Текст книги "Реквием"

Автор книги: Лариса Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

– Разберутся.

– А тут еще эта наша бесплатная медицина… На моей улице пятнадцать лет нет участкового врача. Футболят то к одному, то к другому, и никто ни за кого не отвечает. А мы болезни свои запускаем. Потом поздно бывает. Прихожу как-то к урологу. Три часа в очереди отсидела. А он швырнул мне в лицо рецепт и возмутился: «С воспалением почек явились! Я тут оперируемых больных не успеваю принимать!» Я возразила, мол, потому и пришла, чтобы к вам под нож не попасть. У вас же над входом в поликлинику лозунг висит: «Болезнь легче предупредить, чем лечить». И понеслось по поликлинике… что я склочница. Я просто так сказала, но все врачи на меня окрысились, мол, выживаю хорошего специалиста. Потом кардиолог назначила мне лекарство, от передозировки которого в полтаблетки неминуемо наступает смерть. И это после того, как я сообщила ей о своем склерозе. Через два года, встретившись со мной у регистратуры, она рта от изумления не могла закрыть. Не могла поверить, что я жива. А я не стала рисковать и выбросила то лекарство в мусорное ведро. А врачу сказала: «Жизнь – не кино, дублей не бывает», – скорбно промолвила Инна и погрузилась в безысходность. Она была на пределе сил и нервов. Сами собой потекли слезы. Лена молча, крепко прижала к себе подругу и подумала грустно: «Сейчас все врачи ей плохие».

Успокоившись, Инна снова пожаловалась:

– У меня все чаще случаются приступы немотивированного раздражения, и я веду себя неадекватно. Как-то кровь из вены пришлось сдавать. Очередь на операцию подошла. Взяли с третьей попытки, кисть, запястье, сгиб у локтя – всё сине-черное. По ночам от боли не уснуть. Ладно, ерунда, и не такое переживала. А тут за три дня до операции узнаю, что анализ не готов. Пошла в платную поликлинику. Там объяснили, что в обычной поликлинике, в лучшем случае, если есть реактивы, эта процедура занимает три недели. Медсестры обязаны об этом предупреждать больных заранее. А мы в два дня укладываемся…

– Не накручивай себя. Этого «добра» и в моем арсенале – через край. Как-то на УЗИ обрадовали: «Исчезли ваши камни в желчном пузыре». Я не поверила. В платном кабинете показали их и сказали: «На месте ваши три родненьких булыжничка, как перепелиные яйца».

«Лена поддерживает мой пустой разговор из сочувствия, а самой теперь тоже трудно подавлять нарастающее раздражение. Вид измученный, усталый. Ее мысли и чувства, как и мои, наверное, непостижимым образом мотает из стороны в сторону. Хотела бы выпутаться из них, да не может. И как ей еще удается говорить со мной ровным терпеливым голосом? Она ещё способна превозмогать себя? Я же знаю, страх онкологии в ней тоже не исчез, просто затаился».

– А мне и с платными врачами нечасто везло. Вот ты утверждала, что полностью нельзя доверяться врачам, самой надо о своем здоровье беспокоиться. Не доверять швее, продавцу, дизайнеру, строителю? Невозможно всё знать лучше специалистов.

– Я говорила о контроле. Хотя бы на уровне интуиции. Нельзя позволять себя обманывать.

– Иногда причиной онкологии служат механические повреждения, – продолжила тему Инна.

– Не слышала о таком.

– Со мной в одной палате женщина лежала. Муж ее в висок кулаком ударил. Саркома приключилась. Доктор сказал этому бугаю, мол, сила есть, ума не надо. Умерла бедняжка.

А у второй женщины беда случилась от избытка любви мужа. В экстазе он слишком сильно мял ее грудь, хотя она возражала и жаловалась на боль. Доктор ему объяснил, что любовь – это прежде всего нежность, а вы как зверь свою страсть проявляли. Наверное, еще и гордились своим темпераментом, когда месили пышную грудь жены, как повар тесто. Вам бы свои эмоции в ласку преобразовывать, в энергию добрых слов, в помощь жене, в конце концов. В этом в основном состоит мужчина. Мрачнее тучи был тот муж, выслушивая доктора. Не хотел признавать себя виноватым. Как же, герой щелчок по носу получил.

