Текст книги "Реквием"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Она тогда ещё не знала, что в жизни ничего без последствий не бывает, не догадывалась, что за наивность и глупость ей придётся расплачиваться самой. Она никогда не задумывалась об этом, потому что жила в мире прекрасных фантазий.

Усилием воли Инна попыталась вывернуться из тяжких воспоминаний. Но они крепко держали в капкане её душу.

…Придавленная мучительной тяжестью «ярких» моментов отношений с Вадимом, которые поминутно вспыхивали в её измученном сознании, она плохо помнила, как, превозмогая смертельный страх, тайком, едва тащилась на остановку, как ехала в город в разболтанном автобусе, как под проливным дождём обречённо плелась по пустынной незнакомой улице в поисках больницы. И слезы ливня смешивались с её собственными слезами…

Но не забыла она, как стоически переносила физическую боль, как лежала бледная, беспомощная, сломленная, с лицом, искажённым до неузнаваемости, как если бы находилась на грани жизни и смерти. Собственно, так оно и было. И потом, перенасыщенная болью и обидой, испытывала только вялое раздражение и абсолютное нежелание жить. И слова врача, как приговор, не выходили из головы: «Детей не будет». Первый раз она переступила черту и тут же была жестоко наказана. И надо же этому было случиться именно с ней, такой маленькой, беззащитной, такой, как оказалось, слабенькой здоровьем. Говорят, каждому воздастся по вере его. Не в то и не в того поверила.

Оказывается, прочитанных книг она до конца не понимала, находила в них только то, что лежало на поверхности. И только жестокий личный опыт высветил ей их ранее скрытое, неосмысленное содержание. Теперь причиной всех своих бед она считала только себя и свою никчемность. «Да, подростковую любовь нельзя отредактировать под взрослую», – горько усмехалась она.

И всё-таки она выжила, но и дальше ей пришлось рассчитывать только на себя, на свои собственные силы. Он не пришел к ней в больницу, не поддержал. Для него исход их отношений был предрешен заранее. Конечно, каждый с большими или меньшими потерями идет по жизни. Она сломала себе крылья, не успев их отрастить, посчитала, что лучшее уже позади, что нет у неё будущего, и научилась искусно скрывать свою боль от глаз посторонних под маской беззаботности.

И зачем ещё долго длилась её тягостная, унизительная любовь, её постыдная привязанность к Вадиму? Глупо возвращаться к тому, кто причинял страдания. Выбора не было? Выбор всегда есть. Какая досада, что нельзя вернуться в первые дни их знакомства. Вот она, зыбкая, размытая, но трудно преодолеваемая граница между любовью и ненавистью, через которую часто проходит трансформация человеческой личности. Она страдала, презирала, ненавидела себя, и вяло думала: пусть всё идет, как идет. Чувства растерянности и неспособности противостоять преобладали. Они-то и удерживали от решительного шага разорвать «рабские цепи любви».

Тогда она ещё не понимала, что если в мужчине нет нежности, то нет и привязанности. И когда тяга к сексу с данной женщиной пропадает, то его уже ничто не держит рядом с ней.

«Зачем мне семья – эта целая система зависимых отношений, в которых губишь свою единственную жизнь? Никто не смеет посягать на мою свободу! Мне никто надолго не нужен, я волк-одиночка. Это мой стиль жизни», – утверждал Вадим в мужской компании.

Он лихое бесстыдство и хмельной дурман считал любовью и отдавался своему чувству без оглядки. Ему требовался каждодневный праздник. «Любовь – пир жизни. Пока я люблю – я живу», – красиво говорил он. И ухаживал только ради своего удовольствия. А когда желание заканчивалось, он спускал отношения на тормозах, наталкивая женщину на мысль уйти от него самой. Он не гнал, но и не приближал, становился то циничным и требовательным, то сухим и безразличным.

…Говорят, держись тех, кто тобой не пренебрегает, а Вадим относился к ней свысока. Ко всему прочему у неё добавилась жестокая зависимость – я испорченная. И она цеплялась за него, полагая, что бездетная никому не будет нужна, кроме него, виновника её беды. Верной или ложной была эта мысль, но она мешала ей жить.

