Текст книги "Дело советника криминальной полиции"

Автор книги: Ладислав Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

А если отец и взял его для отвода глаз?

– Я тоже хочу покурить, – сказал Вики.

– Не стоит привыкать, ты и так бледный, – советник отвел взгляд от поля и покосился на Вики. Тот и сам чувствовал, что бледнеет.

– От Пирэ курить научился?

– Ничего подобного, в гимназии все курят.

Вики стал нервничать.

Советник проговорил вполне миролюбиво.

– Что хорошего курить, шляться по барам… Кстати, ты еще не рассказал, что было в баре перед Рождеством, в тот день, когда ты вернулся перед рассветом…

Шутит он, что ли? В полночь Вики вернулся, а вовсе не перед рассветом.

– Я в полночь пришел. – возразил Вики, – в баре мы дарили друг другу подарки и ужинали с турками. Они сами нас пригласили…

– Ну это ты и тогда говорил, а еще что было?

Вики подумал: “А ты спрашивал? О чем-нибудь когда-нибудь спрашивал?” .

За всю жизнь отец так долго никогда не разговаривал с ним…

– Отличный был вечер, мы ели бифштексы, утку, рахат-лукум, пили воду, сок, вино, говорили о Турции, о дороге, господин Маглайлия рассказывал о своей стране точно поэт, в двенадцатом часу мы ушли, – повторил Вики.

Советник взглянул на часы. И Вики тоже, снова сверкнуло золото – без десяти пять.

Советник молчал, а Вики вдруг решился:

– Барри не был у нас с Рождества, и теперь, когда мы готовимся к поездке, это даже как-то неудобно.

– Пусть придет, – ответил советник, – пусть, я сам скажу ему об общей кассе. Завтра разберусь с делами и назначим время.

Прилетели две большие птицы и затеяли шумную свару. Вики слушал крики и свист маленьких птичек в кронах, вдыхал аромат леса, разогретого солнцем. Вспомнилась песня Греты Гароне:

…Вот он, луг широкий, вот и темный лес,

и густые травы, и простор небес…

Вики слегка улыбнулся, поглядел на траву, на лес у горизонта, откуда ждали Брикциуса.

– И все-таки я думаю, – проговорил он задумчиво, – он испугается, когда увидит нас. И если не выстрелишь ты, выстрелит он.

Советник стряхнул пепел, тщательно затоптал его, а окурок положил в карман.

Вики подумал: “Скажите, как лес бережет, старается не сорить”.

– Не может же он не догадываться, что его преследуют, возьмет да и выстрелит. И про ордер на арест знает, и про назначенную премию, разве не так?

Вики еще хотел что-то добавить, но отец прервал его:

– Ты плохо представляешь себе нашу работу. Если бы все было так, как ты думаешь, мы бы с тобой тут не сидели. Повторяю: мы ничем не рискуем. – Советник говорил спокойно, но устало, точно ему надоело объяснять и отвечать на вопросы и предположения. – Не прозвучит ни один выстрел. Если ты ожидал увидеть ковбойский фильм или какой-нибудь другой боевик, придется тебя разочаровать: кино не будет. Все будет прозаично, как в нудном романе. Я тебе скажу, как будет: Брикциус выйдет в поле, подойдет поближе, и тогда я встану, поздороваюсь и задам какой-нибудь вопрос, ну, например, как добраться до Мерклина. До той деревушки на горизонте.

Вики вдруг охватила слабость, застучало сердце. Впрочем, порошок еще действовал. Так или иначе, отец ничего не заметил.

– Пока я буду спрашивать, как найти деревню Мерклин, к нему подойдут и, прежде чем он опомнится, наденут наручники. Они у меня с собой. Он даже не успеет схватиться за оружие. У него замедленная реакция. Он стрелял в затылок, никуда не спешил, уверен был в своей безопасности. Если ты обратил внимание, когда читал материалы, он всегда стрелял сидя, все продумав наперед, это он умеет. Но стрелять с бедра, да еще в минуту опасности, в бою – нет. Что с тобой? Тебе плохо?

Вики дрожал.

– Не бойся, ничего страшного не случится. – Советник вздохнул, будто перемогал что-то в себе. – В лесу полно наших людей. Они тут с трех часов, и командует ими Ваня. Будь у тебя зрение поострее, ты кое-что заметил бы по дороге. – Хойман едва заметно улыбнулся, впервые сегодня. – Говорят, в Бразилии живет некая Глисерия Феррейра, 125 лет, она вдевает нитку и шьет без очков. Значит, так: Ваня с тремя сотрудниками в лесу напротив, у нас за спиной тоже засада, ты, понятно, и этого не заметил, нет, не оборачивайся. Сиди спокойно. Смотри вперед. Тут, на склоне, еще инспектор Мелк, ты поедешь с ним домой, машины внизу на шоссе, рядом с нашей. Еще немного потерпи.

Советник посмотрел на часы, Вики тоже – без двух минут пять.

– Отчего же не арестовать его в лесу, раз они все там? – спросил Вики. Сердце готово было выскочить из грудной клетки.

