Текст книги "Дар юной княжны"

Автор книги: Лариса Шкатула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Голос его слегка дрогнул. Ян зашел за хозяином в другую комнату и ахнул: одна стена её была полностью увешана оружием. Чего здесь только не было! Сабли, шашки, рапиры, какие-то изогнутые в виде полумесяца клинки, которым Ян не знал названия.

– Здорово! – юноша замер от восхищения.

– Нравится?

– Еще бы.

– С мальства собираю. Видно, боевой дух ко мне от предков с кровью перешел – перед хорошим оружием устоять не могу. Самого-то в армию не взяли. Плоскостопие вроде. Ну, так я по-другому свою страсть тешил.

– Да, от такой страсти и я бы не отказался.

– У тебя, хлопец, все впереди. Если мой азарт по сердцу пришелся, приезжай, когда война кончится. А пока дам тебе вот этот кинжал. Не потому меняюсь, что плох он. Только думаю, такой ещё достать можно, а вот твой редкий. Но и этот – смотри, какая сталь! Металл может рубить. И хлеб порежешь, и при надобности защитить себя сможешь.

– Батя опять своими цацками хвастается? – послышался голос вернувшейся в комнату Дарьи.

– Опять, – подтвердила Галя, – за диковинный ножик душу черту отдаст!

– Насмотрелся? Пойдем, а то бабы мои раскудахтались. Поснидаем. Мабуть, ты голодный?

– Как волк! – признался Ян.

Они вернулись в горницу. Стол наполовину был накрыт, на лавке лежала приготовленная Галей мужская одежда. Девушка продолжала с шумом рыться в сундуке.

– Хочешь сейчас переодеться али после еды?

– Переоденусь, умоюсь, если хозяева не возражают, а тогда и за стол.

– Я тебе солью, – вызвался старик. – Мы ж не познакомились! Зови меня Прокопыч. А тебя как?

– А меня – Ян.

– Имя наче польское. Ты не поляк будешь?

– Наполовину. Мама – украинка. С Прикарпатья.

Хлопец ухал и крякал, обливаясь колодезной водой, что принес ему Прокопыч. Потом надел чистую, ношеную, хоть и без потертостей, рубаху, штаны и сразу почувствовал себя другим человеком. Военное обмундирование будто давило на него, и Ян сбросил его, как чужую кожу. Он потрогал рукой подбородок,

– Побриться бы.

Старик принес ему из хаты бритву и мыло.

– Вот теперь хоть жениться!

– А ты не женат?

– Холостой.

– Смотри, девичья погибель, с такими глазами да холостой!

Они вошли в хату. Стол был накрыт. Молодки – и когда успели! – причепурились и сновали по горнице веселые и яркие.

Ян попытался налить из фляжки коньяку. Прокопыч протестующе замахал рукой.

– А вот это сховай! У нас свои напитки, крестьянские. Дашка гонит чище слезы. И запаха, слышь, никакого. Что за траву ты в самогон добавляешь, а, Дарья?

– Секрет, – кокетливо улыбнулась женщина.

– Ось, бачь, як мене лихо из бабами, – перешел на "мову" Прокопыч – Не слухают, грубят.

– Будет вам, тато, чужому жалиться! Мы вас кохаем, печемся за вас, две такие крали!

Хозяин вздохнул, но потом улыбнулся Дарьиной шутке

– Думаешь, почему сам такой старый, а дети молодые? Перша семья в мене сгорела: жена, двое детишек…

– Тато, – затеребила его Галя, – будет вам, ще не пил, а в спомин вдарился!

– Хорошие они у меня: Даша – невестка, Галя – дочка. Обоих одинаково жалко. Молодые, кровь играет, а мужиков на войну позабирали.

Дарья смахнула слезу.

– И мы вас любимо. Колы так судьба зробыла! Не на кого нам больше надеяться.

– Все, хватит! – похлопала по столу Галя. – Незачем горевать, лучше пить да наливать. Вы не смотрите, Янек, что батя ведмедем глядится. Он у нас на хуторе – самый главный, грамотный. Голова. Кому справка нужна, документ – к нему идут. Печать доверили, как власти.

