Текст книги "Реквием"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

– Вспомнила достопамятные времена. Да, крепко меня стреножили в детстве. Не давали спуску. В школе я была на высоте, а дома уменьшалась до размера бесприютного щенка. Я и теперь иногда, как прежде, чувствую себя в смирительной рубашке.

– А у меня не было сдерживающих факторов и тормозов.

– Ты была предоставлена самой себе.

– И вроде бы необузданностью темперамента не отличалась. Скорее невоспитанностью. Повинуясь некоему внезапному импульсу, могла «выдать на-гора» что угодно и кому угодно. Открыто выказывала свою неприязнь. Была суматошной, бестолковой. Меня обуревало нетерпеливое желание всем доказать свою самостоятельность.

Инна вдруг прыснула в ладони:

– Ты хоть помнишь, что означало в нашем детстве словцо «срака»?

– Что-то крутится в голове… Нет, не знаю.

– Задница. От чего оно производное уже догадалась? А не помнишь, потому что сама не употребляла. Я же его куда надо и не надо совала. Еще слово котях. Туалетные мотивы. Держалась красивой легенды, что я смелая, раз такое могу сказать. Вот дура была! Не прижились в современной жизни многие словечки из нашей юности. Помнишь: маруха, лабать.

– И не надо.

– Мать жучила меня по всякому поводу и без повода, да что толку. Следовать ее советам не было моим правилом. И усердием я не отличалась. Она злилась, мол, чем только твоя голова забита. Естественно, что устраивала разнос или охаживала хворостиной. Было бы за что! Ладно бы я сподличала или еще чего выкинула в том же духе, а то ведь часто просто под горячую руку попадала. Но больше всего я ненавидела жалостливые, но не очень искренние взгляды некоторых соседок. Помнишь Михайловну? Ох уж это мне пресловутое воспитание! Только недолго я позволяла себя хлестать!

– И это при ангельском личике! Неожиданная несовместимость поведения и внешности. Для меня самым чудовищным наказанием было, если не пускали в кино. Трагедия!

– Для меня тоже. Помню, твоя бабушка моей матери с усталой укоризной говорила: «К слову пришлось, вот девчонка и высказалась. Может, по делу? Не просто на чужих замахивалась, себя защищала. Разве всегда молчать лучше?»

– Оставаться безучастной она не могла, если ребенка стегают. Да и не в деревенских это обычаях. Трудно нам давались хитросплетения взрослой жизни!

– Еще твоя бабушка говорила: «Мария, повремени с приговором. Попробуй разобраться и определиться, на чьей она стороне, а потом уж наказывай или, напротив, возникай по отношению к взрослым, им претензии предъявляй. Сначала пожалей, отогрей, потом уж поругай». Она всегда старалась сказать что-то хорошее, доброе в защиту даже зарвавшегося ребенка.

А иной раз так впечатает! У нее, брат ты мой, не забалуешь. Но даже ирония и едкость у нее были талантливые и с долей юмора. Я любила твою бабушку за неисчерпаемую доброту и справедливость. И даже за неназойливую опеку. И побаивалась. Она не добилась моего полного послушания, не заставила себе повиноваться без понуканий, но завоевала мою любовь. Я до нее понятия не имела о достоинстве, об уважении к ребенку. Я вытворяла черт знает что, делала массу всяких глупостей, но один на один – благодаря ей и тебе – могла жестко отхлестать себя словами.

– Ты умела себя защитить от взрослых, а я не могла на зло отвечать злом, просто старалась не иметь с плохими людьми никаких дел, близко их к себе не допускать.

– При всей нежности и неуверенности ты никого не сдавала ни дома, ни в школе, ни на улице.

– Детдомовская закалка. Мне нравилось, что в нашей школе учителя не устраивали дознаний, не требовали выдать зачинщиков.

– Был один случай. Помню неловкое молчание, опущенные в парты глаза, красные от стыда уши учеников.

– Стыд за учительницу. Она это тоже поняла. Сашка тогда сам признался, что толкнул Кольку, и они вместе ремонтировали поврежденную стену: шпаклевали, красили. Как сейчас помню светло апельсиновый цвет стен нашего класса вместо традиционного темно-зеленого.