Советник утомленно ответил:

– Я сам обязан арестовать его.

Вики больше вопросов не задавал.

Пять часов.

Ровно пять. Кругом тишина. Озимые слегка колеблются под слабым Дуновением, большие птицы улетели, маленькие еще поют в высоких кронах. Вот-вот появится Анатоль Брикциус. Вики пристально смотрит в поле, а думает о своем. Зимой на этом самом месте, куда он сейчас смотрит, появился заяц – выбежал из дальнего леса, откуда сейчас ждут Брикциуса, и побежал по направлению к холму, остановился на полпути, забарабанил, Барри усилил звук транзистора, и заяц, опустившись на четыре лапки, убежал. Если бы только Барри знал, где сейчас Вики, с кем и почему…

“Вечером позвоню и все расскажу – он не поверит”.

Вики представил себе, как сам поведет “ягуар”. Он уже освоил вождение. Интересно, в каких городах они побывают?

Пять часов одна минута.

Пели птицы. Вики, усталый, с затуманенными глазами, услышал новый звук – стрекотание кузнечиков, гудение ос и пчел. Он снова представил себе приборную доску “ягуара”, левую педаль – тормоза, правую педаль – газа… Чудесной летней ночью они приблизятся к турецкой границе…

В лесу не шелохнулась ни одна ветка. Протекла еще минута, отец холодно и спокойно смотрел вперед. Вики тоже посмотрел, туман плавал перед глазами. Все мертво. Лишь чуть волновалось зеленое поле. Солнце склонялось к западу, вспомнился рассказ о маковом поле. Клин ярких маков, аромат, солнце, катящееся за горизонт. Вики вдыхал аромат смолы и хвои, слышал птиц, кузнечиков, шмелей. Пошла третья минута. Вики отвернул рукав и смотрел на часы. Показалось, что в темном неподвижном лице советника что-то промелькнуло, что-то вроде безмерной озабоченности и сумрачности… Кончилась четвертая минута. Вики усмехнулся.

“Он беспокоится. Это все, никто не придет. Провал. Крах! Брикциус сбежал”. Вики усмехался, борясь с усталостью, напряжением, с туманом, заволакивающим глаза.

И вновь, без всякой связи, представилось ему, как они будут пересекать турецкую границу. Он навсегда останется в Турции и никогда, никогда сюда больше не вернется…

Советник посмотрел на часы, нахмурился и тихо, спокойно проговорил:

– Посмотри на эту колокольню. Я никогда не был особо набожным, но твоя мать горячо веровала. Знаешь, что такое собор? Это место… – Советник ронял слова тяжело, будто каждое должно было отпечататься в душе сына… Опустил голову. – Собор – место, где воздается хвала Господу и верующие просят о прощении грехов, взывая к высшему милосердию… Подумай об этом… А он обязательно появится, ошибка исключена. Абсолютно, – добавил Хойман, тяжко цедя слова, пересиливая что-то – может быть, сомнения? – Смотри! – Хойман поднял руку, указывая на деревья.

Вики и так смотрел, смотрел с колотившимся сердцем, борясь со слабостью.

– Думай о соборе.

Советник криминальной полиции выхватил из кармана пистолет и приставил к затылку сына. И раньше, чем Вики успел оторвать, взгляд от леса, и даже раньше, чем почувствовал холод металла, Виктор Хойман нажал на спуск.

Выстрел не прозвучал – сработал глушитель.

Последним, что увидел Вики, было поле, далекие остроконечные крыши, окруженные лесом, и птицы, взметнувшиеся с молодых ветвей. Последняя его мысль была о путешествии, вот он едет “ягуаром” в Стамбул… Там останется навеки… Рядом Барри – какое счастье… Где-то, на самом дне подсознания, мелькнуло смутное воспоминание об Оттингене… о последних словах отца…

Он скатился с поваленной сосны, ясные серые глаза слепо блеснули под косыми лучами, напоследок скользнувшими по бледному, тонкому, красивому лицу, уткнувшемуся в мох.

Советник криминальной полиции Виктор Хойман спрятал пистолет в карман, встал, обвел взглядом верхушки деревьев и поле, достал из кармана застекленную коробочку – игру, завернутую в платок, и положил ее на грудь сына. Наклонился к сосне, на которой сидел, подобрал пулю и стреляную гильзу.

Долго смотрел на мертвого юношу, и на глазах его, впервые за всю жизнь, исключая детство, показались слезы. Резко отвернулся и стал спускаться с холма, к шоссе, где ожидала машина. Кругом стояла тишина, вот только птицы снова пели.

В седьмом часу показался город, на улицах загорались неоновые фонари.

XXI

В 22 часа, когда и по радио, и по телевидению начинались информационные передачи, а в кинотеатрах заканчивались вечерние сеансы, главный советник криминальной полиции Виктор Хойман вместе с комиссаром Ваней и сержантом Амброзом арестовали Анатоля Брикциуса.