– Временной, – поднял палец старик. – Без документов сейчас никому нельзя. Выпьем лучше, чтоб мои сын и зять живыми вернулись, чтобы мы все дожили до мирной жизни, растили детей и внуков, сажали хлеб.

Они выпили, и Ян с жадностью набросился на еду. Он старался есть неспешно, как учила мать, тщательно жевать, но глотка не желала подчиняться правилам, а глотала, глотала. Юноша заметил, как Галина украдкой подкладывает ему куски и наблюдает, как быстро он их съедает. Он поперхнулся, а старик укоризненно посмотрел на дочь.

– Доня, зачем над хлопцем надсмехаешься? Ешь, Янек, не обращай внимания на эту пустуху.

Наконец Ян насытился. В голове у него шумело после Дарьиного самогона, но мысль, пришедшая во время застольного разговора, не отпускала его.

– Прокопыч, – поблагодарив за обед, обратился он к хозяину, – мне бы сказать тебе кое-что наедине.

– Выйдем на крылечко, побалакаем. Кисет с табачком только прихвачу.

Они присели на ступеньки крыльца, Ян посмотрел в серьезные, честные глаза старого крестьянина и решил ему открыться.

– Ты, батя, оружие собираешь, – начал он. – В армии служить мечтал. Наверно, военным завидовал. Боюсь, не по нутру тебе мое признание будет.

– Не переживай, сынку, – Прокопыч ловко скрутил "козью ножку" и закурил. – Кому судьба – воевать, а кому – и хлеб растить.

– Я был красноармейцем. Не думай, не сбежал! Разбили нас деникинцы. А так, может, до сих пор бы винтовку таскал. Но знаешь, не нравится мне в других стрелять. Воевать не нравится. Гимнастерку да шинель снял, рубаху твоего сына надел, веришь, дышать легче стало!

Он вздохнул.

– Я ведь и жизни раньше не знал. От рождения с мамкой на глухом хуторе пробедствовал.

– А говор у тебя, хлопче, не деревенский.

– Мать моя грамотная была, в гимназии училась. Все мечтала о каких-то знатных родственниках. Мол, увидят они меня, такого красивого да умного, за своего признают. Мамка умерла – я пошел в город работу искать. И как завертела меня жизнь, никакого передыха не дает!

– Дак, может, у меня останешься? Кормить тебя буду, и одежку справим. Работы всем хватит. Землю тебе выделим, женим.

– Я бы с удовольствием остался, да, понимаешь, случилось кое-что. Раненый у меня на руках. Вернее, раненая. Вначале думал – парень, начал перевязывать, оказалось, девчонка, парнем переодетая. Совсем молоденькая. Я её спящую в чистом поле оставил. Только соломой прикрыл.

– Вот для чего тебе платье!

– Да. И лошадь эта – её, но нам в дороге, разумею, помехой будет. У меня, Прокопыч, больше ничего нет, и если ты мне откажешь, я не обижусь. Просто, сможешь – помоги! Дай справку, что мы – муж и жена, к родным пробираемся, скажем, куда-нибудь на Азов.

Прокопыч, глубоко затянувшись, помолчал.

– Справку, хлопче, дать нетрудно. А если вас на чем-нибудь поймают? Тогда и мне, и моей семье – несдобровать.

– Могу только пообещать, что буду использовать эту справку в самом крайнем случае.

– Хорошо, дам я тебе такую справку.

Старик последний раз затянулся и отбросил окурок в сторону. Проследил его полет, как если бы хотел вернуть, и махнул рукой.

– Как имя-отчество жены?

– Марина Прокопьевна. А мое – Ян Георгиевич.

– Прокопьевна – в честь меня?

– А то… Ты же ей теперь, как крестный отец. На жизнь благословишь?

– Благословлю.

Через некоторое время Ян с самодельной матерчатой сумкой, в которой уместилось оторванное Галей от сердца новое синее платье, шерстяной платок и продукты, что собрала в дорогу Дарья, возвращался туда, где он оставил раненую Марго.

