Текст книги "Четыре дня Маарьи"

Автор книги: Леэло Тунгал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Мать Стийны, сунув руки под передник, смотрела на нас влюбленными глазами.

Она проворно убрала наши опустевшие тарелки и спросила:

 – Может, еще что-нибудь войдет?

Тетя сказала бы про такую женщину: "Из прислуги". Мне, во всяком случае, было неловко пользоваться этим заискивающим обслуживанием. Я поблагодарила и сказала:

 – Знаете, мы во дворе обсуждали, что было бы, если бы деревья умели говорить, как люди?

Мать Стийны засмеялась и сразу вдвое помолодела. Мне ужасно нравится, когда люди смеются. Они в такие минуты похожи на детей и более непосредственные. Я даже мечтаю, когда буду в состоянии купить себе магнитофон, стану записывать на пленку смех разных людей. Ведь каждый человек смеется по-своему: один гогочет, другой хихикает… Мать Стийны смеялась звонко, немножко икая и прикрывая рот рукой. Я предположила, что у нее нет одного из передних зубов.

 – Да, но если бы уж деревья говорили, то говорили бы и животные, и цветы, и… и, например, всякие печенки-селезенки у человека.

Она опять засмеялась, но тут же посерьезнела – со двора донеслось громкое нестройное пение.

 – Жи-вее-ет при-вольно хо-о-лостой, женатый ссорится с женой!..

 – Мама, у тебя деньги есть? – быстро спросила Стийна.

 – Совсем немного, – призналась мать, прислушиваясь к нестройному пению.

Она пошла к полке, на которой стояли жестяные коробки для бакалейных продуктов. Не спуская глаз с двери, она открыла коробку с надписью: «Мука» и достала оттуда две стянутые резинкой трехрублевки. Одну дала Стийне, другую торопливо сунула обратно в «Муку». Резиновое колечко осталось на столе.

 – Так мы пойдем, – сказала Стийна.

 – Приезжайте еще в другой раз, – сказала мать Стийне, когда мы попрощались. – Так приятно было!

И что было приятного? Даже не поговорили толком…

В прихожей послышалось тяжелое топтание, и Стийна сказала:

 – Полезем в окно!

Я в нерешительности замешкалась. Тут дверь распахнулась – ив комнату ввалился коренастый мужчина в промасленной одежде и в шестиугольной фуражке. Он с напряжением раскрыл мутные глаза и заорал:

 – А-а! Городская барышня изволила пожаловать!

 – Аугуст! – умоляюще произнесла мать Стийны.

Она стояла между мужем и дочерью, не зная, что делать. И Типа в растерянности прыгал то к Стийне, то к ее отцу.

 – Иди отдыхать, Аугуст, – попросила мать.

 – Отдыхать? – Мужчина усмехнулся. – А чем же эта финтифлюшка будет кормиться, если рабочий человек будет отдыхать? Небось голод домой пригнал, а?

 – Пойдем, – сказала мне Стийна и повернулась на прощание к отцу. – Опять ты пьян!

Только теперь он заметил меня.

 – Ишь, какую хорошенькую с собой привезла! Нет, ну почему бы городским финтифлюшкам не скакать туда-сюда, если деревенский мужик вкалывает на работе!

Он плюхнулся на стул у стола, Стийна дернула меня за рукав, надо было как-то попрощаться, но сказать: "Всего доброго!" показалось мне неуместным.

Выйдя на шоссе, мы все еще продолжали молчать. Мимо нас мчались только личные машины, никто даже не притормозил.

 – Ну, убедилась теперь, что у меня тоже есть родители? – сказала наконец Стийна.

 – Твоя мама мне понравилась.

 – А отец? – Стийна усмехнулась.

 – Послушай, может, он вовсе не твой отец?

 – Мой. К сожалению. Родной, абсолютно родной папочка.

 – Но ты больше похожа на мать, – попыталась я утешить ее.

 – Спасибо и на этом.

И тут я разозлилась. Будто я подсунула ей такого отца! Мой отец уж, во всяком случае, никогда в жизни так со мной не разговаривал, мой отец не пьяница! Конечно, и он был недоволен, что в такое горячее время летних работ мне приспичило ехать в Ригу, но, когда я пообещала после поездки помочь ему на сенокосе и заготовить по меньшей мере пятьдесят вязанок ольховых веток – подкормку на зиму для косуль и лосей, он согласился, что после успешного окончания учебного года я заслужила небольшой отдых. С отцом Стийны, видимо, вообще невозможно было говорить по-людски!

