Текст книги "Леопард на солнце"

Автор книги: Лаура Рестрепо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Мани попадает на второй этаж и проходит сквозь полдюжины огромных покоев, загроможденных темной мебелью и красными коврами, слегка потрепанными по краям. Под потолком висят вентиляторы, столь медлительные, что их лопасти даже не колеблют застоявшийся воздух, не говоря о том, чтобы его перемешивать. Плотные шторы заграждают путь вечернему солнцу, и в полумраке вразнобой тикают часы с маятниками, отстающие на целые годы.

Безмолвные слуги вытирают пыль.

– Откройте окна, впустите свет в эту пещеру, – отдает Маки приказ, не глядя на них.

Неприметные слуги отваживаются доложить, что вместе со светом проникнет и жара, но он продолжает свой путь, оставляя без внимания объяснения, которые его не интересуют.

Слуг для него наняла сеньорита Мельба Фоукон, имиджмейкер и эксперт по связям с общественностью, рожденная в столице и получившая образование в Лондоне, – она говорит ему, как одеваться, как обращаться со столовыми приборами, какие слова он должен исключить из своей речи. Сеньорита Фоукон дала твердые указания: ему следовало забыть о пышном доме нувориша, стоящем в гавани, и переехать в другой, отвечающий его новому облику.

Мани Монсальве согласился, принеся свои вкусы и природные инстинкты в жертву легальности, респектабельности и Алине Жерико. После детального изучения всех возможностей Мельба Фоукон остановила свой выбор на колониальном особняке в старомодном квартале Порта, – дом изначально принадлежал одной почтенной семье, выказавшей желание покинуть родину с тем, чтобы начать новую жизнь в Помпано Бич, штат Флорида.

– Они как раз для того и хотели уехать, чтобы избавиться от таких, как Мани…

– Но продавали все свое имущество таким, как Мани, потому что именно у таких были деньги. И ситуация эта была весьма типична.

При посредстве адвоката Мендеса и по совету сеньориты Фоукон, Мани Монсальве за закрытыми дверями сделал владельцам выгодное предложение о покупке домины со всем его содержимым, включая: комоды, шкафы и шифоньеры, полотна на стенах, розенталевскую посуду, столовое серебро «Кристоффль», пианино, бронзу, кружевное столовое белье, лиможский фарфор, вазы, хрусталь «Баккара», библиотеку со всей обстановкой и книгами – двумя тысячами томов на французском языке, несколько бюро, генеалогическое древо, пару афганских борзых, лысого гомосексуалиста мажордома и трех вышколенных служанок.

Когда Мельба Фоукон привела Мани ознакомиться с его будущей собственностью, он с тоской оглядел резные скамьи темного дерева, рамы картин, вывезенные из Кито, покрытые сусальным золотом, и колониальных святых – протекшие века оставили одного без макушки, другого без руки, а иных и без головы.

– Помещение – архиепископу впору, – таково было его единственное замечание, сделанное прежде, чем он покорно велел выгрузить из «Мерседеса» набитый долларами чемодан и вручил его посреднику в обмен на связку ключей. Так он стал обладателем дома, представлявшегося ему развалиной, едва ли годной даже на то, чтобы пройтись по ней бульдозером и выстроить на этом месте автостоянку или восьмиэтажное здание.

В доме, который он делил с Алиной, он оставил все свое, все, что до этих пор представлялось ему элегантным, красивым и приятным: свой студеный кондиционированный воздух, свои сверхсовременные музыкальные центры, свои ванны с гидромассажем, свой гигантский бетамаксовский экран, свои бытовые приборы, свою коллекцию телефонов.

Ему пришлось сменить комфортабельную кровать «Кинг-сайз» с водяным матрасом и атласными простынями на высокое, жесткое и узкое ложе с балдахином, москитной сеткой и фарфоровым сосудом под постелью, – кровать, на которой провел ночь Симон Боливар по пути на Ямайку. Это историческая реликвия, музейный экспонат, но когда Мани на него укладывается, его мучит удушье, и ему снится, что он умер и погребен в саркофаге. Кровать застелена накрахмаленными льняными простынями с вышитыми вручную инициалами «ГК де Р» – это окончательно его добивает. В бессонном смятении, приходящем к нему ночь за ночью, Мани задается вопросом, кто такой был этот ГК де Р.