Он шел обратно, как ему показалось, невыносимо долго, а когда подходил к заветному стожку, невольно ускорил шаг. Весь путь парню мерещились картины – одна страшнее другой: возвратился один из ночных всадников и зарубил спящую Марго; пошли в наступление деникинцы и захватили раненую девушку в плен. Кто знает, от кого именно ей нужно прятаться? И вообще кто она? Одета на манер ординарца, но не в форменную одежду, а полугражданскую, подогнанную по фигуре. Кто из офицеров белой армии или других цветов флага возил за собою переодетую мужчиной женщину? Любовницу?

"Почему обязательно любовницу, – возражал сам себе Ян, – она же говорила, что с отцом ездила. А он, возможно, прятал её от всех…"

С дороги лежащую Марго не было видно. Ян разволновался и побежал к стожку напрямик по стерне.

Его опасения оказались напрасными: девушка была на месте и спала крепким сном, хотя солнце двинулось к полудню и светило ей прямо в лицо. Он перенес свою подопечную в тенек и разбудил.

Она открыла глаза, улыбнулась Яну и вдруг легко села на своей соломенной лежанке.

– Я, наверное, выгляжу ужасно? – доверчиво спросила она, поправляя волосы.

– Для раненой накануне – вполне прилично, – скупо похвалил Ян, хотя, на его взгляд, выглядела Марго просто великолепно. С лица ушла мертвенная бледность, оно порозовело и даже слегка загорело на весеннем солнце. Глаза, все ещё сонные, казались нежными и темными. Русая вьющаяся прядь свесилась на левый глаз и придавала лицу девушки милое озорное выражение.

– А у меня ничего не болит, – удивилась она, прислушиваясь к себе. И, знаешь, я бы с удовольствием чего-нибудь поела.

– Как раз этого я и боялся, – пошутил Ян. – Проснется, думаю, голодная, съест все наши запасы!

Он стал выкладывать продукты на старенький, но чистый рушничок, положенный в сумку заботливей Дарьей.

– Какое объедение! – хлопнула в ладоши Марго. – Даже молоко и мед. Ты – просто волшебник.

– Я бы так не сказал, – пожал плечами Ян. – Если бы мы продавали твою лошадь на ярмарке, за неё дали бы намного больше.

– Что? – чуть не подавилась Марго. – Ты продал Леди?

– Так значит, её звали Леди? Жаль, не знал, пришлось на ходу придумывать другую кличку. И потом, не продал, а выменял на продукты и одежду.

– Выменял… Племенную кобылу! Знаешь, сколько рублей золотом предлагали за неё англичане?!

– Что поделаешь, англичан поблизости не оказалось. Пришлось искать других покупателей.

– Тогда я не буду это есть, – Марго отодвинула от себя продукты. – Кто дал тебе право вмешиваться в мою жизнь, продавать мою лошадь, вытаскивать эту дурацкую пулю? Мое плечо, пусть бы там и торчала!

Яна нисколько не смутила девичья истерика. Он считал, что поступил правильно, и никаких угрызений совести не испытывал.

– Хорошо, раз ты так просишь, обменяем продукты на оружие и я встрельну пулю на место.

– О, я не сразу заметила, – Марго сморщила нос и оглядела его с ног до головы. – Ты заодно и переоделся. Надоело быть военным?

– Считаешь, форма мне больше к лицу? Тебе нравится любая форма или только красноармейская?

– Мне нравятся мужчины, дорожащие воинской честью; дезертиров я презираю.

– А вот один мой знакомый граф говорил, что лучше живая собака, чем мертвый лев.

– Твой граф тоже был трусом, как и ты!

– Мало того, что ты – капризная, ты ещё и неблагодарная особа! Видно, родители не занимались твоим воспитанием. Теперь это немного поздно, но попробую: для начала я тебя побью.

– Как это "побью"? – всерьез испугалась Марго. – Неужели ты поднимешь руку на женщину?

– Никакая ты не женщина. Невоспитанная избалованная девчонка, да и только. К тому же не слушаешься старших.

– Я буду тебя слушаться, – спохватилась она.

– Вот это другое дело. Во-первых, ты должна как следует поесть. Кто знает, как долго придется нам скитаться, пока мы не найдем место, пригодное для жизни, – где нет войны. Не может же быть, чтобы весь мир воевал! Наверное, где-то живут люди обычной жизнью, не мучая и не убивая друг друга… Во-вторых, ты должна перестать причитать над своей лошадью, потому что если ты хорошо подумаешь, поймешь, что у нас не было другого выхода. Любая встреченная группа военных отобрала бы её, и, скорее всего, бесплатно. Да ещё бы поинтересовалась, откуда у нас племенная кобыла? А сейчас твоя Леди в хороших руках.