– А помнишь, как учительница застукала наших ребят за курением? Из любопытства пробовали. Мне тоже очень хотелось. Мне кажется, сигареты – больший наркотик, чем вино. Вино со студенчества мы традиционно по праздникам употребляли, но в промежутках не тянуло выпивать, а к курению быстро привыкали, и даже запах рядом курящих возбуждал и провоцировал хвататься за сигареты.

– Но девушки, не в пример парням, выходя замуж, быстро бросали дурную привычку, – заметила Лена.

Долго еще одаривали подруги друг дружку теплыми воспоминаниями детства. И все же притомились и замолчали.

– …Знаешь, Лена, что меня удивляло, когда я училась в городской школе? Если дети из простой семьи опаздывали на уроки, то они ждали ребенка высокопоставленных родителей, и вместе с ним переступали порог класса. Тогда им не влетало. А в деревне всё наоборот было: если виноватым оказывался ребенок учителя или начальника, ему устраивали показательную выволочку, мол, позоришь родителей, дурной пример остальным детям подаешь. И дома ему добавляли, еще круче всыпали. В деревне уважали отличников, а в городе относились настороженно и даже презирали.

– В тебе всегда сидел протестный чертенок, а мои взрывы случались из-за постепенного накопления раздражения. Никакой другой причины я не вижу. Благо, я не направляла их на разрушение. Бабушка выручала, топор в руки давала и в сарай отправляла дрова колоть. Великий педагог! Мы с тобой дополняли друг друга. Нас бы еще в детстве слить, размешать да снова разделить и вылепить, – рассмеялась Лена.

– …А помнишь, мечтали о том, чтобы все люди на земле были счастливы. Конечно, понимали, что это глупость.

– Но это была великая глупость!

– Мы с тобой и сейчас в детство впадаем?

– Ты не выходила из него.

– Милая шутка.

– Так из чьих уст?

– А кто учитель? Эта стрела взята их твоего колчана.

Инна замолчала, но Лена понимала: мыслями она еще там, в далеком детстве.

– Твое «эротическое эссе» о притяжении между мужчиной и женщиной на базе всемирного закона тяготения Ньютона всполошило многих учителей. И только математичка в твою защиту сказала, что лучше на бумаге, чем вживую.

– Она пошутила: «Дорогие коллеги, выберите другой ракурс и успокойтесь». И от тебя отстали. У страха глаза велики. Учителя часто перебирают в мнительности.

– А мне она заметила: «Учись разные ситуации разграничивать и разводить». Заставляла думать.

– А как ты декламировала стихи Некрасова о бурлаках! Со слезами на глазах, с дрожью в голосе, с искренним стоном, выходящим из глубины сердца. А я, слушая тебя, внутри себя слезами обливалась.

– Не на уроке читала, на перемене. На школьном дворе. Учитель так никого и не вызвал к доске. Выставил одиннадцать колов в журнал за прошлый урок, спустил пар и уткнулся носом в учебник. И ведь ни за что наказал. Настроение у него было плохое. А ученики старались, учили, репетировали, чтобы с выражением прочесть. Какая уж там любовь к литературе.

– Ты не учила стихи, а постигала. И запоминала их в одно касание.

– Только те, что потрясли или задели. Мне казалось – на основании школьных знаний, – что Пушкин пишет больше с восхищением, ищет радость. Я чувствовала его поверхностно. Тогда мне не дано было понять его мощь и глобальность. А Некрасов сопереживал своим героям, делился с читателями своей грустью, своим сердцем, пораженным огромной любовью и болью. Писал просто, без кудрявостей, без ярких эпитетов и изысканных сравнений. Но каждое его слово ложилось на душу, и мне казалось, что лучше сказать невозможно. Я чувствовала его до дна, он был мне близок. Я ему в детстве монумент воздвигала в своей душе. Ведь любая любовь – хоть к человеку, хоть к родине, – это не столько радость, сколько боль, переживание, сопереживание.

