что ищет для себя воплощения…
Мне не было причины бояться чьей-то злобы или мести, но все-таки возникло странное, жутковатое чувство. Чтобы доказать свою храбрость, придать себе смелости и попугать Стийну, я тоже рассказала ей одну страшную историю. Но Стийна даже не вздрогнула. Удивительно, иногда она такая нежная и чувствительная, что любое слово ранит ее, но иногда – на тебе! – ничем ее не проймешь.
– Между прочим, за хождение по путям – штраф три рубля! – сменила я тему.
И вдруг услышала шорох и треск кустарника и чье-то тяжелое дыхание. Я дернула Стийну за руку и побежала, увлекая за собой. Эти проклятые шпалы уложены так неудобно: одним шагом через две не перескочишь, а для двух шагов – расстояние маловато.
– Ты чего? – спросила Стийна, запыхавшись.
Впереди виднелось маленькое здание. Что бы это ни было – станция, жилище или железнодорожная будка, – мы должны были успеть туда прежде, чем фантом вылезет на насыпь. Стийна оглянулась и прыснула.
– Ну да, иногда фантом принимает и облик собаки!
Собака? Проклятье! Маленькая, коротконогая, дерзкая собачонка.
– Ты же говорила, что никаких собак не боишься, – поддразнила меня Стийна.
Собачонка бежала – шлеп-шлеп – между рельсами и негромко ворчала, словно что-то бубнила себе под нос. Мне стало стыдно!
– Ах, знаешь, эти шавки смешанной породы – самые зловредные, – попыталась вывернуться я. – Они уже начинают превращаться обратно в шакалов.
Собачонка следовала за нами до самого здания, оказавшегося станцией – маленькой, темной, безлюдной. Чуть поодаль стоял деревенский дом – может быть, в нем жил начальник станции. Мы устроили военный совет: не попроситься ли в дом на ночлег? Но часов у нас не было, чувства времени – и подавно, могло быть с одинаковым успехом и восемь, и двенадцать, но могло быть и четыре часа утра. Эти белые июньские ночи обманчивы!
Таинственная собачонка пролезла через дыру в заборе, окружавшем дом, и принялась громко лаять. Однако окна оставались по-прежнему темными.
Дверь станции была открыта, но окошечко кассы, само собой разумеется, закрыто наглухо. Это был один из тех маленьких полустанков, где поезда останавливаются лишь раза два в день и билеты продают за час до прихода поезда… Здесь были две длинные скамейки с закопченными спинками, бак с питьевой водой, эмалированная кружка, ловившая капли из крана бака, и даже низенький столик, который лет двадцать назад мог украшать чье-нибудь жилище. Глаза быстро привыкли к полутьме, и хотя мы обнаружили возле двери выключатель, свет зажигать не стали. Я заметила, что пол в помещении был очень чист, словно только что вымыт.
Мы устроились довольно удобно: съели остатки курицы, печенье и конфеты, запивая тепловатой водой из бака.
"Фантом" выл во дворе, но страх вдруг как рукой сняло. Мы расположились на скамейках – это было удобное ложе для тех, кто привык спать на гвоздях. Спортивные сумки прекрасно заменили подушки. Я вспомнила о "ночной одежде молодой дамы", которую мне всучила тетя: две «гигиеничные» фланелевые ночные рубашки, и мы напялили их поверх джинсов. Несмотря на почти домашний уют, нам не спалось. Я думала об Аэт, которая прикатила в город Ригу и сейчас видит сон на латышском языке, думала об отце и матери и о березке у них под окном, думала о тете, которая во сне легонько присвистывает…
– Маарья, ты спишь? – спросила Стийна.
– Глубоко, как грудной младенец.
– Слушай, как ты думаешь, если у этого «фантома» будут щенки, они уже будут похожи на шакала? Поверила?!
– Щенки, пожалуй, еще нет, а вот щенки щенков – обязательно. Что-то среднее между шакалом и гиеной.
– Представляешь, какой сюрприз хозяину! – Стийна рассмеялась.
У Рейно из нашего класса есть догиня, и он не раз потешал нас своим фантастическим проектом: продать еще совсем маленького щенка дога в воротах рынка, там, где торгуют щенками дворняжек по трояку. Покупатели все равно ничего не смыслят и будут уверены, что купили японскую карманную таксу. Но потом дог начинает расти! А хозяева не догадываются, что нужно обрезать щенку уши, и через полгода вырастят на диванных подушках лопоухого, лающего теленка. Представляю себе удивление хозяев!
Глаза стали потихоньку закрываться, где-то у окна жужжала муха, и от этого воздух сделался страшно снотворным.