 – По-моему, ты держишься с матерью слишком холодно.

Стийна вопросительно посмотрела мне в глаза.

 – А чего же она живет с этим… алкашом!

 – Но это же твой отец!

 – И что с того? Да ей просто нравится быть униженной и оскорбленной, как у Достоевского. Я знаю: ей при этом кажется, что она вроде бы лучше других.

 – Стийна!

Она махнула рукой.

 – Ну что ты в этом понимаешь? Скажи: а твой отец пьет?

Я покачала головой.

 – Вот и помалкивай! – сказала Стийна.

И внезапно я поняла, до чего же мне повезло с родителями. Конечно, и у них есть свои застывшие взрослые понятия, поэтому я не могу рассказать им и половины того, о чем думаю, а иногда кажется, что меня дома считают младенцем, который ничего не знает, не умеет и не понимает. Я училась еще в пятом классе, когда прочла "Книгу для родителей" Макаренко, и после этого стала терроризировать мать своими педагогическими знаниями. Но такая игра вскоре мне надоела, в конце концов, я есть и останусь навсегда дочерью своих родителей. И не моя заслуга, что мой отец не пьет! Я даже и представить себе не могла, что я делала бы, будь у меня такой отец, как у Стийны.

 – К вечеру надо бы куда-нибудь добраться, – сказала я примирительно.

Стийна подняла руку, и защитного цвета грузовик остановился. Правда, нас опять могли подвезти лишь километров на тридцать вперед, но нам было все равно, хотелось побыстрее убраться отсюда.

На сей раз мы сидели в кабине рядом с водителем и молча глядели на ленту шоссе. Хорошо, что водитель машины не старался заговорить с нами – не было настроения вести беседы о погоде. А о цели нашего путешествия и подавно. Фантазия почему-то не работала.

ГЛАВА 6

 – Люблю поля овса, – сказала Стийна.

Овес был еще бледно-зеленым, по нему бежали тени от облаков, а ветер гнал по кончавшемуся на горизонте полю шелестящие волны. Это было действительно красивое поле.

 – У овса колос состоит как бы из слез, капель. Ни пшеница, ни рожь, ни ячмень не такие красивые, как овес.

 – Одной только красотой не обойдешься. Овсяную кашу не все любят, а вот хлеб…

 – Ах! Ты не хочешь меня понять! – отмахнулась Стийна и зажала зубами стебелек.

Мы шли пешком уже пятый километр. Дул теплый и мягкий ветерок, и нам не хотелось останавливать машины.

 – А ты меня, – возразила я. – Мы ведь каждый день едим хлеб.

 – Но это не наша работа.

 – А что же, по-твоему, наша работа? Учение, да?

 – Как бы там ни было, я знаю, что стану поэтессой!

 – А я, как бы там ни было, не знаю, кем стану. В первом классе знала, а теперь нет. Может быть, займусь английским языком, может быть, лесоводством, может быть, психологией…

 – Ну просто работать в поле ты уж, конечно, не будешь, – сказала Стийна с уверенностью.

Она была права. Всей школой сажать и собирать в совхозе картофель, пропалывать свеклу, и брюкву, и капусту было весело. Но только всей школой и иногда, а для мечтаний о деле, которым будешь заниматься всю жизнь, этого было слишком мало.

Но если бы все люди в мире считали работу на поле неинтересной, откуда бы взялись тогда эти поля овса, которыми восхищались мы со Стийной? Нет, по-моему, Стийна была не права. Мне вспомнилось, как отец, когда я была еще маленькой, рассказывал о своей работе. Мужчины, толпившиеся у лавки, толковали о том, что, мол, Тийю Пярл – человек, а Рауль – такой-сякой барон: без его разрешения больше нельзя в лесу и цветок сорвать. Наверное, считали, что семилетняя девочка не поймет, о чем это они. Или, может, как раз хотели, чтобы я услыхала и пересказала отцу.