Сочувствовал наш доктор женщинам. Не упускал случая повоспитывать мужей, если именно в них видел причину болезни. Случалось, и нам давал дельные советы, чтобы больше к нему не попадали.

– Ты химии принимаешь? А облучения? Как получилось, что ты упустила время, когда ещё можно было сделать операцию?

– «Знала б прикуп, жила б в Сочи», – усмехнулась Инна. – Не ожидали врачи третьего возврата болезни.

– А были какие-нибудь физиологические или мистические подсказки?

– Одно из свойств человека – не замечать знаков и подсказок плохих событий. Всем хочется верить только в хорошие известия. Отсюда беспечность, – с вымученной усмешкой ответила Инна. – Знаешь, я после третьей серии химий… как с креста снятая была. Когда пришла в себя, мне казалось, что я чувствовала боль на молекулярном уровне. Я с беспощадной отчетливостью, с запредельной ясностью ощущала состояние неустойчивого, ненадежного равновесия на грани между жизнью и смертью. Будто они в сговоре… или-или. Но оставалась в душе неподотчетная мозгу крошечная вера, что это еще не конец, потому что не готова я была сыграть в ящик. (Можно подумать, что я теперь готова.)

Да, получила я очередную порцию страданий. Сердце кричало от страха. И я, как в детстве, вместо молитвы пыталась шептать стихи. Ты помнишь, они никогда мне не давались. И голос сам собой вдруг срывался на сдавленный, придушённый стон. Сознание уплывало, картины перед глазами смазывались, путались. Здравый смысл уже не мог бороться с остервенелым, болезненным воображением и часто не справлялся с ускользающим смыслом моих размышлений. И прочие напасти… Опять казалось, что всего ничего осталось, эпилог. Спятить можно.

Мысли то ходили по кругу, то крутились на месте с большой скоростью. Сознание не регистрировало и не оценивало происходящее. Иногда случались моменты равнодушной к себе жалости, мол, опостылело всё, кончай, судьба, тянуть волынку и – не поминайте лихом. И «упокойся милый прах до радостного утра». Карамзин верил в загробное существование.

– Не притягивай к себе потусторонние силы, не накликай на свою голову лишних бед.

– Суеверие? Лена, ты ли это? В средние века разум ушел в подполье и наступило время мракобесия, застоя и нужды. Разум еле оттуда выцарапали уже только в восемнадцатом, а ты его опять… – пошутила Инна.

– После онкологии, знаешь ли… Я, видно, тоже слабый человек перед ликом смерти.

– А, пропади оно все пропадом!

«Инна далеко не суицидный человек. Судьба часто загоняла её в угол, но жажда жизни всегда перебарывала в ней депрессивные состояния, – успокоила себя Лена. – …Хотя всякое самоубийство – загадка души. Маяковский боялся старости. И Хемингуэй с ней не справился. Из-за болезни глаз не мог писать и застрелился. Для него самоубийство – протест против несправедливости жизни, против невозможности оставаться молодым, способным творить, жить ярко, наполнено. Но это одна из версий. Толстой смог приспособить свою жизнь к своему возрасту. Хемингуэю не хватало толстовства? А для Инны сама мысль о самоубийстве кажется кощунственной».

– Не торопись сводить счеты с жизнью. «Не стоит ли помедлить на пороге?» А вдруг повезет вопреки диагнозам врачей, наперекор судьбе? Тебе нужны положительные эмоции. Я в свое время ими поднялась.

– Что-то возможно, что-то вероятно, – задумчиво проговорила Инна.

– Всё в нашей жизни неоднозначно и неочевидно. Могут явиться неведомые новообретённые силы. Человек может многое вытерпеть, если поймет, что другого выхода у него нет. Не спеши туда, где спросят у врат: «Была ли ты счастлива в жизни земной?» Может, счастья тебе ещё не додали и оно ждет за ближайшим углом. Ты в себе ещё иногда чувствуешь какой-то нераскрытый потенциал?