Разбудила меня утреннняя прохлада. За окнами было уже почти совсем светло, где-то горланил петух и звякал подойник.
Стийна спала как маленький ребенок – на правом боку, сунув обе ладони под щеку.
ГЛАВА 9
Глядя на спутанные, цвета желтого одуванчика волосы спящей Стийны и на ее полуоткрытый рот, я подумала, что должна заботиться о ней, о ее дальнейшей судьбе. Хотя Стийна была на год старше меня и гораздо более самостоятельной, но она как бы витала в облаках, частенько не понимала, когда кое-кто над ней насмехался, но иногда обижалась совершенно зря на какое-нибудь безобидное слово или намек. Поэтому общаться и поддерживать с нею добрые отношения было совсем не просто: посреди самого обычного разговора Стийна могла внезапно повернуться к собеседнику спиной и уйти, иногда даже не попрощавшись. Но и ей, пожалуй, не всегда было легко со мной. Как и отец, я любила разыгрывать и подшучивать, едва только представлялась малейшая возможность. Никого обидеть я не желала, просто мне нравилось веселиться.
Помню, как еще в первом классе меня и Яана Теэмуса стали дразнить: ну, рисовали картинки – две фигурки из черточек стоят и держатся за руку – и подписывали, кому как позволяла грамотность и фантазия: «Маарья+Яан=любовь!» или: «Яан и Маарья – всем известно, он – жених, она – невеста, они под руку гуляют, в небе радуга сияет!». Я знала, что начала все это Лийви Саар из второго класса, которая завидовала мне, потому что раньше она была чемпионкой начальных классов, а я обогнала ее и лишила чемпионских лавров. Но Лийви я ничего сделать не могла, поэтому обратила свой гнев на несчастного «жениха». Бедняга Яан Теэмус! Он не мог никак научиться ни читать, ни писать, даже туфли он нередко надевал не на ту ногу. Позже он оставался на второй год в каждом классе. Я и пеналом в Яана бросала, и подсказывала ему нарочно неправильно, но на все это мой «жених» лишь молча улыбался, а остальные смеялись и насмехались еще больше: мою агрессивность принимали за проявление симпатии. Когда я, чуть не плача, рассказала дома о своей беде, отец и мать, едва сдержались, чтобы не расхохотаться. Затем отец посоветовал мне сказать: «От горшка два вершка, штаны висят, а туда же – в женихи!» И странным образом эта вроде бы бессмысленная фраза подействовала: дразнить нас перестали.
О да, у отца на все случаи припасены присказки. Когда мать порой тревожилась, что отец в одиночку идет ловить браконьеров, он смеялся: "Ах, чего там, если мне суждена гробовая доска, то ему – тюремная тоска!" А когда в день получки мать говорила, что надо бы перейти из библиотекарей в полеводы – они зарабатывают в три раза больше, – отец замечал: "Кто не благодарит за малость, тот и за большое благодарен не будет". Деревенские пьянчужки боялись моего отца и за его острый язык. Он и в лесу не позволял нарушать порядок, и в деревне.
Сказал бы он и отцу Стийны острое слово? Непременно!
Стийна не очень-то любила шутить, хотя она часто видела смешное там, где я только улыбалась. Наверное, мои шутки ей порой надоедали, и, наверное, иногда она считала меня легкомысленной. Зато Аэт записывала все шутки, и присказки, и анекдоты в книжечку – может быть, когда-нибудь удастся их использовать. Я и была легкомысленной: ничего не записывала, если только не задавали на уроке литературы, и только хотела, чтобы вокруг меня всем было хорошо и весело. Чувствовала себя прямо-таки на седьмом небе, когда все были в хороших отношениях друг с другом, когда все вокруг смеялись, шутили и веселились… До чего здорово было мне на вечере "Кафе-клуб старшеклассников"! Его подготовил наш класс, и он, увы, оказался первым и последним. Поскольку праздник состоялся в начале апреля – месяца шуток, мы считали, что у нас развязаны руки; чего мы только не навыдумывали! Комические викторины, различные конкурсы и соревнования между классами: конкурс красоты, соревнования силачей, мудрецов, конкурс на самое фальшивое пение, курсы молниеносного обучения танцам и тому подобное. Объявление о нашем «Кафе-клубе» мы перевели на несколько иностранных языков и прочли с "интуитивным произношением" из школьного радиоузла. Эту радиоинформацию завершил своим хриплым «армстронговским» голосом Тийт, сказав "добро пожаловать!" на пяти языках!
Вийю, которая взяла на себя обязанности кассирши, жаловалась, что в тот день к последнему уроку все билеты были распроданы, свободных столиков не осталось, а желающих было еще очень много.