– А «На смерть поэта» Лермонтова! Лучшего исполнения я не слышала даже у артистов.

– Лермонтов – моя вторая, более мощная любовь. В девятом классе меня сначала поразили его удивительно зрелые стихи, потом чуткая проза. С ним я взрослела. Он тоже близок был мне своей болью. Никого после него я не могла возвысить в моем сердце. Нет, были, конечно, мощные стихи, но только отдельные. Позже Роберта Рождественского за глубину высоких чувств полюбила.

– А я Блока.

– Его «Двенадцать» – уступка революции. Таково было мое детское впечатление. Это раздражало. Мне казалось, что это себя Блок представлял старым голодным псом, бредущим в страшной ночи. Он мучительно пытался разобраться в себе и в обстановке в стране. Что и примиряло.

– А «Незнакомка»?

– Если её хорошо прочитать, то потрясает.

– В школе тебя волновала степень влияния воображения на то, что человек видит. А потом мы узнали, что и Ньютона интересовала эта проблема. Надо же, великий интеллект из огромного океана непознанных истин выбрал то же, что и ты. Тебя это не наводило на мысль, что ты…

Инна сделала говорящую многозначительную паузу.

– С той лишь разницей, что меня эта проблема увлекала на интуитивном уровне, а он занимался этим вопросом целенаправленно. К тому же у него была масса более глобальных научных предпочтений. Много кому к нему хотелось присоседиться и примазаться. Только не мне, глупой, любопытной девчонке, – усмехнулась Лена.

«Чего только мы не вынимаем их закутков своей памяти! Как же переплелись наши воспоминания! Не распутать их, перевитых обожанием, перекрученных болью. Как обо мне с Леной сказала Аня? «Вы смотрите друг на друга глазами давних сирот». Молодчина!» – восхитилась Инна и задумалась еще о чем-то вызывавшем в ней теплую улыбку.

– …Инна, я не понимаю, почему некоторые наши юные рыцари на первом курсе женились на старшекурсницах и тут же быстро разводились.

– Тем девушкам для упрочения своего безупречного имени надо было выйти замуж, дабы прикрыть свои прежние грешки и неудачные попытки завести семью. Охмурить восемнадцатилетних мальчишек им не стоило труда. Но в мужьях-салагах они не нуждались.

– А я думала, что мальчишки были виноваты в разводах, – созналась Лена.

– …А помнишь, студентами мы какой-то фильм про скатов смотрели? Эти скаты манты издавали звуки, от которых тебе стало дурно, а мне и остальным присутствующим – хоть бы что! Тогда я лишний раз убедилась, что ты не такая, как все. В чем выражалась эта возвышающая тебя особенность, я не понимала, но чувствовала ее. Это порождало нечто неуловимое, вызывающее таинственное обожание. Ты во всем видела жизнь: в камнях, деревьях, облаках. К слову сказать, то, что ты первенствовала по части уроков, к этому не имело ни малейшего отношения.

– Фантазируешь, – засмеялась Лена. – Но знаешь, ты в чем-то права. Наличие повышенной чувствительности я сама за собой замечала. И у Антоши на этот фильм была та же реакция. Не странно ли? Меня в детстве спасал твой практицизм и юмор. Быть бы мне без него неврастеничкой.

«Какое-то у Инны сегодня покадровое мышление», – недоумевает Лена, судорожно сосредотачиваясь, чтобы успевать переключаться.

– …Ты всегда была чертовски правильной. Детдом и прогорклый хлеб иждивенчества загнали тебя в жесткие рамки или это тоже наследственная черта?

– То, что мне хотелось быть хорошей, – очевидно, генетическое. Такой мой стержень. Правильной быть мне проще.

– Проще? Как так? Ты же всю жизнь прожила в напряжении, зажатой в кулак общепринятых условностей.

– Напряжение от несправедливости, от невезенья, от того, что всё сама, всё одна, – грустно улыбнулась Лена. – Если бы отказалась от своего «я» или кардинально вступала с ним в противоречие, мне было бы намного труднее. Я, допустим, не смогла бы громить, крушить или делать еще что-то в том же духе, противоречащее моей натуре.

