Текст книги "Дар юной княжны"
Автор книги: Лариса Шкатула
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Герасим правил лошадьми и оттого сидел спиной к товарищам. В другое время он весь бы извертелся, прислушиваясь к их разговорам, и завидовал бы, что они общаются между собой без него. Но сейчас рядом с ним сидела Катерина, любимица и заноза смолянских жинок.
Общительная, незлобливая певунья – многие женщины хотели быть её подругами, но ещё больше они опасались взглядов своих чоловиков на строгую красавицу-вдову. Да, строгую!
Впервые за четыре года вдовства позволила она себе поднять глаза на постороннего мужчину. А как подняла, так и не смогла опустить, так и утонула в синих, морем просоленных глазах матроса.
В тот день приезда циркачей будто бес в неё вселился: толкал, тормошил – иди, делай что-нибудь, а то так и пропадешь в одиночестве. Пошла, закрыв глаза, а вон как все обернулось! Как силен, как ловок её коханый! Стыдно теперь признаваться Катре, что выходила она замуж за своего Миколу без любви. Пожалела худенького, без памяти влюбленного в неё хлопца. Да и будущий свекор, человек селянами любимый и уважаемый, не выдержал, вмешался: смилуйся, Катерина, чахнет по тебе сын! Он хороший, добрый, ты его полюбишь! Не успела она полюбить Миколу – погиб на войне, недолго радовался семейной жизни. Жалела тогда вдова молодая, да и старики горевали, что не оставил Микола после себя сынка. А сейчас думала, что, может, оно и к лучшему. Куда бы она одна, с ребенком, в такую лихую годину!
Под мерный стук колес хорошо думалось и Герасиму. Он ещё не сказал Катерине – все некогда было, – что везет свою ладушку к родителям в Мариуполь. Если доберутся, конечно. Там они свадьбу сыграют, чтобы все было по-людски. Мать, небось, уже и надежду потеряла увидеть в доме невестку да внуков!..
Герасим скосил глаза на прижавшуюся к его плечу Катерину. Та поймала его взгляд и тихонько запела: "Цвите терен, цвите ясный, тай цвит опадае…" Сидящие в тачанке примолкли. Слов никто не знал, но песня казалась такой знакомой, родной, навевала грусть и уводила куда-то… Поручик слегка приник к Ольге: она поддерживала его за плечи, оберегая от толчков избитое тело. Ему вдруг, к великому стыду своему, захотелось плакать: в последнее время судьба бросала его то вверх, то вниз – от отчаяния к надежде, – и, видимо, под напором жизненной стихии давала трещину его прежде такая закаленная воля. Душа требовала передышки, потому сейчас, в эту минуту, ему не нужно было ничего другого, кроме присутствия рядом этой необыкновенной девушки; хотелось просто ехать и ехать неизвестно куда под эту прекрасную украинскую песню…
А в сердце Ольги потихоньку вливалась умиротворенность и, пусть кратковременный, но покой. Это было тем более странно, что впереди у неё не было ничего определенного. Жива ли, здорова ли ничего не ведающая о ней тетка? Пока Ольга ехала в никуда, и каждый час, каждую минуту неутомимая ткачиха-жизнь плела и плела невидимые нити от неё к Катерине и Герасиму, к обоим Аренским, к поручику, затихшему у её руки.
Аренский старался не смотреть на прелестное, бледное лицо княжны, но не мог вопреки всему оторвать от неё взгляда. Что с ним творится: недавно похоронил Наташу, а уже опять влюбился. Как мальчишка! "В отцы ей годишься, – укорял он себя и тут же возражал, – какие отцы, всего пятнадцать лет разницы между ними, ровесница Наташи! Только на этот раз не суждено взаимности дождаться. Есть вон пошустрее, помоложе". Аренский неприязненно глянул на Вадима. "Не такой уж он и больной, чтобы так наваливаться на бедную девочку!" А вслух спросил:
– Послушайте, Вадим, мы ведь до сих пор так и не знаем, что случилось с вашим отрядом и как вы оказались в плену?
– Видите ли, – поручик с сожалением отодвинулся от своей сестры милосердия и осторожно выпрямился, проверяя, не ушла ли боль; поморщился болело по-прежнему, – когда налетела Полина, мы не были застигнуты врасплох, но уж очень силы были неравны. Приблизительно, один к четырем.
– Трудновато вам пришлось, – прокомментировал внимательно слушавший Алька.