Отец сперва рассказал о производительной и непроизводительной работе, но когда увидел, что я его не понимаю, посадил меня на колени и стал рассказывать как бы сказку.

Вспомнив об этом, я подумала, что сейчас можно взять взаймы отцовской премудрости и заговорила отцовскими словами:

 – Ведь верно же, Стийна, для того чтобы люди могли жить, им требуется: во-первых, пища, во-вторых, одежда, в-третьих – крыша над головой, ну, или квартира, или хотя бы пещера, или…

 – Это не жизнь, а только существование! – перебила меня Стийна.

 – Погоди! Я назвала лишь минимальные условия. Нельзя же не есть, не спать, а без одежды замерзнешь. Ну да, но если одному человеку пришлось бы самому делать все: и обрабатывать поля, и выращивать животных, и шить одежду, и строить дома – он просто не успевал бы сделать все, да, наверное, и не сумел бы делать все одинаково хорошо. Вот и выдумали разделение труда: один дает другим людям хлеб, получает от них в обмен мясо, одежду, жилье… Ну и так далее.

 – Ты разливаешься, как учительница истории, – смеялась Стийна. – А что же будет с теми, кто ничего не производит: с писателями и художниками? Твоя история была в силе четыреста лет назад!

 – Когда у людей стало оставаться время на раздумья и мечтания, у них появилось и желание чего-то большего – мудрости, и красоты, и развлечений…

 – Хлеба и зрелищ! – заметила Стийна.

 – Хотя бы и так! И тогда самые мудрые стали заботиться об образовании, а самые тонко чувствующие красоту – об искусстве. Это была их работа, и за нее им стали давать хлеб и мясо, топливо и кров, хотя их творчество не годилось ни в пищу, ни для защиты от холода.

– Красоту в кастрюлю не положишь, – напомнила Стийна старинную поговорку.

Похоже, она понимала, о чем я хотела сказать. Пусть у меня и не получалось так складно, как у моего отца.

 – Этим людям, – продолжала я, – дали больше времени на размышления, изобретательство, создание красоты. Эта часть людей – назовем ее интеллигенция – они как бы подсобные рабочие… – Тут я сообразила, что не смогла точно выразить то, что хотела сказать… Ведь подсобные рабочие – это обычно неквалифицированные люди, которые выполняют всякую черную работу. Но объяснить точнее я не смогла. Пришлось продолжать, как есть: – Сама подумай, Стийна, разве вправе такой подсобный работник презирать тех, кто этот хлеб производит? Верно? По-моему, художник должен быть счастлив, что есть те, которые дают ему хлеб и кров.

Стийна отбросила стебелек и сказала:

 – Знаешь, кем тебе следует стать? Учительницей! Ты умеешь так хитро повернуть рассуждения, что правда и справедливость остаются за тобой.

Мне не хватило духу признаться, что я пересказывала объяснения отца, а сама додумалась лишь до того, что сказала о художниках. Отец говорил, что должен охранять лес, чтобы было из чего строить дома, делать мебель, бумагу и многое другое и чтобы было топливо для тех, кто, возможно, никогда в жизни и не был в лесу. А мать содержит в порядке, рекомендует и выдает книгу тем, кому надо пополнить свои знания или почитать что-нибудь веселое, занимательное, чтобы развлечься и отдохнуть… Мне не хотелось рассказывать сейчас Стийне о своих отце и матери.

Мы уже дошли до пятьдесят второго километра. По обе стороны шоссе высились горы гравия с чахлыми кустиками. Мы присели отдохнуть на два больших валуна. Вокруг камней цвели два маленьких кустика земляники и вьюнок поворачивал к нам свои бледно-розовые щечки.

Стийна достала из сумки свою тетрадь в обложке цвета вьюнка и вырвала оттуда листок.

 – В детстве я часто болела. Но отец называл меня дармоедкой, а если мать пыталась встать на мою защиту, он ее бил. Кулаком. В лицо и в грудь, куда попало. Спьяну он всегда нарывается на скандал, а трезвым бывает редко, но и тогда придирается из-за любого пустяка. И еда ему не так приготовлена, и в доме грязно, и сад запущен. Одно время мать в дни получки караулила у конторы, чтобы забрать у отца хотя бы немного денег на домашние расходы. На людях отец и давал деньги, но вечером дома матери доставалось еще больше, чем обычно… Скажи, Маарья, вышла бы ты замуж за такого?