– Какого черта я делаю в кровати Освободителя? Не хватает только, чтобы явился дух этого ГК де Р и улегся со мной рядышком, – возмущается он.

Сеньорита Фоукон признала негодной всю верхнюю одежду своего шефа и обновила весь его гардероб, от носовых платков до зонтиков. Из прежней обстановки она не позволила перевезти ничего, даже картины Грау [60]60
  Грау Араухо, Энрике(р.1920) – колумбийский художник.


[Закрыть]и Обрегона, так раздражавшие Мани, когда он с ними сосуществовал, – теперь он грустит по ним, сравнивая их с чудовищной коллекцией масляных портретов бледных священнослужителей и аристократов с козлиными бородками, почтенных матрон и безвестных знаменитостей, покрывающих сверху донизу ветхие стены.

Только коробочки… Шкатулки Алины Жерико – единственное, что Мани не может заменить и от чего не согласился бы отказаться. Все остальное в конечном счете можно снять и надеть, купить и продать. Эти хранилища – нет. Он лично упаковал их и расставил на комоде перед кроватью в своей новой спальне. Иногда, ночью, когда его душит тоска, он открывает их и высыпает содержимое на покрывало, повторяя ритуал, начало которому положил в доме на берегу бухты. Но он слишком часто брал их в руки, и они утратили свой аромат. Раньше, всякий раз, как он их откупоривал, Алина восставала из них, точно джинн из бутылки. Теперь не так. Энергия, скрывавшаяся в их глубине, улетучилась, как старые духи из флакона. Мани по-прежнему трогает, и гладит, и перебирает одну за другой каждую пуговицу, каждую серьгу, каждый медальон. Но хотя он и не замечает этого, даже эти священные жесты стали рутинными. Он все цепляется за обряд, но забыл смысл обряда.

Мани подходит к двустворчатой двери огромного главного зала и открывает ее. Внутри висит вечный сумрак, едва нарушаемый поблескиванием позолоты на алтарных украшениях, и гудит застарелая тишина, взращенная десятилетиями негромких бесед во время визитов вежливости, десятилетиями шушуканья по углам, сговоров в потемках и лукавой любовной болтовни.

Мани шагает по сверкающему полу – три служанки ежедневно полируют его железной стружкой и воском, и паркет блестит, как металл – он слышит звук, а затем эхо своих шагов. Он смотрит на свое одинокое отражение, бессчетно повторенное в лабиринте, образованном галереей зеркал. Он проходит в центр зала и садится на жесткий трон резного дуба. Он и сам кажется вырезанным из дуба: неподвижный, угрюмый, прямой, не знающий, чем заняться, не чувствующий голода – однако, за неимением лучшего дела, ожидающий, когда мажордом доложит, что стол накрыт к ужину.

Без Алины Жерико его частная, домашняя жизнь оказалась сведена к долгой череде промежутков мертвого времени – ими ведают мажордом и три служанки, отделяя один промежуток от другого посредством завтраков, вторых завтраков и обедов, – еда подается с излишком подносов, тарелок, чашек и этикета, и Мани оставляет ее на столе почти нетронутой.

Каждый день на рассвете, едва он открывает глаза и видит, что жены нет рядом, его сотрясает зверский приступ боли, заставляющий его рывком сесть на своем негостеприимном аристократическом ложе. Это то самое чувство, какое испытывает, очнувшись от наркоза, человек, перенесший ампутацию. Но по мере того, как день набирает силу, невыносимая боль – так же, как при выздоровлении после операции – проходит, уступая место тупой расслабленности духа и тела, чему-то вроде общей вялости, действующей, как болеутоляющее, на его уязвленную душу.