– Торопиться некуда, когда перед тобой вечность. Вот и задумываешься о неизбежности с нами происходящего, с христианской убежденностью начинаешь размышлять о предначертанности судьбы, а из тумана памяти отчетливо проступает лицо конкретного губителя… волей случая или рукой проведения направленного на то, чтобы сделать кого-то несчастным, – пробормотала Инна.

По полу потянуло холодом. Лена кое-как встала, плотно притворила форточку и прижала ее шпингалетом. Посмотрела бездумно и устало в непроглядную ночь и тяжело вздохнула. Ей на какой-то миг захотелось сделаться маленьким желторотым пушистым цыпленком под крылом уютной мамы-наседки. Она прижалась лбом к холодному стеклу и будто на какое-то время потеряла чувствительность.

– …Это в детстве по недомыслию ни о чем подолгу не задумываешься. Одни пустяки и глупости в голове. Я не догадывалась, что мои заскоки ещё кого-то, кроме меня, могли больно касаться. А тебе ещё в раннем детстве была ненавистна мысль подвести кого-то, обидеть. И это качество – на всю жизнь. К чему теперь вдаваться в подробности прошлого, если вот-вот разверзнутся небеса или… вскроется лоно ада? Пути назад нет. Отшумело, отлетело детство… юность, а теперь и вся жизнь. В некоторых вещах мы не властны над собой. И что тут юлить и выгадывать? Перевалила я за хребет, разделяющий царство живых и мертвых. Это уже верная смерть… На обе лопатки положила меня болезнь. Не идет она из головы. Давит груз не совсем удачно прожитых лет. Он стал невыносимо тяжел. Конец неминуем… – с болезненной судорогой в горле произнесла Инна.

Испуганная настойчивостью её горького тона, Лена сказала ласково и убедительно:

– Не будь слишком строга к себе. Хорошая у тебя была жизнь, яркая, наполненная.

– Еле шевелюсь, я вроде обмусоленного и обкусанного червяка на крючке ленивого рыбака. Это мой последний крестный ход. Пора на прикол. Пора познавать «загадочный союз Земли и Неба». А лекарства – они всего лишь отсрочка на короткое время. Это дни, украденные у смерти, дары врачей для того, чтобы еще чуть-чуть просуществовать, правда, под толстым слоем непонимания, неосознания, будто запорошенной, завеянной то холодным арктическим снегом, то горячим песком пустыни. А за ними опять следуют неуверенность и ужас, не причиняющие боль никому, кроме меня, – бесцветно и вяло завершила свою мысль Инна. Голос её пресёкся. Потом снова окреп:

– «Бойтесь данайцев, дары приносящих».

– И даров судьбы?

– Ну-ну, давай, напророчь мне чего-то сверхъестественного, а то я что-то совсем расслюнявилась.

– Человек не может не думать, не верить, – сказала Лена, будто оправдываясь или оправдывая.

Вдруг Инну посетила вовсе неуместная мысль: «За детской отрешённостью у Лены всегда угадывалась самоуглубленность ребенка, не испытывающего потребности пускать других к себе в душу, а за молчаливостью скрывалось желание не растерять свои чувства. Уже тогда в ней взращивался и вызревал писатель. А раньше это не приходило мне в голову. Поздние прозрения», – внутренне посмеялась она над собой.

– …Тоскливые мысли убивают. И не с кем за это поквитаться. Кулаки зудят. Шучу. Мне хотелось бы лет до восьмидесяти. Куда там! Хотя бы ещё пару годков протянуть, а там и… навечно… можно на боковую.

…Ты представляешь, какой гад! Его не трогало, какие мучения достались на мою долю. Его волновало, не узнал ли кто-нибудь в больнице о его истинном поведении в нашей семье. Он боялся, что наши друзья узнают, какой он на самом деле. Кто бы это забыл?.. Правильно, что я его бросила.

«Опять бредит?» – забеспокоилась Лена.

– …Почему мужеподобная Милка с широкими прямыми костлявыми плечами, с ногами, по форме напоминающими бутылки, счастливее меня? Именно рядом с ней я часто чувствовала себя не у дел, именно при ней мне больше всего не хватало внимания. И я считала себя несчастной. И ведь выпавшее на её долю счастье мне не годилось, но неотступно преследовало. Прости, прости, Господи.

