Текст книги "Реквием"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Вдруг на меня налетают две старшеклассницы, вырывают из рук сумку с хлебом и портфель, сдергивают пальто и выталкивают на сцену. Я бегу назад, меня ловят и опять тащат на сцену. Я упираюсь, кричу, что они ошибаются, что я выполнила свое обязательство, а они не слушают и волокут меня выступать. Выпихнули меня на сцену. И вот стою я злая, взъерошенная, в глазах слезы обиды и бессилия, бормочу что-то невнятное. В зале недоумение, потом редкие смешки. Кое-кто из учителей неприятно улыбается. Я хотела бы выучить и прочитать со сцены что-нибудь юмористическое, чтобы весь зал радовался. А что вышло?

Я была потрясена случившимся. Со мной за сценой случилась истерика. Я орала: «Представьте себе взрослого, которому скрутили руки и заставили неподготовленным выступать перед сотнями зрителей. Это же насилие, издевательство! Я же не в тюрьме. Почему со мной обращаются, как с преступником? Кто вам дал право унижать невинного человека? Пионерская организация или это ваша собственная инициатива? Одна вожатая забыла вычеркнуть из списка мою фамилию, другие ради того, чтобы поставить галочку о выполнении плана, готовы опозорить человека. Вас не волнует, каким путем будут выполнены все пункты программы праздничного концерта? Вы бездумные машины. Запомните, вы никогда больше не заставите меня плясать под свою дудку. А стихов я вообще больше никогда не стану читать со сцены. Я гордилась тем, что пионерка, и все делала, чтобы быть достойной этого звания. Я с удовольствием носила красную планку-нашивку на рукаве школьной формы. «Я звеньевая! Я отвечаю за десятерых одноклассников!» Но сегодня моя вера пошатнулась. Нет, она рухнула! Я не стану подчиняться тупым и бездушным роботам. (Тогда я уже посмотрела первый в своей жизни научно-фантастический фильм!) Если не сумели доказать, что ваше стихотворение полезнее, интереснее и красивее, так не приставайте. Когда на уроках на отметку учишь то, что не нравится, – это нормально, но зачем же в праздник заставлять делать то, что не по душе? Какой же это праздник? Если еще раз посмеете применить ко мне силу, я разделаюсь с вами поодиночке и отобью у вас охоту издеваться над кем бы то ни было».

До сих пор, когда вспоминаю тот гадкий случай, в душе сжимается комок обиды и боли. Пусть это и глупо, но в такие минуты я будто по-прежнему тот самый, растерянный, беззащитный и опозоренный ребенок. Комсомолкой я была уже не по убеждению, а по принуждению. Мать заставила. Боялась, в институт не возьмут.

– Я бы не связывала поведение школьниц-вожатых с неправильным влиянием комсомола. Переусердствовали девчонки, начальницами себя вообразили, глупышки. Тут скорее недоработка совета дружины, их попустительство. Сама знаешь, кто туда рвался и для чего. Лучше вспомни нашу классную вожатую, девятиклассницу. Сколько она с нами возилась, сколько души в работу вкладывала!

– И, тем не менее, я никогда от ребят не слышала «честное комсомольское». Неавторитетная была клятва. Скорее говорили «ей-богу». Хотя и оно давно себя дискредитировало.

– Просто мы к тому времени выросли из детских клятв, – усмехнулась Лена.

– А помнишь, какие соревнования по решению задач на скорость устраивала наша учительница! С каким азартом ребята стремились попасть в тройку или хотя бы в десятку лучших!

– Тогда же во мне возникла страсть рассказчика.

– Тебе не стоило большого труда увлечь нас и сделать постоянными слушателями. Здорово ты «заливала». Ярко, темпераментно, душевно. Мы балдели. Повзрослев и поразмыслив, ты отреклась от эмоций, сдалась практицизму, предпочла верный кусок хлеба – технический вуз.