– Правда?

– Я надеюсь, что лихие люди не найдут дорогу на этот хутор… Когда поешь, пойди и тоже переоденься.

Он протянул Марго узелок с одеждой. Впрочем, дважды приглашать девушку обедать уже не было необходимости. Молодой организм требовал пищи, и она жадно набросилась на еду.

Как он ни был готов к тому, что другая одежда изменит внешность девушки, но когда она вышла из-за стожка переодетая, тихо ахнул. Теперь он не знал, что было лучше – и дальше оставаться ей в мужской одежде или выглядеть такой вот красавицей в немудреном платьице с надетым поверх полушубком и белом платке, спрятавшем волосы, но оттенившем глаза.

Марго победно улыбнулась, отметив его изумление и восторг и, подойдя ближе, протянула руку, в которой прятала за спиной папаху.

– Возьми, тебе она больше подойдет. Сейчас ещё не так уж тепло, чтобы ходить с непокрытой головой. Нет, подожди, я сама тебе её надену.

Она надвинула Яну на голову папаху и отошла полюбоваться.

– Вот, теперь совсем другое дело!

Подошла и вдруг поцеловала его в губы. Ян от неожиданности застыл на месте и опомнился, только увидев её смеющиеся глаза.

– Надо бы сменить повязку, – пробормотал он, переводя дыхание: точно опалила она его своим поцелуем!

Марго счастливо улыбнулась его словам.

– Я даже глазам не поверила: повязка почти сухая! После такой раны. Ты хоть и молод для врача, но, видимо, произошло чудо.

– Это не чудо, – покачал головой Ян. – Все дело в моих способностях. Как у меня это получается, я и сам толком не могу объяснить, только пулю я действительно вытащил не так, как делают это обычные врачи. А потом… я просто заставил твое тело поднатужиться и самому залечить свою рану.

Марго смотрела на него во все глаза.

– Не понимаешь? Представь: идет слепец. Идет, куда ему надо, но медленно, ощупывая на дороге каждый вершок, стучит палкой, прислушивается и тратит три часа на путь, который зрячий пройдет за полчаса. Так вот я просто вижу то, чего не видят другие…

Он оборвал себя на полуслове, не зная, как понятнее объяснить Марго свои недавно открывшиеся способности. Не станешь же рассказывать, что прабабушкин талант дал себя знать только после того, когда его как следует тряхнуло на немецкой мине.

– Я не все поняла, – призналась Марго, – может, потому, что поздно стала учиться русскому языку. Мы с мамой приехали в Россию, когда мне было девять лет.

– Значит, ты – не русская.

– Француженка. Правда, мать настояла, чтобы отец – отчим, конечно меня удочерил. Он дал мне свою фамилию – Верещагина. А была – Дюбуа… Чего ты улыбаешься, я что-нибудь не то говорю?

– Я забыл тебе сказать: фамилия у тебя теперь не Верещагина и даже не Дюбуа.

– А какая?

– Поплавская. Марина Прокопьевна Поплавская – моя жена.

– Мы с тобой как бы поженились?

Ян слегка растерялся: он и не подумал смотреть на свое предприятие под таким углом. Разве могут к чему-нибудь обязывать фальшивые документы? Главное – пройти через кипящий котел войны, а там их можно просто разорвать и выбросить. Так он вкратце и попытался объяснить Марго. Та разочарованно вздохнула. Что за мысли приходят ей в голову после одного дня знакомства? Наверное, Ян никогда не поймет этих женщин, которые ставят его в тупик с той минуты, как он себя помнит.

– Что-то подсказывает мне, – между тем говорила ему Марго, – что ты необыкновенный человек, и я действительно должна тебя слушать. И потом, я знаю, у меня есть ангел-хранитель, который подбросил меня тебе в нужный момент. Ты и спас мне жизнь… Прости, что я на тебя из-за Леди напустилась. Отец ею очень дорожил. Он – известный конезаводчик, все о лошадях горевал. Мол, из-за революции его многолетний труд прахом пойдет… А мамы моей уже год как нет. На улице перестрелка была, а она случайно мимо проходила. Так что если и отчима убили, я теперь – самая круглая сирота. В России у меня никого нет.