Слова давались Инне с трудом. Она побледнела, тяжело откинулась на подушку, продолжая что-то слабо лепетать, городить несуразицу. Лицо исказило страдание. Каждая его черточка вопила о боли. Лена в оцепенении следила за отчаянной борьбой, происходящей в организме подруги.

«Вот так же в предынфарктном состоянии бормотал нелепости Григорий Ильич. А через месяц его не стало. Хороший был человек», – проплыло у нее в голове невольное, горькое воспоминание о не случившемся свёкре.

Лена легонько кашлянула, чтобы обозначить свое присутствие. Инна спокойно задышала, заворочалась на постели. Будто и не было приступа.

– Напугалась? Все нормально и обычно. Знаешь, я вот подумала, что работа – дело нашей жизни, но не сама жизнь. Жизнь – это, прежде всего, семья. Зря я в свое время, как ты, не взяла мальчонку на воспитание.

– Боялась, что муж не примет, не полюбит ребенка и сбежит? – неожиданно безжалостно уточнила Лена. И сама испугалась своих слов. Поэтому тут же добавила уже мягче:

– Из тебя вышла бы прекрасная мать. Но во времена нашей молодости считалось зазорным иметь детей вне брака. Я пережила много непонимания. Теперь общество смотрит на такие вещи проще.

Инна не подала виду, что обиделась, не принялась оспаривать, доказывать обратное, но подумала горько: «Крепко вставила!» Внутренний голос обиженно нашептывал ей: «Зачем?». Но она быстро простила Лене неожиданно резкую откровенность и отгородилась от её слов спасительной мыслью: «Трудно знать неприглядную правду и оставаться милосердной. В Лене столько доброты, великодушия, терпения и понимания! Но даже она устала и от себя, и от всех нас».

Они всегда оправдывали друг друга, потому что дорожили своим редким чувством верной дружбы.

– Ты познала материнство и уже не представляла себя без ребенка.

Только и сказала. Но Лена поняла, что прощена.

– Не стоит жалеть ни о том, что уже произошло, ни о том, чему уже не сбыться. Вспоминай племянников. Самым главным делом нашей жизни я тоже считаю оставление после себя хороших детей, своих ли, чужих, всех тех, кому мы отдали свою любовь и знания, – мягко заметила Лена, всё еще чувствуя и переживая свою вину.

Она молча упрекнула себя: «Мне следовало бы подумать, прежде чем говорить. Сейчас бы мне быть в состоянии полного благодушия, а у меня только давящая на мозги тупая усталость».

В ответ на успокаивающие слова Лены Инна утвердительно кивнула. Но опять загрустила:

– Живу я теперь, преодолевая отчаянное сопротивление собственного разума. Часто случается, что не могу распоряжаться мыслями по воле своей прихоти. Я чертовски устала. Злой, острой тоской исходит душа. Хочешь не хочешь, а придётся согласиться с тем, что ничего уже не изменить. У тебя была возможность заглянуть за грань – я о той женщине, – но ты испугалась, не захотела, – продолжила свою предыдущую мысль Инна. – А я вот и без предначертаний, и предвидений сдулась, как воздушный шарик. «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?» Всегда любила Есенина.

И договорила через силу:

– Не хочется уходить. Жалко себя. Мозг будто леденеет, дрожит и звенит, как льдинка в пустом стакане. Всё, крах, кранты. Но смерть – это избавление.

Инна пронзает Лену горьким взглядом. Лена чувствует его гибельную энергию. Её спина деревенеет. Она пытается улыбнуться, но непослушные губы только кривятся.

– Расправь хмурые надбровья, надень усмешку. Держись, боевая подруга. Мы еще повоюем. Ты, как старый верный конь, долго еще будешь топтать нашу грешную землю.

– Сколько еще протяну? Ну, если так, навскидку?

– Прошлый раз тебе повезло – и это с четвертой-то степенью!