 – Никогда!

Стийна написала на клетчатом листке:

Клянемся этими холмами, что никогда, никогда не выйдем замуж, чтобы не пришлось бегать по продуктовым магазинам и унижаться или делать то, чего не хотим. Стийна Тальвик.

Когда Стийна протянула мне шариковую ручку, чтобы и я подписала эту клятву, я сказала:

 – Но ведь ты не написала, что за пьяниц…

 – Значит, ты хочешь выйти замуж? – спросила Стийна, и брови у нее поднялись.

 – Нет, сейчас, конечно, не хочу, но поди знай, что случится в будущем. Дети, и все…

 – Дети? – перебила меня Стийна. – Тот, кто действительно хочет посвятить себя делу, должен жить один, быть отшельником, единственным грузом которого будут его мысли.

 – Но я ведь еще не знаю, чему себя… – начала было я, однако взяла все-таки у нее ручку и тоже подписала.

 – Разве же в жизни и без того не достаточно мучений, чтобы тратить себя на безобразные мелкие заботы? – спросила Стийна, развинтила ручку и вынула из нее стержень.

Она свернула нашу клятву тоненькой трубочкой и вставила в корпус ручки вместо стержня, затем свинтила корпус и сунула ручку в песчаный склон над нашими головами, наскребла поверх нее еще немного песка, и наша клятва оказалась замурованной. Глядя на торжественное выражение лица Стийны, я почувствовала легкий страх – словно дала сатане палец… Но Стийна, сияя, прыгнула со склона на дорогу, словно гимнастка. Не испортила ей настроение и моя подначка:

 – Лет через десять под покровом темноты крадучись подберется сюда прекрасная дама по имени Стийна, а фамилия у нее будет… поди знай какая. Дама достанет из ридикюля мотыгу, слегка «обработает» этот песчаный склон, найдет выцветшую шариковую ручку, вынет из ее корпуса спрятанную бумажку и съест, чтобы тайна никогда не была раскрыта. А затем помчится домой к своим семерым деткам и мужу. На душе у нее будет грустно, но спокойно…

Стийна только засмеялась, а у меня на душе полегчало, словно вместе с клетчатым листком, на котором была написана наша страшная клятва, Стийна похоронила свои горестные мысли.

Вскоре мы попытались остановить желтый тупорылый автобус, он замедлил скорость и затормозил-таки через десяток метров.

 – Скорее! – поторопила я Стийну.

 – Мы едем к Сюргавере, – объявил молодой веселый водитель. – Рим? Ну от Сюргавере до Рима каких-нибудь пятьдесят километров, сможете и пешком дойти.

В автобусе было полно веселых людей. Пассажиры громко, наперебой рассказывали анекдоты, дружно хохотали, пили пиво прямо из бутылок. Тут я впервые заметила, что и Стийна может смеяться вместе с другими. Компания ездила в Таллин на экскурсию, сказал мне кто-то из пассажиров. Побывали в музеях, в кино и на шхуне "Кихну Йыннь", превращенной в варьете.

В ответ я смогла лишь выдавить из себя: "Ага!" – после чего с нами больше не заговаривали.

Я подумала о том, что, когда училась в сельской школе, нас, учеников, частенько возили в город на экскурсии – в музеи, на заводы и в театры. А в городской школе мы только два раза ходили всем классом в театр. И все. Да и в театр-то ходили для галочки – плановое мероприятие выполнено. Вообще в этой школе мне скоро стало ясно, что здесь принято от всего увиливать. Поэтому и я сопротивлялась, когда меня выбирали в редколлегию школьной стенгазеты. На самом деле я не имела ничего против этой работы: ведь в старой школе каких только общественных обязанностей у меня не было – все выполняла и никогда не испытывала недостатка времени! Пела в ансамбле, декламировала, играла в пьесах, писала в стенгазету и рисовала карикатуры, ездила на районные соревнования по легкой атлетике, была вожатой у октябрят и старостой класса.