В общих словах, он – если не считать момента пробуждения и других рецидивов, эпизодических и жестоких – уже превозмог острые муки досады, ревности и оскорбленной гордости и впал в тусклый, тоскливый и отупляющий эмпирей, где неотложная необходимость возвращения Алины проявляется уже не как внезапные удары бича по открытой ране, но лишь как монотонная и бюрократическая одержимость, не отступающая денно и нощно, бездумная и нудная, как рысца покорного осла. Что бы Мани ни делал, он делает это ради возвращения жены. Привлечь Алину – вот единственный девиз, осеняющий его решения и дела. В этом он не изменился; разница с прежним та, что теперь его душу затянуло стоячее болото спокойствия, порожденного предчувствием будущего поражения, коварным предощущением того, что Алина не вернется, что бы он ни делал.

Однако, в иные утра ему удается убедить себя в обратном. Он принимает холодный душ, требует на завтрак яйца, чувствует свежий приток утраченной, казалось бы, настойчивости, и бросается вперед, готовый сдвинуть с места небо и землю, чтобы вновь завоевать Алину Жерико.

Так было и тогда, когда он решил под предлогом вступления во владение приобретенной резиденцией дать ужин в черных галстуках, с единственной истинной целью увидеть свою бывшую жену в новых декорациях, которые заставили бы ее забыть прежнюю уголовщину и варварство.

Сеньорита Мельба Фоукон позаботилась обо всем, от меню до списка приглашенных, и не пожалела сил, чтобы показать во всем блеске все символы нового престижа. Афганские борзые разгуливали по залам, ведомые на поводке лакеем; мажордом впервые надел парик, чтобы скрыть лысину; три служанки щеголяли в черных передниках с белыми нагрудниками, в белых чепцах и перчатках; камин пылал, несмотря на зной тропической ночи; вазы были наполнены розами цвета лосося; высокие королевские пальмы в саду – подсвечены прожекторами; вереница факелов сопровождала гостей вдоль всей крытой галереи, ведущей к главному входу.

Непреклонная в отношении отбора публики, Мельба Фоукон включила в список приглашенных лишь немногих жителей Порта.

– Говорят, она сказала, что слишком много провинциалов звать не годится, это снижает уровень.

– Также она не пригласила ни военных, ни королев красоты, каковые в изобилии встречались на прежних празднествах у Мани.

– О братьях Монсальве и говорить не приходится. Она питала отвращения к этим нелюдимым, неприглядным типам, увешанным золотыми цепями и в перстнях с бриллиантами. До сих пор они не входили в новый дом Мани, и уж в торжественный день Мельба Фоукон не собиралась им это позволять, а то из-за них все старания пошли бы прахом.

Напротив, она зафрахтовала чартерный авиарейс из столицы – самолет заполняли представители столичного общества, получившие приглашения с гарантированным проживанием в отеле. Среди них числился действующий министр, глава одного из государственных ведомств, директор радиопрограммы, владелец могущественной финансовой группы, главный ведущий национального телевидения и звезда популярного телесериала.

Алина Жерико получила приглашение на карточке с гербом, но, несмотря на предупредительное «RSVP», [61]61
  RSVP –repondez s'il vous plaоt (франц.)– «Ответьте, пожалуйста».


[Закрыть]не ответила, будет ли она – в результате Мани сгорал от ожидания, поскольку возможность оставалась открытой.

Вечер торжества – согласно понятиям и указаниям сеньориты Мельбы – хозяин встретил в белом смокинге от Сен-Лорана, держа в руках стакан виски со льдом.

– Зачем, он же не пил спиртного?

– Он и не выпил ни глотка за весь вечер, но как; только он оставлял полный стакан где-нибудь на столике, сеньорита Фоукон тут же подавала ему другой, потому что стакан в руках был составляющей достойного облика. Она не давала себе передышки в войне с причудами и скверными манерами Мани, и в большинстве случаев это принесло отличные плоды. Если, конечно, не считать некоторых с треском провалившихся затей, вроде попытки заставить его сменить «Кола Роман», плебейскую газировку кричащего цвета, на международно признанную «Кока-Колу».