«Смерть продолжает свою траурную жатву среди моих друзей: Лиля, Толя, еще одна Лиля, Валя. Кто следующий? Они ушли странно дружно, друг за другом и встали в ряд моей доброй памяти. Теперь вот еще один траурный аккорд возможен. Инна. «А журавлей уносит ветер вдаль». Теряя близких друзей, мы узнаем, как они нам дороги».

– Может, меня раньше скосит. Все мы под Богом ходим, – сказала Лена.

– Прости, истерика от слабости, – откликнулась на поддержку угасающим, как эхо, голосом Инна. – Сама себя не узнаю: стала злой, раздражительной.

– Понимаю.

– Понимать и одобрять – разные вещи. Не видела я себя таковой в этом возрасте. Моя знакомая по больнице уходила из жизни светлой, примиренной. Говорила: верю, верую. А во что – не успела сказать. И я теперь перед последней расправой судьбы…

– Перед горькой несправедливостью судьбы. Самой порой хоть на стенку лезь. Тоже иногда разнюниваюсь. Устала быть сильной. Раньше не до себя было.

Лена говорит, будто в полусне. Речь её становится все тише и бессвязней. Вот уж она совсем беззвучно шевелит губами и временами даже всхрапывает. Но все еще слышит Инну, полностью не отключается.

– Сообщи всем моим друзьям, чтобы не приезжали меня хоронить. Хочу, чтобы меня помнили живой, веселой, энергичной, жизнелюбивой.

«О чем бы ни начинала говорить, все сводит к одному. Оно, конечно…» – с трудом шевелятся мысли Лены.

– Помню, бабушка почему-то очень хотела дожить до весны, а дедушка уходил в мир иной без сопротивления.

– Мои бабушка, дед и мать – все ушли в январе. Может, мне тоже суждено в этом месяце…

После минутного, какого-то глухого оцепенения Инна очень тихо сказала:

– Я боюсь беспомощности, униженного состояния, боюсь быть в тягость. Напоследок хотелось бы узнать или увидеть что-нибудь уж совсем необычное, не укладывающееся в простые привычные понятия. Задуматься об этом, погрузившись в звездный мир своих фантазий и, будто уснув, тихо уйти в небытие.

Инна забылась. Взгляд сделался отстраненным, стылым. Лена понимала, что ей хочется, чтобы её пожалели, защитили от неё же самой. Но мозги и язык словно одеревенели. Наконец она осторожно прильнула к подруге и произнесла с натянутой улыбкой:

– Недавно заглянула в Интернет и увидела детское фото твоего племянника Вовки. Заинтересовалась. «Кликнула» еще, еще. А там целый ворох твоих прекрасных фотографий с его одноклассниками: в школе, в походе, на праздниках. Еще хвала тебе за то, что вносила в их жизнь много радости. А поход расписан так, что можно подумать, будто это было самое замечательное событие их школьных лет. Вспоминал, как осенью, во время уборки школьного двора под твоим руководством они бросали в костер записки с перечислением своих бед, а девчонки закапывали под любимыми деревьями школьной аллеи секретные коробочки со своими пожеланиями на следующий учебный год.

– Какая прелесть! Вот не подумала бы про Вовку. Такой шалопай был! Вахлак вахлаком. А теперь прекрасный семьянин, чуткий отец.

– Знать, была у него добрая душа, только прятал он её под всяким внешним мальчишеским хламом. Насколько я помню, ты всегда его выделяла. В душе. Из троих он был тебе больше всех мил.

Лицо Инны на минуту осветилось вспыхнувшей улыбкой. «Отозвалось сердце. Она словно наполнилась позитивной энергией. Глаза заблестели. Уже не кривится, улыбается», – обрадовалась Лена и тихо поплыла в сказочную страну сновидений.

– …Не сказать, что зажилась на этом свете, но я знаю что почём в этой жизни. Отстрадала свой срок, получила свою долю бед и радостей – и будет.

«Инне просто надо отплакаться», – решила Лена, но все-таки прервала подругу, желая отвлечь:

– Не забыла слова актрисы Фаины Раневской? «Я живу так долго, что еще помню порядочных людей».

Но старая шутка даже усмешки у Инны не вызвала.