– И не говори! – поручик горестно вздохнул. – Полковника убили сразу. Почему-то таких настоящих героев бог забирает к себе в первую очередь. К тому же, мы возвращались из рейда, и патронов у нас оставалось совсем мало. Но я отомстил за Алексея Викторовича: две обоймы расстрелял – а стреляю я не очень плохо, – пока меня схватили. Как-то, знаете, увлекся, не оставил для себя последний патрон.
– Ну и слава богу, – успокоил его Аренский, – значит, рано ещё вам о смерти думать, недаром же судьба послала нас на выручку.
Все помолчали. Тачанка подпрыгнула на ухабе, и Зацепин болезненно крякнул. Сдерживая стон, он вдруг сказал:
– Александр Трофимович Овчаренко…
Ольга вздрогнула.
– Что с вами, Вадим?
– Привыкаю к своему новому имени.
– Наталья Сергеевна Соловьева, – медленно, как ученица начальной школы, выговорила Ольга.
– Это, Оленька, не повод для шуток, – рассердился директор труппы, он же силовой акробат. – Если нам до сих пор везло, вовсе не значит, что нашими легендами не придется пользоваться. Все, как говорится, под богом ходим! Может, эти документы вам жизнь спасут. Впрочем, аристократы всегда вели себя легкомысленно. Вон и власть проморгали: рабочие и крестьяне проворнее оказались. Упустили от века свое, поручик!
– Ну, это пока неизвестно. Идут бои…
– Известно, батенька, известно! В конце концов они все равно победят. Что вы хотите, весь народ поднялся!
– Вы сказали: они. К кому же вы себя причисляете?
– К славному племени бродячих артистов.
Аренский улыбнулся.
– Я уже говорил своим товарищам: искусство – внеклассово. Взять хотя бы нашу столь причудливо сложившуюся труппу: Оленька – княжна, Герасим мещанин, Катерина – крестьянка. А мы с Алькой просто – циркачи. От роду.
– Нет, милейший, тут у вас явная прореха: почему это циркач неизвестно кто? Передергиваете, каждый имеет свое происхождение.
– Да ни к чему нам оно! Это в обычной жизни нужно происхождение, для торжества социального неравенства. Повесил на всех таблички, как в музее, и дальше своей черты следовать не моги. А в цирке вы будете таким, как все, циркачом!
– Хорошо, я согласен. Вот только мать проведаю, и можете мной располагать.
– Иронизируете?
– Отнюдь. Новая власть, верно, создаст свою армию, старые кадровые офицеры ей вряд ли понадобятся. Остается одна дорога – в цирк!
– Зря вы так: кто бы к власти ни пришел, рано или поздно уйдет, а цирк будет жить и при тех, и при других. Как говорится, аре лонга, вита брэвис.
– Искусство долговечно, а жизнь коротка. Неужели все циркачи знают латынь?
– Ладно, смейтесь! Только я ведь год на юридическом отучился. И не последним студентом был, ей-богу!
– Чего ж бросили?
– Мама от нас ушла, – сказал вдруг притихший Алька, – а я маленьким был.
Повисло неловкое молчание.
– Вы, Наталья Сергеевна, сами откуда будете? – копируя мещанский говорок, спросил поручик. Когда он сидел вот так, привалившись к боку Ольги, исходящее от неё тепло или что-то неуловимое заставляло его забыть о больных ребрах и избитом теле и будто вливало новые силы в его кровь.
– Не знаю. Интернатовские мы. Подкидыш.
– А та бель энконю [21]21
Бель энконю – прекрасная незнакомка (франц.).
[Закрыть], что перевязывала раны солдату?
– Она тоже из Петербурга, как и вы.
– И мы до сих пор не встретились?
– Уже встретились, – вздохнула Ольга.
– Да-а, – растерянно протянул поручик. – Что же нам теперь делать?
– Жить, – резко отрубил Аренский, словно Зацепин спросил что-то неприличное.
Ох уж эти аристократы! Вечно они носятся с вопросами: то – что делать, то – быть или не быть? Да если б он, Василий, без конца задавал эти вопросы, вместо того чтобы действовать, он и Альку бы не выходил, и сам в петлю слазил.
Весна двигалась быстрее, чем тачанка. Будто по мановению волшебной палочки стремительно таяли сугробы. Еще вчера раскисшая дорога сегодня подсохла, и колеса уже не вязли в колее, а весело постукивали.