Старостой нашего девятого «а» выбрали Вийу Касесалу, весьма деловитую брюнетку, которая не боялась бранить мальчишек за плохую успеваемость и созывать собрания-пятиминутки. На первом же собрании Вийу подняла вопрос о Малле Эллерт. Из-за Малле на общешкольных соревнованиях по плаванию наш класс получил «баранку». Дело было так. Малле, как и другие участники заплыва, прыгнула по сигналу стартового пистолета в воду, но сразу же начала тонуть. Конечно, ее спасли, однако неприятностей было навалом, потому что, едва прийдя в себя, Малле на вопрос учителя ответила, что никогда и не умела плавать. Из-за этого вообще не засчитали даже хорошие результаты, показанные другими пловцами нашего класса. Вийу была так недовольна, что на щеках у нее появились красные розы, сама она была пловчихой-разрядницей и не могла представить себе, что кто-то вообще не умеет плавать. Правда, наша Малле к тому же была порядочная тупица вроде тех, кто на вопрос: «На рояле играете?», отвечают: «Не знаю, не пробовал!»

К счастью, в тот день нашей классной руководительницы Меэритс не было в школе, и поэтому дело не приняло слишком скандальный оборот. Но я решилась высказаться:

 – И ничего нет удивительного, что она тонула: ведь мы выбираем на любую должность в классе и в команду тех, кто не в состоянии отбиться.

Вийу вся покраснела, хотя ее-то я вовсе не имела в виду.

 – Вспомните: ни у Малле, ни у кого не спросили, умеет ли человек плавать, просто назначили в команду, и все.

 – Маарья, золотце, в нашей школе плавание – обязательный предмет с первого класса, – язвительно заметила красивая Май-Лийз.

 – А в нашей школе не было, – ответила я.

 – И в нашей тоже, – пискнула Малле.

Ну да, как выяснилось, кроме меня, в девятом «а» было еще четыре новичка.

 – Я не только о плавании: следовало бы сперва выяснить, кто лучше может справиться с тем или иным делом, и только таких посылать представителями или вообще делегатами от класса куда бы то ни было.

 – Думаешь, нужны внутриклассные соревнования? – спросила Вийу. – Хорошая идея, только вряд ли у нас найдется время на это. У меня, во всяком случае, нет. У меня три маленьких братика, тренировки по плаванию… И уроки надо когда-то готовить.

Да, об этом я подумала, что вовсе не у всех столько же свободного времени, сколько у меня.

Тийт медленно бормотал:

 – Стало быть, вот что… Стало быть, это дело вообще смешноватое: тем, кто учится плохо, не дают общественных поручений. Но если не имеешь двоек, можешь быть уверен, что-нибудь тебе навесят. До чего же интересно получается: двоечники могут преспокойно филонить, а нормальному ученику и отдышаться некогда: вкалывает на общественной работе и старается выкроить часок-другой, чтобы добросовестно выучить уроки. Лично у меня приготовление уроков занимает много времени. (Класс засмеялся.) Честное слово! А я еще должен успевать в фотокружок и на курсы иняза, так что совсем не нужно было навязывать мне еще одну нагрузку. Почему бы, например, вместо меня не сделать спорторганизатором Килу? В смысле воспитательного момента.

Килу оторвался от книги, которую читал, пока шло обсуждение, и усмехнулся:

 – У кого есть, тому и еще добавляют. А моя голова, как утверждает Меэритс, ни на что не годится.

 – Если голова не работает, работают ноги! – вставила Май-Лийз.

Килу пожал плечами и опять уткнулся в книгу – он читал "Всадника без головы".

Обсуждение на том и кончилось, поскольку прозвенел звонок на урок. Вийу успела только взять с Малле слово, что она "больше так не будет".

А после уроков Тийт задержался в раздевалке и помог мне надеть пальто! Я покраснела, когда рука моя застряла в рукаве пальто, где притаилось новейшее изобретение тети – шаль-жилетка, которая обвертывается вокруг шеи, как кашне, и вокруг талии, как пояс жилета. Попробуй обмотайся таким жутким изобретением на глазах у галантного молодого человека! Мне удалось небрежно бросить эту штуковину в спортивную сумку.

 – Стало быть, вот что, Маарья. Ты абсолютно права, так сказать, в идеале права, – протянул Тийт. – Но ты забываешь правду жизни.

