Текст книги "Ночь святого Вацлава"

Автор книги: Лайонел Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

3

В посольском саду летали желтые листья. Выл ветер. Без продыху моросил дождь. И по утрам частенько приходилось зажигать свет. Раз, после завтрака, в дверь постучали и вошел Роддингхэд. А с ним – двое его коллег. В руке он держал бумажный свиток.

– Мистер Вистлер, – сухо сказал он, – мне поручено зачитать вам следующее…

Он развернул свой свиток и стал читать скороговоркой. Это было Секретное государственное постановление от 1911 года. Окончив читать, он протянул его мне:

– Пожалуйста, прочтите сами.

– Что это такое? Что случилось?

Я стал нервно читать. А они, все трое, внимательно за мной наблюдали. Потом я вернул эту бумагу Роддингхэду.

– Понятно ли вам содержание прочитанного?

– Думаю, что да.

– Дайте мне, пожалуйста, печать, – сказал Роддингхэд. Один из них протянул ему печать и подушечку. Он проштемпелевал этот документ и протянул мне ручку.

– Распишитесь.

– Зачем?

– Затем, что я вам так велю. Давайте-давайте.

Я расписался там, где он указал.

– Послушайте, что происходит? В чем дело?

Роддингхэд быстро скатал бумагу в рулон и, выполнив таким образом свой государственный долг, сразу расслабился.

– Вы возвращаетесь домой, приятель, – дружелюбно сказал он.

– Домой? Когда?

– Сегодня. Думаю, что примерно часа через два.

– Сегодня? Но ведь я… Почему ж вы меня не предупредили?

– Прошу прощения. Получил телеграмму всего пару минут назад.

Я был так потрясен, что только пялился на него, разинув рот.

– За вами вылетает специальный самолет из Германии. А Канлиф с дочерью летят в противоположном направлении.

Видимо, они устроили обмен. Самолет с Канлифом вылетит на восток, а мой самолет вылетит на запад, и оба они поднимутся в воздух одновременно.

– Прошу извинить, что не предупредил вас заранее. Но ведь у вас не так много багажа, не правда ли? Если мне не изменяет память, ничего, кроме бутылки молока?

– Значит, меня выпускают на свободу?

– С определенными ограничениями, все они оговорены в документе, который вы только что подписали. Вам здорово повезло. Вы могли заплатить за это многими годами тюрьмы. Естественно, обо всем происшедшем говорить запрещено. Это непреложный закон для вас и для любого другого. И никаких рассказов про свои героические подвиги. Никаких сенсационных материалов для газет.

Я уполномочен вам напомнить, что все перечисленное в этом постановлении должно неукоснительно соблюдаться. Достаточно вам сболтнуть хоть одно слово – с mens rea [4]4
  Mens rea (лат.) – злой умысел (юрид.термин).


[Закрыть]или же без него, – и вы за решеткой, ясно?

– Ясно, – сказал я.

Я уехал до ленча. Роддингхэд сел рядом со мной на заднее сиденье, и посольская машина повезла нас в аэропорт. Мы сидели в матине, пока самолет не приземлился, и потом подкатили к асфальтированной площадке, где он нас ждал. Мы с Роддингхэдом поднимались по трапу, а вокруг стояло несколько наглухо застегнутых. Роддингхэд смотрел в одну точку, прямо перед собой. В дороге мы не разговаривали.

В самолете он протянул мне руку.

– Ну что ж, приятель, всего наилучшего.

– Всего наилучшего.

– Надеюсь, мы оказали вам дружеский прием.

Я чувствовал себя слишком обескровленным, чтобы сейчас острить.

– Спасибо, спасибо вам за все, – только и мог я ему сказать.

– Больше сюда не возвращайтесь.

Он ушел.

Самолет почти сразу взлетел. И через четыре часа я был в Лондоне.

4

Когда ты так долго и при таких сложных и безнадежных обстоятельствах рисуешь себе возвращение домой, тебя неизбежно ждет разочарование. Я вышел из метро на Глоучестер-роуд и в крайне унылом настроении побрел к площади Фитцвольтер. Было шесть вечера, наступали мрачные холодные сумерки. Ветер гнал по улице опавшие листья. Я и сам чувствовал себя одним из этих листов, гонимых ветрами.