Она отвернулась, голос её пресекся.

– А я… я у тебя есть! – горячо откликнулся Ян, сразу забыв о своих прежних размышлениях.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

– Нестор Иванович Махно, – представился Ольге батька, откровенно любуясь её бледным хорошеньким личиком.

Девушка внутренне содрогнулась: значит, не дурной сон привиделся ей на днях. Сон этот – или видение? – припомнился ей вдруг во всех подробностях. Даже страшная, с выпученными глазами, голова, скатившаяся на землю под ударом батькиной сабли. Даже открытый в крике рот с кривыми желтыми зубами. Она оглянулась на напрягшегося Вадима и глазами приказала ему: не смей! Поневоле пошла рядом с батькой, галантно поддерживавшим её под локоть.

– Всякая власть, – говорил тот, – рождает паразитов. Потому мы анархисты – против власти, хотя бы и красной. Власть народу не нужна; какие лозунги разные партии ни кричат, а в конце концов властвует не народ, а та партия, что окажется сильнее.

"А я-то при чем? – думала Ольга. – В анархисты вербует? Вряд ли. Скорее всего, не верит, что мы – артисты. Ведут нас, безоружных, а сами винтовки наготове держат!"

Они вышли во двор. Там вовсю хозяйничали победители. Трупы немцев были свалены в кучу, как дрова. Небольшая горстка ещё живых испуганно жалась к стене, окруженная бойцами батьки.

– Наша повозка! – вырвалось у Ольги. Видно было, что из цирковой кибитки расхватали все, что можно, и теперь какой-то рьяный хлопец пытался содрать с неё полог.

– Вот и от нашего цирка ничего не осталось, – подчеркнуто безнадежно сказала Ольга. – Раз власти у вас нет, значит, и пожаловаться некому: каждый делает все, что ему вздумается. Кто защитит бедных, обворованных артистов?!

– Милая барышня! Идет война, и мы живем по законам военного времени, – сурово откликнулся задетый за живое батька и негромко позвал: – Долженко!

Из группы бойцов выскочил один в черкеске и папахе набекрень.

– Слухаю, батьку!

– Цирковую повозку видишь?

– Бачу. Добра телега.

– Если через пять минут все вещи артистов не будут лежать в ней, самолично порубаю всех мародеров. Усек?

– Усек! – веселость Долженко мгновенно сменилась деловитостью. Он что-то сказал двум-трем человекам и через несколько секунд среди махновцев началось движение. К повозке циркачей поплыли передаваемые множеством рук узлы с вещами.

– Кто у вас тут хозяйством заведует? – спросил Махно.

– Я, – выступила вперед Катерина.

– Проверь и доложи, все ли на месте?

– Хорошо, – кивнула Катерина и, недоверчиво оглянувшись на батьку, пошла к повозке. А тот уже выкликал следующего бойца.

– Лютый!

– Я тут.

– В камере артист лежит убитый; парнишка, сын рядом с ним. Возьми хлопцев, подсобите, чтоб похоронили, как положено.

– Будет исполнено! – вытянулся Лютый и, провожая глазами удаляющегося батьку, кивнул артистам. – Видали? Обо всех заботится, никого не забывает. Настоящий батька!

Артистов поселили в небольшом одноэтажном доме, хозяева которого, видно, в спешке покидали его. Победители побывали и здесь, но в комнатах оставалась ещё кое-какая мебель, так что циркачи разместились почти с комфортом. Одну комнату отдали женщинам, другая стала мужской спальней, в третьей – самой большой – обедали и обсуждали насущные проблемы.

Вот и сейчас все пятеро сидели за столом, планируя предстоящее выступление. Отсутствие Аренского ощущалось во всем: будто стоявший прежде надежно и основательно дом вдруг зашатался и покосился на один бок. Невеселым было это обсуждение. Алька, вначале сидевший безучастно, в ответ на неуклюжее предложение Герасима выступать вместе, громко разрыдался и выскочил из дома. Ольга выбежала следом, нашла мальчишку и прижала его, безутешного, к груди.