 – Та-ак? А по-моему, ты больше меня витаешь в облаках. Разве правда жизни в том, чтобы, не спросив человека, умеет ли он плавать, назначать его участником соревнований, где он очертя голову бросается в воду! А кто сказал, будто я больше других гожусь делать стенгазету? Может, мне вообще не доводилось видеть порядочной стенгазеты, не говоря уже о том, чтобы делать ее? – огрызнулась я.

 – Но Паюпуу назначил тебя диктором школьного радиоузла, хотя ясно, как белый день, что ты не работала раньше на "Ээсти радио"! И ведь ты справилась, верно?

 – Голос – это врожденное качество, для стенгазеты голос не нужен. Или ты думаешь, что когда очередной номер стенгазеты будет готов, моей обязанностью станет кричать, как когда-то мальчишки-продавцы газет: "Свежая стенгазета! Свежая стенгазета! В ней масса заметок про то и про это! Скорей подходите, скорей подходите! Читайте заметки! Рисунки смотрите!"

 – Эх, чего уж там… У тебя на всякий вопрос сразу готов десяток ответов. Любому ясно, что такой человек и со стенгазетой справится. Только почему же до сих пор на этом бордовом стенде не появилось ни одного листочка бумаги с заметками?

 – Твой упрек не справедлив, не могу же я одна написать и нарисовать газету целиком.

 – Это дело надо будет расследовать, – считал Тийт, но, заметив поджидающую меня в воротах Стийну, торопливо сказал: "Прощай!" (словно расставался со мной навеки) – и свернул в боковую улицу.

Однако Тийт занялся расследованием всерьез и на следующий день подошел ко мне с высоким черноволосым парнем.

 – Познакомьтесь, – сказал Тийт. – Это Маарья, моя одноклассница, а это Мярт, твой начальник по редколлегии.

Первое, на что я обратила внимание, – грустные карие глаза Мярта, которые были гораздо темнее, чем у моей мамы. Руку он пожал мне так сильно, что я едва удержалась, чтобы не запищать.

 – Стало быть, вот что: Маарья у нас без конца жалуется, мол, ей не дают делать стенгазету, – подначивал Тийт. – У человека столько энергии, а применить некуда, хоть грызи железные прутья в раздевалке.

Мярт засмеялся.

 – Но кто же не дает?

Он говорил спокойно, мягко. И вообще, Мярт сразу же мне понравился. Я даже немного огорчилась, когда он сказал, что редколлегия соберется в пионерской комнате лишь через неделю, во вторник.

 – Но особых надежд, что нам удастся выпустить номер сразу, лелеять не стоит. В прошлом году с этим делом была масса неприятностей. Учителя не хотят так, как могут ученики, а ученики не могут так, как нравится учителям. Одним словом, «революционная» ситуация.

Болтун этот Тийт! Кто знает, каким асом-стенгазетчиком он выставил меня перед Мяртом! Как бы там ни было, я чувствовала себя препаршиво, когда во вторник, кроме Мярта и меня, делать стенгазету явилась лишь одна десятиклассница Лейли и Мярт стал как бы извиняться передо мной. Будто я какой-то инспектор!

Все же для первого номера материала у нас набралось достаточно. Мярт принес иронические вирши своего друга Рейно и собственное сочинение «Наши старики» (сам он назвал это «эссе»), у меня было несколько стихотворений Стийны. Лейли рисовала так хорошо, что я и заикнуться не осмелилась о своих по-детски неумелых карикатурах. Решили для начала выпустить веселый юмористический номер.

Меня озадачило предложение Мярта составить перспективный план выпуска стенгазеты сразу на весь учебный год. Какой еще перспективный план? Что соберем, то и будем помещать. И конечно, надо отмечать праздники, но откуда нам знать заранее, кто что напишет?

Зато Лейли и Мярта потрясло мое предложение: выпускать два номера в месяц!

 – Пятнадцать-шестнадцать номеров в год? – изумился Мярт. – Да если мы хоть раз в месяц сможем обновлять материал, и то будет прекрасно. Между прочим, в позапрошлом году за весь учебный год выпустили всего два номера: один осенью, другой в четвертой четверти.

В конце концов было решено: если у нас наберется достаточно материалов, станем выпускать два номера в месяц, если же нет, то один. Дома я смастерила из толстого картона почтовый ящик, на котором Лейли вывела готическим шрифтом.

