Текст книги "Леопард на солнце"

Автор книги: Лаура Рестрепо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Чтобы, входя в новую жизнь, не ударить лицом в грязь, Мани согласился распрощаться с джинсами и кроссовками, и сменил их на роскошные костюмы, броскую обувь, черные рубашки и переливчатые галстуки, что, нисколько не сделав его лучше, лишь подчеркивает его невыигрышную из-за безобразного шрама внешность, плебейские замашки и несомненное бескультурье. «Взамен манер – деньги», – повторяет он сам себе, общаясь с вьщающимися гражданами, и не скупится на пожертвования и приношения, оплачивает все счета, расточает любезности.

Он сует руку в карман и оделяет банкнотами с той же быстротой, с какой раньше хватался за оружие и оделял свинцом. Следуя рекомендациям адвоката, для начала он послал каждому компаньону, в знак искренности своих намерений, «Рено-12» с пробегом ноль километров.

Подводя, в звонкой монете, баланс новой стратегии, он видит, что она приносит отличные плоды. Его буржуазные компаньоны наиболее податливы ко всему, что сулит легкие деньги и магическое преумножение прибылей. Повсюду крепнут легальные предприятия: импорт транспортных средств, скотоводство, компании лизинга и факторинга, купля-продажа акций и ценных бумаг, охранные фирмы, ломбарды, агентства недвижимости и всякие прочие, все, в его представлении, одинаково безликие и скучные, – цифры растущих доходов, сведенные в статистические таблицы, влетают ему в одно ухо и вылетаю в другое.

Но при подведении баланса его персональных успехов результат получается с обратным знаком. Когда подошел день самого большого в году благотворительного бала в главном общественном клубе Порта, Мани принял в нем участие, купив пятьдесят процентов входных билетов, выписав чеки на оплату оркестров, цветов для украшения зала, фейерверка и буфета с дарами моря и шампанским. Мероприятие имело успех и принесло много денег на реабилитацию наркоманов. На закрытии бала группа благородных дам, среди аплодисментов и всеобщей признательности, вручила Мани большой букет роз.

Адвокат Мендес рекомендовал ему: «Теперь пора. Подавай заявление о вступлении в клуб». Он так и сделал. Решение зависело от членов правления, которые уже были его компаньонами. Отказ был невозможен.

На следующий день ему сообщили результаты: много черных шаров. Заявление отклонено. Его собственные выкормыши, пиявки его фортуны, голосовали против него.

– Они обожают мои деньги, – лаконично прокомментировал Мани адвокату, – а меня самого ненавидят.

В его словах нет ни злости, ни разочарования, ничего, кроме апатии и усталости.

– Если одна только Алина Жерико и была для него важна, почему Мани Монсальве не бросил все, и войну, и торговлю, и не ушел вместе с ней?

– Потому что нет. Потому что мужчины так не поступают.

Где Алина Жерико? Похоже, что ее нет нигде. Словно ее унесла во тьму черная кобылица ее кошмаров. Или словно она, королева красоты, растворилась в своих любовных грезах и играет теперь новую роль в другом сериале. Или словно она втиснулась в самое себя, чтобы спрятаться вместе со своим ребенком в укромном и тайном убежище.

Несомненно лишь, что Алина не желает видеть Мани, не слушает его сообщений, не вскрывает его писем, не соглашается подходить к телефону. Поэтому днем он мельтешит, одетый, словно тропический денди, претворяя в жизнь свои финансовые планы и выполняя свою социальную программу. Но его настоящая жизнь идет по ночам, когда он, запершись в спальне, может по крайней мере искать жену в ее коробочках и по временам, на минуту, верит, что находит ее в бусине какого-нибудь порванного ожерелья, или в бесхозном ключе, не отпирающем ни одного замка.

* * *

По вьющейся змеей тропе, разрезающей надвое гору, скачут галопом две лошади, царапая шеи ветками чамисовых зарослей и обжигая морды о листья жгущих кустарников. Ноги двух всадников защищены кожаными штанами, а лица – черно-белыми полями саванных сомбреро.