Из аэропорта меня привезли на машине в какой-то офис, расположенный возле Ворот Королевы Анны. Какой-то чиновник, имени которого я не запомнил, стал с пристрастием допрашивать, понял ли я все пункты Секретного государственного постановления. Я заверил его, что да. Потом я подписал обязательство вернуть все деньги, которые были за меня заплачены. Имелась в виду квартирная плата миссис Нолан за десять недель и стоянка машины в гараже у Хорька за семь недель. Как этот тип выразился, все это сделано, чтобы пресечь пересуды. В мое отсутствие они обо всем позаботились: все заинтересованные стороны были проинформированы о том, что я за границей по важным делам бизнеса, в котором участвует правительство. И что меня просили не вести никакой переписки. После этого он одолжил мне фунт и пожелал удачного дня.

У Ворот Королевы Анны я выпил чашку чая с печеньем, и это все, что я съел после завтрака. Но я был не столько голоден, сколько совершенно измотан физически. Столько приключений было у меня с тех пор, как я в последний раз шел по этим улицам. Я знал, что мне бы сейчас надо испытывать дикий подъем, кипеть от восторга из-за того, что все таким загадочным и потрясающим образом переменилось. Но на самом деле не переменилось ничего. Серые дома были точно такими, как всегда. Автобусы так же скучно катили вдоль тротуаров. Люди спешили по своим делам. Ветер мел опавшие листья. А я уезжал и вот теперь вернулся. Прошло лето. И я стал на три месяца старше.

Подойдя к дому номер семьдесят четыре, я вытащил свой ключ (чудеса! он уцелел, несмотря на мои многочисленные переодевания…) и открыл дверь. Не знаю, чего я ждал. В любом случае, ничего не произошло.

Прихожая была погружена во мрак, из закутка миссис Нолан слышалось радио. Я постоял немного, прислушиваясь и снова привыкая к знакомым запахам. Встречи с ней мне было не вынести. А потому я тихо прикрыл дверь и поднялся по лестнице.

На третьем этаже я открыл дверь и включил свет. Все на месте, прибрано, опрятно – ни пылинки. Будто и не уезжал. Тем не менее на плюшевой скатерти, рядом с цветочным горшком, лежала большая стопка писем. Я быстро их перебрал. Напоминание из библиотеки, проспекты, футбольные рекламные листовки, два письма от матери, три – от Мауры… Дальше я не смотрел. Я снял макинтош, полученный в подарок от посольства, сел на диван, закурил и огляделся вокруг.

Все это было совершенно не то, чего мог ожидать путник, вернувшийся из дальних странствий… Я решил, что, пожалуй, нужно поспать. Загасив сигарету, я завалился на тахту и почти сразу же отрубился.

Проспал я, наверно, часа три. Когда я проснулся, было абсолютно темно. Перед тем как открыть глаза, я вспомнил, где я, и несколько минут пролежал, чувствуя теплую волну облегчения и счастья, вдруг разлившуюся по всему телу. «Мои аккумуляторы снова зарядились, – думал я. – Так или иначе, я все-таки дома».

На следующее утро я поехал в Борнемут. Прошлым вечером миссис Нолан, когда я к ней заглянул, пришла в страшное волнение. Она в это время сидела, поджаривая ноги возле уже разожженного камина, но увидев меня, тут же вскочила и стала меня кормить, пичкая одновременно всевозможными новостями.

Якобы какой-то очень элегантный джентльмен, член правительства, сообщил ей обо мне – о том, какое важное задание я выполняю и какие распоряжения я сделал по поводу квартирной платы. Моя юная подруга поначалу звонила очень часто, но в последние недели звонки прекратились. Мистер Габриэль регулярно звонил из Борнемута. Потом еще звонил другой иностранный джентльмен, мистер Нимек, и он был очень сердит.

Все это вместе с привычной едой и любимым чаем, коричневым, как гуталин, подействовало крайне живительно. Я чувствовал, что пока она заполняет своей болтовней этот пробел в десять недель, что-то внутри меня тихо и незаметно восстанавливается, возвращая к жизни искалеченные ребра и ткани.