– Генри Форд сказал: «Размышление – самая трудная работа, поэтому мало людей занимающихся этим делом», – улыбнулась Лена. Ей не хотелось погружаться в грустное. – И все же пионерия дала нам многое. Помнишь, старшая вожатая говорила: «Современные песни и танцы вы сами выучите, а вот прошлые надо прививать, чтобы помнили свои корни. Вы, став взрослыми, своим детям их передадите». Хорошая была женщина, терпеливая. Многих на путь истинный наставляла. Работа классными вожатыми многим школьникам помогала выбрать профессию, дисциплинировала.

– А спектакль мы в шестом классе поставили сами, без взрослых. Гордились своей самостоятельностью. Ты маму играла, я дочку.

– Для меня самым трудным было не смеяться на сцене. Тема была серьезная, воспитательная. А я как вспоминала, что я «мама», так из моих глаз чертики начинали выскакивать.

– И я умирала от смеха, но терпела так, что аж скулы сводило, – рассмеялась Инна.

– Когда мы в хоре пели патриотические песни о Родине, наполненные военным пафосом и искренней патетикой, я приходила в состояние высокого трепетного восторга. Какие прекрасные слова в них звучали! Мне хотелось сражаться за Отчизну в первых рядах и, может быть, даже погибнуть за нее на поле брани. И ребята не шалили. Но если дело доходило до русских народных или шуточных песен, тут уж ребята давали волю рукам: кого за косичку дернут, кого щелбаном наградят или влепят затрещину. А сами стоят серьезные-серьезные. А то хиханьки с хаханьками затеют. А что вытворяли мальчишки, когда танцы с классной вожатой разучивали! А мы ее любили и защищали, сами порядок в классе наводили и мальчишек обламывали. Как же всё это было по-детски прекрасно и увлекательно!

Но спорили до хрипоты. Помнишь, вожатая ругала заграничные танцы и мелодии, а ты не соглашалась и доказывала, что «есть танцы для ног и тела, вроде зарядки, а есть те, что для сердца и даже для ума. Всякие нужны. Когда-нибудь во всем мире люди будут исполнять одинаковые танцы и песни. Классическая музыка уже не имеет границ. То же самое произойдет и с популярной музыкой, и вообще со всеми культурами. Взаимопроникая, они станут обогащаться». Классная вожатая не нашлась что ответить. Растерялась, даже испугалась, заволновалась. Старшая школьная вожатая сказала бы: «Чего несешь околесицу!» и быстро «прояснила бы ситуацию», пожаловавшись родителям. И вопрос был бы исчерпан. А классная не могла так поступить, сама была школьницей.

– Старого школьного Чардаша не забыла? Безропотный был трудяга. Бывало, подрагивает кожей, мотает головой, хлещет себя хвостом по крупу, отгоняя оводов, а сам натужно, но упорно тянет плуг.

– Как мы с тобой, – рассмеялась Лена.

– Ты еще что-то вспомнила?

– Представляешь, недавно села в ванной на низенькую скамейку, а подняться не могу. Пришлось на здоровое колено встать, на ручку двери опереться и подтянуться. Только так и смогла выпрямиться. Стою и подтруниваю над собой: вот ведь старая развалина! И смех и грех.

– Я, почитай, уж после первой операции на карачках. Еще тогда стала задаваться вопросом, сколько мне отпущено.

– Ты выкарабкалась только благодаря жажде жизни.

– И стремлению укорить мужа.

– Не выдумывай.

– Судьба тогда отпустила меня, но ненадолго. Потом еще испытывала на прочность, и еще. Долго продолжалась борьба за жизнь. И я в моменты адских пиковых болей познала, что такое диссоциация. Не в химии, в медицине. Это когда видишь себя как бы со стороны и возникает своеобразное чувство потустороннего общения. А теперь вот этот неутешительный приговор.

Лена вздрогнула и оглянулась на спящих подруг. У Жанны, как у ребенка, ладони покоятся под щекой, у Ани очки зажаты в руке. Их дужки чуть поблескивают в бледном лунном свете. Худенькое личико расслабленное, но даже во сне грустное. Опущенные книзу уголки губ чуть подрагивают. Что ей снится?

– Все хорошо, – прошептала Инна. Но капельки пота, предательски выступившие на лбу и над верхней губой, говорили об обратном.