Они выезжают на открытое пространство и смотрят вниз на большую долину, разрумяненную последними бликами дня. Медленно поворачивая головы на сто восемьдесят градусов, всадники рассматривают чудесную латифундию, раскинувшуюся у них под ногами, усеянную домашними зебу, [54]54
  Зебу– домашнее копытное животное с небольшим горбом на загривке.


[Закрыть]которые мирно бродят по бескрайнему морю засеянных марихуаной склонов.

Один из всадников – молодой, чье лицо бороздит бурый шрам, – Мани Монсальве. Другой – пожилой, полуседой, тот, что курит сигару, – его брат Фрепе.

– Хорошо, – говорит Мани, и позволяет своему коню пастись.

Дальше они едут шагом, отпустив поводья, предоставляя животным самим находить дорогу. Мани вынимает из стремян ноги, так что они безвольно болтаются, расслабляет мускулы, закрывает глаза и сдвигает сомбреро вперед. Его распахнутая рубашка трепещет на ветру. Он вверяет себя инерции, что держит его в седле, и усыпляющей мелкой рыси коня, и дремлет, утомленный скачкой, начатой еще на рассвете.

– Потерял ты форму-то в высшем обществе, – подпускает шпильку Фрепе, заметив его усталость.

Мани открывает глаза, подтянувшись на мгновение, но предпочитает пропустить насмешку мимо ушей. Он отвечает неохотным «гм-м» и снова погружается в дремоту и в просмотр бегущей по экрану памяти неизменной, единственной киноленты – об Алине Жерико.

Фрепе едет позади, спокойный, сигара висит на нижней губе, он чистит ногти кончиком ножа, и никто не подумал бы, что еще совсем недавно, после смерти Нарсисо Баррагана, противостояние двух Монсальве едва не перешло в открытую драку. Но затем его острота пошла на убыль благодаря соглашению, принятому всеми братьями, согласно которому Мани ведет городские, легальные дела, а Фрепе сельские, незаконные.

Практически произошло разделение надвое ранее единого руководства. Но Мани едва ли не с удовольствием согласился на потерю власти в обмен на возможность сбросить груз проблем и свободно исполнять свой план легализации. Теперь оба брата занимаются каждый своими делами, не наступая друг другу на пятки, и время от времени – вот как сейчас – Мани выезжает в имения с поверхностной инспекцией, пользуясь этими визитами ради того, чтобы среди пастбищ дать отдых своей душе, терзаемой разлукой с женой.

Сгущается ясная и прохладная ночь и ехать до большого помещичьего дома остается уже недалеко, когда резким эхом доносится с горы хохот. Мани, точно ударенный током, подскакивает в седле.

– Лысухи, должно быть, – замечает Фрепе.

Мани прислушивается: это не лысухи. Это смеется мужчина, скрипуче, точно ворон каркает. Мани вонзает шпоры в коня и скачет галопом в направлении звука. Фрепе следует за ним. Они снова забираются в заросли и едут вверх по горной тропе, в темноту, пока их не останавливает окрик – он раздается слева, совсем рядом:

– Стой, кто идет?

– Собака лает, пока суд не грянет! – отвечает Фрепе паролем.

Мани слышит, как невидимый человек консультируется с кем-то по рации и затем кричит им:

– Проезжайте.

Тропа лезет круто вверх и кони поднимаются, оступаясь и спотыкаясь, до самого ярумового [55]55
  Ярумо– дерево, достигающее высоты более 10 м, с крупными перистыми листьями, верхняя сторона листа – зеленая, нижняя – серебристая.


[Закрыть]леса – под луной деревья серебристы и величественны. Посреди леса притаилось ранчо, слабо освещенное керосиновой лампой. Голос другого невидимки вопрошает из чащи:

– Кто идет? – и Фрепе вновь повторяет пароль:

– Собака лает, пока суд не грянет, – и вновь слышится коротковолновое шушуканье, после которого их пропускают.

Ранчо большое, без стен, и напоминает солдатскую казарму, однако без ее чистоты и порядка – помещение пропитано тяжелыми испарениями грязных, одичавших вдали от женского общества мужчин. С одной стороны от него вырублен и расчищен участок леса, превращенный в стрельбище. Внутри видны гамаки, подвешенные к потолку, оружие, сапоги, военное обмундирование. У входа Мани видит грубо намалеванный на перегородке череп в красном берете, в одну его глазницу вползает змея, выползая из другой, а ниже печатными буквами сделана надпись: «Мертвый враг – вот это счастье».