– Чувствую, дела мои хуже некуда. Пора и меня призвать к ответу. Там, в небесной канцелярии, меня, видно, уже связали с определенным днем и часом встречи. Наверное, заждались. И где эти врата скорби и надежды, скрытые завесой тысячелетий?

Судьба отмерила мне не так уж мало лет. Это большой подарок. Конечно, питала надежду на большее… Но, примирившись со скорым уходом, я будто успокоилась. Чувство неотвратимо надвигающегося рока уже не лишает меня покоя. Наступило отупение, нет острого лихорадочного желания бороться. Смерть закономерна и беспощадна. Но что-то не дает мне полного освобождения.

– У тебя наступило спокойное упоение собственной мудростью, – благосклонно, но чуть свысока – во всяком случае, Инне так показалось, – сказала Лена. – Может, вера? Мы же на пороге... И понимая глубину нашего незнания…

И продолжила мысль только для себя: «Через шок отчаяния и депрессии… возвыситься до принятия своей судьбы, до удивительного духовного просветления, до необыкновенной благости в душе, до всепрощения – дано не каждому». Звучит как проповедь. А некоторые не позволяют себе ни просить прощения, ни дарить его».

– «Веры тонкая свеча в темноте горит». Эта фраза – из песни Александры Пахмутовой. Вера… Она не помогла, не образумила в самый трудный час моей жизни, тогда, в семнадцать лет. А теперь, что уж, ни к чему. В моем нынешнем положении вера как торжество жестокой бессмысленности. Конечно, хотелось бы почувствовать, что она меня оберегает, защищает и что я вправе принять эту помощь. Но она обязана изменить глубинное сознание, как бы привести ко второму духовному рождению... Но информация об этом часто не страдает добросовестностью. Я позволю себе выразить свое нетрадиционное мнение. Вместо Христа вполне мог бы почитаться кто-нибудь другой, допустим Яков, Иоанн. Да мало ли кто еще? Да и вообще…

Ничего, выдюжила жизнь, выдержу и смерть. Приму её правила игры. Справлюсь. Всевышний дал человеку свободу, и ответственность за свои деяния лежит только на нём. – Голос Инны прозвучал неожиданно резко и отстраненно. – В бытность мою студенческую одному моему другу – он приводил в церковь по праздникам свою очень старенькую бабушку – священник обещал золотые горы, если тот женится на любой из его дочерей. Говорил: «Машину, квартиру, дачу получишь. Можешь до конца жизни не работать, обеспечу». Тошно парню стало. Возмущался: «Скольких же он таких доверчивых, как моя бабуля, обманывал, грабил? Они же в надежде и вере несли ему свои последние гроши. Знать, не верил поп в загробную жизнь, считал профанацией. Далек был от Бога. Кутил, обжирался. Сам был непоправимо непорядочен, а верующим грозил садистскими муками ада». Перестал мой друг свою бабушку сопровождать в церковь. И меня как заклинило.

«Инне явно лучше. Много говорит», – обрадовалась Лена.

– Тот студент понимал, что деньги те не столько рай, сколько ад. Вне всякого сомнения, идея о Высшей справедливости пришла в голову умным людям потому, что на Земле её никогда не было, и нет сейчас. Да простит меня Всевышний, если я не права и если есть в Природе что-то… незнаемое. – Лена замолчала.

– Ты предлагаешь чутко слушать и постигать волю Божию? И тогда крохи предчувствий начнут сбываться?

– Так ведь без посредников.

– Я не словам верю, обстоятельствам и людям.

– Это исповедь уходящего во тьму?

– Нет, не надо! Всё это как в зеркале от зеркала…

– Успокойся, пожалуйста. Просто иногда, когда я начинаю соединять или распутывать нити событий своего жизненного пути, мне кажется, будто кто-то уводил меня то от одной, то от другой беды. Подсказывал, подталкивал, вразумлял. Несколько раз я могла погибнуть. Смешно? Понимаю, выход из сложной ситуации я находила своим умом. Но…

– А где сама ошибалась, там ангел проспал? Вера в Высшую силу – символ дремучей невежественности, – покривила губы Инна, обескураженная неожиданно примитивным признанием подруги.