– Невезения. Их постоянная череда тебя изматывала. Выручала ирония. Первый курс наш вспомнила. Нам к контрольной дали решить по семьдесят интегралов. Ты с одним не справилась, хотя была самая сильная в группе, и боялась, что именно этот злосчастный интеграл попадется тебе на контрольной. Сокурсники успокаивали тебя, мол, просчитай вероятность этого события.

– Он достался-таки мне, и я лишилась возможности получить зачет автоматом. Пришлось отшутиться, мол, «коль не везет, так и трамвай не повезет» и вместе со всеми отправиться на экзекуцию.

– Так ты называла экзамены и зачеты. Они требовали от тебя большой нервной выдержки.

– Этот случай – яркий пример степени моей невезучести.

– Как-то Эмма, вспоминая тебя, сказала: «Я больше не встретила кого-то, кто бы так хорошо знал математику».

– Преувеличивала, – отмахнулась Лена.

– С каких пор ты стала верить в свою невезучесть?

– С детства, когда узнала, что у одного нашего соседа из десяти сыновей только один вернулся с войны, а у другого – девять. А мне с самого рождения не повезло, ты же знаешь. Правда, можно считать, что все эти жизненные перипетии были мне необходимы для формирования личности, – усмехнулась Лена.

– Вот ты и выковывала свой характер. И до сих пор невезение тебя преследует?

– Почти ежедневно. Недавно пошла на почту. Два часа меня промурыжили у стойки. Я доказывала, что приемщица не права, но она, по незнанию, всё равно по-своему сделала. А переделывать мне пришлось. Зарплата у них грошовая, отсюда текучка кадров и некомпетентность. Не удивлю, если расскажу еще много чего подобного, происшедшего со мной только за последнюю неделю? И так всегда и во всем. И в малом, и в большом. Чем я приковываю к себе особое «внимание» невезения, чем объяснить его постоянную обо мне «заботу»? Невольно задашься вопросом: уж не рок ли висит надо мной? – полушутя сказала Лена и подумала об Антоше. И Инна о нем же. «Никогда не отболит у Лены память о старшем сыне, не иссякнет любовь к нему. Не смириться ей… Вот и не хочет она говорить о невезении в жизни своих детей. Мелкое в пример приводит».

– А Кира, как-то рассказывая о сыне, тоже пошутила о своем наследственном невезении, – сказала Инна и тут же осеклась. Поняла, что шутки на тему детей при Лене не уместны.

Но Лена о младшем сыне заговорила:

– Андрюша талантливее меня, только в невезении мы с ним на равных.

И поплыли в ее памяти недавние, жутко неприятные события, связанные с диссертацией сына, с подлым поступком его руководителя. Но о них она не стала рассказывать Инне, чтобы не грузить еще и своей болью. Только про себя печально подумала: «Вот так мы и лишаемся остатков оптимизма». И Валю тут же вспомнила. Сколько в ней было радости! А как стряслось в ее семье страшное несчастье – в автокатастрофе погибли сыновья и муж – так, говорят, куда все и делось. Сначала юмор пропал, потом и сама сломалась: заболела неизлечимо. Несколько лет продержалась буквально на честном слове, пока внуки чуть подросли, и ушла из жизни. А подруги на тризне горько произнесли: «Еще одна оптимистка отмучилась». И все-таки в человеке должно до последнего оставаться небольшое поле для радости, чтобы надеяться, держаться, чтобы выживать».

17

– …Правильные люди часто бывают категоричными. Помнишь, изменила Вячеславу жена, он развелся и десять лет с сыном не общался, пока тот не вырос и сам без матери к нему пришел. А Родик? Тоже ведь прекрасный человек. Не послушал его сын, женился в восемнадцать лет. Так он сам его в армию отправил на перевоспитание. Мол, там научишься за себя отвечать. Хотел, чтобы из него настоящего мужчину сделали. Боже мой, какой был тонкий нежный мальчик с возвышенной наивной романтичной душой! Художник, поэт! Сломали его. Он схватился за автомат – и пропал. Не успел повзрослеть, а его в шоры. Господи, до сих пор в слезах тону, как вспомню, – вздохнула Инна. – Где наша военная аристократия, та, что высший класс?!