В ранчо никого. Мани входит внутрь. Он считает гамаки: двадцать три. Его поражает разнообразие и количество оружия, которое он замечает при беглом осмотре: автоматы «Мадсен», карабины «М-1», револьверы «Магнум 357», боевые клинки, бинокли, телескоп, современный арбалет с оптическим прицелом [56]56
  Современный арбалет с оптическим прицелом. – Спортивное оружие, которое, благодаря бесшумности и высокой точности стрельбы, нередко используется киллерами.


[Закрыть]и токарный станок с ручным приводом, позволяющий нанесением бороздок на поверхность пуль превращать их в «дум-дум».

На столе остатки еды, пустые бутылки из-под алкоголя, карты местности, фонарь и несколько брошюр на английском языке: «Техника ведения боя», «Справочник по самовыживанию», «Вооружение партизан».

Мани поднимает фонарь, направляя свет сквозь помещение на высокую каменную ограду, защищающую ранчо с тыла – на ней бородатые мастера граффити изобразили и другие черепа, с кинжалами в зубах, а также и другие лозунги: «Сапоги почистишь – руки выпачкаешь». «Поезжай в дальние страны, познакомься с интересными людьми… и замочи их». Мани гасит фонарь.

– Что все это значит? – спрашивает он Фрепе, хотя и сам уже без труда догадался. – Лагерь Фернели?

Фрепе не отвечает, только пускает дым изо рта и ноздрей. Мани приступает снова:

– Ты держишь здесь этого человека, чтобы он обучал наемных убийц?

– Да никаких не убийц. Это группа самообороны, обученная для охраны поместий от нападений правительственных войск, и от партизан, и от угонщиков скота, и от воров… Да мало ли опасностей…

Мани знает, что он лжет, но помалкивает. Фрепе знает, что Мани знает, что он лжет, и берет на заметку молчание брата.

– Должно быть, Мани было на руку разделение обязанностей. То есть, я говорю, ему казалось недурно заниматься законными делами и торговлей, пока под сурдинку Фрепе, Фернели и их головорезы брали на себя все остальное.

– Но свара между Мани и Фрепе не была пустой выдумкой. Они сцепились не на шутку из-за контроля над семьей. У каждого был свой гонор и свое понятие о том, как делать дела. В те несколько недель после убийства Нарсисо в окружении Монсальве даже побаивались, как бы братья в итоге друг друга не прикончили. А потом уж все затухло.

– Может, потому что Мани понял, что упорство до добра не доведет. Факт, что при виде тайного лагеря Фернели он и слова не сказал.

– Не мог потому что… или не хотел. Кто его знает. Про этих людей никто ничего не знал наверняка.

Раздается гомон и каркающий хохот, точно приближается стая крепких воронов; все яснее слышатся выкрики, топот и пальба в воздух. Мани выглядывает наружу и видит, как они приближаются. С горы спускается банда пугал, в камуфляже, с разрисованными черным и зеленым лицами – помесь солдат, бандитов и бездельников: толкаясь и гогоча, они забавы ради притворно целятся друг другу в ноги.

Позади остальных, молчаливый, изнуренный, с пепельными белобрысыми волосами, примятыми беретом, красным, как его воспаленные глаза, спускается, волоча ноги, Хольман Фернели. Мани узнает его и спешит удалиться. Ему не о чем с ним говорить. Он садится верхом и трогается в противоположную сторону. Но едва он начинает спускаться по откосу, до него доносится гнусавый голос Фернели, его вызывающий оклик:

– Прощайте, хозяин!

* * *

– Мани и Фрепе были как два лица одного человека. Фрепе – черное лицо, а Мани – белое.

– Так и есть. Они уживались не лучше, чем вода с маслом, они боялись один другого, но зависели друг от друга, как сиамские близнецы. Как бы Мани ни старался находиться на солнце, тень его при нем оставалась.

– Фрепе. Фрепе был его дурной тенью.

