Текст книги "Ночь святого Вацлава"
Автор книги: Лайонел Дэвидсон
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
3
Высокий эсэнбешник припер меня к шкафу так, что я не мог шевельнуться. Одной рукой он держал меня за подбородок, а другой изготовился съездить по морде. Он глядел на меня задумчиво, без коварства, и я слышал собственное хрюканье всякий раз, как пытался поднять голову. Пот градом катил по лицу. Я был в крови, меня мутило, а тот все бил и бил, и с ним был другой, коротышка, который спокойно выжидал, чтобы приступить к допросу. Но я больше не мог этого вынести. Не хотел терпеть избиение. Шея, прижатая к шкафу, затекла и наполовину сломалась, и я решил: ну и пусть, доломаю ее до конца, и черт с ней! Больше он меня бить не будет! Я вывернул шею набок, сломав ее, а сам ушел, уплыл, выплеснулся из номера в черноту Баррандова.
Ее локоть упирался мне в подбородок. Я от нее отодвинулся, когда смотрел весь этот жуткий бред. Она крепко спала в душной постели, а я лежал рядом, думая: о господи, все еще ночь! Ну и ночка! А их вопросы все стучали и стучали у меня в мозгу. КОМУ ВЫ ЕЕ ОТДАЛИ? ВЫ ОБЯЗАНЫ НАМ ЭТО СКАЗАТЬ! СЕЙЧАС ИЛИ ПОТОМ – ЭТО КАК ВАМ БОЛЬШЕ НРАВИТСЯ. МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ВЫ ЕЕ КОМУ-ТО ОТДАЛИ. КОМУ ЖЕ ВЫ ДОВЕРЯЕТЕ БОЛЬШЕ, ИМ ИЛИ НАМ? МОЖЕТ, ВЫ ОТДАЛИ ЕЕ МУЖУ ТОЙ СТАРУХИ, ВАШЕЙ НЯНЬКИ?
«Да нет же, – думал я с болезненно бьющимся сердцем, – это ведь не они, а Власта! Эта дуреха которая все нудила и нудила одно и то же».
Все они нудят и нудят про эту формулу. Какое мне до нее дело, если моя жизнь висит на волоске? Они все тут страдают коллективным бредом, в этой дикой стране, ей-богу! Все они мыслят одинаково. Может, так, по их пониманию, должен чувствовать себя каждый гражданин. Все – во имя формулы, во имя лозунга, во имя отечества.
Мощное примитивное создание крепко спало рядом со мной – непостижимая славянка, мечтающая покинуть эту страну и в то же время по всем признакам – ее частица. С такой готовностью страдать, испытывать себя на «прочность»… И еще с одной чертой, характерной для всех «рук и умов», – желанием, чтобы в тебе непременно увидели преданного друга. Неужели я верю ей меньше, чем мужу моей старой няньки, только потому, что он мужчина?!
«Постой-постой, – подумал я вдруг с колотящимся сердцем, – а кто ей сказал про мою старую няньку? Кто и когда, черт побери, упоминал об этой старухе?»
Я стал лихорадочно перебирать в памяти все наши разговоры с этой девицей. Про няньку мы не говорили. Вообще не было ситуаций, в которых можно было бы вспомнить про няньку! Вдруг внутри у меня что-то екнуло, и я осознал, что же мне так мешало уснуть.
Этой девице было известно то, о чем я ей никогда не говорил.
«О, боже, – подумал я, – что-то здесь сильно не так!» И тут же увидел целую вереницу этих «не так».
Эта просторная вилла на двоих – на нее и отца, когда в городе такая страшная проблема с жильем. И звонок в час ночи. И ее настойчивые расспросы по поводу этой долбаной формулы.
Я рывком сел в постели. Она тоже проснулась. Но не пошевельнулась. Просто изменился ритм ее дыхания. Теперь-то я понимал, кто она такая. Зубы у меня выбивали дробь. Я спустил одну ногу с постели.
– Ты куда, милачек?
– В туалет.
– Где выключатель, знаешь?
О да, где выключатель, я знал. Я вошел туда, весь дрожа, но света не зажег, подозревая, что дом оцеплен полицией. А эти ее слезы, эта пресловутая славянская печаль, дрожащая в ее голосе! Может, она и правда по-своему ко мне привязалась, но это не помешает ей выполнить свой долг. А я-то хорош, попался на крючок!