Звонить в Борнемут я не стал. Потому что сам не знал, что им сказать. Я решил, что все обдумаю по дороге, и сразу после завтрака отправился к Хорьку в гараж – забирать машину. И обнаружил там какого-то нового, усовершенствованного Хорька, не такого, каким знал его раньше. Я бы сказал, весьма учтивого Хоречка, который весьма ласково меня встретил и даже безропотно и безвозмездно налил мне на прощание четыре галлона бензина. И в полдень я уже был на полпути к Борнемуту.

«Вчера в это самое время, – думал я, медленно проезжая по Винчестеру, – я сидел у окна на третьем этаже британского посольства в Праге. Ровно сутки назад я был узником в Центральной Европе и уныло взирал на голые ветки и серое небо». Теперь это казалось просто невероятным! Вообще вся история казалась невероятной. Эта ночь на Вацлавске Намести, часы, проведенные в объятиях вероломной великанши из Баррандова, эти переулки, мебельный склад, котельная… Это далее и не дурной сон – слишком все иное – скорее всего, это книга, которую я когда-то прочитал и запомнил разные детали и имена: Власта, Свобода, Барский, Галушка, Джозеф, блудливый Франтишек, Роддингхэд.

Из всех из них только ироничный и бесстрастный Роддингхэд выглядел реальным, из плоти и крови. Только он, Роддингхэд, мог вызвать ощущение, что все эти люди существовали когда-то на самом деле; что они все еще существуют и куда-то спешат по делам в серой, украшенной шпилями Праге.

«У этого нет будущего, приятель», – сказал тогда Роддингхэд. Конечно, какое уж там будущее! Даже сколько-нибудь полезного или значительного прошлого – и того нет. Единственное наследие этих трех сумасшедших и опаснейших месяцев – мой долг за квартиру да кой-какие навыки владения тупым предметом как оружием. Кто-то впутал меня в это дело. «И этот кто-то обязан заплатить, – думал я, сворачивая к дому 35А. – Вот только заплатит ли он – неизвестно».

5

Когда я вошел в комнату, старый слонопотам сидел и изучал лист с марками. От неожиданности увеличительное стекло выпало у него из глаза и отвисла челюсть.

– Николас! Николас, мальчик мой! Ох, слава всевышнему! Какое счастье, что ты здесь!

– Привет, дядя! Как поживаете?

– Она безумно нервничала. Я просто не знал, что ей сказать. Ты уже видел ее?

– Я только что приехал. И решил, что сперва стоит перекинуться парой слов с вами. Как она?

– Дай взглянуть на тебя, малыш.

Он встал, немного дрожа. В комнате было не слишком-то жарко. На нем было кашне и джемпер, надетый под пиджак. Он здорово постарел, лицо обвисло складками, и глаза стали тусклыми. Только свистящее дыхание было все такое же шумное и мощное.

– Господи, какое счастье, что ты вернулся! С тех пор, как здесь побывал тот человек из МИДа, она ни о чем другом не может думать. Донимает меня с утра до ночи. Твоя мать – женщина необыкновенная, особенно если ей взбредет что-нибудь в голову.

Я заулыбался ему с печальной нежностью. Некоторые люди, что бы они ни делали, как бы себя ни вели, не вызывают ничего, кроме нежности. К нему просто невозможно было относиться как к мужчине, подверженному тем же испытаниям и соблазнам, что и прочие мужчины. Он был среднего рода такой огромный, рыхлый, неизменный, старый с – нопотам, одержимый одной-единственной идеей .

Он снова уселся и еще туже затянул кашне вокруг шеи.

– Она его спрашивала, – сказал он, – она его спрашивала, сколько ты пробудешь в Праге. Я не знал, куда деться.

– И что же он ей ответил?