* * *

Легкий и золотистый, словно омытый горним светом, Арканхель Барраган покоится на своем измятом ложе. Несколько раньше, утром, Немая, как всегда босая и наглухо укрытая своим траурным одеянием, приходила, чтобы подать ему завтрак и произвести процедуры для больной руки. Хотя уже прошло несколько месяцев и юноша поправился, ритуал повторяется без изменений день за днем, и она посвящает почти засохшему шраму столько же времени и заботы, сколько отдавала свежей ране.

День близится к середине, но Арканхель не хочет вставать, ослабев от ночных бдений в обществе Нандо и от жестокой внутренней борьбы, которую он ведет каждой утро с кощунственной любовью к своей тетке, Немой.

Его истощает столь сильная, столь преступная страсть к запретной женщине. Его нежная душа и тело подростка не в силах снести груз столь восхитительного и ужасного греха. В последнее время он много молится, дабы вымолить прощение. Он читает «Отче наш» и «Верую», раз за разом, но его молитвы всегда прерывает ее появление. Он крестится и благословляет ее соленый запах, и круп кобылицы, и возвышенности ее больших грудей, и звон ее тайных оков, и розовый цвет ее немого языка. Он умоляет всех святых, чтобы тетка взглянула на него, чтобы она приблизилась к нему, чтобы она приняла его. Господи, сделай так, чтобы она исполнила мои желания, желания не ребенка, но мужчины, чтобы она смилостивилась над моей душой, душой не мужчины, но ребенка. Чтобы я смог отомкнуть ее железный пояс, и войти в ее пещеру, и скрыться там навеки, аминь. И чтобы Господь простил меня, ибо не ведаю, что творю, и не покарал за столь низкое преступление, за столь великую радость.

* * *

Адвокат Мендес, в удобной спортивной одежде, выходит из такси перед зданиями нового кондоминиума в Порту. Стоит сияющее воскресное утро, сады заполнены цветущими весенними кустарниками всех расцветок, и теплый ветер качает гваяковые деревья, стряхивая с них ливень желтых лепестков.

– А что, адвокат, он был хорош собой?

– Нет, хорош собой он не был. Это был высокий, крупный, розоволицый мужчина, по натуре склонный покровительствовать. У него был низкий приятный голос и такой тип внешности, что он всегда выглядел свежо, точно только что из-под душа. Все это, вместе взятое, привлекало к нему доверие женщин.

Адвокат спрашивает у консьержки о сеньоре Алине Жерико, ему разрешают подняться, он входит в лифт высотного корпуса С и звонит у двери на восьмом этаже. Его приветствует Алина Жерико, во внешности которой произошли изменения: на ее пополневшем лице нет ни загара, ни макияжа, зато оно выглядит спокойным; волосы подстрижены короче, чем раньше, но стали более блестящими; беременность превратила 90-60-90 ее безупречных очертаний в равномерную округлость 90-90-90, а ее красивые ножки, лишенные обуви, заметно распухли.

– Как вам это нравится, адвокат? Не могу влезть ни в одни туфли.

Она ведет его в квартиру. Жилище это скромно в сравнении с помпезной роскошью резиденции Мани, но оно удобно, в нем много света и воздуха, и Алина с увлечением обставила его, проявив немалый вкус: плетеная мебель, светлые шторы, полные плодов фруктовые вазы и большие вазы с цветами. Они усаживаются на маленькой террасе под полотняным тентом, и старуха Йела приносит им холодный сок наранхильи. [57]57
  Наранхилъя– небольшой плод, внешне напоминающий апельсин, хотя к цитрусовым и не относится.


[Закрыть]Они беседуют о здоровье, о погоде, о том о сем, и спустя некоторое время переходят к делу: адвокат достает из кейса бумаги, чтобы помочь ей оформить декларацию о доходах и документы о разделе имущества.

Он раскладывает документы на круглом столике и начинает объяснять бухгалтерию, демонстрирует списки и выкладки, складывает, вычитает и умножает на глазах у Алины – перед ее серым, отсутствующим взглядом громоздятся, в беспорядке, непонятые сведения, даты и числа.

– Все ли тебе ясно, Алина?