Обессиленный, я сидел на унитазе, дрожа от сквозняка, тянущего из открытого окна, и думал, что же мне делать дальше. Небо светлело. Часы свои я снял, они остались на прикроватной тумбочке. Пять, шесть утра? Скоро она встанет. Сейчас уже не удерешь. Как только она выйдет из дома, они меня и зацапают. Этот странный звонок… чтобы проверить, все ли идет как надо. А все и правда шло как надо. Милачек, который сам пришел и готов все ей выложить, как на блюдечке. Но что все-то? Что такого я мог сообщить этой девице, чего бы они сами не смогли из меня вышибить за полчаса?
Я обхватил голову руками и напряг свой усталый мозг.
– У тебя ничего не случилось, милачек?
Я вскочил с унитаза как ошпаренный.
– Нет, все в порядке.
Помыв руки, я вернулся в комнату. Над кроватью горело бра, а она сидела в постели, недовольно растирая свои груди, продрогшие на сквозняке, тянущем из открытой двери.
– Ты такой взвинченный, милачек! Все переживаешь?
– Да, немножко.
– Может, хочешь еще что-нибудь мне рассказать?
– Да не стоит, – ответил я, забираясь в постель. Но тут же подумал, что, пожалуй, стоит.
Формула! Эта не произнесенная, не упомянутая, трижды распроклятая формула, в ней все дело! Они искренне не понимали, что случилось. С моим побегом из отеля в их сведениях образовалась роковая брешь. Была одна-единственная вероятность, может быть, не более чем вероятность, – что я ее где-то припрятал, кому-то передал. Они могли бы меня здесь застукать. Избить до полусмерти, и все выведать. Но я уже доказал свою «бегучесть». Другой путь был легче. Ночь, проведенная с ненасытной великаншей в якобы безопасной обстановке, – и я уже сам все преподнесу им как на блюдечке.
Неутомимая девица снова обняла меня и, покусывая мой подбородок, зашептала:
– Зачем так нервничать, милачек? Ты, наверно, мне не доверяешь, да?
– Доверяю, Власта, – сказал я и вздохнул. – Просто я уже сомневаюсь, доверят ли в посольстве моему письму. Они решат, что это трюк.
– А есть еще что-то?
– Есть одна вещь… Но я не рискну… тебя просить…
– Да что ты, Николас! Ведь я ж тебе тысячу раз сказала, что сделаю все, что ты скажешь!
Я помолчал, чувствуя, как сердце буквально выпрыгивает из груди. Наверно, она слышит, как оно колотится там, рядом с ее роскошным фасадом.
– Это та самая формула, Власта… Я ведь ее не уничтожил. Потому что это дело гораздо важнее моей жизни. А к тому же это может меня спасти. Именно так я смогу заставить их мне поверить. Если бы ты только могла передать ее вместе с письмом!
– Милачек, умоляю, дай мне ее!
– Ты ничего не поняла, Власта! У меня ее нет с собой. Я сказал тебе правду. Она в потайном месте.
Она замолчала. Я думал, не слишком ли все прозрачно. Минуту спустя она спросила:
– Хочешь, чтобы я за ней сходила?
– Нет, Власта. Тут замешаны разные люди. Ты не сможешь это сделать. Мне придется самому за ней сходить и встретиться с тобой в городе. Вот почему мне так трудно об этом просить. Если меня засекут, то и тебе крышка.
Она снова замолчала и, выпустив меня из объятий, задумалась, моргая глазами. Потом медленно спросила:
– Это правда, Николас? И из-за этого ты так нервничаешь?
– А что, этого мало?
– Да это ерунда! Я полицию узнаю. И этих эсэнбешников тоже, – иронически сказала она. – Я ведь здесь живу, купчик ты мой! Ты думаешь, мы здесь не знаем, как они выглядят?
– Власта, это подло – просить тебя о такой услуге. Ведь это смертельно опасно.
– Знаешь что, милачек, давай не будем сейчас об этом думать.
– Да, ты права, – успел я сказать, пока она снова на меня не навалилась – Если я почувствую, что за мной следят, я просто буду все отрицать. Я не пойду на то, чтобы выдать тебя или своих… своих коллег. Лучше умереть, чем предать!
От этого фантастического заявления ее словно на секунду парализовало. Она вздрогнула.
– А пока забудь про это, – прошептала она мне на ухо. – Не тревожься ни о чем, милачек!
И вернулась к важнейшему из занятий.
Без четверти семь последние следы ночи были смыты появлением молочника. Я битых полчаса лежал в бессонной одури, слушая, как он понукает свою лошадь, и перебирал в уме разные планы – один безумней другого.