22

– Лена, помнишь первый Новый год в общежитии? Ты в ту ночь впервые попробовала водку.

– Разбавленную вином. Я до сих пор не в восторге от крепких спиртных напитков.

– А тогда торопливо, одним глотком запила водку… водкой. Старая студенческая шутка. Тест на стойкость. Видуха у тебя была что надо! Ты сделалась в тот вечер на редкость веселой и говорливой. Напялила на голову чалму-полотенце и во все горло распевала: «Разрисован, как картинка, я в японских ботинках!»

– Серьезный получила урок. Хорошо, что догадалась устроить искусственное освобождение желудка, иначе со мной было бы то же самое, что на следующее утро я видела в умывалке и туалете. Я была противна себе, своему чистому нутру. В тот день я поняла, как приятно легкое опьянение от одной-двух рюмок вина и как гадко бывает от перебора. За всю жизнь у меня ни разу не возникло желания надраться. Не понимаю пьющих людей. Зачем делать себе плохо? Можно упрямиться только себе на пользу, но никак не во вред. И курящих не уважаю, отношусь с предубеждением. Раз человек намеренно травит себя, значит, не умный, а если он не в состоянии бросить дурную привычку – значит, слабый.

– А как ты на первом курсе вполне искренне брякнула преподавателю физкультуры: «У нас в деревне спортом только бездельники занимались, остальные работали». Огорошила беднягу! Он так растерялся, что не смог послать тебе встречный удар. Но я думаю, ты и его сумела бы отбить.

– А какие были прекрасные субботние вечера в пятидесятой комнате, у старшекурсниц! Слушали классическую музыку. Патефон не замолкал до ночи, – радостно улыбнулась Лена.

– Влюблялись! А теперь сердце замирает или ускоренно бьется только от болезни. Пропала в нас романтическая приподнятость, постарели душой.

– В кино ходили всей компанией. Помню, плакали над героем, сознательно ушедшим из жизни, потому что не нашел он на земле то, что ему было близко и понятно. Верили в любовь. Слезы умиления вызывали индийские фильмы. Они распаляли наше воображение. Глупые были, сентиментальные.

– Я до сих пор верю в героические поступки.

– Потому что сама способна их совершать.

– А когда грустили, ходили в сорок пятую, где девчонки сбрасывались по полтиннику. Вино, сигареты, интересные беседы. На третий раз ты отказалась. Тебе в след закричали, мол, полтинника пожалела. Ты на стол бросила мелочь и ушла, и меня насильно утащила с собой в читалку. А те, оставшиеся, так и вылетели с первого курса. Жалко, хорошие были девчонки, характера им не хватило. В общежитии выживали сильнейшие. Каждому приходит время платить по счетам. Иногда непомерно дорого, – горько вздохнула Инна.

– Грустная «экспедиция» в прошлое… Помню, иду из столовой. На мне ребячья рубашка, брюки, самостоятельно сшитые из старого пальто матери. Смотрю, молодежь в снежки играет. Конечно, бегом к ним. И давай всех валять в снег. Как дикая игривая пантера накидывалась и на одиночек, и на парочки. Весело! Чувствую, тихо отчего-то стало. Оглянулась, никого нет. Разбежались. Стою, руки в боки, довольная собой. И вдруг стыдно стало. Развлеклась, черт возьми. Вот дуреха! Я же парней перед их девчонками опозорила. Они же городские. Что с них взять?

– Вечерами после занятий организм по привычке требовал физической работы, но ее не было, так ты в сквере по деревьям лазила.

– На ветках раскачивалась. Счастье – выше некуда! Раздувалась и сияла от удовольствия как начищенный к празднику самовар. Чувствовала, как по всему телу гуляет здоровье. Настроение на все сто! Птицей взмыла бы в небо… Силушку деревенскую девать было некуда. Да и мозги прочищать умела только физической работой. Сижу на ветке, ору во все горло: «Раскинулось море широко». Люди идут, посмеиваются. А мне хоть бы что! Группа студентов остановилась. Спрашивают: «Что, новый вид спорта придумала, как обезьяна скакать с дерева на дерево?» А я весело отвечаю: «Ага! Мышцы требуют нагрузки, мозги разгрузки». Я, естественно, ходила в парк, когда стемнеет, но там все равно было достаточно светло от электрического освещения. Один очень серьезный парень стал уговаривать меня, чтобы я слезла, мол, ты уже взрослая. Мне неловко, я злюсь, но не спускаюсь. Только песен уже не пою. Настроение испортил.