Она отвечает, что да, но единственно ясное, что здесь есть – это ее чудесные серые глаза, которые наполняются зеленью и слезами, стоит имени Мани Монсальве промелькнуть в официальных бумагах. Адвокат старается держаться по-деловому, окружив себя цифрами и сосредоточившись на объяснениях. Но этому мало способствуют и влетевший ветер, сдувший все бумаги, и безучастность Алины к теме беседы, и облако печали на ее челе. Наконец адвокат понимает, что все бесполезно, что здесь неуместны ни дебет с кредитом, ни расходы с доходами.

– Приведем все это в порядок в другой раз, – говорит он, убирая документы, и его голос звучит теплее, не так отчужденно. – Расскажи мне теперь, как ты себя чувствуешь.

Словно получив долгожданное разрешение, Алина разражается плачем – долгим, безутешным, из тех, что развиваются по спирали, – раз начавшись, не прекращаются, не раскрутившись до последнего витка. Среди икоты и льющихся слез возникает, хлынув рекой, сумятица слов и воспоминаний, хаотический поток сознания, в котором право на главную роль оспаривают Мани Монсальве, Барраганы, дитя, что должно родиться, а также давно прошедшее, изъявительное настоящее и неясное будущее, разбитые мечты, неотступные кошмары, сады иллюзии, цветок надежды.

Теперь уже Мендес не понимает ничего, кроме собственного, подавляемого им, стремления обнять эту удрученную беременную женщину, беззащитную и прекрасную, – чтобы защитить ее, чтобы помочь ей найти выход, чтобы почувствовать ее подле себя, и вытереть платком ее покрасневший носик, и погладить ее мягкие блестящие волосы, которые при каждом всхлипе вздрагивают так неукротимо, так притягательно.

И он, пожалуй, так бы и сделал, глухой к последним робким предостережениям инстинкта самосохранения, уже почти побежденного привлекательностью жены Мани Монсальве, не появись на террасе старуха Йела – в одной руке у нее ведро, в другой половая тряпка, она кричит, что кухню затопило.

Перейдя без подготовки от трагедии к комедии, Алина и Мендес мчатся за старухой и пробираются среди луж к трубе под мойкой, откуда вода хлещет, как из шланга. Адвокат снимает ботинки, закатывает брюки, ищет вентиль, закрывает его и выходит из воды никак не сказать, что сухим, но торжествуя победу.

Благодарная, мокрая с ног до головы и вмиг освободившаяся от своей тоски, Алина извиняется перед Мендесом за причиненное беспокойство и предлагает ему горячую ванну и длинный халат, пока Йела просушит его одежду в сушилке и выгладит. Адвокат соглашается и думает: «Одного не хватает, чтобы сейчас вошел Мани и застал меня в подштанниках». Алина удаляется в свою комнату переодеться, и спустя полчаса они снова встречаются на террасе и приходят к выводу, что единственный способ спасти воскресный день, подмоченный слезами и наводнением, – это отправиться на выставку экзотических цветов, – Алина уже несколько дней хочет ее посетить, да не может собраться с силами.

Они едут в ее автомобиле, он – за рулем. Они приезжают на выставку и обходят оранжереи, Алина восхищается необычностью орхидей и ирисов, а Мендес, сам того не сознавая, одержим ужасом, и поглядывает назад, не идут ли за ними люди Мани.

Когда они оказываются перед плотоядным зевом орхидеи рода одонтоглоссум, Алине становится нехорошо от нехватки кислорода и от густого цветочного запаха, она вцепляется в руку адвоката и просит его выйти на воздух. Они находят прохладный патио, с каменным фонтаном в центре, и сидят на бортике фонтана, пока Алина не приходит в себя и не заявляет, что она ужас как голодна.

Они останавливают выбор на итальянской кухне и едут в веселенький, оформленный в зеленых, красных и белых тонах, ресторанчик, где берут лазанью, [58]58
  Лазанья– итальянское блюдо, в основе которого длинные ленты из теста.


[Закрыть]белое вино и мороженое. Адвокат, у которого всегда отменный аппетит, чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы его то и дело не охватывал страх – как отреагирует Мани, узнав о разделе имущества, об орхидеях, о лазанье. А он узнает об этом, можно не сомневаться, и скорее рано, чем поздно.