Чувствовал я себя не то чтобы усталым, а каким-то абсолютно изношенным. Со мной случилась такая пропасть всякой всячины, события сплошной массой обрушились на меня – как ревущая волна цунами… «Но зато, – думал я под окрики и понукания молочника, – зато эта лавина обнажила коренную породу, поблескивающую кристаллическую структуру, из компонентов которой состоит костяк Николаса Вистлера. Были здесь вкрапления жульничества и угодничества; и неведомая доселе кошачья живучесть; и еще, – думал я, пока это гигантское сонное существо зевало, пробуждаясь к жизни, – и еще некая сокрытая во мне силища, о которой я даже не подозревал в иные, более счастливые времена».
Она окончательно проснулась, а я закрыл глаза.
– Николас! Пора вставать, Николас.
И поднялась, ясноглазая, беспечная, даже, можно сказать, веселая. Видимо, для нее эта ночь прошла очень недурно. Она нежно куснула меня за подбородок и спрыгнула с постели. Я же шевелился отнюдь не так проворно.
– Уже поздно. Я совсем забыла, что у меня сегодня с утра работа. Пойду позвоню, – сказала она, помывшись и одевшись.
Перед этим я все думал, как же она выкрутится в связи с изменением программы, и стал с интересом вслушиваться в то, что она говорит по телефону.
– Агнеса, я сегодня, к сожалению, опоздаю. Отмени, пожалуйста, все, что намечено на утро. Нет-нет, ничего не случилось. Я расписание сама переделаю, когда приду. Тебе ничего не нужно делать, Агнеса, киска, ровным счетом ничего.
Пока ока ела, я дописывал письмо и с каким-то благоговением наблюдал за ее здоровым, прямо-таки могучим аппетитом.
– Ты помнишь, что тебе нужно сделать, Власта?
– Да, я вложу его в конверт Министерства стекольной промышленности и напишу на нем: «Лично послу. Срочно».
– Не забудь, это должно быть написано по-английски. Хочешь, я сам напишу?
– Да нет, я запомню.
– И где мы потом встречаемся?
– В двенадцать, в «Славии». Если в двенадцать десять тебя нет, я ухожу.
– И тогда?
– Я позвоню тебе сюда из автомата в два часа дня. Если ответа не будет, в пять я снова возвращаюсь в «Славию». Если ты и тогда не придешь, я отвожу письмо в посольство.
– Все верно, – сказал я. И подумал, что стоит немножко облагородить ситуацию. Я взял ее за руки и нежно взглянул ей в глаза. – Я даже не пытаюсь благодарить тебя, Власта. Ты сама знаешь, что я испытываю. Но ради нашей общей безопасности ты должна точно придерживаться инструкций. Если произойдет сбой, значит, меня зацапала полиция. Не рискуй. Не слоняйся вокруг. Сразу же иди в посольство. Это означает, что формулы больше не существует.
– Ты ее им не отдашь?
– Нет, Власта! – ответил я и медленно покачал головой. – Она на рисовой бумаге. Я ее просто съем.
Ее челюсти на миг перестали жевать.
Через десять минут она ушла. Я сидел, курил и глядел на ее пустую тарелку. Она съела три куска холодной телятины, полбуханки хлеба, тарелку сметаны и выпила огромную кружку кофе. Даже после всего, что случилось, такие способности не могли не вызывать во мне восхищения. И даже после всего, что было потом, именно это я запомнил о ней больше всего. Это, и еще ее аромат, и ее силуэт с бомбами на стене, освещенной прикроватным бра.
4
В половине одиннадцатого я вышел из дома и, только оказавшись на улице, обнаружил, что забыл свои часы на тумбочке. Но возвращаться за ними не стал. Уже было знойно, и тротуары резко пахли асфальтом. Рабочие поливали террасы из шлангов, и яркое солнце играло на мокрых камнях. Голова шла кругом, я чувствовал, что моя жизнь висит на волоске, и я будто выпущен на поруки, а сам так далеко от дома и до ужаса незащищен.
Я считал, что в моем распоряжении часов пять-шесть относительной свободы передвижения. Еще у нее дома за тремя чашками кофе и пятью сигаретами я продумал, как их использовать. Впрочем, сначала надо было проверить, что это за свобода.