– Уйди! – он шмыгнул носом и попытался оттолкнуть её. – Я не ребенок, чтобы давать себя гладить какой-то девчонке.

Ольга на его нарочитую грубость попросту не обратила внимания.

– Не злись. Представь себе, что мы с тобой два товарища – да и разве это не так? – и у одного из нас случилось несчастье. Разве другой не должен прийти на помощь и утешить?

Алька продолжал молча сопротивляться.

– Ты думаешь, плачут только женщины? О, когда я работала сестрой милосердия, знал бы ты, сколько мужских слез мне довелось видеть!

Алька недоверчиво посмотрел на нее.

– Успокаиваешь? Папа говорил, мужчины никогда не плачут!

– Еще как плачут! Но они знают и лекарство от слез…

– Какое это лекарство?

– Работа. Они стараются работать до седьмого пота так, чтобы усталость валила с ног, потом падают и засыпают, а наутро, проснувшись, опять берутся за дело…

– Наверное, это неплохое лекарство, – задумчиво произнес Алька.

Ольга-таки осторожно погладила его по голове.

– А ты не хочешь помочь товарищам в трудную минуту. Ведь в вопросах цирка никто, кроме тебя, не разбирается, и Герасим не хотел тебя обидеть, просто он пытается командовать нами, как твой папа, а у него не получается… И потом, помнишь, что батька сказал? Мы должны понравиться его бойцам. Выходит, от тебя зависит не только наша программа, а и наша жизнь…

Алька усмехнулся сквозь слезы.

– Ладно, я постараюсь… Я уже и сам думал, как лучше, а тут опять папку вспомнил… Он говорил, надо и тебя борьбе подучить. Мол, не помешает. Так что я с тобой буду заниматься. Герасим и без меня свою кочергу на "бис" гнет, а поручик с Катериной все равно никого к своим фокусам не допускают…

Поручик Вадим Зацепин действительно всерьез увлекся искусством иллюзиона, чего никак не мог прежде от себя ожидать, причем постигал его поневоле самостоятельно.

Потомственный военный вдруг перестал ощущать тягу к войне. Его поглотила совсем другая страсть. Все время, в которое он не пялился на Ольгу и не старался быть поближе к ней, тренирующейся под присмотром Альки в клоунских трюках, бывший поручик продолжал исследовать возможности "черного ящика". Скорее всего, он, по собственному выражению, "изобретал велосипед" в ремесле иллюзиониста, но руки его приобретали все большую гибкость и чувствительность.

Он научился на глазах у доверчивых зрителей – преимущественно селян вытаскивать монеты, карты, часы из самых неожиданных мест, чем их и смешил, и восхищал,

Вадим оказался вхож и к разведчикам, и к штабникам, а по профессиональной привычке военного он все отмечал и запоминал. Работай Зацепин на чью-нибудь разведслужбу, он мог бы оказаться неоценимым агентом.

Перерожденца-поручика неизменно сопровождала ассистентка – Катерина. Ее привычная сельскому глазу пышная красота привлекала алчные взгляды анархистов, но, что в который раз изумляло Зацепина, никто из них не пытался открыто обидеть её. Люди искусства казались "борцам за светлое будущее" неизмеримо выше их самих. Артисты могли то, чего не могли они сами, и потому заслуживали преклонения, даже если, как Катерина, только заряжали "черный ящик" или подавали фокуснику нужную вещь.

Теперь циркачи в основном выступали порознь, давая этакие мини-спектакли, что вошло в обычай после разговора Ольги с батькой Махно. Атаман анархистов питал к девушке странный интерес: то ли чувствовал в ней присущий и ему гипнотизм, то ли подозревал, что Ольга чересчур образованна для цирковой артистки.

В ответ на предложение дать цирковое представление перед его бойцами, Ольга запросила на подготовку неделю. Сослалась на погибшего Аренского, как на ведущего артиста и организатора. Но ждать неделю анархисты не хотели, недовольно ворчали "доживем ли до завтра", и, чем дальше, тем настойчивей требовали показать хоть что-то. Нашел выход как раз сам батька.

– Ваш фокусник выступит перед конниками Лютого, – распорядился он. – А я со своим штабом посмотрю хваленую амазонку: что там за чудеса меткости она проявляет?!