Солнце припекало. Ольга расстегнула верхнюю пуговицу кацавейки, а Герасим полушубок просто накинул на плечи. Солнце и прижавшаяся к плечу Катерина разморили его. Он даже не подстегивал лошадей, они бодро трусили сами. Казалось, войны нет и в помине, а они просто едут домой после работы, и ничто уже не нарушит мерного ритма езды.
Но вот тачанка въехала в лес, и картина резко изменилась. Вместо чистого весеннего воздуха пахнуло гарью и запахом разложения, приторным, сладковатым. Совсем недалеко от дороги в неестественной позе лежал труп красноармейца: от удара саблей его голова упала на плечо, а над кровавой раной вовсю роились мухи. Чуть поодаль, точно споткнувшись, завалился на поваленный взрывом ствол дерева "доброволец" в черной полевой форме. Пуля прервала его бег, и рот убитого все ещё был открыт в беззвучном крике.
Ольга с Катериной испуганно оглядывались по сторонам. Мужчины напряженно замолкли. Даже беспечный, как весенняя пичуга, Алька притих и тревожно заглядывал в глаза взрослых. Лошади сбавили шаг и едва тащились, вовсю понукаемые Герасимом.
"Господи, – мысленно вопрошала Ольга, – что же это – они до одного перебили друг друга, и некому по-христиански похоронить мертвых?!"
– Дела-а, – негромко произнес поручик, – кажется, бились до последнего патрона.
Лес, казавшийся им поначалу небольшим, похоже, и не думал заканчиваться. Наоборот, деревья становились все гуще и толще, дорога все сырее. Уже кое-где виднелись остатки сугробов: видно было, что солнце пробивается сюда с трудом.
– Может, мы не туда свернули? – высказал предположение Аренский. Судя по всему, эта дорога никак не может вести к жилью, а в дремучей чаще нам делать нечего.
– Из всех других она была самой накатанной, – слабо возразил Герасим, сам начиная сомневаться в правильности выбранного пути.
Прошло около суток с той поры, как они отъехали от Смоленки. Переночевали без происшествий, остановившись у небольшой прозрачной речушки. Густой, хотя ещё не зазеленевший кустарник, нависший над водой берег удачно скрывали их временное пристанище. Дым от костра ветром уносило за реку. Катерина сварила удивительно вкусные щи из двух свиных ножек, полученных в качестве оплаты представления. и молодых листочков крапивы, пробившихся в неглубоком теплом овражке. Остатками щей позавтракали утром, а обед прошел всухую, на колесах: Василий выдал всем по куску сала с хлебом и по вареному яйцу. Запили водой из фляжки.
А лес все не кончался. Солнце стремительно закатывалось, деревья будто надвигались на путников, и отовсюду резко потянуло сыростью и холодом. Ольга набросила платок, а поручик украдкой придвинулся к девушке: ему казалось, она мерзнет, но обнять её и прижать к себе он не решался.
Между тем стемнело. Лошади плелись по дороге; люди уже не подгоняли их, полностью доверившись чутью животных.
Но вот – о, чудо! – впереди блеснул свет, и путешественники ожили, тачанка покатилась быстрей: теперь казалось неважным, кто там, впереди, развел костер?
Пламя костра приближалось. Уже можно было разглядеть сидящих возле него людей; слышался оживленный говор, фырканье лошадей. Между деревьями замелькали кибитки.
– Цыгане!
Это было неожиданно, странно, ни на что не похоже. Вернее, похоже на жизнь без войны, потому в первую минуту после остановки приезжие не решались двигаться. Стайкой выбежало несколько цыганят. Они было двинулись к тачанке, но поднявшийся с ближайшего пня высокий пожилой цыган гортанно прикрикнул на них. Ребятня слегка отодвинулась, но совсем уходить явно не собиралась.
Цыган, по виду главный среди сородичей, медленно подошел. Серьга в его ухе зловеще блеснула при свете костра, а кнут в руках не наводил на мысли о миролюбии. Впрочем, что там кнут против их пулемета!
На всякий случай Герасим украдкой сжал маузер. Однажды ему пришлось стать свидетелем разборки между двумя ворами. Один был вооружен пистолетом, бравировал превосходством, раскручивал оружие на пальце, а другой в это время, – вроде почтительно склонившись перед ним, – выхватил и-за голенища нож и метнул вооруженному прямо в горло. С той поры он старался никогда не расслабляться в подозрительных ситуациях.