– Пришел в армию – обязан соблюдать устав.

– Он-то соблюдал. Нет в мире совершенства и справедливости. И не будет.

– Вот и ты…

– Категоричные слишком много требуют от окружения, потому что всех по себе меряют. А некоторые стремятся всех подчинить, под себя подстроить.

– По-разному бывает.

– А ты только с собой жестоко расправлялась.

– Всем нам случается ошибаться.

– Помнишь, как твой Антоша в шесть лет преподнес тебе урок? Не послушал он тебя и здорово расшиб колени, перебегая дорогу перед машиной. Ты его в горячке давай ругать, шлепать, а он тебе: «Мама, сначала успокой, потом накажи». Ой, как стыдно тебе было!

– Так ведь чуть под машину не попал! Какая в тот момент педагогика и психология? От страха все помутилось в голове.

– А в четвертом классе? На выпускном экзамене решил он все варианты заданий, чем помог одноклассникам получить хорошие и отличные отметки, а сам из-за маленькой описки «отхватил» четверку. Как он бедный ревел! Ему было обидно. Он надеялся, что учителя простят ему маленький недочет, он просто поторопился, переписывая начисто свою работу. Он же помог товарищам! Он верил, что совершил добрый поступок – выручил класс. Он герой! А они…

А после одиннадцатого? Пока не помог другу решить задачу по программированию, за свою не взялся. И не успел ее довести до конца. Правда, получив по физике максимальный балл – единственный в группе, – все равно поступил в вуз. И еще в один. И что ты ему тогда сказала?

А что он на первом курсе отчебучил? Преподаватель потребовал от него точной формулировки закона, а он ему в шутку, мол, я тоже лет двадцать поучу студентов, так любой закон у меня как от зубов будет отскакивать. Талантливый был, а вот того, что с кем зря шутить не стоит, еще не понимал. Слишком юн был, шестнадцати не исполнилось. Неисправимый оптимист. Весь в тебя. Ты часто пыталась помочь плохим людям, а некоторые из них потом тебе же и пакостили.

– Первое, что приходило мне в голову, когда я видела, что человеку плохо, – это помочь ему. И уж потом выясняла, каков он.

– Разве ты сразу не понимала, что за человек перед тобой?

– Понимала, но не могла переступить через чужую беду. Конечно, потом страдала, переживала и все равно ничего с собой не могла поделать, и снова оказывала помощь, все еще на что-то надеясь. – Лена грустно улыбнулась.

– Я помню твоего внучка в три годика. Мама его друга стала быстро поправляться. Он это заметил и сказал ей: «А мою бабушку вам все равно не получится перетолстить!» Наверное, считал, что тебе комплимент делает. И слово придумал аналогичное «перерасти», – восхитилась Инна.

– Дети часто образуют новые интересные слова и словосочетания. Андрюша говорил слитно «папамама», подразумевая под этим «родители». Меня трудно обескуражить или застать врасплох детскими изобретениями, но внучку это иногда удается.

А в Антоше меня удивляло то, что он никогда не играл в «солдатики», в войну, как все его друзья, и оружие его интересовало только с точки зрения конструкции, хотя я упорно воспитывала в нем мужество, стойкость, патриотизм. Но я знала, что в момент опасности он всегда бросится на защиту, спасет, поможет и сделает это из любви или из жалости. Но военным никогда не станет. С рождения был пацифист. Андрюша у меня другой. В его крови есть ген геройства. И в Андрейке он не утрачен.

– А помнишь, когда Андрейке не было и года, он любил пританцовывать под ритмичную музыку, а классическую не воспринимал, хоть ты и старалась ее прививать. И ты сразу заявила об отсутствии у него музыкального слуха.

– И не ошиблась, – сдержанно ответила Лена.