Для гениальных мыслей.

Выпустив первый номер, мы прикрепили ящик к нижнему краю щита стенгазеты и стали ждать корреспонденции. "Гениальные мысли" поступили к нам очень скоро, но в устном виде, ибо нас, всех троих, вызвали к завучу Кеэрме «на ковер», и там мы услыхали, что подрываем авторитет учителей, самовольничаем, поступаем необдуманно… И так далее, и тому подобное! Наша классная руководительница Меэритс сидела рядом с завучем и горестно кивала.

Я ничего не могла понять, Лейли, казалось, едва сдерживала смех, но Мярт стоял прямо, и вид у него был серьезный и важный, будто он какой-то военачальник. Когда в потоке слов Кеэрмы возникла маленькая пауза, Мярт спросил:

 – Позвольте узнать конкретно, в чем все-таки дело?

 – Вы еще издеваетесь! – Кеэрма всплеснула руками.

Меэритс в изумлении вскинула на Мярта осколочки льда, которые выполняли у нее функцию глаз.

 – Вы должны немедленно извиниться перед учительницей Меэритс, иначе нам придется вызвать вас на педсовет.

И что такого мы сделали Меэритс? В голове у меня мелькнула мысль, не попала ли в руки учителей моя эпиграмма "Зачем, ответьте, деточки…" и ее считают нашим общим творчеством.

 – Я, к сожалению, не знаю учителей начальных классов, – начал было Мярт спокойно, но Кеэрма перебила его:

 – Учительница Меэритс – классный руководитель девятого «а». – И она указала рукой на Меэритс.

 – Очень приятно познакомиться, – приветливо сказал Мярт, обращаясь к Меэритс. – Моя фамилия Кадак.

Завуч побагровела и медленно поднялась из-за стола.

 – Выйдите, – тихо сказала она.

Но когда мы все повернулись, чтобы покинуть кабинет, раздался голос Меэритс:

 – Нет, нет, Пярл и Пуусаг, вы останьтесь!

 – За деятельность редколлегии я отвечаю больше, чем Пярл и Пуусаг, – сказал Мярт. – Комитет комсомола назначил меня ответственным редактором стенгазеты.

 – Вы, Кадак, завтра явитесь в школу вместе с родителями, – сказала Кеэрма. Губы у нее дрожали.

 – Пожалуйста, скажите мне прежде всего, в чем я провинился перед учительницей, которую я до сих пор не знал?

Теперь Мярт явно переусердствовал – школа не так велика, чтобы можно было доучиться до последнего класса и не знать Меэритс. Раньше он просто не обращал на нее внимания – и правильно делал.

 – Ваша вина? Ваша вина в том, что вы позволили использовать стенгазету, чтобы опорочить учительницу Меэритс.

Обвинение и впрямь было серьезным, но мы все трое дружно рассмеялись.

 – Каким образом? – спросил Мярт.

 – Пойдем в коридор! – велела Кеэрма.

Стенд со стенгазетой уже стоял возле двери учительской, будто провинившийся ученик.

 – Читайте это стихотворение вслух! – приказала Кеэрма.

Мярт стал громко читать стихотворение Стийны «Вечерние размышления». Последние строчки звучали так:

 
Этот свет, этот обманчивый свет
математике не подчиняется.
 

 – Вы преподаете математику? – радостно спросил Мярт у Меэритс.

Она не ответила.

 – И дальше. Чья это карикатура? – Кеэрма указала пальцем на рисунок под эссе Мярта.

Теперь стало ясно: у пожилой тетки, которая, закатив глаза, курила сигарету, было серо-зеленое в клеточку платье.

 – Это не карикатура, это иллюстрация, – запротестовала Лейли.

 – Иллюстрация? К чему? Ага. "Когда я был маленьким, старики еще не отбились от рук. Они не курили, не озорничали, не прогуливали, не одевались столь вызывающе, как теперь, не ходили расхристанными. В старину старушки носили аккуратный платочек на голове, юбку приличной длины и поверх нее фартучек. В былые времена старые люди не сидели часами возле орущего граммофона или магнитофона и детей воспитывали гораздо заботливее, чем нынешние…"

Господи помилуй, неужели до них не доходит, что это пародия на те назойливые нравоучения, которыми потчуют нас? Меэритс, казалось, готова была заплакать.