Аренский, похоже, ничего подобного не знал. Он соскочил с тачанки и, почтительно поклонившись, – старшему по возрасту! – подошел к цыгану. В последнее время он всегда мучился, как обращаться к посторонним: господин, товарищ, сударь? Потому сказал без затей:
– Здоров будь, человече!
– И ты, брат, будь здоров, – сдержанно ответил ему цыган, внимательно вглядываясь в лицо и, секунду поколебавшись, пожал протянутую руку.
– Повозка, вижу, боевая, – чисто по-русски произнес он, – а вы все в штатском. Разведка?
– Какое там! – по-простецки махнул рукой Аренский. – Мы есть самые мирные штатские люди. Цирковая труппа. Скорее, её жалкий кусочек. А тачанка, это так, по случаю нам досталась.
– Этот случай может вам выйти боком, – покачал головой цыган. – Лучше бы вам любую захудалую телегу.
– Мы бы и рады, да где ж её взять? Разве вот с вами на кибитку поменяться.
Василий Ильич сказал это просто так, безо всякой задней мысли. Он знал, что для кочевников кибитка – дом на колесах – жизненно необходима. Но они продолжали разговаривать на эту тему, словно не было по обе стороны людей, молчаливо ждущих окончания разговора, словно циркачи только для того на тачанке и приехали, чтобы сменять её на что-нибудь мирное.
– Есть у нас хорошая кибитка, – сказал между тем цыган-предводитель, – хозяева, два молодых парня, думаю, не скоро станут в ней нуждаться: их вчера деникинцы мобилизовали. Вернутся, что-нибудь придумаем. К кибитке предлагаем одну нашу лошадь вместо ваших двух. Подумайте, лошадь у нас тоже не старая, трехлетка; не такая быстрая, как две ваших, но выносливая.
"Две лошади на одну, – пронеслось в голове Аренского, – а равноценный ли это обмен? Как пить дать, надуют, одно слово – цыгане!"
– Продешевить боишься? – насмешливо спросил цыган, точно подслушав его мысли. – Мы ведь вам не просто повозку даем, дом: ехать можно, жить можно, – мы так строим.
– А зачем вам-то военная повозка? – не удержался от вопроса Василий.
– Я же не спрашиваю, где вы её взяли? – отпарировал цыган.
– А, леший с вами, – решился наконец Аренский, – берите, была не была!
Они ударили по рукам.
Цыган подошел к костру и сказал соплеменникам несколько фраз. В ту же минуту лесная тишина разорвалась шумом, смехом, мужчины куда-то побежали.
– Разгружайтесь! – только и успел крикнуть товарищам Аренский, как цыгане окружили их и стали стаскивать на землю узлы.
– Что вы делаете? – попытался возмутиться Герасим.
– Почему мешаешь? – одернул его вожак. – Пусть помогают. Не беспокойтесь, мы не у всех воруем, ничего не пропадет!
Две цыганки, звеня монистами, потащили к костру Ольгу с Катериной.
Старшая, как она представилась, Татьяна, склонилась к Ольге и гордо кивнула на вожака.
– Муж мой, он сделает все, как надо. Не обидим. Свою кибитку отдает сто лет будете ездить, не сломается.
– Зачем же вы меняетесь? Разве вам самим она не нужна?
– Нужна, моя красивая, очень нужна! Только ваша тачанка ещё нужнее. Я уж думаю, не наколдовал ли муж, не завернул вам сюда дорогу? Он может!
Она тихо засмеялась.
– Давай, милая, погадаю тебе. Всю правду скажу: что было, что будет…
Ольга невольно отдернула руку – никогда прежде с цыганами она не сталкивалась и, как оказалось, в глубине души их побаивалась. Цыганка истолковала её жест по-своему.
– Гордишься? Кто голову высоко держит, тот ямы у себя под ногами не видит!
В любом другом случае Татьяна принялась бы уговаривать неопытную девчонку, – мало ли у цыган приемов для молоденьких дурочек! Но в Ольге, независимо от внешней доброжелательности, цыганка своим острым чутьем на людей, развитым веками борьбы за выживание, она почувствовала высокорожденную с их ненавистным цыганам умением ненавязчиво дать понять, насколько ниже по крови стоящий перед нею. Но она тоже – не прах у ног! Татьяна – жена баро, любимая жена, которая родила мужу восьмерых детей! Пусть эта гадже [22]22
Гадже – чужачка (цыган.).