Готовясь к выступлению перед самим батькой, Ольга волновалась так, словно у неё не было прежде спектаклей и она никогда не показывалась перед зрителями.

Махновец Алексей Чубенко, которого атаман отправил в помощь артистам скорее, для надзора за ними, как считала Ольга, – наблюдая её переживания, посоветовал:

– Стаканчик первача опрокинь, – куда все страхи и денутся!

Ольга на эту глупость даже отвечать не стала.

Какую меткость рукам может дать нетрезвая голова?

– Знаешь, – неожиданно навел её на мысль Алька, – я видел, как тот, ростовский стрелок, к выступлению готовился. Сядет, и в одну точку уставится. Уже другим на него смотреть надоест, а он все сидит…

Ольга попробовала так же сидя смотреть в одну точку, заставляя себя отрешиться от всего окружающего. И вправду, через некоторое время она понемногу пришла в то самое состояние, которое дядя Николя называл "готовностью номер один".

На её выступление батька явился со всем своим штабом. Была с ними даже какая-то делегация, или депутация, одним словом, народу набралось прилично, тем более что представление устроили прямо на военном плацу. Лишь сбили какое-то подобие подмостков, да постелили ковровую дорожку, по которой Ольга сходила в "зрительный зал" и, стоя лицом к публике, стреляла в мишень через плечо.

Батька свое обещание отпустить артистов после первого их спектакля, если таковой понравится, не сдержал, хотя увиденным остался доволен. Он считал, что выступления поднимают боевой дух бойцов, и потому в интересах революции задержать артистов подольше.

Легче всего организовывали выступления иллюзиониста. Достаточно было вместительной комнаты в доме, амбара или сарая – весна шла к теплу, – и фокусник мог начинать представление.

Как-то на одном из них бывший владелец небольшой винокурни, видавший в городе, как к ногам понравившихся артистов публика бросала кошельки, в восторге швырнул в ноги Вадиму набитое "николаевками" портмоне. Фокусник не растерялся, кинул его в черный ящик, постучал по стенке, а потом показал его уже пустым. С той поры у зрителей-анархистов вошло в традицию бросать циркачам кошельки и с детским восторгом наблюдать, как они исчезают. А Катерина пришила к юбке потайной карман, куда время от времени попадали исчезающие дары. Вскоре их выступления стали немалым источником дохода труппы.

Вся труппа в конце концов составила три небольших подгруппки, которые выступали в разных местах – Вадим и Катерина, Герасим и Алька. Ольга работала одна, что, впрочем, её нисколько не тяготило. Сложились и группы зрителей, посещавшие "своих" артистов. На выступления фокусника ходили более солидные и в то же время более простодушные зрители, которым казалось, что вот, ещё немного, – и они поймут, в чем секрет этих фокусов!

Зрителями Герасима и Альки были, в основном, деревенские хлопцы, физически развитые, которые сами увлекались то атлетикой, то борьбой и часто не прочь были помериться силами с Герасимом. Их выступления порой превращались в настоящие соревнования.

Самые же большие скопления зрителей вызывали, однако, выступления Ольги, так как посещала их преимущественно молодежь. Девушка – тоненькая, по-городскому изящная, казавшаяся слабой и беззащитной, – с завязанными глазами стреляла так, как многие не могли с открытыми. Началось поголовное увлечение молодых махновцев стрельбой по зажженным свечам, мишеням в виде карт и просто стрельбой на звук. Это вызвало такой перерасход патронов, что батька пригрозил вовсе прекратить выступления артистки.

Поначалу Ольга боялась этих усатых, бородатых, длинноволосых, дурно пахнущих мужиков, которые орали, ругались матом и даже пытались её тискать. Но когда она однажды, не оглядываясь, из-за плеча прострелила у наиболее ретивого ухажера фуражку – причем пуля прошла всего в сантиметре от головы, – нахалы стали остерегаться открыто проявлять свои чувства. В конце концов, её стали сообща охранять друг от друга, как общую любимицу. При появлении артистки зрители вскакивали и кричали:

– Наташа! Наташа! Иди к нам, не бойся.