В маленьком кафе на свежем воздухе они пьют красное вино, чтобы прогнать дремоту, навеянную белым. Затем входят в торговый центр и медленно бредут по нему без особой цели. Алина с удовольствием разглядывает витрины, а Мендесу со страху чудятся шпионы на каждом углу.

В отделе игрушек Алина покупает для малыша заводную обезьянку и музыкальную шкатулку, а Мендес, которому временами удается забыть про Мани в восхитительном обществе этой женщины – она начинает нравиться ему больше, чем следует – просит ее пойти с ним посмотреть пластинки. Они обсуждают свои музыкальные пристрастия и смеются, довольные, всякий раз, когда эти пристрастия совпадают.

Они останавливаются перед кинотеатром, разглядывают афишу и он не может справиться с искушением спросить ее, не желает ли она войти. Однако он чувствует успокоение, когда она отвечает «нет», она уже устала и ей надо положить нога повыше. «Тем лучше, раз так, я отвезу ее домой и, быть может, спасусь», – думает Мендес, но тут же на него нападает нестерпимое желание побыть с ней еще. Он еще не успевает сообразить, что бы предложить ей такое, что не прозвучало бы неуважительно и бестактно, когда слышит ее голос:

– Лучше поехали домой и посмотрим «Бета-макс». – Он живо представляет, как Мани вламывается в квартиру с пулеметом и разносит ее в щепу, но отвечает:

– Превосходная мысль, – полагая, что вполне стоит рисковать жизнью ради пары липших часов с Алиной Жерико.

Они располагаются в гостиной перед телевизором, он в кресле, она – раскинувшись на диване, подняв ноги на подушечки. У них есть две картины на выбор – драма и военная. Она хочет посмотреть драму, он – про войну, они бросают монетку, он выигрывает, но ставят ленту, которую выбрал она. Йела приносит салат из свежих фруктов, картина оказывается превосходной: это «Вестсайдская история» с Натали Вуд, речь идет о любви двух молодых людей, принадлежащих к враждующим группировкам. Алина восхищается музыкой и танцами, но трагический конец ее разочаровывает.

– Почему это даже в кино все должно кончаться смертью? – произносит она.

– Нет, Алина, – говорит Мендес, – совсем не все должно быть именно так. Посвятить себя смерти и убийству – лишь одна из возможностей, но есть люди, которые выбирают другие пути.

– Вот бы хоть одного такого встретить, я ни с одним не знакома.

Мендес смотрит на часы, восемь вечера, он пугается – так поздно! Сегодня утром, переступая порог дома Алины, он дал себе слово провести с ней не больше часа, ровно столько, сколько нужно, чтобы помочь ей с формальностями. А на поверку провел с ней все воскресенье, сначала на людях, потом запершись в квартире. Он разгуливал с женой Мани по территории Монсальве, под носом у всех Монсальве. «С учетом этого, не уверен, что буду жив», – думает он.

Годами он выстраивал отношения с ней, не снимая белых перчаток, не допуская ни малейшей ошибки. А сейчас вдруг ударился в безумства, начал безответственно играть с огнем. В довершение всего ему завтра предстоит встреча с Мани, он должен проконсультировать его по делам торговли. Он уже был поставлен перед необходимостью дать успокаивающее объяснение своим отношениям с Алиной, и с трудом выдержал испытание. Завтра это повторится. Выдержит ли он его снова? Если только уже теперь, внизу на улице, его не ждет Тин Пуйуа, чтобы доставить к своему пылающему ревностью хозяину.

«Нет, никогда больше, – думает Мендес. – Это самоубийство, вести себя по отношению к Мани так вызывающе». Он принимает твердое решение больше не видеть Алину, по крайней мере два-три месяца. Конечно, он будет и дальшe помогать ей, но только через посредников. Лично – ни за что. Его решение прочно, речь идет о спасении его жизни, и назад пути нет. Он вызывает по телефону такси, и она провожает его до двери.

– Благодарю вас, доктор, за этот чудесный день. Если я имела хоть немного покоя за все эти годы…

– Покоя?

– Я имею в виду свою семейную жизнь.

– Вот как. Ну, до свиданья.