Она не стала утомлять Инну своими восторгами по поводу горячо любимого внука, тем более что та не могла поддержать этот разговор. Внучатые племянники не баловали ее посещениями. Инна ее поняла и спросила о другом:

– А правда, что на кончиках пальцев гениальных скрипачей есть точки золотого сечения?

– Так далеко мои познания в области музыки, физиологии и гармонии не заходят. Я же технарь. Спроси о чем-нибудь более простом, – улыбнулась Лена и разлохматила волосы на голове подруги.

Та со смехом ответила ей тем же. И вдруг вспомнила, как любила являться на работу нарядной за день до Восьмого марта и всё внимание, и все поздравления с наступающим праздником доставались только ей. Настроение ее сразу подскочило до приятно-штормового.

18

– …А стыдного в твоей жизни много было? – зашептала Инна.

– Случалось. И стыдно было, и горько, и обидно одновременно. И даже смешно. Один подлец нехорошее письмо подписал моим именем, чтобы меня с проректором поссорить. Мне чуть дурно не сделалось, когда узнала. Противно было оправдываться, объясняться. Я как оплеванная ходила. Проректор все равно не поверил и при случае отомстил мне. Я, конечно, сразу вычислила обидчика, но что-то предпринимать было уже поздно. Не знаю, чувствовал ли он свою вину, переживал? Его давно уж нет. Молодым ушел из жизни.

А как-то поставила я одной заочнице двойку, так она пошла к заместителю декана и что-то гадкое обо мне ему наговорила. Захожу я отчитаться по ведомостям, а он как накинулся на меня! Слюной брызжет… Я не пойму, в чем дело... Потом сообразила. Обидно было, что поверил. Неловко стало после этой истории встречаться. Избегали мы друг друга. Я всегда к нему с уважением, а он… В плохое почему-то всегда скорее верят.

Еще один заочник на ум пришел. Принимаю я зачет. И вдруг он говорит: «Привыкли нас оценивать, а сами-то знаете то, о чем нас спрашиваете?» Я, ошарашенная его наглостью, в первый момент растерялась и чуть дрожащим от обиды голосом начала формулировать ответы на вопросы его билета. Потом мой голос окреп. И тут я опомнилась и сердито взглянула на студента. Понимаешь, он был много старше меня, седовласый морщинистый и какой-то желчный, а я худенькая, как девчонка. Ты же знаешь, я всегда моложе своих лет выглядела и этим вводила людей в заблуждение. Это теперь у меня «пивной» животик.

– Ты же не любишь пива.

– Из-за больных почек мне приходится ежедневно выпивать по полтора-два литра воды сверх обычной нормы.

– Всего-то дел, что заочник смутил. Еще в каких грехах хочешь повиниться? – шутливо спросила Инна, почувствовав неограниченную откровенность подруги.

Неожиданно Лена рассмеялась, да так, что ей пришлось с головой одеялом накрыться. Успокоившись, она удовлетворила любопытство подруги:

– Представляешь, иду я с работы и вдруг вижу, внучок ручонкой мне машет. Он с Андрюшей в скверике гулял. Я заторопилась к ним, не заметила едва выступающего из опавшей листвы бордюра и упала на больные колени. Попыталась встать, но завалилась сначала на бок, потом на спину и, как майский жук, никак не могу перевернуться. Елозила, елозила, пока сынок не подскочил. Водрузил он меня на скамейку, успокоил. А мне стыдно от своей беспомощности и смешно. Вспомнила ироничные слова соседа-пенсионера: «Что мне теперь нужно? Кефир и теплый сортир». Не хотелось бы дожить до его лет, вернее, до его состояния.

А раз возвратилась из командировки и – о ужас! – в моей спортивной сумке гостиничное полотенце! Видно, я сразу после бассейна заторопилась на самолет.

– И давно это случилось?

– Лет десять прошло с тех пор.

– Не журись. Можешь быть спокойной – не посадят. Срок давности преступления и срок предъявления претензий давно истек, – рассмеялась Инна.

– Я в следующий приезд отвезла это злополучное полотенце и в качестве моральной компенсации подарила горничной духи.

Лена помолчала немного и снова приступила к исповеди, хотя Инна уже не приставала к ней и не выспрашивала. Видно ей тоже требовалось выговориться.