Я поехал на автобусе в город, потом пересел на трамвай, который повез меня на север от Влтавы, к Стромовке. Там был парк, знакомый мне по рекламе, – парк культуры и отдыха имени Юлиуса Фучика. Я прошел в ворота парка и по главной дорожке – к противоположному выходу. Повсюду были садовники, которые рыхлили землю и поливали ее из шлангов. И кроме них – никого. Садовники работали, не поднимая головы. Значит, никакой слежки нет. Я вышел из парка и вернулся в город.
Эта долгая прогулка была утомительна для ног. На мне были две пары толстенных носков и огромные ботинки ее папаши. Они хлябали, натирая мне пятки. Благодаря жаре я мог нести пиджак через руку, что было очень кстати, так как он выглядел на мне, как пальто. Брюки мне пришлось подтянуть у пояса дюйма на четыре и заколоть их велосипедными скрепками, обнаруженными в одном из ее ящиков. В том же ящике был и молоток. Теперь он оттягивал правый карман пиджака. Я решил, что он мне может пригодиться.
Выйдя из трамвая на остановке, что перед Влтавой, я пересел на другой, который должен был везти меня в сторону посольства. Я хорошо продумал все свои действия и потому, когда кондукторша объявила Градчаны, тут же вышел.
Теперь я был в Граде. Влтава, плавясь, сверкала между деревьями, и воздух над Старым Городом дрожал от зноя. Вдалеке были видны снующие вдоль набережной трамваи, маленькие, как игрушечные, сюда долетали волнами их далекие звонки. Группа рабочих с яркими лентами через плечо прокладывала на холме кабель. Горячий ветер шевелил листву.
Я постоял с минуту, пытаясь сориентироваться. Было около двенадцати. Вереница сверкающих дворцов плыла в потоках воздуха; внизу, в нескольких сотнях ярдов, за дрожащими шпилями Градчан, высился знакомый купол. Я подумал: наверно, это купол Святого Микулаша, что на Малой Стране, – то место, куда мне нужно попасть.
Пекло было адское, сухой зной, как в печке, смягченный лишь легким ветерком, шевелящим листву. Подцепив пальцем пиджак за вешалку, я перекинул его через плечо и утер лоб. И тут раздался фабричный гудок, и в Старом Городе забили и зазвонили часы. Двенадцать. Власта сейчас сидит в «Славии». Рабочие тут же побросали инструменты и теперь, раскинувшись на склоне холма, тянули пиво прямо из бутылок. Я подумал, что и мне бы тоже надо выпить.
Тропка вела круто вниз по травянистому склону, я спустился по ней, очутился на улице, примыкающей к Градчанам, и, перейдя ее, вышел на площадь возле Шварценбергского дворца. Здесь я гулял когда-то, в тот свой приезд, в свой первый вечер в Праге. Все казалось мне знакомым, невероятно знакомым и родным. В этом месте было несколько кабачков. Я заскочил в один из них, выпил кружку ледяного «Пльзенского» и пошел дальше. Не так уж у меня много времени, чтобы сделать то, что я задумал.
Я вышел на Малу Страну с дальнего конца, где еще ни разу не был, и обнаружил, что площадь, как я и думал, кишмя кишит народом, высыпавшим на раскаленную жару. В магазинах и офисах еще не кончился перерыв, кругом, болтая и жестикулируя, гуляли под ручку девушки, сновали велосипедисты, бренча звонками своих велосипедов.
Я прошел на Туновскую, увидел, что они все еще там, по паре на каждом углу, и пошел по следующей, параллельной улице. Это была узкая улочка, застроенная высокими зданиями, плавящимися от нестерпимого зноя. Там было несколько маленьких кабачков и баров, битком набитых посетителями, и в каждом, как я и подозревал, сидела парочка агентов, макающих в пиво усы. Встречаться с ними не особенно хотелось.
Я зашел в первое же высокое здание. Там был лифт и лестница, ведущая вверх и вниз. Я пошел вниз. Широкие каменные ступеньки, зеленые каменные стены, потом площадка. Я стал спускаться дальше. В самом низу был маленький четырехугольный закуток, застекленный со всех сторон, наподобие общественного туалета. Там горел свет. Я с минуту выждал, прислушиваясь. Никого. За закутком была дверь, ведущая в котельную и в маленький писсуар. В котельной на потолке горела лампочка без плафона. И стоял сильный запах мазута. Ни окон. Ни второго входа. В писсуаре была узкая, идущая вверх вентиляционная труба. Явно бездействующая.