Мярт посмотрел на Меэритс и сказал с усмешкой:

 – Извините, учительница Меэритс, если это вас обидело. Я, честное слово, не знаю ваших привычек. Давайте зачеркнем те строчки, которые, как вы считаете, задевают вас.

У меня внутри все разрывалось от сдерживаемого смеха.

 – Ошибаетесь! – холодно ответила учительница. – Ваша детская пачкотня не имеет ко мне никакого отношения.

 – В чем же тогда дело? – спросил Мярт.

 – И еще, читайте другое стихотворение. Рейн Таремаа автор:

 
Какая рифма на этом свете
к слову «тригонометрия»?
 Нет сомненья в моем ответе:
три гнома, и метр, и я!
 

 – Но там же есть еще про английский язык, и про эстонский, и про географию, – заметила я.

 – Прекратите! Вся эта чепуха должна быть немедленно отсюда убрана! Завтра можете взять для своей стенгазеты сочинения у учителя литературы, например, на тему: "Что такое счастье?" или: "Воспоминания о лете".

Мярт открыл было рот, но тут отворилась дверь директорского кабинета, и Паюпуу собственной персоной вышел в коридор.

 – О, новая стенгазета! – сказал он одобрительно. – Только что выпустили, да?

 – Почти, – ответил Мярт и вопросительно посмотрел в сторону Кеэрмы.

 – Мы тут критикуем молодежь за легкомысленное отношение к делу. – Завуч улыбнулась.

Директор принялся читать стенгазету. Не отрывая глаз, как кошки, мы следили за ним. Когда Паюпуу дошел до "Наших стариков", спина его начала слегка подрагивать, потом трястись, и вскоре директор уже смеялся, колыхаясь всем телом.

 – Весьма остроумно! – сказал директор. – Во всяком случае, свежо.

Насчет Рейна Таремаа он сказал:

 – Парень находит забавные рифмы! Это, конечно, игра, но поэзия, пожалуй, вообще великая игра!

 – А стихи Стийны Тальвик вам не понравились? – спросила я.

 – Неплохо. Правда, размер немножко хромает, но ведь тут указано, что она еще только в восьмом классе. Нет, вы молодцы! А теперь начинайте готовить серьезный номер. Я тоже должен свои пожелания опустить в этот ящик "Для гениальных мыслей"?

 – Нет, это мы придумали для корреспонденций.

 – Тогда так и напишите: "Для корреспонденций!" – сказала Кеэрма.

Директор оторвал взгляд от стенгазеты.

 – Верно, – согласился он, помолчав. – А то обычный школьник, пожалуй, не рискнет опустить свою корреспонденцию в такой гениальный ящик.

 – Мы можем теперь идти? – спросил Мярт.

 – Ну конечно! – ответил директор – Да, если вы не нужны вашим руководителям.

 – Нет, нет! – в один голос ответили Кеэрма и Меэритс.

С тех пор мы с Мяртом подружились, ходили вдвоем на Вышгород, по Старому городу и Кадриоргу. Мярт прекрасно знал историю Таллина и мог рассказать о каждой достопримечательности что-нибудь захватывающее. Самым большим своим достижением мы считали то, что теперь перед стенгазетой – особенно в первые дни после выхода каждого нового номера – стояла плотная толпа учеников, а в почтовый ящик опускали не только всякую мазню и обертки от конфет, но и настоящие корреспонденции. На ящике было выведено крупно школьной прописью:

ДЛЯ КОРРЕСПОНДЕНЦИЙ.

 – Жаль, что наш дир уходит! – сказала Стийна, словно знала, о чем я сейчас думала.

 – Куда это Паюпуу уходит?

 – Не знаю, но у нас в классе говорили, что, поскольку наша школа уже поставлена на ноги, его переводят в другую, где порядок из рук вон плох.

 – Он не пойдет, – считала я.

 – Если должен, пойдет, – убежденно сказала Стийна.

 – Взрослые иногда бывают ужасно странными. Они словно бы хотят, чтобы какие-то вещи были не так, как должно. Из нас они хотят вырастить нормальных людей, обучают нас всяким правилам, а сами только и знают, что нарушают правила!