Его любви хватило на одно лето. А потом его точно подменили. Был бесконечный шлейф поклонниц. В нём появилось столько отталкивающего, чего раньше она не замечала. Она прозрела, но не сдалась. «Его надо спасать от падений! (Кто бы её спас!) Ведь он такой безумно ранимый, противоречивый, непостоянный, непредсказуемый, как все нервные люди». Наперекор рассудку она пыталась оправдать его, держась за остатки своей любви или жалости к себе, а может, просто выигрывала время, чтобы хоть как-то морально подготовиться к тому, что непременно должно произойти.

С горьким недоумением она замечала, что он не чувствует вины, что ему недоступна область наивысшего счастья – любовь духовная, которая ведёт к доброй, честной, искренней жизни, дает силы преодолевать любые трудности, спасает в беде.

Она, наверное, ещё любила. А любовь – как мания, как рок…

Количество неприятностей иногда приводит к новому качеству. Была не приведшая ни к чему расчетливая целенаправленная мысль уничтожить обманщика. Хотела с корнем вырвать из своего сердца бурьян-будыльё его бесстыдной лжи… Не смогла. Это желание только подорвало ещё непрочную основу её существования… Читая о пронзительных любовных драмах во времена исторических трагедий, она мечтала героически отдать за любимого жизнь… а с ней вышла историйка глупенькая, гаденькая, пошленькая.

После мучительного анализа, когда отпали последние сомнения в том, что жизнь проиграна, она наконец решилась окончательно и бесповоротно порвать с ним. И сумела-таки выдрать себя из болота его лжи, из чёрного ада унижений. Она, как говорят, «соскоблила себя со стен» и указала ему на дверь. Ей хотелось побыть одной. Она так от него устала!.. Разве можно в её годы устать жить? Можно. Наконец-то, в кои-то веки, она спала спокойно, как в яму провалившись. Потом долгие месяцы восстанавливалась, и за это время в ней проросла другая, гордая, злая, уверенная в себе девочка. Но это было уже в десятом классе.

Потом был вуз. В какой-то момент, с безнадежно усталым чувством, она поняла, что не осилить ей своей ненависти и одиночества, и с грустно-весёлым упорством принялась искать себе пару. Мужья были примитивны, они хотели от неё одного… Не любовь, а сплошное надувательство. Все они желали хорошо к ней прилепиться. Ещё бы! Энергичная, деловая. Такая жена горы своротит. Их отношения строились на её полной отдаче и самозабвении. А что от них получала?.. И она шла в атаку. И застывала в её сердце тоска по настоящему мужчине, которого так и не случилось встретить... Но даже теперь, в пору своей зрелости, она не готова себе в этом признаться. Получалось бы, что не была она счастлива, а значит, по сути дела и не жила по-настоящему, а существовала…

Теперь, когда она бросает взгляд назад, события юности представляются ей иными. Почему с возрастом она научилась любить то невозвратное, что проклинала в юности? Почему она готова вновь и вновь поворачивать время вспять и поэтично вспоминать о своей первой любви?.. Созерцая её глазами памяти, она заново «просматривает» и вылавливает только чудесные, всегда ускользающие мгновения, и, предаваясь неуёмной игре воображения, возрождает во всех красках и мельчайших подробностях только самые лучшие минуты. Она лелеет его образ. Очищенный от всего плохого, он становится прекрасным и совсем не похожим на оригинал. Что заставляет её возвращаться к этому счастливому событию юности, к своей первой любви? Почему она её так притягивает? Потому что хорошее она воспринимает как чудо, а плохое, – как обыденное, проходящее?

Не секрет, что любое прошлое состоит из облагороженных драм. И ей тоже хотелось приукрасить суть когда-то происшедшего с ней, осторожно соединить желаемое и действительное, перекинуть между ними шаткий мостик, создать калейдоскоп красочных иллюзий. А услужливое сознание тут как тут: стирает или затушёвывает тоскливое, выпячивает радостное. Только доброе, даже по совокупности мелких счастливых моментов не всегда побеждает злое, потому что за радость одних страданием платят другие.