Она стоит перед ним, уперев руки в бока, обозначившийся живот торчит вперед, она отводит с лица прядь светлых волос. Она смотрит на него прозрачными глазами и мягким, уже немного сонным голосом спрашивает:

– Когда вы снова придете» доктор?

– Что-что?

– Я спросила, когда вы снова придете…

– Нну… На ближайшей неделе.

– Вы мне обещаете?

Адвокат Мендес колеблется, прежде чем дать ответ.

– Да, я тебе обещаю, – отвечает он, окончательно сломленный, зная, что если только пуля Мани не остановит его, он окажется здесь в ближайшее воскресенье и позвонит в эту самую дверь.

* * *

Старый, бедняцкого вида, однорукий человек приближается к головорезам, патрулирующим Зажигалку, и спрашивает Нандо. Если бы не особая примета – обрубок руки, – человечишка был бы совсем неприметным. Так незначительна и затрапезна его фигура, так он похож на всех и каждого.

– Скажите Нандо, что здесь кум его, Мочо Гомес, из тех Гомесов, что живут в пустыне.

После пристального осмотра и обыска старикан предстает перед главой Барраганов. Он испуганно снимает шляпу, садится на краешек стула, пьет кофе робкими глоточками, шумно прихлебывая, словно он жжет ему губы, он держит чашку за ручку единственной рукой, подпирая культей донышко. Он почтительно дожидается, чтобы их оставили одних, и нервно произносит:

– Нандо Барраган, я пришел продать тебе секрет.

– А вдруг он меня не интересует?…

– Он тебя интересует. Я знаю, где можно накрыть Хольмана Фернели.

– Я покупаю этот секрет. Если не врешь, заплачу золотом. Если это ловушка, ты умрешь.

* * *

Раз-два, раз-два, раз-два, – капрал Гильермо Вилли бежит трусцой, машет гантелями, скачет на скакалке, делает наклоны. Он вдыхает и выдыхает, напрягается и отфыркивается, рубашка взмокла от пота. Арканхель повторяет за ним, сосредоточенно, молча, стоя на носочках: они вместе занимаются гимнастикой в дальнем патио. Раньше они занимались под крышей, запертые в комнате Арканхеля, но потом Нандо снял карантин. Поначалу Арканхель не хотел выходить из четырех стен, цепляясь за спасительность убежища. Но капрал наконец уговорил его, твердя, что сидение взаперти ослабляет легкие.

Хотя оба юноши – одного возраста, но капрал уже взрослый мужчина, тогда как Арканхель все еще ребенок: голос его по-прежнему нежен, кудри золотисты, персиковая кожа покрыта пушком и движения легки, как у создания, готового пуститься в полет. Капрал, напротив, крепок и закален суровой жизнью в казармах. Его смуглая кожа задубела, как телячья шкура, а голова от бритья наголо покрылась поросячьей щетиной, сам он стал сильным и крепким, хотя и остался маленького роста.

Усталые, они заканчивают утренние упражнения, вешают на шею полотенца и идут в умывальню, чтобы холодной водой смыть с себя жар и изнеможение. Арканхель погружает в маленький бассейн тыквенный сосуд, поднимает его над головой и обрушивает на себя прохладный поток, растекающийся струями по спине. Арканхель встряхивается, намыливается куском мыла, снова плещет на себя воду. Пена стекает по его ногам, бежит по плиткам пола и исчезает в стоке.

Юноша набирает в рот воды, выплевывает ее фонтаном и с удовольствием смотрит на маленькую радугу, повисшую в веере брызг. Тут он видит, что его друг отвлекся, беседуя с попугаями гвакамайо, и выпускает новую струйку ему в лицо. Капрал Гильермо Вилли скручивает полотенце и складывает его, обращая в кнут, чтобы стегнуть Арканхеля, который со смехом уворачивается от ударов. Обливая друг друга водой, толкаясь и пинаясь, они затевают возню, внезапно прекращенную с появлением Северины: та кричит, чтобы они не заливали пол в коридоре.

– Они любили друг друга, как братья.

– Капрал был лучшим другом Арканхеля. Единственным другом.