Мярт смеялся: "Ваша реклама была такой непонятной, что дело заинтересовало всех и каждого!"
Чтобы осчастливить еще десятка два желающих попасть на вечер, пришлось принести дополнительные столы из кабинета рукоделия.
Все наши "формы активного отдыха", как называл это Тийт, оказались удачными, если не считать "бега с яйцом". Нужно было бежать держа в зубах ручку столовой ложки, в которой лежало сырое куриное яйцо. В конце один неуклюжий десятиклассник соизволил упасть – и яйцо, естественно, разбилось…
Во время аттракционов я поглядывала на учителей – кое-кто из них улыбался, некоторые смеялись до слез, даже наша Меэритс иногда усмехалась. Но время от времени она подходила к нам и спрашивала: "Как настроение?" – ей, видимо, хотелось показать, что она классная руководительница этих "хулиганов и остолопов". У нас всех настроение было великолепное, только Май-Лийз жаловалась на мозоль, которая образовалась от бесконечной резки хлеба. Но Май-Лийз жаловалась не всерьез, ей как меломанке больше всего нравился конкурс фальшивого пения. Когда жюри объявило самым великолепным фальшивое пение одиннадцатого «а», наш Рейно взял у победителей интервью: "Как вы добились такого мастерства? Каковы ваши творческие планы?" – и так далее, совсем как настоящий репортер. Мярт был представителем одиннадцатого «а». Он прокашлялся, посмотрел серьезно в потолок и ответил:
– Наш секрет состоит в том, что мы изо всех сил старались петь правильно!
Я полагала, что это была просто удачная шутка, но Мярт позже признался мне, что у него в самом деле нет слуха. По-моему, это ужасное несчастье! Одиннадцатый «а» стал и абсолютным победителем: они написали на заданные рифмы самое гениальное стихотворение, танцевали "быстрее, выше и дальше" всех, находчивее всех использовали выданные им три метра креповой бумаги: Мярт был тореадором – в руках указка и кусок лилового крепа, а остальные – самые высокие в классе парни – быками с черными рожками и хвостами из брючных ремней.
Когда я в качестве "богини Победы" увенчала капитана команды-победительницы венком, сплетенным из перьев зеленого лука, и вручила ему "ценный приз" – торт, Мярт вытянул шею и подставил мне свою щеку, будто для поцелуя. Потом на фотографии все это выглядело так, словно я действительно целую Мярта. "На глазах у всей школы!" – сказала Меэритс. Да, особых благодарностей наш класс и не ожидал, но никто и предположить не мог, что трое из нас – Тийт, Рейно и я – от Меэритс получим устный выговор и предупреждение на классном часе!
Класс был похож на растревоженный улей.
"И почему у нас не такая классная руководительница, как у других?" – думала я. Хорошо еще, что Меэритс не записала свое замечание мне в дневник. Будь здесь мать и отец, они бы меня поняли, но тетя!.. Ка-ак, поцелуй на глазах у всей школы!.. Меэритс без конца твердит одно и то же, напоминает нам про наш долг и обязанности, но разве нам нельзя повеселиться? Наша ошибка могла быть в том, что мы посвятили весь праздник первоапрельским шуткам, но, составляя программу, мы старались избежать всего, что хоть как-то могло бы задеть учителей… И все-таки наша классная руководительница нашла, к чему придраться! Кто еще, кроме Меэритс, смог бы придумать, будто мы специально подстроили, чтобы яйцо, которое тот неуклюжий десятиклассник уронил на пол, было тухлое!
Меэритс была первым в моей жизни человеком, рядом с которым я испытывала судорожную скованность, не могла ни попросить прощения, ни сказать что-либо в свое оправдание и вообще не могла ничего сказать. У меня холодели руки и ноги, когда она смотрела мне в глаза. Если сравнить ее с нашей классной руководительницей в сельской школе, которая к каждому школьному празднику писала для нас сценарии, в конце учебного года дарила отличникам по книге, а беседуя с глазу на глаз, успокаивающе клала тебе на плечо руку, то было от чего прийти в отчаяние. Я представила руку Меэритс у себя на плече, и от ужаса у меня пошли мурашки по телу.
– Пярл, что вы можете сказать в свое оправдание? – сказала Меэритс.
Опять я! И в чем мне надо оправдываться?
К моему изумлению, вдруг встал Рейно и сказал:
– Учительница Меэритс, оставьте Маарью в покое. Ведь это она придумала и подготовила половину всех номеров – и не надо к ней придираться!