Но теперь память смазала, стёрла гадкое прошлое и вытащила из него только прекрасное, потому что лучшего в её жизни… так и не случилось. Проза в основном была… и несбывшиеся мечты.

Вообще-то она всегда старательно избегала не только разговоров, но даже мыслей обо всём печальном в юности. К чему ворошить и перетряхивать пыль старых, слежавшихся от времени событий? Казалось, она навсегда похоронила те болезненные впечатления и видения, но нет… Накатило сегодня.

Время точно само собой повернулось и потекло назад. И как-то сразу возникла череда горьких сцен… Юность – время стыда и напрасной траты сил. Вот она, воспаленная, беспощадная правда – очная ставка с памятью тех давно ушедших лет. Да, воспоминания не из лучших. Но они почему-то вселяли невероятно курьёзную мысль, что всё это происходило не с ней. Они словно из чужой жизни, из чужого сна…

Она-то считала, что эти воспоминания существуют в ней лишь как неясные блики. Она не хотела увековечивать свой позор, спешила предать его забвению. А он всё равно неотлучно оставался при ней. Ей казалось, что эта история страшная, но теперь уже без глубокой скорби. Ей так хотелось... Может, причиной тому был чужой опыт, чужие беды, каких вокруг сотни, тысячи… Она зациклена на Вадиме? Нет, на любви, вернее, на её отсутствии… Это Анино письмо всю муть со дна души подняло.

Зачем она опять прокручивает назад затертую киноплёнку своих несчастий? Что ищет? Что-то ведь должно держать… то, ради чего жила…».

Кира вздрогнула и очнулась от поглотившего её потока мыслей об Инне. «Почему я на неё «перескочила»? Зачем мне сейчас её слёзы? Сильно тронули? Я же о Лене думала, – сама себе удивилась Кира, и её мысли вернулись к воспоминаниям о собрании.

Решение

Сколько сидела Инна «замороженной», пока в ее голове мелькали «кадры» прошлого? Пять, десять минут?..

Неожиданно установившаяся в зале тишина не сразу прервала её лихорадочные воспоминания. Она с трудом оторвалась от целиком поглотившей её меланхолии, и приняла спокойный, равнодушный вид. Но ещё некоторое время выглядела как ледяная статуя, потому что со своими эмоциями справилась ещё не настолько, чтобы вслушиваться и делать замечания по какому бы то ни было поводу.

Елена Георгиевна тоже глубоко ушла в свои мысли и расчёты и не слышала, как вернулось руководство. Иван Петрович громко кашлянул и занял оборону у обшарпанной кафедры. Его лицо выражало напряжённый интерес к происходящему в зале.

– Страсти улеглись? Продолжим. Коротко говоря, я взвесил все «за» и «против» и считаю: положение в отделе в настоящее время таково, что я могу с определенностью утверждать, что ни с чем подобным прежде нам не приходилось сталкиваться. Налицо издержки перестройки, – тоном, указывающим на необычайную важность сообщаемого факта, начал шеф.

– Вали на горбатого, – оживившись, тихо хмыкнула Инна.

– Конечно, у нас и раньше случались небольшие разногласия, в суть которых я не стану сейчас вдаваться, – никогда не стоит жалеть о прошлых ошибках и упущенных возможностях, – но я могу себе представить, какое гнетущее впечатление последний инцидент произвёл на людей с тонкой душевной организацией.

«Вот шпарит! Круто заворачивает, чертовски убедительно! На нас, женщин, намекает», – подумала про себя Инна.