– А мою депрессию помнишь? Несчастная любовь! Первого пыталась забыть, которого ненавидела, но любила. Купила вина с названьем «спотыкач», залпом выпила всю бутылку. Лежу, койка раскачивается подо мной, стены комнаты расплываются и пропадают, потолок волнами и невероятными колеблющимися фигурами вздыблен. Сердце стучит тяжело и загнанно. Утром проснулась, во рту гадко, голова болит. Не помогла себе, только хуже на душе сделалось. Подумала: «Какие же глупцы те, кто пьют!» Больше не было желания «травиться» ни беленькой, ни «чернилами», ни еще какой-либо экзотикой.

Общежитие. Не сразу оно отпустило меня. Ноги сами вели туда, где прошли пять лет жизни – и какой жизни! В будни учеба с утра до позднего вечера, в выходные – музеи, театры, в праздники – гости ночь – за полночь. Годы прошли, и не было уже там моих друзей, а все тянуло туда, где было хорошо и трудно. И посейчас иногда слышу в голове бессонное бормотание ночной жизни студенческого общежития. И будто вижу вечернюю неторопливо струящуюся, неиссякаемую реку прохожих, гуляющих по главному проспекту города. И будто мы в их числе.

– А зверский холод – будь он неладен – в новом корпусе?

– Не забыла, как ты на ядерную физику ходила. Мало тебе было учебной нагрузки. Всюду шныряла, что-то новое высматривала.

– Как-то останавливает меня красивый высокий седой мужчина и спрашивает: «Интересно?» А я ему: «Любопытно. Интересно будет, когда что-то пойму». Тогда он наклонился ко мне и тихо как-то по-отечески предупредил: «Будь осторожна, у нас высокая степень вредности, а тебе еще мамой надо стать». И был это не кто иной, как профессор Белосельский собственной персоной.

– И ты оттуда бегом от греха подальше в свои палестины, на свою родную кафедру.

– Теорию изучать.

– А помнишь, как ты Толика Овчинникова на спор пыталась разыграть? Заморочила ему голову, на свидание по телефону от моего имени пригласила. Он уж совсем поверил, что я уступила его настойчивым ухаживаниям. И тут ты говоришь: «Поторопись, осталось полчаса». Он все понял и сначала разозлился, а потом расхохотался: «На всем курсе, только Лена в слове «осталось» неправильно ударение ставит. Украинское наследие? Деревенский диалект?».

– Ах, эти наши милые девичьи розыгрыши!

– Как-то раз после сессии сидим мы с тобой и твоим Андреем в нашей столовой, пивка выпили по случаю вашего ко мне приезда. На тебя напало смешливое настроение, и ты начала трепаться, мол, попробовала курить – не понравилось, попробовала пить вино – тоже не пришла в восторг. А пожилой мужчина за соседним столиком с интересом наблюдавший за нами, вдруг говорит тебе: «Поскорее выходи замуж за своего парня». А ты ему в ответ весело так: «Попробую!»

– Хороший человек. Заволновался, что «допробуюсь» на свою шальную голову. А я просто шутила.

– А что мы говорили, хлебая пустой столовский борщ и глотая холодные слипшиеся макароны, облитые противной подливой?

– Не делай из еды культа! – не сговариваясь, дружно продекламировали подруги и рассмеялись.

– «Изверг рода человеческого» было нашим самым страшным ругательством.

– А лучшим комплиментом звучали слова: «У тебя не голова, а Дом советов».

– А какой умной на первом курсе нам казалась фраза: «С точки зрения формальной логики…».

«Как-то очень расточительно Инна тратит время на пустяки. А может, именно это для нее сейчас самое нужное, самое полезное, а я ною, как последняя зануда», – остановила себя Лена и тряхнула головой, прогоняя наплывающую дремоту.