– Мне были подсказки до того, как суждено было случиться этим событиям. Я не знала, чьи они и, фигурально выражаясь, назвала своего «виртуального помощника» ангелом-хранителем.

– Может, твоя обостренная чувствительность и собственная интуиция тебя выручали?

– Не отрицаю. Но вспомни случай с моей бабушкой. Умирая, она позвала меня, и я приехала.

– Это телепатия. Бабушкины биомагнитные волны долетали до тебя и возбуждали твое биополе.

– А как я поняла, что позывные шли от нее? Я же сразу поняла, что мне надо ехать именно в деревню, а не еще куда-то. Я не знала о тяжелой болезни бабушки.

– Я думаю, твой мозг сам просчитал все варианты и выбрал наиболее вероятный.

– Молодец. А тот случай в лесу? Я гуляла и вдруг почему-то обратила внимание на странную яму. Постояла, оценила её глубину. Это ли не подсказка доброго ангела за час до возможной беды?

– Ты увидела мужчину. Он пошел в другую сторону за молоденькими девушками, но твой мозг-компьютер без твоего указания, как бы бессознательно защищая тебя, начал высчитывать вероятность опасности. Увлеченная сбором грибов и ягод, ты не сознавала ее, хотя по привычке, в силу своей обычной осторожности, прислушивалась и оглядывалась по сторонам. И тут твой мозг забил тревогу, заставляя тебя очнуться, насторожиться, заволноваться и принять меры по собственному спасению.

– Ангел-хранитель не вообще, не случайно, не невзначай подсказывал. Ведь должно было сойтись многое. Мне зачем-то именно в данном месте захотеть углубиться в лес. Я почему-то заинтересовалась и запомнила расположение этой ямы. Почему я опять должна была оказаться поблизости от нее, когда увидела насильника. И так далее.

– Волнение нарастало постепенно, по мере приближения преступника. Возможно, ты тогда уже бессознательно улавливала его возбуждение, это нервировало тебя и тоже способствовало приведению в боевую готовность. Так сказать, в данном случае в твоем организме суммировались два естественных источника и способа защиты и предупреждения опасности. Я благодарю и благословляю Природу, сохранившую в тебе остатки природного звериного чутья.

– Интересная, заслуживающая внимания трактовка. У меня пока не было времени поразмышлять на эту тему. Но как мой мозг-компьютер мог за год предвидеть смерть уважаемого мной человека и тем более сообщить мне об этом… мужским голосом? А кто во время взрыва перенес меня в безопасное место? Рядом никого не было, – напомнила Лена.

– Этого я не могу объяснить. Наука пока не добралась в своих изы-сканиях до таких глубин. И тут ты можешь быть вольна в своих фантазиях. С азартом и страстью возьмись за это дело и предложи что-то органичное, красивое, с мистическим ореолом.

– Может быть, заглянуть в параллельный мир? – насмешливо отреагировала Лена.

– В твоей голове параллельный мир? – фыркнула подруга. – Хотя… всё может быть.

– Я изрядно устала. Мы и не заметили, как наша зима уже на пороге. Дни, годы – опавшие листья с древа нашей жизни. Надеялась дожить, стать ветхой, седой, как старое высохшее дерево. Но не уродливой!

Время неумолимо. Известный философ Лосев утверждал: «Нет никакого времени. Есть вечность и есть миг жизни». Люди придумали понятие времени для бытового и научного удобства. Смерть… Перед ней все проблемы мельчают. Она становится главной. Она уже за спиной, в двух шагах. Подкарауливает. Думаешь, не уследит, расслабится? Не спрячешься. С ней такие шутки не проходят.

А если подойти с другой стороны: чем ближе к смерти, тем ближе к своим родным… Моя очередь, её не пропустишь. Никто из тех, кто после меня, свою очередь не уступит, не поменяется со мной. Ей редко перечат, обычно с ней не связываются, но я не сдамся без боя! Только боль в душе день ото дня почему-то всё глубже, сложнее, пронзительнее, будто наступает момент перелома, и я в другом мире, по ту сторону…

А что дальше? Бунин не верил в загробную жизнь. Говорил: «Есть начало жизни, значит, есть её конец». Будто технарь. А он религиозным был. Правда, в последние годы он больше политическими страстями жил, а не уповал на Господа. Жанна утверждала, что страх смерти – неверие Богу. Она права. Хотя смотря что понимать под словом «Бог».