Мельба Фоукон была довольна. Она оглядывала Мани Монсальве под разными углами из разных точек зала и убеждалась, что этот человек претерпел подлинное превращение с того вечера, когда она впервые увидела его в немыслимом костюме цвета тыквенного супа, в черных с серым башмаках и в галстуке с зелеными ромбами. Сейчас, при всей критичности взора, которым она его окидывала, чтобы обнаружить и исправить погрешности, и несмотря на асексуальный профессионализм, коим ока притязала подавить свою женскую чувственность, пиарщица и имиджмейкерша ощущала мужской магнетизм, исходящий от ее странного шефа, и с изумлением замечала, как отлично смотрится французский смокинг на его атлетической, безупречных пропорций, фигуре. Фоукон дошла далее до того, что потом в узком кругу высказалась в том смысле, что красивая ловкость движений Мани Монсальве, присущая ему еще в люмпенском состоянии, может сойти за пластичность спортсмена или за небрежность аристократа. «Если бы только не этот зеленоватый цвет кожи, словно его тошнит, – вздыхала Мельба, – да еще и этот шрам, прямо на лице отметина преступного мира…»

Мельба Фоукон увидела, что Мани отделился от общества и стоит в одиночестве, и направилась к нему, чтобы внушить ему две меры, способные сделать его внешность еще импозантнее.

– Советую вам, сеньор Монсальве, – она, как всегда, обратилась к нему тоном, средним между властным и исполненным ужаса, – словно не могла решить, обращается она к поденщику или к господину вселенной, – советую вам впредь уделять по утрам двадцать минут солнечному загару, и… не обижайтесь, что я говорю вам об этом, но, по-моему вам надо сделать пластическую операцию, чтобы удалить этот шрам…

Словно сеньориты и вовсе не было, Мани Монсальве перевел взгляд со своих часов на дверь зала, снова посмотрел на часы, и снова на дверь. Она поняла, что он ее не слушает, и подумала, что выбрала неудачный момент: он, должно быть, нервничает в присутствии стольких лиц высокого ранга.

– Пойдемте со мной, – сказала она, меняя тему на наиболее, по ее разумению, подходящую. – Будет уместно, если вы поговорите немного с сеньором министром, который сделал нам честь своим посещением, и кстати мы воспользуемся возможностью, чтобы вас вместе сфотографировали.

– Не сейчас. Лучше найдите мне адвоката Мендеса.

Мани был поглощен одной заботой: уже полдесятого вечера, все приглашенные приехали, а Алины, однако, нет. Все прочие – знаменитости, министры, дамы и господа – могли хоть тут же, в этом зале, прямо у него в доме, свалиться на пол замертво, он бы оставил это без внимания. Пусть донья Фоукон занимает их разговорами и швыряет им деньги, сколько ни потребуют, у него голова болела об одном – как сделать, чтобы явилась Алина. Он подумал, было, сказать пиаршице, чтобы она позвонила ей по телефону, но отверг эту мысль как неэффективную и нелепую. Тогда он решил идти ва-банк. Скрепя сердце, он проглотил ревность и недоверие, и попросил адвоката Мендеса, бывшего в числе гостей, поехать к ней и уговорить ее.

– Как в эти дни развивались отношения между Мани и адвокатом?

– Непросто. Мендес часто виделся с Алиной, и Мани, установивший за ними слежку во все двадцать четыре часа в сутки, знал обо всем, что они делали, а то и о чем говорили.

– Поэтому он знал, что романа у них нет…

– Да, и поэтому не отдавал приказа убить адвоката. К тому же Мендес был для него ключевой фигурой не только в делах легализации и продвижении по социальной лестнице, но и потому, что он оставался его единственной связью с Алиной. Он должен был доверять Мендесу. Но в то же чутье говорило ему, что полностью доверять нельзя.

Адвокат тотчас согласился и отправился к жилищу Алины в личном «Мерседесе» Мани, с Тином Пуйуа за рулем. Адвокат понимал, что в затее нет ни логики, ни толку, и был уверен, что Алина откажется. Было глупо предстать перед ней в такой час, когда она наверняка уже легла, с предложением явиться на ужин к Maни, после того как она на сто ладов показала, что не желает ничего знать о муже.