Все это я обследовал очень быстро, потом снова взбежал по лестнице и вышел на улицу. В следующем здании у входа сидел на табурете человек и жевал хлеб с колбасой. Дальше шли четыре магазинчика. Потом – еще одно казенное здание, пустое. Я вошел внутрь, увидел, что там примерно то же, что и в предыдущем, и снова спустился вниз. Закуток. Дверь в котельную.
Тут все было в гораздо лучшем состоянии, чем в первом здании, и пахло карболкой. Котел представлял собой большую цилиндрическую бандуру, возле которой высилась гора кокса. В предыдущем кокса не было. Я подумал, что, наверно, здесь должен быть и желоб, но желоба не было видно. А была круглая железная решетка под потолком с железной приставной лестницей на оси, откинутой назад и прикрепленной к крюку на стене.
Я отцепил эту лестницу, установил ее в нужное положение и взобрался наверх. Потом выждал с минуту под решеткой, прислушиваясь к тому, что происходит наверху. Но там все было тихо. Тогда я поднял руки и толкнул ее.
Решетка не поддавалась.
Я ее толкал, дергал, дубасил по ней кулаками, потея, осыпал ее проклятиями. Ни с места. Я поднялся еще на одну перекладину, наклонил голову и, тужась и раскачиваясь, уперся в нее загривком и плечами. Раздался легкий скрежет – она поддалась. Я спустился на одну перекладину, немного подождал, потому что пот заливал глаза, и попробовал снова приподнять ее с помощью одних только рук. Она была тяжелая как черт, этакая дура из толстого железа, и все же поддалась она довольно легко. Я сдвинул ее в сторону, выбрался наружу и очутился на закрытой площадке. Там было несколько мусорных ящиков, строительная тачка и куча всяких досок. Были там и двойные ворота, закрытые на засов и на висячий замок. Замок был очень ржавым, но ключ в нем повернулся без труда. Я снял замок, отодвинул засов и увидел перед собой какой-то переулок. Тщательно прикрыв за собой ворота, я выскочил в этот переулок. Он вел обратно к той же улице.
С ощущением восторга, какой, наверно, испытал Колумб, когда его взгляд впервые упал на ту самую, чертовски древнюю и сухую землю, я промчался обратно по переулку, закрыл ворота, навесил на них замок, слетел вниз по угольному желобу, поставил решетку в исходное положение и вернул на место приставную лестницу. Сейчас требовалось только одно – продержаться несколько часов в этом глубочайшем подполье. Потому что теперь я уже был на пути к побегу. То есть готов выйти прямо на посольство. Еще восемнадцать часов, – думал я, – и либо я окажусь там и поражу всех своей изворотливостью, либо попаду в места совсем иные и буду мечтать лишь о том, как бы поскорее помереть. Да полегче. Да поопрятнее.
Chapter XII
1
Котельные в чешских казенных домах расположены, как правило, в больших захламленных помещениях. Шесть месяцев в году в стране стужа, поэтому мощная отопительная система и, соответственно, сеть трубопроводов непременно есть в каждом доме.
Здание, которое я приглядел, никак не выпадало из этого правила. Котельная здесь была футов в сорок. А в ней столько всяких кранов, втулок, рычагов, круглых циферблатов и асбестовых трубок, что их бы с лихвой хватило для рубки подводной лодки. К этой котельной примыкали две похожие на шкафы клетушки. В одной из них был сломанный стул, раскладушка, мешок сажи и куча разных запчастей; в другой – деревянные бруски, видимо, аварийное топливо. Ни на одной из дверей – ни замков, ни ключей. Вот в этой-то куче брусков я и надумал спрятаться.
И через пару часов уже начал об этом жалеть. Раскопав себе ямку в углу – подальше от входа, я улегся в очень неловкой позе, в полуобмороке от влажной жары.
Я уже научился различать звуки – всасывающие вздохи лифта, скрип стульев, далекий перестук пишущих машинок. Время от времени в котельную входил истопник. Раз я услышал, как он раскуривает трубку. Как потом кашляет и сплевывает. Но в клетушку с брусками он не зашел. Я лежал в темноте, вылупясь на полоску света под дверью. Один раз я шевельнулся, раздался грохот падающих брусков, и у меня внутри все оборвалось. Я так и замер, обливаясь потом, жгущим и разъедающим все тело.
Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался – и так раза три-четыре. В последний раз, осоловело приоткрыв глаза, я вдруг увидел, что полоска света исчезла. Я тихо лежал, вслушиваясь. Вздохи лифта умолкли и шагов наверху больше не было; только кряхтело и поскрипывало старое здание.