– …Ты не понимала студенток, бегающих на танцы в капроновых чулках.

– И возвращающихся с них похожими на синих перемороженных цыплят. Я никогда в детстве не видела детей, стремящихся ради форса налегке бежать на мороз. Разумные были?

– Не было причин форсить, – рассмеялась Инна.

– Я до сих пор не понимаю, почему молодежь зимой без шапок ходит. Идут, ссутулившись, головы пригибают от ветра. Какая в этом гордость? Ведь как приятно идти по морозу, когда тебе тепло, уютно! Ты бодрая, у тебя румянец во всю щеку! Они намеренно лишают себя удовольствия радоваться зиме?

– Многого мы тогда не понимали. Например, почему мужчины на танцплощадках считали, что оказывают нам честь своими липкими взглядами и мерзкими похотливыми предложениями? Ну, сделал красивый комплимент – тут все ясно, но пошлость… Мы воспринимали похвалы только как источник повышения самооценки.

– Перестали мы ходить на городские танцплощадки, свои университетские предпочитали.

– Помню, как ты пыталась втолковать ребятам, что когда двое парней дерутся из-за девушки, то тем самым выказывают ей свое неуважение, лишают ее права собственного выбора. Девушка выбирает жениха не по признаку грубой силы, а в первую очередь по интеллекту и душевным качествам. Почему ее избранник должен драться с тем, кого она отвергла, кто не сумел ей понравиться? Надеется, что после того, как он побьет счастливчика, девушка его полюбит? За что? За жестокость и глупость? Ты доказывала парням, что своим поведением они напоминают животных в период случки. Так не понимали, обижались, пытались с гонором и злорадством отстаивать свое мнение. Не оправдывали они твоих ожиданий.

– Вспомни, многим нашим деревенским девушкам нравилось, когда из-за них ребята дрались. Они гордились этим. Архетип? Это у них на уровне коллективного бессознательного?

– Это генетический атавизм. А проще – отсутствие воспитания. Они не знали других, более действенных, культурных способов выразить любимой свое обожание. А потом вот такие парни, женившись, кулаками на своей благоверной начинали доказывать свою «любовь», утверждая, что «бьёт, значит любит». И такое мы с тобой наблюдали.

– Не знали те городские, с кем связывались. Классно ты тогда их отделала!

– А как ты отшивала! Они буквально съеживались под твоим презрительным осуждающим взглядом. И ведь не заносилась, не распалялась. По-деловому вела диалог. Просто давала понять, кто перед ними.

– Крыть им было нечем. Но без твоей поддержки я не была бы такой смелой, – созналась Лена.

– А после танцев мы в комнате устраивали шутливые биологические диспуты. Мы уже знали, что разница в генном аппарате птиц и шимпанзе равна двум, а между человеком и шимпанзе ста восьмидесяти девяти, что Х-хромосомы содержат тысячу генов, а мужские – только сто. И что через пять тысяч лет мужчин на земле не останется.

– Запамятовала ты. Хрущев «душил» генетиков. Лысенко и ему мозги заморочил. Информация о генах появилась много позже. Но то, что пол ребенка зависит в основном от мужчины, мы уже знали, – поправила подругу Лена.

– И это знание вылилось в лозунг «Берегите мужчин»?

– Не факт.

– Ценили мы своих умных, правильных мальчишек, держались их.

– Я на танцы только с тобой летом ходила. В Москве лишь театры и концерты себе позволяла.

– Теперь юноши, насмотревшись западных фильмов, стали жестче. И ударить могут без лишних слов.

– Сомневаюсь… Если не боятся получить сдачи, – усмехнулась Лена.

– Я внучек своих племяшей на всякий случай остерегаю на этот счет.

«Перед… уходом её интересуют мелочи, о которых знает только она и ближний круг? Для каждого человека «всеобщая история современного общества» – только часть его личной истории. Чувствуя приближение конца, он вспоминает не о космосе и великих стройках страны, а о событиях своей жизни. Но все это так мелко, – подумалось вдруг Лене. – И все же я не могу отделаться от мысли, что Инна пригласила меня «на сбор» с какой-то определенной и важной целью».