Но он согласился поехать за ней, потому что тем самым ему был подарен повод видеть ее, хотя бы в течение получаса, и кроме того, потому что его интриговала сама ситуация, в которой он оказался: отправиться к жене Мани по приказу Мани, в его машине, с его шофером. Это напоминало шутку из дешевой комедии и, пожалуй, вызвало бы у него смех, не знай он, что снова переступает черту и опять играет в русскую рулетку. Никто не смеялся над Мани Монсальве, а кто смеялся – встречал рассвет в канаве с дырой в голове. «Но он не может приказать, чтобы я ехал, а потом пристрелить меня за выполнение приказания», – думал, забавляясь, адвокат, когда позвонил в дверь Алининой квартиры. Он намеревался позвонить еще раз, огорчаясь, что разбудил ее и поднял с постели, когда она открыла – причесанная, надушенная, с макияжем и нарядно одетая.

– Вот так сюрприз, адвокат! Я уже выходила на ужин к Мани…

– Что ж, дело в том, что я здесь, и приехал за тобой, чтобы отвезти тебя, – смущенно сказал адвокат, понимая, что попал впросак.

– Отлично. Поехали! На моей машине?

Адвокат Мендес почувствовал себя нехорошо, ответив, что в этом нет необходимости, что он приехал в «Мерседесе» Мани, и не отважившись признаться, что приехал с Тином Пуйуа. Тогда она спросила – в ее голосе зазвенело удивление, принятое им за презрение – так что же, Мани послал его за ней, – и в этот момент его мужская гордость разлетелась вдребезги: он превратился в своих глазах в кретина, в сводника, в марионетку, увидев себя отраженным в серых глазах Алины и не найдя в этом образе отличий от множества других бедолаг, чья жизнь, честь и смерть были отданы на усмотрение и волю Мани Монсальве.

– Алина, в свободном наряде из черного атласа, подчеркивающем беременность, выглядела внушительной, но в тоже время и сексапильной, открыв для обозрения чистую кожу плеч и спины.

– О чем они говорили в машине?

– Ни о чем. Тин Пуйуа вел машину с самоубийственной скоростью. Алина была в страшном беспокойстве; видно было, что она взволнована предстоящей встречей с Мани после разлуки. Адвокат был неуверен в себе, зол на себя, и в то же время удручен и уныл: он уже привык думать, что Мани значит для Алины с каждым днем все меньше, а теперь убеждался, что это не так.

– У него были причины ошибаться, ведь она все время уверяла его, что не желает видеть Мани, на дух не выносит…

– Она не хотела его видеть, и в то же время смерть как хотела. Так оно всегда с любовью, чудная это штука.

– И верно, чудная. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вот, гляди, и адвокат: туда ехал, спесью надутый, он, мол, смеется над Мани, а обратно – горем убитый, потому что сам шутом и вышел…

– Мани чуть инфаркт не хватил, когда он увидел, что Алина появилась в его доме, такая красавица, и уже беременность так заметна. Он месяцами только и мечтал, что об этой минуте. Тут же он потащил ее на балкон, потолковать наедине, но их то и дело прерывали, кто с тостом, кто с благодарностями, кто с торговыми предложениями. Да еще сеньорита Фоукон им докучала, хотелось ей, чтобы Мани гостей занимал.

– Что ж, так они и не поговорили?

– Поговорили, да только мало и плохо. Он попытался просить ее вернуться, но разозлился, едва она сказала нет, и сами того не желая, они вступили в пререкания на скользкую тему: с кем будет жить ребенок. Они бросали друг другу в лицо обидные и жестокие слова, и вместо того, чтобы наладить отношения, еще сильнее их испортили. Для Алины это обернулось тахикардией, тяжестью в груди, она стала грызть ногти, как в первые дни разлуки, и пробыв там полчаса, уже раскаялась, что пришла. Так что она сказала адвокату, чтобы он отвез ее домой.

– Стало быть, смеяться последним довелось адвокату…

– Тоже нет, потому что Алина всю обратную дорогу проплакала в машине, а он даже не попытался ее утешить – из-за чувства ревности и от досады, что оказался в дураках. Грустная это была ночь для всех троих.