– Тяготит меня один непреднамеренный грех. Я чуть семью не разрушила.

– Ты?! – совсем не преувеличенно изумилась Инна.

– Сделала я одному доценту комплимент, мол, ни одна женщина не пройдет мимо, не запомнив вашего лица. Ну, что-то в этом духе. Человек на самом деле был не только яркой внешности, но и обаятельный. У него росло трое прекрасных сыновей. Я гордилась, что среди моих знакомых есть такой порядочный человек, примерный семьянин, поэтому искренне выразила ему свое мнение о нем. А он, оказывается, почему-то переживал по поводу своих внешних данных. Но очень скоро после нашей встречи этот мужчина точно с цепи сорвался – его сестра мне жаловалась, – и жене потребовалось много сил, чтобы сохранить их брак. Но, признавая свою вину, я не нашла в себе мужества сознаться ей в содеянном.

– И что бы это изменило?

– Все равно совесть мучает. Меня успокаивает лишь то, что Валентине хватило мудрости и терпения удержать отца своим детям. Представляю, каких нервов это ей стоило! До сих пор переживаю. Встань на мою точку зрения и сразу поймешь мои страдания. Меня оправдывает лишь то, что я без всяких плохих побуждений сделала комплимент.

– Могу понять. Был у меня один друг. И вот совершил… небольшую подлость: обманом заставил за себя работать другого. И награду за эту работу получил. Начальник его уговорил так поступить. Бедняга так страдал от своего непорядочного поступка, что заболел и умер. Хороший был, в принципе, парень, умница, с юмором, но неудачник. И вдруг такое сотворил на свою голову…

Лена, сочувствуя, прерывисто вздохнула.

– А я Фиму на защите дипломной работы вспомнила, – засмеялась Инна. – Он в такие теоретические глубины полез, обосновывая результаты своего эксперимента, такие длинные формулы выкладывал у доски! Как же – отличник, лучший на курсе. И вдруг какой-то тщедушный старичок из комиссии – похожий на школьного учителя – спрашивает его, что такое емкость. У Фимы глаза из орбит полезли. Никак он не мог переключиться на школьную программу. Это как упасть с высочайшей скалы познаний в зеленую долину бездумного детства. Лепетал что-то дрожащим голосом, конденсатор рисовал, а формулировку от волнения так и не вспомнил. Стоял растерянный, убитый, красный, будто раздавленный помидор. Даже я при всей моей к нему нелюбви пожалела его. Подкузьмил его старикашка. Думаю, не простил ему молодежного гонора, необоснованной заносчивости.

– Нечасто, но бывает такое в наших кругах.

– Вступительные экзамены вспомнила. В нашей группе иногородних было только трое: детдомовская Кира, Толик после армии – им достаточно было тройки получить, они, льготники, вне конкурса шли – и ты, единственная из школьников, которую не страховали.

– Был конкурс родителей? – удивилась Лена. – В те годы? Не знала. Для меня это откровение. Священная альма-матер! Флагман науки!

– Не в МГУ же с конкурсами на порядок выше нашего. Старый как мир способ – блат, знакомство, как ни назови, всегда был. Правда, не в такой степени, как сейчас. Еще натаскивание. Я через него попала в вуз.

– Репетиторство – не в счет. Оно закладывало прочный фундамент по предмету. Я сама много лет им занималась. Готовила в военные училища и в академии. Никого не «просовывала». Мои абитуриенты поступали благодаря высокому уровню знаний. От тех, кто не «тянул» или ленился, я быстро отказывалась. А вот ректорский список, я слышала, в моем нынешнем вузе будто бы был и есть. Я не сталкивалась, а бездоказательно не стану порочить свой вуз, – взъерошилась Лена. – Да, еще один случай вспомнила. Я тогда первый год читала студентам лекции и вела лабораторные занятия. А тут декан попросил поработать на вечерних подготовительных курсах для школьников в медицинском институте. Я не соглашалась. Сынок и так мало меня видел. Декан нажимал, мол, вы единственная, кому я могу доверить. Обычная фраза, когда надо захомутать на работу, за которую никто не берется. Я возражала, мол, не имею опыта решения задач с целым классом, только репетиторством занималась. В университете у нас не было ни методики, ни педагогики, ни педпрактики. Да и некогда мне сейчас изучать эти вопросы.