– Ах так? – усмехнулась Меэритс. – Думаю, что на одном из ближайших классных часов мы должны будем побеседовать на тему: "Моральная чистота современной девушки". Лекция врача предусмотрена для абитуриентов, но мне теперь кажется, что следует пригласить лектора и в девятый "а".
Я растерянно молчала.
– Я вижу, Пярл, что вы начинаете понимать свою вину, – снисходительно улыбнулась Меэритс. – Садитесь.
Но я не села. Меня всю охватил жар, казалось, что ни руки, ни ноги, ни губы не принадлежат мне.
– Учительница Меэритс, за что вы нас ненавидите? – спросил мой ставший мне чужим рот.
– Как? Я? Ненавижу? – Меэритс сама села. – С чего вы это взяли?
– Видно же, как вы нас терпеть не можете.
Звонок пронзил тишину. И в тот же миг Меэритс объявила:
– Классный час окончен! Запомните, я желаю вам только добра. Только добра. Когда-нибудь вы оцените это, но будет уже поздно.
В ответ застучали крышки парт.
В тот день мне хотелось рассказать обо всем Стийне. Да, пожалуй, только Стийне – даже дома отец и мать, наверное, не поняли бы меня до конца. А может, я просто опасалась, что они не поймут всего…
Стийны, как и других восьмиклассников, на нашем вечере не было, но уж она бы поняла… Увы, Стийна уже ушла домой Зато Тийт навязался мне в провожатые и утешители.
– Ты не обращай на Меэритс внимания, – поучал Тийт. – У нее действительно на тебя какой-то зуб. Даже не представляю, отчего. Ну, да ладно, надоест и отстанет.
Мы шли некоторое время молча. Хотя Тийт жил, кажется, совсем в другой стороне.
– А люди вообще-то хорошие, – сказал наконец Тийт.
– О-о, Меэритс очень даже хорошая! – воскликнула я. – Помнишь, как у нас было то собрание отцов?
– Мхм!
– Тогда Меэритс сказала моему отцу, что в начале учебного года я была еще такая непосредственная и по-детски наивная, от меня, дескать, даже еще пахло ландышами… А, мол, теперь не узнаёт меня… Ну это было после той несчастной истории с прической. Но подумай, как красиво она умеет говорить, если хочет, – запах ландышей! Разве твой отец об этом не рассказывал?
– Мой отец ушел от нас, когда мне был всего год. Откуда я могла это знать!
– Извини!..
– Ах, да что там! – засмеялся Тийт. – Но, по-моему, ты и теперь благоухаешь довольно сильно. И если не ландышем, то уж валерьяной наверняка!
– Болван! Я не пользуюсь ни духами, ни валерьянкой!
– Маарья! – Это окликнул Мярт, он стоял на другой стороне улицы. – Очень хорошо, я как раз шел, чтобы тебя встретить!
Мярт словно и не видел Тийта.
– Можно пойти в кино, – сказал Мярт. – Или тебе надо зайти сперва домой?
– "Последняя реликвия"? А что? Это идея, и впрямь можно было бы посмотреть, – считал Тийт.
– Я говорю с Маарьей, – холодно заметил Мярт.
– А я говорю с тобой.
– Я сегодня не могу, – соврала я: тетя как раз была в вечерней смене, и мне даже не требовалось спрашивать разрешения, чтобы пойти в кино. Мне было неловко стоять между двумя хмурыми парнями.
– Да? Тогда я провожу тебя домой. Надо кое-что обсудить, – сказал Мярт.
Но Тийт даже и не пошевелился.
– У нас разговор не закончен, – сказал он.
Будто молодые петухи.
– Ну пошли все вместе, если вам по дороге, – попыталась я примирить их.
– Я сказал, что мне надо поговорить с тобой, – объяснил Мярт.
– А я сказал… – начал было Тийт, но Мярт не дал ему закончить:
– Будь добр, иди своей дорогой.
– Иди сам! – задирался Тийт.
– Ох, господи! Уж не собираетесь ли вы затеять драку на улице?
Искра раздора тлела с вечера «Кафе-клуб», когда Тийт танцевал со мной последний вальс (для моих ног в новых туфлях сплошное мучение!), но Мярт посреди танца похлопал возле нас в ладоши и сказал, что "богиня Победы" должна завершать вечер с победителем…
Такая стычка может быть красивой и захватывающей в фильме или в книге, а на улице возникает лишь неловкость. Да, не хватало только Меэритс появиться в этой живой картине. Как ни странно, на сей раз она не появилась…
– Ты, видно, плохо слышишь? – Мярт шагнул к Тийту.
И тут наконец мне все это надоело.