[Закрыть] проживет так же…
– Подождите! – теперь Ольга схватила цыганку за руку, мысленно проклиная себя за это "лиговское", как шутил дядя, выражение лица. – Я ведь тоже… гадать могу.
Она сделала вид, что разглядывает ладонь Татьяны, а сама просто представила себе цыганку… вчера. Да-да, именно вчера случилось у этой женщины несчастье. Старшие сыновья… Ольга и не заметила, как стала говорить вслух.
– Миша и Гриша, – подхватила цыганка и сразу поникла, будто жизненная сила из неё стала быстро уходить. – Близнецы… Деникинцы на войну забрали. Отец отдавать не хотел, так его офицер в лицо ударил. Цыгане такое не прощают!
– И потому вам наша тачанка нужна? И обе лошади – для погони?
Цыганка, не отвечая, пристально разглядывала Ольгину ладонь.
– Ты и правда многое можешь узнать. Лучше, чем я. Только самой себе гадать трудно, потому меня послушай: через черного человека с друзьями расстанешься. Вера тебя спасет. В себя верь, дар в тебе великий. До больших высот дойдешь, но много бед тебя ожидает. Смерть рядом стоять будет, но ты не бойся, иди, куда шла, твоя линия жизни – долгая.
– Теперь – иди! – цыганка оттолкнула её от себя. "Русская женщина к себе бы прижала, – подумала Ольга, – а эта будто собственной доброты пугается… Или не хотят они в свой мир чужих пускать?!"
Цыганка, гадающая Катерине, привычно частила, разглядывая её ладонь.
– Позолоти ручку, красавица, без денег мое гадание правды не скажет!
– Да где ж я тебе денег возьму?! – возмутилась хозяйственная Катерина, невольно касаясь заветного платочка на груди, в котором хранилась на черный день серебряная монетка.
Но цыганку этим притворным возмущением было не обмануть. Она заглянула молодой хохлушке в глаза и сказала повелительно:
– Для себя – не жалей! Судьбу можно задобрить. Я тебя хочу от беды предостеречь. Кто знает, тот вдвое сильней незнающего!
Катерина, завороженная её взглядом и проникновенным голосом, достала заветную монету, которая тут же куда-то исчезла. Впрочем, цыганка не дала ей об этом размышлять.
– Ах, красавица, для больших ты дел на свет родилась! Как тесно птице в клетке, так тебе сейчас тесно, – не твоя это жизнь. Скоро встретишь ты своего суженого, но не узнаешь. Будешь убегать, рваться, но не уйдешь: он твоя судьба. Черным человеком его зовут, боятся, но ты его королевой станешь, только ты сможешь им повелевать. Богатой тебя сделает, но не будешь ты счастлива через это богатство. Ты его силу пересилишь, сама станешь…
– Нет!!! – закричала Катерина, вырывая из рук гадалки свою руку. – Беду хочешь накликать? Врешь ты все!
– Я – вру?! – подбоченилась цыганка. – Да я лучше всех в таборе гадаю. Что говорю – все сбывается!
Катерина торопливо пошла прочь, крестясь и сплевывая на ходу. "Не нужен мне другой суженый, я своего уже нашла!" И старалась не слушать летящее вдогонку: "От судьбы не убежишь!"
Алька неожиданно для себя стал предметом повышенного внимания цыганской детворы. Они, видимо, знали, что такое цирк, и просто засыпали его вопросами:
– Ты что делаешь в цирке? Акробат? Что это такое? А медведь у вас есть? Или змея? А женщина-силач? Покажи, что ты можешь? А танцевать умеешь? Вот так!
Маленький цыганчонок заплясал прямо перед ним: его ноги в старых ботинках мелькали в такт мелодии, которую для него тут же стали напевать его товарищи, смуглые ручонки пробегали по собственному телу, как по клавишам, и при том он по-взрослому смешно выкрикивал: ий-эх!
Алька искренне похвалил малыша:
– Здорово, я бы так не смог!
– Совлахава? [23]23
Совлахава – честное слово (цыган.).
[Закрыть] А в цирк бы меня взяли?
– С дорогой душой! – ответил юный акробат.
– Сейчас не могу, – по-взрослому вздохнул цыганчонок, – семью кормить надо. Дадо [24]24
Дадо – отец (цыган.).
[Закрыть] умер, а я, если хочешь знать, больше матери зарабатываю!