– Он очень удивился. Он спросил, почему она считает, что ты в Праге. Ну, и она, естественно, ты же знаешь свою мать, она ему сказала. Она ему сказала, что ты поохал снова наладить семейный бизнес. Рассказала ему все, начиная с твоего младенчества. Я совершенно не мог понять, что происходит. Не понимал, что это за правительственное задание. Я не знал, что и думать, Николас. А она видит, что я нервничаю, – продолжал он, энергично тыча себя пальцем в лоб, – потому что у твоей матери прекрасная интуиция. H без конца задает вопросы. Она доводит себя до болезни. И мне тоже не дает ни минуты покоя. Да я и сам болен, Николас. Я ведь человек нездоровый. Но это ладно, – продолжал он, – ладно, что уж говорить обо мне! Расскажи, что приключилось с тобой, и поподробнее.

Что я и собирался сделать. Собирался рассказать ему все, до мельчайших подробностей, – про побои, про беготню взад-вперед по переулкам, про ощущение непроходящего ужаса – про все, что было в эти страшные три месяца. Обо всем этом я думал, пока припарковывал машину, шел к гостинице и потом поднимался к нему наверх. Я думал о выражении его лица – знает ли он о том, что знаю я. Я очень много об этом размышлял, начиная с того вечера, на третьем этаже посольства в Праге. Но теперь, когда мы встретились, я оказался на это неспособен.

И только спросил:

– Зачем вы это сделали, дядя?

– О чем ты, Николас? Что ты имеешь в виду?

– Зачем вы за мной шпионили ради этого гада Канлифа? Зачем послали меня туда?

– Я тебя послал? И кто такой Канлиф? – Он посмотрел на меня безумным взглядом. – Я не знаю, о чем ты говоришь, Николас. Я тебя не понимаю.

– А вы постарайтесь. Я не знаю, каким именем вы его называете. Того типа, который все у вас обо мне выспросил. Которому вы тогда позвонили и сказали, что я уже выехал из Борнемута. Который выдумал историю про смерть дяди Белы.

В комнате наступила мертвая тишина. Даже волоски у него в ноздрях на минуту перестали шевелиться. А потом снова быстро задвигались. Он тяжело задышал и наклонился вперед.

– Я хочу, чтобы ты понял, Николас, – начал он, пыхтя и откашливаясь. – Я хочу, чтобы ты понял, малыш. Все это я сделал только для того, чтобы тебе было хорошо. Я тебя люблю. Ты для меня как сын. Это не только ради твоей чудесной мамы. Неужели ты думаешь, что я собирался причинить тебе зло?

– Но тогда зачем же все это?

– Зачем? А разве это плохо? Разве это не лучше, чем работать на Нимека?

Я открыл было рот, но он протянул ко мне руку и шумно задышал.

– Иногда, Николас, необходимо слегка подтолкнуть человека вперед. Мне совсем не нравилось, как идут твои дела у Нимека. Ведь ясно было, что с ним ты далеко не уедешь. А мне еще важно, как это отражается на твоей матери. Ей так хочется, чтобы ты чего-то добился!

Я вытаращил на него глаза. Было трудно решиться сказать.

– А вам известно, зачем я туда поехал? – вставил я наконец. – Вы хотите сказать, что понятия не имеете, что мне было поручено?

– Я и не хотел этого знать. Даже и не спрашивал. Достаточно было того, что ты работаешь на Павелку.

И потом он мне все рассказал. Как Канлиф написал ему в письме, что ищет толкового молодого человека, который мог бы стать помощником его клиента. Как он поехал к нему и выяснил, что этот клиент – Павелка.

– Павелка! Ты, наверно, не помнишь, каким был Павелка в те времена. Это был большой человек, колосс! Твой отец был бы счастлив, если бы узнал, что Павелка тобой заинтересовался!

Канлиф ему сказал, что дело немного конфиденциальное; что у Павелки появились странности и что он хочет проверить меня каким-то своим путем, а потому, мол, мне ничего говорить нельзя. Зато уж обо мне-то Имре рассказал ему все – о том, чего я жду от Белы; и где я работаю, и как живу; и что зарабатываю я очень мало, а это малое трачу на машину…

– А вы знали, что он собирается сфабриковать историю про смерть дяди Белы? – спросил я.

Шумно дыша, он уставился в пол. И сказал:

– Этого я понять не мог. Сказать по совести, Николас, я чувствовал себя очень неловко. Но он уперся – мол, мистер Павелка решительно на этом настаивает. Он сказал, что якобы хочет проверить, как ты среагируешь на эти новости. Николас, я плохой делец. Я даже и не пытаюсь делать вид, что чего-то добился в жизни. Для меня Павелка – это колосс Если бы я понял ход его мыслей, я бы, может быть тоже преуспел, как и он.