Дальше она уже не слушала, грусть накатила: «Когда зам сам себя вызывал из отпуска, чтобы получить двойной оклад, наверное, он не думал о тонкой психике некоторых сотрудников. И когда с ленинградской организацией заключил договор по теме, которую мы уже три года вели с москвичами, тоже не переживал. Знал, что плотная завеса повышенной секретности не даст всплыть позорному факту и позволит зарезервировать фонд зарплаты, но только для себя. Мы же всё знали. Разве такое утаишь? А случись что, зам сумел бы найти козла отпущения, подставить низы. Он всегда на стрёме. А шефу перепадало или он и его тоже кидал?

Зам воображал, что так же обойдён, как и мы? Не по-людски с нами обходился. Мы же успокаивали себя тем, что сумеем поднять за этот «ударный» год тему на максимально высокий уровень, оправдаем вложенные в договор деньги. А если приплюсовать к тому… Да ну его к ядрене фене! Не слишком ли я строга к начальству? Своя рука – владыка. Во мне говорит обида на то, что зам сливки слизывал, а остальным пахта доставалась? Таков закон построения любого общества? Прости меня, Всевышний, если я ошибаюсь».

Иван Петрович повышает голос. Инна настраивается на волну заседания.

– …Нет необходимости объяснять вам, что между нами бывают трения и их не так мало, как хотелось бы. Но чтобы исключить из нашей практики казусы, подобные ивоновскому, нам нужен человек, профессиональное чутье которого поможет нам правильно истолковать симптомы сбоя и разлада в программе; человек, в точности диагноза которого мы никогда не сомневаемся, – говорит Иван Петрович, привыкший работать на публику. И бросает многозначительные взгляды в зал.

Шеф вдохновенно, без обычного для таких случаев слегка ироничного пафоса, декламирует избитые, тщательно продуманные ещё когда-то в молодости, выражения. И при этом демонстрирует непринуждённость, естественность манер и свой великолепный ораторский талант, которым он раньше привык задавать тон на партийных собраниях, где столь же истово и убежденно доказывал иногда и другую правду, будто бы даже не задумываясь, о чём говорит.

Слышится сдавленный смешок Инны:

– Веселый дивертисмент! Ой, ни за какие коврижки не пропущу этот цирк! Ха! Ценю деликатность, с которой шеф делает намёки. У него прекрасная манера выражаться!

Вслед ей полетели молчаливые молнии из глаз Ивана Петровича.

Елена Георгиевна слушает шефа рассеянно, о своём думает:

«Прекрасная мозговая атака. Как легко, с каким непринуждённым изяществом говорит. Ну вот, опять усиленно хвалит! Старается стереть следы неприятных разговоров о злополучном договоре с предыдущими кандидатами? Знает, как обставить свой выход. Когда надо поручить кому-то самое трудное дело, шеф сразу берётся за свой излюбленный трафарет – дифирамбы начинает петь претенденту. Это его манера».

«…Зная не понаслышке, смею утверждать, что, если вам интересно, вы не отступитесь. Вы в любой теме как рыба в воде. Не стану распространяться, как много стоит ваш метод – всё брать под сомнение и последовательно доказывать справедливость каждого пункта своей позиции в этом вопросе. Особенно важно ваше слово и ваша энергия, когда рейтинг нашего отдела ощутимо проседает. Я расцениваю ваши способности…. Вы никогда не совершите ничего такого, в чем могли бы себя упрекнуть. Вы человек обостренной нравственной позиции и не можете делать что-то наполовину, всякий раз выкладываетесь до последнего.

Я вижу в этом достаточно оснований для того, чтобы… Только вам я могу поручить, и вы как подобает… И потом это вопрос доверия. Настоятельно рекомендую: отнеситесь к моему предложению с должным вниманием. Мы вправе ожидать от вас большего, чем от молодых. Не меньших похвал заслуживает ваша виртуозная, почти интуитивная способность постижения человеческих характеров, что очень важно в работе с заказчиками», – с тоскливым раздражением прокручивает в голове Елена Георгиевна прошлые, стандартные слова шефа, испытывая к нему на тот момент крайне противоречивые чувства.