– Может быть, вам эта ситуация кажется ужасно романтической, – сказала я. – Но мне доводилось видать подобное уже и раньше. В лесу, на тетеревином току, если хотите знать. Тетерева точно так же сперва вытягивают шеи и угрожающе кричат: "Чуххуу!" – и это довольно забавно. Но когда они начинают бой, становится уже не до смеха. А кончается все это тем, что каким бы ободранным и жалким ни выглядел тетерев-победитель, тетерка, воркуя, выбирает его.
Мярт усмехнулся.
– Во! Но если вы тетерева, то я никакая не тетерка! Успеха вам!
Я ни разу не обернулась, но отдала бы полцарства за зеркало. Наверное, эти петухи все-таки успокоились, потому что погони не последовало. Правда, душа болела: а вдруг Мярт теперь подумает, что я отношусь к Тийту и к нему одинаково? Конечно, Тийт был болваном, но доброжелательным, и как отправишь – иди своей дорогой – того, кто только что сказал тебе, что вырос без отца? Однако же что собирался сообщить мне Мярт с глазу на глаз?
Весь вечер я читала "Войну и мир", но на душе у меня мира, покоя не было – время от времени возникало искушение пойти посмотреть "Последнюю реликвию", но, во-первых, я не знала, пошел ли Мярт в кино после того, что случилось, а во-вторых, было совершенно ясно, что сидеть в кинотеатре три сеанса подряд он не будет.
На следующее утро Мярт поджидал меня у двери класса, чтобы сказать, что я поступила правильно. А Тийт ни в тот день, ни позже ни разу не напомнил об этом инциденте.
– Можешь принять мои слова как извинение, – добавил Мярт и опять пригласил в кино.
Стало быть, и он вчера не ходил смотреть фильм!
Да, но я была упрямой! Прямо-таки чувствую, как краснею, когда думаю о своем противном упрямстве: не могла сказать Мярту, что это его личное дело – сажать ли в школьном парке можжевельник, дуб да хоть саксаул! И пробормотать при этом: "Можешь принять мои слова как извинение!"
Странно было вот так лежать в незнакомом месте без сна и раздумывать. И вдруг я испугалась, что сюда в любую минуту могут прийти люди – пассажиры, а мы со Стийной как ненормальные в ночных рубашках поверх джинсов разлеглись на лавках!
– Стийна! Стийна! Слышишь, вставай. Поезд может прийти!
Стийна открыла один глаз.
– Какой еще поезд?
– Обычный, пассажирский. Ну! Вставай же!
Я уже начала понимать ежеутреннее тетино отчаяние, когда она будит меня.
– Слышишь, Стийна! «Фантом» идет!
Стийна улыбнулась и потянулась сладко.
– Ах, фантом? – переспросила она равнодушно. – Фантомов не существует!
Наконец она все-таки села.
– Начинается производственная гимнастика! – объявила я. – Ноги вверх – за шею! Ноги вверх – за шею!
Я попыталась согнуть Стийну, но она увернулась и поставила скамью для ожидания торчком. В тот же миг приоткрылась дверь, в зал просунулась голова женщины в сером платке – и тут же раздался пронзительнейший вопль, какой мне когда-либо доводилось слышать. Дверь захлопнулась, и за окном послышался топот бегущих ног. Теперь уж Стийна окончательно проснулась. Мы быстро стянули с себя ночные рубашки, кинули их в сумки и удрали в кустарник за станцией. Там мы позволили себе немножко посмеяться над испугом несчастной старухи. Конечно, было от чего прийти в ужас, обнаружив в зале ожидания две непонятные фигуры в белых балахонах. Затем мы для конспирации немного изменили себе прически и как ни в чем не бывало пошли обратно на станцию. На наших скамейках уже сидели люди, а из открытого окошечка кассы смело смотрела та самая старуха в сером платке, которая полчаса назад удирала от нас со скоростью звука.
– Два билета! – сказала я дискантом, будто старуха могла узнать нас по голосам. «Но куда?» – подумала я в испуге, и кассирша тотчас же задала этот вопрос.
– В Тарту, – сказала Стийна у меня за спиной.
– Думаешь, поедем в Тарту? – спросила я на перроне, когда билеты были уже в кармане.
– А куда же еще?
– Но…
– Я уже много раз туда ездила.
– Да, но…
– Там есть один человек. Чудесный парень.
Стийна сказала это с таким благоговением, что мне почудилось, будто весь город выстроен вокруг одного чудесного парня – он стоит посреди Тарту и любезно принимает знаки внимания. Ну что же, поедем и мы, засвидетельствуем свое почтение!