– Вы с ним где-нибудь встречались?

– Только один раз, в Праге, много лет назад.

– А здесь, в Лондоне, вы его видели?

– Нет, – улыбаясь, сказал он. – Павелка мной не интересуется. Он и сейчас еще важная персона, Я думал, что действую для твоего блага, Николас. Если он решил, что должен тебя испытать, я не мог этому помешать. Только я очень волновался за твою мать. Я знал, что ты тут же помчишься докладывать ей эту новость про Белу. И тебя нужно было как-то удержать. Что мне было делать? Ну скажи сам, Николас. Неужели ты считаешь, что я поступил неправильно?

– Не знаю, дядя, – сказал я, беспомощно глядя на старого слонопотама. – Я ничего не знаю. А он вам не говорил, что собирается заслать меня в Прагу?

– Нет, – смущенно ответил он и отвел глаза.

– Но вы ведь знали. Вы догадались.

– Нет-нет, – ответил он по-чешски. – Это не так. Он пыхтел, как разогнавшийся паровоз.

– А что же вас заставило сказать ему, что няня умерла?

Он не отвечал, только сжимал и разжимал пальцы.

– Но мне-товы зачем сказали, что она умерла?

– Николас… – пробормотал он и замолчал. Тяжелые складки его лица вдруг задрожали, а сморщенная пятнистая кожа вокруг глаз сомкнулась. Он плакал.

– Дядя, не надо! – закричал я с ужасом. – Ну дядя, пожалуйста! Простите меня. Ради бога, простите меня! Ничего же не случилось.

Он согнулся так, что не было видно его лица. Я обнял его за плечи. Они судорожно вздрагивали. Имре вытащил носовой платок и уткнулся в него. Его трясущаяся толстая морщинистая шея очень нуждалась в стрижке; и все это было так патетично, что я сам чуть не полез за носовым платком. Я мучился угрызениями совести и отвращением к самому себе.

– Я не хочу знать. Не хочу больше ничего про это слышать. Все! Забыли!

– Об этом нельзя забыть! Я не могу об этом забыть! – И он покачал своей большой глупой старой башкой. – Я виноват, очень виноват перед тобой, Николас. Конечно же, я об этом догадался. Не такой я все же старый дурак. Он стал спрашивать меня, знаешь ли ты кого-нибудь в Праге, остался ли у тебя там кто-то еще. Только потом, позже, у меня появилось время подумать. Он спросил, была ли у тебя няня или гувернантка, которая все еще живет в Праге. Конечно же, я вспомнил про Хану. Но не хотел неприятностей ни для тебя, ни для нее. И поэтому сказал, что она умерла. Он спросил, была ли она замужем и знал ли ты ее мужа. Я сказал, что ты наверняка его не помнишь…

Конечно, когда твоя мать дала тебе письмо к Хане, мне пришлось сказать тебе то же самое. Но я уже очень нервничал. Вся эта. история вызывала у меня подозрения. Я начал ломать голову, чего они от тебя хотят. И решил, что ты, наверно, сообразил, что к чему, и не хочешь со мной знаться. Помнишь, я тебе позвонил и спросил, не сердишься ли ты на меня?

– Да, дядя, помню.

Теперь я и правда об этом вспомнил. Казалось, это было сто лет назад.

– И тогда я стал думать, действительно ли Павелка имеет к этому отношение. Или же этот человек просто водит меня за кос. Этот тип всегда был хитрецом, даже в старые времена. Когда-то он работал адвокатом. Скажи, это и правда было задание Павелки?

– Не совсем, дядя. Павелку тоже надули.

– Он надул и Павелку!

Он сидел, успокоенный и печальный, качая головой, а потом взглянул на меня и отвернулся.

– Но это еще не все, Николас. Это еще не самое худшее. Там вышла история с деньгами…

– С какими деньгами?