Она понимает, что все сегодня произносимые льстивые слова, скорее всего, будут предназначаться ей. «Может, их заранее пресечь? Умело подаёт материал, ничего не упускает, знает, на какие клавиши давить, какие струны трогать. Подавляет он меня своей навязчивой любезностью. Считает, что я обязана отрабатывать его комплименты? Понимаю, с подачи Владимира Григорьевича поёт, хотя прекрасно знает, на какие гадкие уловки способен «отлично подобранный» зам. Его школа. Не для меня, для других говорит, чтобы мне после всех его слов деваться было некуда, чтобы отказаться было неудобно. Психолог! Пуаро отдыхает.

Почему не называет фамилии? Будто стенам бросает вызов. Знаю, меня наметил своей жертвой. Понимает, что мало кто слушает его разглагольствования. Фон создает, картину маслом рисует. Старается. Как же, решается судьба скандального договора.

Какая неукротимая энергия в голосе, как красив его решительно приподнятый кверху подбородок! А торжественный тон речи придаёт ему особенную выразительность. (Пусть только посмеют усомниться в моих словах!) Осанистый, эффектный, невольно притягивает к себе взгляды. (Зам лишён этого немаловажного преимущества.) Хорошо держится. Понимает, что в глазах подчиненных, особенно женщин, умение говорить придаёт ему дополнительный вес, поэтому всегда умело пользуется этим для усиления своего влияния. До перестройки он был очень даже на своём месте».

Не видя заметной реакции Елены Георгиевны – чего Иван Петрович, видимо, никак не ожидал, – он досадливо поскрёб подбородок и добавил, поворачиваясь к ней лицом:

– Раскрою свои карты. Не сомневаюсь, вы не подкачаете, потому что талант совести ещё не растеряли. Вы озадачены? Не вижу боевого задора, деловой хватки. Вы же вылитая Жанна д‘Арк в науке. Знаете много, как полагается уважающему себя специалисту, зрелость и свежесть всегда присутствует в ваших теориях. Вы сумеете сделать невозможное. Не вижу никаких препятствий для согласия. Думаю, вы последуете моему совету и выручите нас.

Конечно, у вас могут быть причины сугубо частного характера, затрагивающие только вас одну, но вы всегда общественное ставили выше личного. Есть одно соображение, которое удерживает меня, оно заключается в опасении, что поскольку у вас ребёнок, то его здоровье, вне всякого сомнения, на первом месте. Но и тут вы ни на миг не упускали из виду работу. Это бывает далеко не всегда и не со всеми. Вы ни в чём не уступаете мужчинам. Если вы захотите, то справитесь и других заразите энтузиазмом.

Ещё следует принять во внимание тот факт, что вы всегда так много и весомо помогаете молодым повысить степень их участия в научных разработках, вашу неизменную заботу о них. Вы самая трезвомыслящая из нас и отличаетесь дальновидным подходом, не поощряете поспешных выводов, умеете принять взвешенное решение. Универсальность – ваша бесспорная ценность, и это ни в малейшей степени не нуждается в доказательствах. Вы, как никто, понимаете, что цели должны достигаться средствами наиболее пригодными. Вы избавляете нас от необходимости подвергать анализу деятельность остальных членов нашего коллектива. Решение предложить вам данную задачу будет иметь своим следствием положительную базу наших взаимоотношений и с клиентом. Вам всегда поручали самые ответственные дела. Из всего сказанного здесь следует… – с жаром и с убедительным красноречием продолжал Иван Петрович.

И пока шеф воздавал цветистую дань высоким заслугам Елены Георгиевны, она размышляла: «Вот если бы это решение открывало передо мной серьёзные финансовые перспективы, тогда бы я почувствовала, что на моей стороне неоспоримое преимущество, и могла бы поверить в свою удачу, а так… Утереть нос мужчинам? Оно мне надо? Намного ли возрастут мои акции? Я когда-то уже завоевала себе право ходить с высоко поднятой головой и не могу позволить себе её опустить? Кропотливым трудом в поте лица своего сейчас никого не удивишь…

Будто по какой-то негласной договорённости мне предоставляется право принимать непопулярное для своей группы решение. Можно подумать, что руководство пребывает в уверенности, что мне не составляет никакого труда решить и эту чисто академического плана задачу. Считают, что времени больше чем достаточно… только что-то никто не решается последовать моему примеру. Да, люди готовы на жертвы, если в жертву приносится время и здоровье других.