Инна спросила:

– Ты помнишь, как Артурчик за Тамарой ухаживал? Он демонстрировал ей свой успех у девушек. Цену набивал.

– И она давала ему понять, что нравится парням.

– Уж внуков вагон и маленькая тележка, а они все продолжают ссорами и скандалами обнаруживать в себе новые «качества» характера. Не скучают. Каждый привносит в их совместную жизнь что-то свое «неповторимое». Мудрее с возрастом не стали. Артур до сих пор порывистый, страстный, нервный и обаятельный, а Тамарочка смешливая, ироничная и по-прежнему худенькая.

– С таким мужем не раздобреешь, – рассмеялась Лена. И у нее тут же промелькнула мысль: «Ещё нахожу силы для смеха».

– В каждой компании обязательно находился мужчина, который говорил тебе, что ты женщина его мечты.

– Не скромничай. О тебе я могу сказать то же самое. Мужчинам почему-то всегда хочется делать приятное чужим красивым женщинам, – усмехнулась Лена.

– Почему тебе не нравилось ходить ватагой по магазинам?

– Никогда не любила следовать за толпой, подчиняясь ее правилам. Да и время привыкла беречь.

– А по музеям?

– Чувств не хотела расплёскивать.

«Уж лучше легкие воспоминания, чем бесплодный, мучительный круговорот страшных мыслей», – поняла Лена.

– Опять Алла вспомнилась. Наверное, её счастливая, насыщенная жизнь не способствует глубокомыслию и изучению причин и следствий жизненных неурядиц. Постигая друг друга, они с Александром в своей любви поднялись на необыкновенную высоту. У них было потрясающее слияние душ. Свои взаимоотношения они довели до совершенства. Как они держались друг за друга! Никто никогда не стоял между ними. Счастливчики. Это как пройти всю войну без единой царапины. В их семье был коммунизм. И не надо искать этому подтверждений. Все на поверхности. Какой недосягаемый уровень искренности, порядочности и взаимопонимания! Ни притворства, ни лжи. Друг другом жили, были единым целым. Они как оттенки одной краски, лежащей в основе их огромной картины жизни, проникая в неё, связывая воедино.

– И все потому, что они никогда не верили сплетням завистников, – заметила Лена.

– Удачно сосуществовали, заботы делили пополам. Нашли идеальный для себя вариант равновесия. Их совместная жизнь прозвучала мощно, крупно, празднично. Как говорится, блеск одного отражался в блеске другого. Алла заменяла Александру целый мир – так он её любил. Боже мой, всю жизнь так любить и так хотеть единственную на свете женщину! Её величество Женщину! Он говорил, что главный успех его жизни состоит в том, что он сумел найти прекрасную жену. Видно, Господом Богом им позволено было стать счастливыми.

Александр разделял с Аллой и её славу, и её неудачи, поддерживал её. Столько в нём было преданности, обожания, преклонения, гордости, восхищения ею! Муж – всем мужьям муж. Всевышний подарил их друг другу. И жили они по законам поэзии и гармонии. Они прекрасно дополняли друг друга. Александр утверждал: «Я её до сих пор не покорил, потому и не надоедает». И Алла говорила: «Саша – сплошное сердце. Он – мое всё. Он лучшая половина в нашем союзе. Саша научил меня понимать красоту человеческой души, находить и помнить хорошее, гордиться им. Он мужчина во всей своей сути и плоти. Рядом с ним я чувствую себя женщиной. И в то же время он такой милый, нежный, трогательный».

Такой красоты отношений я больше не видела. Внутри их семьи тоже горели шекспировские страсти, споры были в ходу, но не ругань. А какая ясность и честность чувств! Они никогда не говорили: это моя территория, это – твоя. Их жизнь – годы непорочного счастья. И кажется, что всё у них само собой удачно складывалось. Чего никак нельзя сказать о нас с тобой. Язык не повернется назвать нас счастливыми. Беды вокруг нас, как часовые у оружейного склада. Мы с тобой попали только под их раздачу. Подпортила семья Аллы нам статистику подруг-неудачниц. Они и в перестройку лучше всех адаптировались. Не изменяли себе, не опускались до вседозволенности, до пошлости, несущейся мимо них мутным потоком. Боролись с попранием интеллигентности. Может, у Аллы была способность чувствовать время или имелось внутреннее ощущение судьбы, которая вела её по жизни? Или слово какое-то заветное знала? – усмехнулась Инна своей последней, глупой фразе.