– Опять, Ленька, хвастаешься? – подражая взрослым, строго сказала незаметно подошедшая девочка.
Малышня почтительно замолкла. Девочке было не больше двенадцати, но она уже казалась маленькой женщиной. Длинные юбки, цветная шаль на плечах, – ни пальто, ни полушубка для холодной весенней ночи; но она, казалось, не замечала холода.
– Рада, – представилась она, вплотную подойдя к Альке. Таких красивых девочек он ещё не видел. Всю жизнь проводя среди взрослых, Алька казался себе маленьким, но, если бы они померялись ростом с Радой, она не достала бы ему и до уха.
Вьющиеся каштановые волосы девочки были заплетены в тугую косу, украшенную зеленой лентой. В ушах сверкали золотые сережки, но ярче золота сверкали её огромные черные глаза, которые она время от времени прикрывала длинными густыми ресницами, точно бабочка крыльями. У Альки даже в горле пересохло.
– Арнольд Аренский, – с запозданием сказал он.
– Скажи, нравлюсь я тебе? – спросила Рада, поводя по-детски худеньким бедром.
Чувствовалось, что она – большая непоседа, на месте ей трудно было устоять: она потихоньку перебирала ногами и даже крутилась вокруг мальчишки, будто невзначай задевая его юбками.
– Нравишься, – буркнул Алька, чувствуя какой-то подвох в её вопросе.
– А ты бы на мне женился?
– Я на тебе женюсь! – отчаянно выкрикнул подслушивающий их маленький танцор. – Со кэрэса? [25]25
Со кэрэса – что ты делаешь? (цыган.).
[Закрыть] Ты же рома! [26]26
Рома – цыганка (цыган.).
[Закрыть]
– Бида манге! [27]27
Бида манге – горе мне! (цыган.).
[Закрыть] – всплеснула руками Рада, и это резкое движение никак не вязалось с её подчеркнуто неторопливой речью. – Мой дадо был гадже [28]28
Гадже – всякий не цыган (цыган.).
[Закрыть]. И мама нагадала, что я тоже выйду замуж за гадже.
– Женился бы, – твердо сказал Алька, в момент забывая свое недавнее желание подрасти и жениться на Ольге. Девочка отвела его в сторону.
– Держи! – она что-то сунула ему в руку. – Это кольцо, серебряное, дадо маме дарил, когда жениться хотел. Теперь я дарю тебе. У нас цыгане своим суженым золото дарят, но это кольцо особенное, понимаешь?
– Понимаю, – тихо кивнул Алька.
– Смотри, другой слова не давай, раз со мной обручился! – И она скрылась за деревьями, оставив ошеломленного Альку одного.
В это время цыгане отвели тачанку с поляны в темноту деревьев, а на её место пригнали большую ладную кибитку, которую тащила крепкая лошаденка.
– Кара! – похлопал её по холке вожак, говоря языком цыган – баро. – Не пожалеете, работяга.
Он шумно вздохнул и как-то поспешно отошел. Теперь цыгане стали помогать циркачам укладывать скарб в кибитку, попутно объясняя, где что лучше класть, чтобы необходимое всегда было под рукой.
– Век живи – век учись! – покачивал головой Аренский. – Кажется, всю жизнь кочую, думал, все премудрости дорожные постиг, а вот поди ж ты…
После работы артисты присели у костра поужинать. Пока доставали свои припасы, маленький танцор Ленька принес им два котелка ещё теплой ухи.
– Баро передал! – звонко выкрикнул он. – Мы-то уже поели, а вам с дороги – не помешает.
Аренский с Катериной разлили уху по мискам.
– Ах, ушицу век не ел! – причмокивал Герасим. – Домом пахнет, азовская-то рыбка!
Остальные не приняли его шутливого тона: у поручика к ночи разболелись поломанные ребра, и, чтобы не застонать, он до боли закусывал нижнюю губу перехваченный им жалостливый взгляд Катерины вызвал у него досаду: не хватало ещё у женщин жалость вызывать. И даже хотелось ей нагрубить, мол, смотри лучше на своего Герасима, уж у этого амбала ничего не болит!
Катерина и вправду, вспоминая гадание глупой цыганки, судорожно ухватилась за Герасима, стараясь не думать о её словах: черный человек, это ж надо такое придумать! Брюнет какой, что ли? Может, цыган? И тут же торопливо перекрестилась: тьфу, нечистая сила, чтоб язык твой поганый отсох!