А мне ещё своих сотрудников надо будет убедить в неизбежности такого хода. «Как славно быть ни в чём не виноватым, совсем простым солдатом, солдатом», – убаюканная длинным монологом шефа, рассеянно вспоминает Елена Георгиевна слова известной с юности песни Булата Окуджавы.

– Ой, сейчас расчувствуюсь, – достаточно громко хихикает Инна.

Её подкол не задел Ивана Петровича, а может, поглощённый своей речью, он не услышал очередного зубоскальства неуёмной сотрудницы. К тому же в его голове назойливо вертелась мысль: «Что же я упустил? Что-то очень важное... Почему Елена Георгиевна не реагирует?»

– Обрабатывает всеми доступными средствами. Наносит последние мазки на портрет, – шепчет Елена Георгиевна подруге. Её губы невольно складываются в улыбку недоверия. Сознавая опасность потери самоконтроля, она всё-таки не может избавиться от лёгкого шутливо-ироничного настроя.

– Иван Петрович! Не хотела вас прерывать. Мне приятно, что, решая сложную проблему, вы вспомнили обо мне. Ещё в начале собрания я ни минуты не сомневалась, что и на этот раз вы пожелаете повесить на меня провальный объект. Вы расточаете неестественные, надуманные комплименты, доказывая моё превосходство. Осталось только благовониями умастить. Может, хватит рассыпаться в любезностях и всё изобразить намного проще, тривиальнее, практичнее? «Я назову тебя солнышком, только ты всё успевай», – так, кажется, поется в небезызвестной песенке? Так мне следует понимать в свете нынешних концепций ваше выступление? А может, мне стоит пожалеть себя и отказаться от вашего предложения? – подала голос Елена Георгиевна.

Последовало продолжительное многозначительное молчание коллектива. Удивление во взгляде шефа уступило место беспокойству. Своим многоопытным и многострадальным чутьем Елена Георгиевна правильно оценивала значение столь затяжной паузы, поэтому продолжала её выдерживать.

Шеф оставил её вопрос вроде бы без внимания, но по его красноречивому молчанию она поняла, что, вне всякого сомнения, уклонившись от ответа, он всерьёз озаботился лихорадочными поисками выхода из положения, созданного её, пусть даже шутливым, предложением.

Иван Петрович стёр с лица проявившееся было недовольство и вынес всё-таки «на всеобщее обозрение» ещё один козырь – своё коленопреклонение, свой последний неопровержимый довод:

– Я, так сказать, хочу воздать вам должное. Вы – единственная, кто всегда в любых обстоятельствах выручал меня. Это так, сотни раз так! Мне позарез нужна ваша помощь, помогите уладить весьма деликатное дело. Возьмите его под своё материнское крыло. Я очень рассчитываю на вас.

Конечно, окончательное решение у Елены Георгиевны давно созрело, но её так и подмывало высказаться. Она была умной женщиной и не могла грубо «наезжать», и, как человек, склонный к созерцанию, принялась размышлять на тему оценки своих чувств.

«Могу я позволить себе маленькую слабость? Да! Хочу заметить, ваше мнение о моих способностях и характере только в какой-то степени справедливо. Вы правы в целом, по сути, а с частностями у вас дела обстоят не так хорошо. Ваша прочувствованная речь ласкает слух, но не имею я привычки ловиться на комплименты, хотя похвала, конечно, окрыляет. Иногда даже принимаю её с тайным удовлетворением, когда считаю заслуженной. Но я по другой причине выручаю. О своих людях думаю. Им нужны мои гарантии стабильности в их жизни. К тому же я на самом деле не желаю терять в ваших глазах репутацию незаменимой – это бальзам на мою усталую голову. В глубине души я ругаю себя за подобную слабость, но кто из нас без слабостей? Похоже, и на этот раз природная доброта вовлекает меня в работу, от которой любой другой с величайшей охотой убежал бы куда подальше…

Для меня мелкое мстительное наслаждение видеть, как шеф тужится, «надрывается»? Нет. Тогда что? Многолетняя обида за прошлые притеснения и принижения толкает? Дурно, очень дурно. Не пристало мне… Шеф, наверное, заволновался: «Не пересолил ли? Не будет ли бестактностью с его стороны по отношению к другим так откровенно её расхваливать?» Но в зале все умные и всё прекрасно понимают.