Сейчас закатное солнце прячется за соседним домом, и блекло-оранжевые отблески его последних лучей просачиваются в главный зал сквозь жалюзи, защищающие окна. Мани убивает время, апатию и воспоминания, сидя в помпезном дубовом кресле. Он ни о чем не думает; он смотрит, как солнечные нити цвета мертиолята [62]62
  Мертиолят– химическое вещество, содержащее ртуть. В Колумбии используется бытовой дезинфектант на основе мертиолята – жидкость оранжевого цвета.


[Закрыть]танцуют на мебели, в полумраке.

Снизу под сурдинку доносятся едва различимые звуки: заводится мотор автомобиля, кто-то громко переговаривается, отдаются приказания. Звуки идут из подвала, где размещены казарма телохранителей, склад оружия, коллекция мотоциклов, радиоузел, гаражи, камеры для пленников. Теперь все это зовется «службами» и упрятано под землю. Мани не спускается туда почти никогда, а подниматься на социальный уровень резиденции из всех его людей разрешено одному лишь Тину Пуйуа. Да они и не кажут носа без крайней нужды, потому что место это вызывает у них недоверие и дурные предчувствия.

Время от времени по вечерам Мани охватывает ностальгия по грубому и веселому братству, объединявшему его с его парнями в часы опасности. Тогда он спускается в подвал и усаживается вместе с Тином Пуйуа на заднее сиденье какого-нибудь «Лэнд-Ровера», попивает из горлышка «Кола Роман» и беседует. Но такое случается все реже.

Недовольный, мрачный, восседая на троне посреди огромного зала, Мани Монсальве отдается, без мысли в голове, течению времени, утомленный и одинокий, как король.

Просидев так довольно долго, он вынимает из кармана кусачки и начинает стричь ногти. Всякий раз, как кусачки говорят «клик», ноготь самым неприличным образом летит по воздуху и падает, присоединяясь к своим собратьям, на алый кармазин ковра.

Прямо напротив Мани, над солидным и бесполезным холодным камином, украшенным с обеих сторон тяжелыми серебряными канделябрами, вделана в стену внушительная, писанная маслом, картина. Это портрет генерала с густыми бакенбардами, рядами медалей на груди и зелеными потеками на коже – сырость оставила на холсте свои следы. Глаза у генерала голубые и холодные, кажется, он смотрит на Мани с удивлением и неодобрением. Но Мани это не трогает; маникюрные кусачки делают свое дело – он поглощен борьбой с заусенцами.

Сеньорита Фоукон сообщила ему, что военный на портрете – патриарх этого дома, прапрадедушка прежних хозяев и герой гражданских войн пропитого века.

– А со мной-то что общего у старого хрыча? С какой стати он должен торчать посреди моего зала? – спросил ее Мани.

Она ответила, чтобы он уж как-нибудь привыкал видеть его здесь, это, мол, тоже на пользу его продвижению в обществе и приобщению к славному прошлому.

– Через несколько лет, сеньор Монсальве, – пророчила сеньорита имиджмейкер, все на свете будут уверены, что этот генерал – ваш прапрадедушка, да и вы сами начнете верить этой сказке.

* * *

– С кем в тот вечер занимался любовью Арканхель Барраган?

– С худой смуглой девушкой, которую Немая привела к нему в комнату.

– А как ее звали?

– Никто не знает. Арканхель не спросил у нее имени.

Он раздевает ее без грубости и без любопытства, ложится голым рядом с ней и спрашивает, откуда у нее шрам под коленкой. Она отвечает, что поранилась в детстве об изгородь из колючей проволоки, и спрашивает его о ране на руке.

– Болит? – говорит она.

Арканхель не отвечает. У девушки две косы, и он осторожно расплетает их, стараясь не дергать ее густые вьющиеся волосы. Он берет кончик ее пряди и ведет им по коже девушки так, словно это кисть художника, обрисовывая ее веки, брови, затылок, губы, уши, соски.

– Не смейся, – говорит он. – Засмеешься, и все пропало.