А она уже и не боялась и с удивлением чувствовала в себе этакий кураж, захватывающее дух ощущение того, что она ходит себе по краю пропасти и не падает!

Зато боялся за неё Вадим Зацепин.

Подразделение, желавшее пригласить того или иного артиста, высылало за ним либо тачанку, либо просто верховых, и поручик с горечью отмечал Ольгину всегдашнюю готовность отправиться с ними, её самообладание и независимость. Оказывается, она вовсе и не нуждалась в его защите, к чему Вадим подготовил себя с первой встречи. А махновцы испытывали к девушке смешанное с восторгом почтение и не собирались никому давать её в обиду.

Зацепин стал думать, что Ольга и не стремится к его обществу, и потому его чувства к ней попросту безнадежны. Это поручика очень удручало, но, так как он был человеком дела, то решил для себя при первой же возможности открыться княжне, которой вряд ли когда-нибудь придется пользоваться своим титулом.

А жизнь шла своим чередом. Как-то, после одного из выступлений, Вадима с Катериной пригласили на обед анархисты. Сам Лютый, один из подручных батьки Махно, сидел рядом за столом и, обнимая поручика за плечи, признавался:

– Дуже я вас, артистов, уважаю. Такое вы умеете, аж дух захватывает! От признайся, куда делся Васькин браунинг? Все видели, как ты положил его в ящик, а потом по стенке постучал, открыл – нема. Може, у тебя там зверек какой сидит обученный, какая-нибудь мышка?

– И куда же она все уносит?

– В ящике где-то дырка, а? И в столе такая ж, на который ты этот ящик ставишь. Угадал?

– Нет, не угадал. Просто, Сидор, я тебя тоже уважаю, но секрет открыть не могу. Это мой хлеб.

И добавил как бы про себя:

– Смешно сказать: ящик – мой кормилец!

– Тогда другой секрет открой. Твоя помощница – Катерина – тебе, скажу, не под стать. Она – баба справная, здоровая. Ты против неё хлипкий. И моложе глядишься.

– Здесь никакого секрета нет. Катерина действительно только моя ассистентка.

– Значит, она свободна?

– Думаю, нет. По крайней мере, я знаю её жениха. Они хотят пожениться в Мариуполе, там у Герасима – отец с матерью.

Лютый помрачнел.

– Герасим… Ваш борец, навроде?

– Борец.

Анархист помолчал и тяжело вздохнул.

– Этот ей пара. Супротив такого и мне не сдюжить.

Катерина, будто почувствовав, что говорят о ней, улыбнулась им через стол и показала глазами, мол, пора уходить. Вадим заторопился прощаться.

– Погодь, – Лютый положил ему на плечо тяжелую ладонь и скомандовал сидящему рядом молодому казачку. – Мешок неси!

И кивнул Катерине.

– А ты, девонька, садись сюда, разговор небольшой есть.

Катерина обошла стол и села рядом. Лютый оглядел её ласкающим взглядом.

– Говорят, ты замуж собралась? Может, передумаешь, пока не поженились? Я добрый, знаешь, как любить тебя буду!

Катерина твердо выдержала его взгляд.

– Верю. Только сердцу не прикажешь. Спасибо за хлеб-соль.

Казачок принес набитый продуктами мешок.

– Это вам. Хлопцы благодарят.

Лютый кивнул на сидящих за столом. Те дружно захлопали.

– Думали деньгами дать, да что сейчас деньги?

Он замялся и посмотрел на Катерину:

– Катря, не обидь отказом!

Вынул из кармана френча коробочку и предложил женщине. Та открыла её и зажмурилась от вспыхнувших из неё бриллиантовых огней.

– Подарок, на свадьбу, – он спешил, боясь её возмущения. – Не думай ничего плохого. Это так. За твою красоту. За честность. Без обиды. Знаешь, что хлопцы говорят? На неё – на тебя, значит, – смотришь и жить хочется, раз такие женщины на свете есть. Возьми.

Катерина взглянула на Вадима. Тот согласно кивнул. Она взяла коробочку и поклонилась мужчинам.

– Спасибо.

Сидящие в горнице взревели от восторга. Решение подарить Катерине серьги было их общим. И тут же примолкли, будто с мечтой расставались и чувствовали, что никогда больше её не увидят.