Говорите, говорите! Люблю слушать, да не верю. Двух зайцев хотите поймать: всучить чужой проект, да ещё и задёшево. Запудриваете всем мозги. Вид делаете, будто только во мне видите счастливое разрешение всех проблем и конец своим моральным терзаниям. Такое у нас в порядке вещей», – иронизирует Елена Георгиевна. Но только про себя.

Есть в ней некое внутреннее чувство осторожной тактичной справедливости, неизменно сдерживающее и оберегающее её от неосмотрительных поступков.

А вслух она сказала:

– Ваши слова прозвучали убедительно. Отставлю в стороне все дипломатические ухищрения и скажу прямо: это не совсем то, что я хотела бы получить. Ну, да ладно, и это задание как-нибудь переживу. И не подумаю артачиться. Нарушу ради вас свои планы. И личное время ужму. Осилю. Похоже, отпуск тоже обернётся для меня работой.

«Ох и загадала я некоторым тут загадку: под давлением каких таких причин я растаяла и дала согласие на то, против чего – по их мнению – восстает здравый смысл. Сама поражаюсь своему великодушию».

– Я вот думаю: «Ну кто же у нас на Руси современный герой?» Вопрос в точку? Вот где раздолье для фантазии! Так вот… оказывается, женщина! Только ведь лошадь не может быть героем. Героем должен быть лев. Иван Петрович, может, ещё веревку намылите? – воскликнула она с неожиданной страстью, какой давно не замечали в ней коллеги.

Некоторые, наверное, подумали, что впервые в жизни она взбунтовалась, подстрекаемая теми, не поддающимися определению чувствами, которые иногда толкают нас делать глупости. А может, просто недоуменно пожали плечами.

Иван Петрович на мгновение досадливо и осуждающе глянул на Елену Георгиевну, но тут же раскаялся, посмотрел вопрошающе и просительно, растерянно потер лоб.

«Я, конечно, прочно захватила инициативу в разговоре, но стыдно терять над собой контроль. Дурака сваляла, не сдержалась, искренне сожалею», – чувствуя себя виноватой, подумала Елена Георгиевна. И продолжила речь с меньшим пафосом, взвешивая каждое слово:

– Иван Петрович, не усложняйте себе жизнь, хватит слов. Не совсем приятно служить объектом неумеренно ярких фраз. В краску вогнали похвалами. Их благородная изысканность не идет ни в какое сравнение с реальностью. Можно подумать, в вас завышенное чувство справедливости пробудилось. Ох уж это беспощадное и такое желанное чувство справедливости!

Инна вдруг прервала Елену Георгиевну, застрочив как из пулемета:

– Диву даюсь: как зарплату повышать, так сразу – вы женщины, у вас больничные, дети. А у вас, у мужчин, их нет? (Не ляпнуть бы лишнего, чтобы потом не пришлось раскаиваться, – притормозил Инну её внутренний контролер.) И об отпуске в удобное нам время не заикайся – работа должна быть на первом месте. Факты говорят сами за себя.

Этими словами она сглаживала переизбыток внимания к Елене Георгиевне, дабы не вызывать зависти и сплетен. И шеф прекрасно понял это её маневр.

Елена Георгиевна жестом остановила Инну и сама продолжила в том же духе, только спокойно.