– Они из тех, которые создают так называемое светское общество – в лучшем смысле этого слова, – и оберегают нравственный климат в стране. Не путай с современной гламурной прослойкой. Алла как-то еще в молодые годы сказала: «Мне стыдно, что я такая счастливая. У многих моих подруг счастья намного меньше, но у меня нет возможности с ними поделиться».

«А себя Лена относит к этой категории? Скромничает? Нет у нас еще по-настоящему ни гражданского, ни светского общества. Пока нет. Уехал один мой знакомый в Германию и стал там себя вести, как привык в России, так его быстро обломали – отвернулись, перестали с ним общаться. Он сразу присмирел и одумался. Вот что значит достойное окружение! Зато у нас огромная прослойка – нет, целый класс – чиновников. Большинству из них даже я не подала бы руки», – усмехнулась Инна, а вслух все-таки выразила некоторое сомнение в безукоризненности поведения супругов или легкое недовольство их «вознесением» на пьедестал почета:

– Признавая за каждой из нас свои заслуги, Алла, наверное, и теперь смотрит на безмужних свысока. А может, им было слишком хорошо вдвоем, чтобы думать еще о ком-то?

– А это как прикажешь понимать? Что кроется за этим заявлением? И это после прекрасного монолога о счастье! Завидуешь?

– По-своему оцениваю и констатирую факты.

– Я думаю, Алла всегда без высокомерия смотрела на нас. А теперь ей без Александра плохо. Он ушел в Зазеркалье, ранив её сердце. Нельзя попасть туда, не оставив болезненного следа в душах близких. Алла мне говорила по телефону: «Держала его за руку и видела, как из его глаз жизнь вытекала. Теперь мы «звёздная память друг друга».

– Мистика какая-то. Вот тебе и физик. Как-то я спросила её насчет писательства. А она ответила: «Я теперь живу памятью прошлого, а творчеством отвлекаюсь от проблем». Если бы в зачёт счастья шли только успехи в работе, мы были бы самыми счастливыми. Хотя надо признать…

Инна задумалась, не досказав свою мысль. Взгляд сделался отсутствующим, далеким.

– У меня на биофизическом факультете есть знакомая. Ее муж – золото высшей пробы. Искренний, чистый, доброты неохватной человек. Теперь, наверное, такие мужчины наперечёт. Видела его однажды на детском новогоднем празднике. Он был как большой восхитительный ребенок. Душа-человек, умница, доктор наук, а простоты небывалой. Дочери для него – суть жизни. А потом выяснилось, что он смертельно болен. Обвел прощальным взглядом свою семью и ушел из жизни. Теперь жена его живет памятью счастливо прожитых с ним лет. Как-то сказала мне: «Так до конца его и не узнала. Бесконечно глубокий был». И слез не сдержала, – поведала подруге Лена.

С Инны будто сползла маска равнодушной отрешённости, и она сказала:

– Как же должны быть счастливы те, у кого любовь – одна на всю жизнь, у кого любовь и семья совпадают. Соберу-ка я у себя после этой нашей тусовки всех своих племянников с их семьями.

– Грядет великое пиршество? – спросила Лена. Она совершенно не попала в настрой подруги. И, поняв это, смутилась и разозлилась на себя, на свою сонную бездумность.

– Посмотрим друг другу в глаза. Я им счастья пожелаю. Да поможет им Всевышний, – серьёзно ответила Инна. – Племянники меня любят, и я в них души не чаю. Правда, они уже не нуждаются во мне, – облизав пересохшие губы, добавила она.

– Все нуждаются, чтобы кто-то не лишний раз согрел сердце, истосковавшееся по сочувствию. Доброты и нежности много не бывает.