Они располагаются в гамаках в дальнем патио, среди веревок с бельем. Глядят на девчонок-служанок, которые носятся вокруг, играя в пятнашки, босоногие и смуглые, с голубыми бантами в волосах. Капрал приносит магнитофон, включает его, ставит Пинк Флойд «The Wall». Немая подает им завтрак: санкочо [59]59
  Санкочо– овощное рагу.


[Закрыть]из курицы и газировку. Арканхель едва притрагивается к еде, капрал поглощает свою порцию и все, оставленное другом.

– Ты мне так и не показал свой пистолет, – говорит капрал Арканхелю после еды.

– Нандо не любит, когда я его достаю.

– А давно ты его не чистил?

– Несколько дней.

Они встают из гамаков и идут в комнату Арканхеля. Стоит мирный час воскресной сиесты, и безмолвный дом кажется необитаемым. Животные не шевелятся, чтобы не всколыхнуть жару. Уже не слышно гомона служанок в патио. Кудря и Ножницы убрались в тень, спать.

Арканхель вынимает из-под кровати пистолет. Это немецкий «Вальтер П38», тот самый, что дала ему Макака в подвалах, в ночь ложной тревоги.

– Дай посмотреть, – просит капрал.

– Никто не мог входить в дом Барраганов с оружием. Хотя Немая и сказала, что капралу Гильермо Вилли можно доверять, люди Нандо, оставаясь всегда начеку, тщательно обыскивали его при входе.

– А среди самих этих телохранителей предателей не бывало?

– Нет, потому что все они были из своей семьи. Только Барраганы: троюродные братья, бедные дядюшки, племянники и крестники. Нандо не брал на службу никого, кроме своих по крови. Симон Пуля, Ножницы, Кудря и все прочие – одни были Барраганы Гомесы, другие Гомесы Барраганы, Гомесы Араухо или Араухо Барраганы. Были двое близнецов, отменные стрелки, носившие фамилию Барраган Монсальве. Но они доказали свою преданность Нандо, и не нарушали ее. Только один взрослый мужчина, чужой по крови, бывал в доме, кроме адвоката Мендеса, – Киньонес. Поэтому люди Нандо ему и не доверяли.

– И несмотря на это Арканхель дал ему в руки пистолет?

Гильермо Вилли держит пистолет: он чувствует в руках холодную тяжесть его черной стали. Он ласково гладит его, словно кожу женщины. Он извлекает заряд из патронника. Снимает предохранитель. Снимает каретку. Арканхель протягивает ему щетку, и Гильермо Вилли чистит ствол. Он поднимает его на уровень глаз и проводит позади ствола светлой монеткой, чтобы убедиться, что внутри нет свинца. Арканхель достает тряпку, и Гильермо Вилли протирает нарезы, чтобы удалить остатки пыли. Арканхель дает ему банку масла «Три в одном», и капрал смазывает боек, каретку, спусковой крючок, ударник…

– И ничего не произошло?

– Ничего не произошло.

– Капрал Гильермо Вилли, если бы захотел, мог бы воспользоваться случаем и убить Арканхеля.

– Если бы захотел, но он этого не хотел.

* * *

Мани Монсальве медленно поднимается по большой каменной лестнице. По мере подъема его обволакивает устоявшийся запах древности, который он старается отогнать от носа рукой. Его венские замшевые туфли ступают осторожно, не доверяя гладкости ступеней, отшлифованных и стертых подошвами за два столетия.

Он всегда не любил этот запах старины. Всякий раз при покупкеавтомобиля, мебели или ковра он узнает в запахе еще неопробованной вещи аромат благополучия, богатства и счастья. Сейчас он перебрался на жительство в только что приобретенную резиденцию, и однако все, что в ней есть, имеет для него запах секонд-хзнда. «Музеем здесь воняет», – думает он. Он задирает нос вверх, к высокому потолку, который опирается на каменные балки, и его нюх улавливает веяние сырости. Прежде чем переехать, он пригласил целую армию ремонтников для починки прохудившейся крыши и негодных труб и для борьбы с общей ветхостью дома.

– Мы сделали все, что могли, – сказал ему старший мастер, предъявляя счет. – Однако эти колониальные махины неизлечимы. От одной хвори избавишь, другая вылезает…