Она старается лежать серьезно, спокойно, но ее одолевают щекотка и смущение, она корчит недовольные и жеманные гримаски, испускает смешок вроде воркования голубки. Арканхель взбирается на ее тонкое тело и начинает заниматься любовью, то ли играя, то ли всерьез, думая о другом и глядя по сторонам.

Взгляд его ласковых глаз медового цвета скользит по стене, годы назад выкрашенной небесно-голубой краской, а теперь ставшей облезлой и серой. Он задерживает взгляд на трещине, где шевелится какое-то темное блестящее насекомое. Похоже, мохнатое, как паук. Черный паук, что прячется в своем укрытии, таится в тени, паук-конспиратор, пускающий шелковые слюни, чтобы плести свою паутину.

Взгляд Арканхеля спускается по стене и переходит на перовую подушку, затопленную алчной курчавой волной – это волосы девушки, – затем движется дальше и устремляется на родинку возле ее губ, прелестную родинку, сидящую почти в самом уголке, словно она только что появилась изо рта. Словно бы и она – крошечное насекомое, живущее во рту, как в норе, и вот оно высунулось и хочет спрятаться обратно. Но оно не шевелится: это всего лишь родинка, ее загадка разгадана вмиг, и Арканхель забывает о ней.

Его тело раскачивается на девушке, и Каравакский крест, висящий на цепочке у него на шее, качается в такт, словно золотой маятник. Пока его член трудится, глаза Арканхеля блуждают, взгляд по простыне сползает на пол, по зеленым и кремовым, уложенным в шахматном порядке, плиточным квадратам скользит в угол, к оставшемуся от завтрака подносу, и там натыкается на двух медно-рыжих тараканов, хорошо заметных на остатках еды, с их непогрешимыми усами, готовыми уловить малейшую опасность. Лежа на смуглянке, Арканхель Барраган качается вверх и вниз, словно на качелях, и разглядывает этих могучих тараканов в кератиновых панцирях – они выживают при ежемесячных фумигациях, производимых Немой, и смеются над утренними поверками ее метлы. Но будь он хоть каким долгожителем, таракан – вещь пустяковая, и Арканхель теряет к ним интерес.

Безымянная девушка под ним испускает слабые стоны, ненавязчиво пытаясь привлечь к себе внимание. Арканхель обладает ею, словно автомат, не думая о ней, его движения так же машинальны и правильны, как при выполнении двухсот ежедневных упражнений для брюшного пресса или как когда он крутит педали на велостанке. Он берет ее, но он ее не хочет, он занимается с ней любовью, но он ее не любит. Это еще одна девушка, такая же, как и многие другие девушки, и будь она как угодно мила, эта безымянная девушка тоже вещь пустяковая.

Другое дело, паук… этот паук, что мельтешит, и ткет сети, и ждет в засаде, этот вещий паук тревожит Арканхеля. Он снова ищет его глазами, взгляд его опять взбирается по стене, пока не обнаруживает паука, таящегося в своем гроте, за слоем пыли. Жив, бодр, бдителен, умен. Есть в этом насекомом что-то непонятное, что вынуждает Арканхеля разглядывать его. Магнит. Знакомое притяжение, уже виденный отблеск. От паука исходят лихорадочные сигналы, которые юноша уже знает. Которые он медленно узнает. Этот паук не паук. Его лапки – ресницы, его шевеление – мигание, его блеск, яркий и влажный, – вожделение. Этот паук – человеческий глаз. Глубокий глаз Немой, это она смотрит, спрятавшись за стеной. Это ее магнетический глаз, мохнатый и хищный глаз паучихи-охотницы, он гипнотизирует, тянет юного племянника вглубь щели, открывается и закрывается, чтобы поглотить его живьем во всем блеске его нетронутой красоты.

– Так это, стало быть, правду говорят. Что Немая приводила девушек к Арканхелю, чтобы подглядывать, как он занимается с ними любовью.

Сгорая от потаенной любви, вся изнывая под своими железными доспехами, бемужняя тетка прячется в соседней комнате и наблюдает за боготворимым племянником…

– Пожалуй, она саму себя ласкала, когда этак в потемках шпионила…

– Да не могла она. Ну как бы ей это удалось в ее поясе с тридцатью шестью острыми зубцами спереди и пятнадцатью сзади?