– Он дал мне пятьдесят фунтов. Сказал, это, мол, аванс – если, конечно, ты подойдешь для этой должности. И я их потратил. Я уже не смог вернуть их ему. Если бы он потребовал их обратно, нам бы пришлось отсюда съехать.

Сказать на это мне было нечего, повисло тягостное молчание. Потом он снова заговорил:

– Пойми, Николас… Если бы дело было во мне, я бы предпочел спать в канаве. Но речь идет о твоей матери, о которой я должен заботиться. Она понятия не имеет, какова реальная стоимость жизни. Ей кажется, что ее ренты хватает на все. А на самом деле ее не хватает даже на оплату гостиницы. Я должен оплачивать ее туалеты, сигареты, всякие маленькие капризы. Я не жалуюсь, малыш… Не подумай, что я жалуюсь. Для меня счастье – все это ей давать. Но в последнее время, не знаю почему, дела идут неважно… Наверно, я постарел, сильно постарел, – сказал он, кивая на лист с марками, который выпал у него из рук, когда я вошел в комнату.

Во всем этом было что-то очень страшное, что не шло ни в какое в сравнение с событиями последних трех месяцев. Мы сидели, глядели друг на друга и грустно молчали. В своем речитативе Имре назвал Канлифа каким-то другим именем.

– Скажите, как. зовут человека, к которому вы ездили в Лондон?

– Фоглер. А разве ты встречался не с Фоглером?

Я уныло ответил, что да, с ним. Фоглер. Имя Фоглер значилось в списке полузабытых эмигрантов, который я составлял для Роддингхэда.

– Мне он назвал себя Канлифом, – сказал я. – У него офис на Фрэнсис-стрит и секретарша в очках и с прической на прямой пробор.

– Йо, йо, это Анна. Его дочь.

Булка, мисс Фоглер. Дочка Канлифа. Ее имя тоже мелькнуло у меня в голове, когда Роддингхэд об этом заговорил. Как здорово, что все подтвердилось! Хоть в нынешней ситуации это уже вряд ли чему поможет…

– Вот так, Николас, – вздохнув, сказал Имре. – Теперь я все тебе рассказал. Ты, наверно, очень на меня сердишься, да?

– Нет, дядя.

– Я очень виноват перед тобой, малыш. Прости меня.

– Не стоит так переживать. Я все понимаю.

– Может быть, по большому счету все не так уж и плохо. В конце концов, если правительство действительно заинтересовано, то может…

– Нет, дядя, не может. Все это сказано для отвода глаз.

– О, Николас, я так сожалею, так сожалею…

Мы сидели в скорбном молчании. Потом, после паузы, он сказал:

– Ну, ничего, как говорится, Бог не забирает все сразу… Это не конец света. По крайней мере, ты сможешь поехать в Канаду, сняв с себя все заботы.

– Да, – ответил я, снова погружаясь в рассеянное молчание.

– Ты ведь умный мальчик. Бизнес ты освоишь быстро. И, конечно, как ты понимаешь, перспектиг вы, связанные с Белой, просто блестящие.

– Да. Если только он захочет что-нибудь для меня сделать.

Он как-то очень странно на меня посмотрел.

– Если он захочет! Ты что же, ничего не знаешь? Ни о чем не слышал?

– О чем я должен был слышать? Что вы имеете в виду?

Он пристально смотрел на меня, и волоски у него в ноздрях так и колыхались от мощного дыхания.

– О чем вы?! – заорал я и буквально запрыгал перед ним. – Что случилось, дядя? На что вы намекаете? О чем, господи боже ты мой, я должен был услышать?

– О Беле, – ответил он.

Очень для него типично – основное оставить на потом. Оказывается, Бела прислал письмо. Он совершенно определенно заявил, что назначает меня своим наследником. И сообщил, что высылает для меня билет в один конец. Потому что хочет, чтоб я немедленно вступил в дело.

– Я, естественно, ответила, что ты подумаешь, – сказала маменька. – Он воображает, что ты можешь сразу бросить все свои дела и помчаться к нему только потому, что он наконец-то вспомнил про свои обязательства. Он всегда был безголовым, даже ребенком. Я ему написала, что, может быть, ты вообще не собираешься вступать в его дело, может быть, ты предпочтешь стать кем-то вроде консультанта. Я ему сказала…

– Конечно-конечно, маменька, – ответил я. – Но все же, пожалуйста, постарайся вспомнить, когдаты ему написала. Подумай еще раз!