Аренский, как всегда, мучился нехорошими предчувствиями и тщетно пытался придумать, как их избегать, куда запрятаться, в какую нору забиться?! Был бы аэроплан или, на худой конец, воздушный шар, чтобы перелететь на какой-нибудь необитаемый остров, чтобы там переждать всю эту заваруху!
Алька вызвался отнести хозяевам пустые котелки в надежде ещё хоть разок увидеть Раду: произошедшее с ним недавно казалось невероятным и таинственным и будоражило сердце подростка. Ольга и не подозревала, что потеряла своего самого горячего поклонника.
Циркачи ещё какое-то время в задумчивости сидели рядом, как вдруг от укрывшегося за деревьями цыганского табора донеслась тягучая гортанная песня. Она медленно поплыла над заснеженным лесом, точно птица крылом, коснулась артистов и позвала за собой. Первой нерешительно поднялась Катерина, за нею встал Герасим, Аренский пошел рядом, приобняв их за плечи; опираясь на руку Ольги, заковылял следом поручик.
Цыгане, похоже, не удивились их приходу. Баро кивком указал гостям на одно из бревен, которое поспешно освободила ребятня.
Песня взвилась в небо, точно пламя костра, и погасла в ночной высоте, а на смену ей тотчас полилась другая… украинская. Цыгане повели её на голоса, но со своим особым колоритом, отчего украинская песня получила как бы новую жизнь.
– Чы вы розумиете украинску мову? – изумленно спрашивала Катерина.
– А как же, – степенно отвечала старшая из цыганок. – Нам по-другому нельзя: по чьим землям ходим, тот язык и учим. Это наш хлеб!
Но они не могли просто сидеть и разговаривать, как селяне после тяжкой работы, и вот уже юная цыганка начала потихоньку отбивать каблучком другой такт, а её подружка повела плечами и притопнула ногой. Вдруг разом будто взметнулся вихрь и взлетели с поляны мотыльки. Загремел неизвестно откуда взявшийся бубен, зазвенела струнами гитара, учащая ритм, задвигались плечи, заструились юбки, опять запели цыгане, но уже что-то зажигательное, отчего почти вся цыганская молодежь пустилась в пляс. Эх, ромалэ!
А к циркачам между тем подплыла цыганка: юбки вокруг бедер танцуют, руки, точно два крыла – вот-вот взлетит, каблуки дробь отбивают. Давайте, выходите и вы, стряхните тяжесть с души, взвеселите тело! Не выдержала призыва Катерина, выскочила к танцующим. Ах, как она плясала! Ни в чем не уступала цыганкам, хотя её движения были совсем другие, более плавные, но не менее притягательные. Герасим не сводил с неё влюбленных глаз. Загляделся с восхищением поручик. Подошедший к костру Алька даже рот приоткрыл: вот это да!
"Война же, – удивленно думала Ольга, – война! Разве они не знают? Почему веселятся? Почему живут только сегодняшним днем? Хотя каким днем ещё жить, если не сегодняшним? Сегодня день, завтра день – так и проходит жизнь! Нельзя, видимо, откладывать её на потом".
Глядя на танцующих, мсье Ломбер, обучавший институток менуэту и полонезу, непременно скривился бы: эти вульгарные танцы простонародья! Почему же они не оставляют равнодушной её, аристократку?
Поручик Зацепин между тем смотрел на отрешенное лицо его доброй феи. Что с нею? Чем обеспокоена эта милая, добрая девушка, в которую, кажется, он втюрился с первого взгляда?.. Он украдкой потрогал ноющие ребра и невольно поморщился: вот напасть-то! Постыдная хвороба. Куда ни шло ещё боевое ранение, к примеру. А то – избили! Сапоги у этих мерзавцев кованые, били, точно лошади копытами… Зацепин опять поймал устремленный на него женский взгляд: теперь на него проницательно смотрела жена баро, Татьяна. Не жалость была в её взгляде, а просто сочувствие. Странное, с точки зрения поручика. А ещё говорят: цыганский глаз – волчий глаз. Мол, ничего они без выгоды для себя не делают. Тогда откуда это?..
Ольгу же мучило самое обычное чувство зависти: почему она не может так же самозабвенно, без оглядки на условности, броситься в вихрь эмоций пусть даже это просто танец у костра? Почему постоянно помнит свое княжеское происхождение вместо того, чтобы жить, как хочется?!