– А, может, и не было никакого пояса.

– Почему же тогда так говорят?

– Ну, во-первых, народ болтать любит. Во-вторых, мужчины она никогда не знала. А в-третьих, как иначе объяснить металлический звук, который она производила при ходьбе. Словно тихонько цепи позвякивали. Это ее железки под нижними юбками звенели.

– Что сделал мальчик Арканхель, когда понял, что тетка за ним подглядывает?

– В этот самый миг он стал взрослым.

Это ты, Немая? Ты здесь? Это твое тело и твоя душа? В миг, когда он осознает присутствие тетки, когда представляет себе, что это ее он держит в объятиях, Арканхель Барраган становится гигантом. Порыв мужественности укрепляет его хрупкий организм, и его туманные мечты обращаются в твердую волю, способную мочь и владеть.

Устремив глаза на око своей тетки, имея в мыслях ее одну, с сердцем, безумным от любви, и членом, возросшим и бешеным от желания, небесный мальчик обращается в багрового, одержимого страстью демона. Он встает на дыбы, подобный землетрясению, и поднимает в воздух девчонку, лежащую на его постели, он швыряет ее и бросается сверху с дикой ненасытностью, он треплет ее, как тряпку, он языком лишает ее дыхания, он высасывает ее поцелуями, он кличет ее голосом зверя во время гона, он лижет и кусает ее с собачьим упорством, он трясет ее, входит в нее и пожирает ее всю, как тигр свою добычу.

– А девушка, она-то что?

Вспышка мужской силы и желания у Арканхеля так внезапна и грандиозна, что девушка сначала удивляется, потом пугается, а под конец изнемогает от наслаждения. Однако все время испытывает странную уверенность, что не она – причина этих крайних проявлений: как игривого безразличия сначала, так и звериного натиска потом.

Тем временем он, мальчик, ставший взрослым, чье тело покоится на безымянной девушке, а душа в забытьи прильнула к его тетке Немой, в бесконечном раскаянии, в бесконечной признательности возносит благодарность небесам и просит о прощении. «Прости меня, Немая, как и я тебя прощаю, и наслаждаюсь тобою, и обольщаю тебя, вот сейчас я срываю твои черные одежды и познаю твою зрелую плоть, я смотрю на тебя и вдыхаю твой запах, и разбиваю на тысячу частей железо твоих оков, и взламываю твои замки, и нарушаю твое молчание. Умоляю тебя, велю тебе, требую: пусть твой рот говорит, пусть твои ноги раздвинутся, я иду к тебе. Открой и глаза твои, смотри, я пью тебя, я пью, точно молоко матери, твою силу и затем ухожу, чтобы взорвать мир, и снова вхожу, и пью твою мощь, и выхожу снова, и снова вхожу, выхожу и вхожу, выхожу и вхожу, выхожу и вхожу, и рассыпается звездами ужасная эта любовь, что совсем меня убивает, и наконец отдыхаю, держа тебя в объятиях. Я закрываю глаза и окна, я заграждаю двери, я стираю воспоминания и забываю мертвых, и все опасности я изгоняю навеки. Твои слова – ведь сейчас ты говоришь со мною – баюкают меня, и я засыпаю у тебя на груци держа тебя за руку, и пусть Господь – ведь он всемогущ – простит нас обоих».

* * *

Адрес гаража. Это и есть секрет, который купил Нандо Барраган. Адрес гаража в Городе. С этого часа в любой момент Фернели может оказаться у него в руках. Надо всего лишь сидеть и ждать, когда он явится за легким грузовиком, который у него там спрятан. Больше ничего. Надо же, провести столько бессонных ночей, потраченных на добычу сведений и разгадывание психологии, столько ломать голову, идя по следу, разрабатывая и отменяя операции, – и вот, оказывается, добыча сама идет в руки, точно падающий с ветки спелый плод. Проданная увечной тварью, которая является, скользя ужом, и сдает эту добычу – подумать только – всего за несколько монет.