«И что это я разнюнилась? И настроение Лены под стать моему собственному. Я должна держать себя в руках», – подумала Инна, отвечая на свои невысказанные вслух мысли.

– По статистике, больные, верящие в свое выздоровление, живут на десять-пятнадцать лет дольше. Вот так-то, – сказала Лена. Знаешь, когда я готовилась к операции, моя подруга Тамара Веберг сказала мне: «Ты должна выжить. Если не тебя Богу спасать, то кого?» Она зародила во мне надежду и тем помогла выжить. Так вот о тебе я могу сказать то же самое. И буду за тебя молиться во исполнение.

«Если завтра будет солнечный день, мы еще долго продержимся. Нелепо верить в такое, – подумалось Лене. – Но светлое чувство надежды приходит ко мне с каждым ярким рассветом. Во мне пробуждаются безграничные возможности, которые, правда, быстро затухают. И все же болезненные ощущения заглушаются желанием и способностью к творчеству.

Спокойно, мужественно умирает Инна. А я как буду? Я боюсь. Перед компанией друзей нипочем не созналась бы в этом. Только перед Инной могу быть откровенной и смешной», – вздохнула Лена, недовольная ходом беседы с подругой и своими мыслями.

Ей вдруг почудились большие, нежные, отзывчивые руки Андрея и нестерпимо захотелось в их колыбель. «Еще чувствую. Рано мне уходить».

– Кажется, Василь Быков говорил, что «готовностью к достойной смерти определяется человек».

«Зачем она опять об этом? Разве нервная встряска идет ей на пользу? Слишком жестоко…» – недоумевает Лена.

– Я обнаружила в себе совершенно неожиданное свойство. Оказывается, я могу терпеть боль даже не во имя чего-то высокого, а просто ради того, чтобы прожить еще один день, чёрт его побери! Хотя какая это жизнь? Так – одно название. Когда дни сочтены, говорить, мол, не скорби, не кручинься – смешно и непорядочно.

Горькая усмешка скользнула по губам Инны. И, тем не менее, она добавила с теплой грустью:

– Не зря тебя судьба пока оставила на земле. Возможно, затем, чтобы ты до конца довела уже начатое, дописала книги или на маленького внучка подольше порадовалась.

– Как ты переносила последнюю серию химий? «Я уже спрашивала? Склероз».

– Все съеденное сразу просилось обратно, а я шутила: «Это хорошо, мне стоит немного похудеть». В нашей палате была только «именитая» публика – те, которые не меньше трех сроков отлежали под жуткими капельницами. Способность переносить яд и боль у всех разная. Некоторые пребывают в состоянии полуанабиоза, а меня «трясет», как грушу. Рада бы в рай, да…

– Не впервой. Если что, снова выдержишь, ты мужественная.

– Мне бы американскую химию влить. Говорят, она легче переносится. И тут обштопали нас, гады! А если вдруг…

– Бог даст, обойдется.

– Ну, а если?..

– Возьму отпуск.

– Тебе же раньше лета не вырваться.

– Вот и не спеши. Возьму, когда захочу. Я могу себе это позволить. Хоть сразу после завтрашней встречи. Мне не откажут, пойдут навстречу. Дадут, сколько попрошу. А подмену я сама организую. Так надежней.

– Ну, это уж слишком. Перекраивать ради меня свои планы? Не обременяй себя.

Её отказ прозвучал мягко и совсем не обидно.

– А может, ко мне на недельку-другую? Отойдешь душой, отвлечешься, уверенней почувствуешь себя.

– Нет страха, что проблем со мной не оберешься? Я не буду тебе в тягость, не доставлю много хлопот. Я буду стараться, – с непонятным, неожиданным для Лены трогательным смущением в голосе сказала Инна.

«Надо же, согласилась», – удивилась Лена покладистости Инны. Она догадалась, что Инна ждала этой её последней помощи, но не предполагала такой быстрой «сдачи подруги в плен». Значит, она в ней очень нуждается.