– …Тоже не выносила притворства. Тебя от него внутри всю корёжило, – донеслись до Лены слова Инны, явно относящиеся к ней.

О чем шла речь перед этой фразой, она не слышала, была в глубокой дрёме, но торопливо подтвердила:

– Такой и осталась.

– Не было у нас зависти к богатеньким – а они на курсе были, – мы не стремились в их круг, не желали быть лишней спицей в чужом колесе. Даже немного свысока на них смотрели. Мол, все это заслуги ваших родителей, а сами-то вы на что годны? Мы всего добьемся самостоятельно и будем этим гордиться! К тому же у нас срабатывала интуитивная осторожность: если вдруг что не так, им-то все с рук сойдет, а нам всыплют по первое число. Наслышаны про такие истории.

– …Кто взрывается счастьем, кто тихо плавает в нем, как в подлунной бесконечности. Вот ты домой приходишь, а тебя там ждут. И в этом твое счастье.

– У тебя до сих пор висит его портрет? – спросила Лена, переключая внимание подруги.

– Давно решила: пока из сердца не выскоблю – не сниму со стены. Это мое чудачество, прибамбас.

Сказала спокойно. Но Лена по глазам прочла рвущуюся из ее сердца тоску.

– Такого так просто не вырвать из сердца. С корнем надо.

– А надо ли? Как по-разному мы любим!

– В семнадцать лет и в моей жизни была «целая площадь цветов». А дальше сплошные «импровизации на тему». Я сама приложила к этому свою неуверенную руку. У меня же непреодолимое правдолюбие и вера. Я слышать ни о чем не хотела. Как же, любящий человек велик и жертвенен в своем чувстве! Его сердце раскрывается алыми лепестками лишь прекрасных чувств! Вот и схлопотала полный нокаут. Слишком поздно посетило меня просветление. Сраму-то, сраму... А потом с досады кусала губы. Все хотела расквитаться. И если опустить тот факт, что провинциальный дух неистребим… Я стойко держалась. Да, заковыристая была ситуация. Дернула меня тогда нелегкая…

«Его давно пора предать забвению. Бредит?» – пугается Лена, настороженно вглядываясь в лицо подруги.

– Тень прошлого висит надо мной и давит, давит. Она не способствует стиранию из памяти. Любимая когда-то мелодия, сопровождавшая мою первую любовь, «раскручивается спиралью тоски, скуки, пустоты» и раздражения. И никому до меня нет дела, – жалобно всхлипнула Инна.

– Прости, я спрашивала об Антоне.

Лена, отводя от лица Инны непослушный завиток и заправляя его за ухо, на мгновение задержала руку на ее лбу. И это был единственный всплеск эмоций, истинно дружеский жест, который она позволила себе, успокаивая подругу. Потом она грустно заметила:

– Пессимизм не знает границ?

– Это было покровительственное поглаживание? – вместо ответа пошутила Инна. – Ты знаешь, Вуди Аллен, будучи уже в пенсионном возрасте, сказал, что он все тот же, каким был в четырнадцать лет: не поумнел, не повзрослел. Я, наверное, тоже. Но добавила бы применительно к себе, что слишком много шишек набила. – Ироничная усмешка покривила Инне губы.

«Ох уж эта удушливо жаркая комната! – Тяжелая дрема сдавила ей голову. Она устало смежила веки. – Обтекаемо говорим. Не затрагиваем самое больное. Может, и к лучшему. Свидимся ли еще на этом свете?»

Лена ласково накрыла руку подруги своей. Волна нежности накатила на нее. На Инну тоже. В голове замелькали прочувствованные мысли: «Как же я обожаю ее! До слез, до боли в сердце. Готова поклясться, что и она тоже. Редкие короткие ссоры не гасили наших дружеских чувств. Я тяжело переживала малейший разлад, впадала в истерику. Я всегда в ней нуждалась, но старалась не беспокоить по пустякам. Звонила, когда становилось безнадежно тошно, когда боялась покончить с жизнью или чтобы отвести душу, а иногда и беду. Упомяну вскользь, а она сразу все поймет и поможет. Да что там говорить, только она меня и понимала».