Я, шатаясь, выбрался из-под груды брусков, толкнул дверь и вышел в котельную. Там было душно, но благостно просторно. С минуту я стоял, прислушиваясь. Ничего, кроме шорохов и скрипов здания. Да далекого шума машин. Я зажег спичку и подошел к двери. Закрыта.
Я забыл проверить, где выключатель, и несколько минут его искал, чиркая спичками, пока не сообразил, что, наверно, он на противоположной стороне. Черт! У меня оставалось всего четыре спички и четыре сигареты, которые я принес с собой из Баррандова. А ночь-то предстояла долгая!
И потому я подумал, что нужно устроиться как-то поудобнее. Я принес из соседней каморки раскладушку. Это такая штуковина, сделанная из железных трубок и вонючего полотна, которая дважды падала, пока я к ней не приноровился. Я сам дивился почти звериной чуткости своих движений – так страшно было чем-нибудь громыхнуть в темноте. Сняв ботинки, я улегся вытянувшись в этой чернильной ночи и лежал, ощущая, как в мои измученные, истерзанные члены возвращается жизнь Воздух все еще был спертым и горячим. Я лежал и вслушивался в собственное дыхание, в глухие удары своего сердца. И с тем, наверное, заснул. Я был до одури измученным, до жути вялым, заторможенным из-за всей этой свистопляски, этих передряк. Потом, через какое-то время, я пришел в себя; нога моя, лежащая на железной трубке, совершенно затекла, и шею свело, как в столбняке. Я понятия не имел, который час, и страшно жалел, что забыл свои часы на тумбочке в Баррандове. Я присел, закурил сигарету и со спичкой в руке пошел осматривать помещение – в надежде, что среди разных прочих циферблатов здесь обнаружатся и часы. Но часов не было. Вокруг было очень тихо. Тело, хоть и свинцом налитое, все же немного отошло. Значит, я проспал час, а то и два. И сейчас, наверно, семь. Или восемь? На улице, видимо, уже темно. Я решил, что можно рискнуть и открыть решетку.
Докурив сигарету, я снова обулся и, отцепив приставную лестницу, медленно взобрался по ней, постоял наверху, прислушиваясь, потом толкнул решетку и, снова прислушавшись, сдвинул ее в сторону. Темно-синее небо. Приятная зябкая сырость Идет дождь. Я взобрался еще на пару перекладин и высунул голову наружу. Бульканье водосточных труб; чудные, восхитительные всплески журчащей в желобах воды. Где-то пробили часы. Половина. Половина чего?
Я оставил решетку открытой, снова спустился вниз и, сев на раскладушку, прислушался. Шумов было множество. Трамваи, машины, звонки велосипедов; где-то даже гудок паровоза. Луна еще не взошла. Но даже и сейчас ночное небо было на удивление светлым. Индиговый круг в темноте потолка. Пробило четверть. Я решил, что, пожалуй, оставлю решетку открытой на всю ночь. Вряд ли кому-нибудь придет в голову крутиться по двору. Я снова проанализировал план, возникший в ее постели в Баррандове. Чудовищный. Безумный. Такой же чудовищный и безумный, как все прочее.
И опять лег на раскладушку, но она показалась мне такой неудобной, что я встал, принес брусок и, обернув его пиджаком, смастерил себе нечто вроде импровизированного подголовника. Потом выкурил еще одну сигарету. Теперь у меня оставалось всего две.
Пробили часы. Я стал считать. Семь, восемь, девять, десять. Десять часов. «Осталось еще часов восемь, – подумал я. – Надо постараться поспать».
Я вдруг почувствовал, что голоден, нащупал в кармане пиджака сверток с хлебом и колбасой, прихваченный из Баррандова, и, снова улегшись и глядя на дождь, капающий сквозь решетку, принялся жевать.
«Они, наверно, рыщут под дождем по всему городу, ищут меня, – думал я. – Туновская перекрыта. И все подступы к ней тоже. Они стоят повсюду и мокнут под дождем. Интересно, что делает Власта. Интересно, забрали ли они няниного мужа, мучают ли беднягу? Я его не помнил. Да и няню тоже. Смутно припоминалась плотная женщина, ее широкие теплые колени, бородавка у бровей. Наверно, она была не очень старая. Потому что Хрюн – ее брат. А сколько же ему? Пятьдесят пять? Маменьке пятьдесят три. Наверно, они с маменькой ровесницы? Интересно, отчего она умерла». На этом я уснул.