– Я, например, хоть раз подвела вас, хоть раз сорвала сдачу отчета? Нет! Помнится, вы многое обещали, навязывая мне группу. Поймала вас на слове? Поймала. Обещали. Освежила память? Как пахать, так я, конечно, лучше мужчин. Какой грандиозный ход! Всё учли, всё предусмотрели. Что греха таить, не хочется мне ночи и выходные проводить за чужим ТЗ, но не могу я бросить коллег на произвол судьбы. На самом деле боюсь, что одолеет угрызение совести. Моё чувство долга как болезнь.

Елена Георгиевна сделала паузу, и улучив момент, когда шум в зале поутих, продолжила:

– Пожалуй, это тот случай, когда я не сумею отказать вам. Давайте поскорее покончим с этим неприятным делом. Думаете, мне не остается ничего другого, как согласиться? У меня нет выбора? Напрасно. Если уж на то пошло, скажу больше: в данной ситуации почту за честь выручить отдел. Вы удовлетворены? Кого из компьютерщиков в помощь дадите? Ведь вторая часть проекта, насколько я знаю, – монополия программистов-расчётчиков. Мне желательно получить того, с кем я работаю в резонансе. Я подразумеваю возможность соединить усилия двух многопрофильных инженеров. Я достаточно чётко и недвусмысленно выразила свою просьбу? Буду вам бесконечно признательна, если пойдете мне навстречу. К тому же это будет очень мило с вашей стороны, – с улыбкой сделала реверанс в сторону шефа Елена Георгиевна.

Иван Петрович, видно, не рассчитывал на столь внезапную уступку со стороны долго пассивно сидевшей Елены Георгиевны. Он пристально посмотрел на неё, словно прикидывая, не шутит ли она (Всё возможно!). И в её удивлённых, едва ли не осуждающих глазах, прочёл: «Не повинуясь внезапному порыву, принимала решение. Оно обдуманное, логически обоснованное». Результаты наблюдения, очевидно, вполне удовлетворили шефа. Потом он многозначительно посмотрел на заместителя: желаемый эффект достигнут, тылы обеспечены! Тот ответил ему быстрым взглядом. На его лице промелькнула удовлетворённость. «Quod erat demonstrandum» (Что и следовало доказать), – шёпотом, но достаточно громко сказал он, довольный тем, что с шиком ввернул латинское выражение и одновременно не упустил момента чётко дать понять Ивану Петровичу, кто призван играть в их отношениях главную роль, а кто приноравливаться. «Tertium non datur» (Третьего не дано), – не уступил ему шеф.

– Кто «против», товарищи? Кто скажет что-нибудь по ведению собрания? – обратился Иван Петрович к аудитории.

В ответ молчание и теплый ветерок одобрения над залом. Прошло поименное голосование, произвели формальный подсчет голосов.

От внимания Елены Георгиевны не укрылось, что в глазах шефа появилось довольное выражение. Она ясно услышала его вздох облегчения. Отлегло у него от сердца, обрел наконец утраченное спокойствие. Рад, что на этот раз всё прошло гладко. Мирно закончилось, никого «за жабры» не пришлось брать. Проект Ивонова пристроен, а что не совсем по обоюдному согласию, а больше по единоличной совести – это не главное. Он даже соизволил улыбнуться, понимая, что на него смотрят все собравшиеся. Почувствовав прилив великодушия, он поспешил закрепить свой, как он, видимо, считал, грандиозный успех, пространными объяснениями в любви и обожании.

– Сознаю свою некоторую бесцеремонность и понимаю ваш скепсис, но не погрешу против правды, если скажу, что вы глубоко заблуждаетесь, коллега. Мы очень ценим вас, – с чувством произнес Иван Петрович. – Хотелось бы, чтобы наши деловые отношения никогда не двигались в сторону точки невозврата, – закончил он фразу, теперь уж суетясь и потирая руки.

«Это лишнее. Цените? Как собака палку. Весьма признательна. И поддакиваете, и по шёрстке гладите, когда это необходимо, когда прижмет. Я близка к истине и на этом настаиваю», – усмехнулась про себя Елена Георгиевна, хотя понимала, что если бы и высказалась вслух, то сейчас ей всё простили бы.