– Солнышко мое, я же тебе сказала – примерно месяц или два назад. Какое это имеет значение? Дай лучше еще раз на тебя взглянуть!

– И он не ответил?

– Ну разумеется нет, в это время года! Они сейчас очень заняты. Я ведь Белу знаю.

Я мог только надеяться, что она права. Ее ясные миндалевидные глаза весело мне улыбались. На меня вдруг свалилась целая гора неожиданных событий…

– А Маура? Она тоже здесь была? Ты говоришь, целых три раза?

– Бобичек, я уже все тебе сказала. Ну что ты крутишься, как песик какой-то? Хоть минутку постой на месте!

– Вспомни, пожалуйста, когда она была здесь в последний раз? Когда пришло письмо от Белы? Когда она услышала про Белу?

– Николас, я не календарь. Спроси Имре, он наверняка знает. Может быть, я вспомню, если закурю сигаретку? Ты знаешь, что этот монстр заставлял меня бросить курить? Как он уверяет, из-за моего горла. Но я-то прекрасно понимаю, в чем истинная причина! Милый мой мальчик! – воскликнула она, хватая меня за руку. – Умоляю тебя хоть минутку постой спокойно! У меня даже голова закружилась. Иди, присядь возле меня. А теперь расскажи все-все про Прагу. С кем ты встречался? Куда ходил? Няня, наверно, плакала, когда тебя увидела, да?

И я стал ей рассказывать. В этом подробном отчете было все, что ей хотелось услышать. Она сидела, держала меня за обе руки, глядела на меня своими чудными, широко раскрытыми глазами и время от времени что-то взволнованно говорила. Плести маменьке небылицы – чистое наслаждение, а уж такие и подавно. К тому же они ничуть не противоречили Секретному государственному постановлению от 1911 года.

В тот же вечер я уехал домой, предварительно попросив у Имре в долг один фунт. Я собирался одолжить у него фунтов пять, но, вспомнив его рассказы, передумал. От предыдущего фунта у меня остались всего две монеты – двенадцать и шесть пенсов. Я не представлял, что делать дальше. Оставалось надеяться только на Бога. И потом, на самый крайний случай, была Маура. Я был как пьяный.

Освещая себе фарами дорогу, я летел через темный Нью-Форест и думал о Мауре. Я почти наверняка знал, отчего она перестала ездить в Борнемут. Из-за письма Белы… Великое событие… Она решила не навязываться. Решила показать, что не собирается мне мешать. Теперь у молодого хозяина могут возникнуть другие планы. Если бы она знала, что я все это уже «проходил»! Маура многого не знала. Ей многое предстояло узнать. Я нажал на газ и рванул вперед.

Перед самым Линдхерстом дорога резко свернула вправо. Я перешел на шестьдесят и вдруг почувствовал, что педаль тормоза проваливается почти до пола. Посреди дороги стоял пони и смотрел прямо на меня. Не знаю, задел я его или нет. Меня заносило то влево, то вправо, визжали покрышки, стволы деревьев кружились в свете фар. А машина все мчалась – вперед и вперед… Нет, не совсем так. Вот она выровнялась. Остановилась. И тишина. Фары мирно освещали темный кустарник. Обошлось…

Через минуту я вышел из машины, чувствуя, как сердце стучит прямо у горла. Машина зарылась в заросли, передок упирался в какой-то куст. Табличка с номером погнулась. И это было вроде бы единственное повреждение. Я снова сел за руль, завел мотор и медленно дал задний ход. Машина выехала очень легко и, подрулив к обочине дороги, я выключил мотор, закурил сигарету и взглянул на руки. Они все еще дрожали. Нет, только я способен на такую дурость – пройти через эти три сумасшедших и опаснейших месяца в Праге и отдать концы, шмякнувшись о дерево в Нью-Форесте! Я снова завел мотор и поехал со скоростью, не превышающей сорока миль в час. Из Борнемута я выехал сразу после семи, и без четверти десять подрулил к ее дому.