Не открутилась. Даю урок. Сама у доски решаю задачи и объясняю, а дети просто списывают. Понимаю, что это не эффективный метод обучения, но боюсь заставить ребят решать самостоятельно. Знаю, что посыплются вопросы, и, если стану каждому растолковывать его ошибки, то не уложусь в программу занятия.

И все же отказалась я от курсов. Сынок не засыпал без меня. И вот веду я последнее занятие, и тут мелькнула у меня шальная мысль провести его по всем правилам: дети сами решают задачи в тетрадях, а один из них мается у доски. Когда-то надо и мне учиться. Глупость, конечно, сделала. И что тут началось! Оказывается, школьники на одну задачу нарисовали разные варианты чертежей. И грузы у них двигались не в одном направлении, и оси координат они связали не с теми грузами, и направили их неодинаковым образом. Я пока одному парнишке растолковала, как он должен найти проекции сил, на меня насел еще десяток тех, у кого результат не сошелся с ответом в учебнике. Шум, гам. Смотрю, ребята, видя мою растерянность, начинают похихикивать. Мне чуть дурно не сделалось: с детишками не справилась! Чувствую – то краснею, то бледнею, лоб покрылся испариной. Опозорилась дальше некуда. Сама к доске пошла объяснять задачи, но все равно план не выполнила. Студенты педвуза на первой практике подобное переживают, а я – дипломированный специалист, и вдруг такое…

– Только перед глазом божьим ничего не стыдно. Он все прощает, – пошутила Инна. – Получается, сначала ты на лекциях перед студентами каждый день экзамены сдаешь, потом они перед тобой.

– А второй раз через год прокололась. Шли занятия у заочников и одновременно вступительные экзамены. Не могла я поставить положительную отметку абитуриенту, знания которого были на нуле. Секретарша взбесилась – это был ее протеже – и «накрутила» шефа. Тот сам сел принимать экзамены, а меня попросил провести за него занятие. Мы к тому времени уже работали в паре, и я знала уровень задач, которые он давал студентам. И вдруг перед самым звонком я обнаруживаю на столе записку с новым заданием и названием задачника неизвестного мне автора. Нахожу учебник, раскрываю на нужной странице, пробегаю глазами текст, а там задания для аспирантов. Недоумеваю: как можно студентам-заочникам растолковать такого рода задачи? Естественно, они смотрели на доску, как баран на новые ворота. И я готова была провалиться сквозь землю. Хоть убей меня, до сих пор не пойму, зачем он так поступил. Может, сам что-то перепутал? Хотя на него не похоже. Педант. И в преднамеренности я тогда не могла его заподозрить.

– Тогда… Обижал? Сознайся.

– Знаешь ведь… – сдалась Лена. – Всю жизнь обижали: и в детдоме, и в семье. А уж когда работать пошла, обидчики в очередь выстраивались. Каждый их «фокус», как пробный камень. Испытывали. Иногда такой форс-мажор устраивали! Закалили, научили защищаться и наступать.

– А кто тебе больше пакостил по жизни – мужчины или женщины?

– Конечно, мужчины. Подсиживали, подло подставляли, отвратительно лгали, порочили, угрожали. Принижая, старались обезвредить. Женщины по мелочи щипали, а мужчины крупно задевали, судьбоносно били, переворачивая планы на всю жизнь.

– Вообще-то понятно. Они же обязаны делать карьеру, а ты мешала. Меня тоже мужчины доставали. Я всю жизнь провела в напряженной собачьей стойке, ожидая от них очередных гадостей. А вот кто в сплетнях приоритет держал, даже не скажу. И от тех, и от других крепко доставалось. Нет, пожалуй, от мужчин больше. Они на двух фронтах воевали: унижали мое женское достоинство и «цапали» за успехи в работе.