Это произошло на южной окраине, в маленькой, обреченной на снос улочке, которая называлась Пристанной, хотя поблизости не текла никакая река, даже ручеек не пробегал. Задержал его Хойман в пивнушке, ютившейся рядом с амбаром на старом дворе, огороженном штакетником, в приземистой халупе, где раньше чинили мотоциклы, а теперь открыли пивную.

Анатоль Брикциус-Стопек, рост 170 см, крепкого сложения, с зачесанными назад каштановыми волосами, смуглый, небритый, глаза темно-серые, в потертом сером костюме, в 21.57 вышел на темный двор и направился к амбару. За ним поплелся какой-то жалкий бродяжка, заросший и оборванный, новый его приятель, они вместе пили с восьми вечера. Брикциус кашлял.. Как только он подошел к амбару, откуда-то вынырнул комиссар Ваня и сержант Амброз, тут же оказался и советник Хойман.

Брикциус на миг окаменел, попытался сунуть руку в карман, но Хойман перехватил руку и вывернул. Бродяга, уже державший его на прицеле, вместе с сержантом Амброзом надел на задержанного наручники. Его быстро обыскали, отобрали пистолет, какую-то мелочь, паспорт на другую фамилию и деньги.

Пока Брикциуса-Стопека выводили на улицу, где ждали две обычные частные машины, через несколько улиц от Пристанной сотрудники полиции во главе с инспектором Мелком задержали шестерых гангстеров, среди них и главаря.

Через пятнадцать минут машина, в которой везли Анатоля Брикциуса, уже мчалась по мосту Зайбта, затем по улице Келиха, мимо Биологического института, следом ехали Хойман с Ваней.

Хойман бегло осмотрел пистолет Брикциуса системы Мейербах, калибра 6,35 с левосторонней нарезкой ствола, и проверил количество патронов. Спрятав пистолет в карман, Хойман стал глядеть в окно – по тротуарам в свете фонарей сновали многочисленные прохожие, кое-кто возвращался с вечерних сеансов, и никто не подозревал, что мимо везут убийцу, за поимку которого назначено вознаграждение, который держал население в таком страхе, что детей выпускали только в сопровождении сторожевых собак, а грудных катали в колясках лишь вокруг статуй святых на площадях.

В половине одиннадцатого все прибыли в Управление полиции, точнее, в Криминальный центр. Двое полицейских встретили Брикциуса и отвели в подвальное помещение, в камеру предварительного заключения.

В эту камеру, кроме надзирателей, имели право входить лишь врач, адвокат арестованного и государственный прокурор.

Прокурору позвонили и поставили в известность об аресте в 23.00. Прокурор счел, что не стоит ему в столь поздний час пороть горячку – встречу с преступником, точнее подозреваемым, вполне можно перенести на завтра. Адвокат еще не был назначен.

Брикциуса освободили от наручников, сняли с него галстук и пиджак и пригласили полицейского врача. Осмотр длился недолго.

– Практически здоров, – сообщил врач дежурному надзирателю, – повышенное кровяное давление и совсем немного повышена температура. Нормально для таких случаев, все-таки стресс. С душевным состоянием хуже, я продиктую заключение.

В половине двенадцатого в коридоре перед одиночной камерой, где содержался Брикциус, появились главный криминальный советник Хойман и комиссар Ваня. Они встретились с инспектором Мелком, который готовился к предварительному допросу шестерых гангстеров, помещенных в соседних камерах.

– Их следует считать соучастниками всех убийств, совершенных Стопеком, – сказал Хойман инспектору. – Они не могли не знать об убийствах и все же помогали ему. Объясните им, что всех обвинят в соучастии, и напомните, чем это грозит. Только дьявол способен доказать, что им не было известно об убийствах…

Вместе с комиссаром Ваней Хойман вошел в камеру. Надзиратель внес два стула и ушел, затворив тяжелую дверь.

Советник Хойман остановился на пороге, он выглядел не разгневанным, не рассерженным, нельзя было даже сказать, что он находится лицом к лицу с преступником, исчадием ада. Он равнодушно смотрел на заключенного, даже без особого интереса. Лицо Хоймана было утомленным, и только.

Брикциус стоял возле койки, уронив руки, его воспаленные глаза глядели куда-то за спину Хоймана. На лице следы засохшей крови после горлового кровотечения, грязь, пот. Весь вид Стопека отнюдь не свидетельствовал о душевной силе.

– Вы обвиняетесь в побеге из брюссельской тюрьмы, где отбывали десятилетний срок за соучастие в убийстве шестнадцатилетней Клаудии Темминг, – спокойно объявил советник, подойдя к стулу. – Вы обвиняетесь также в убийствах детей. Нет смысла доказывать бесспорность вашей вины. Вас ждет петля. Имеется только одна возможность избежать виселицы и получить пожизненный срок. Состояние вашего здоровья и немедленное полное признание. Признание могло бы свидетельствовать о душевной болезни, и на этом основании медицинская комиссия ходатайствовала бы о замене смертной казни на пожизненное заключение в специальном учреждении. Твердо обещать я вам ничего не могу. Будете говорить?

Советник сел. Метрах в трех от Брикциуса. Хойман сидел спокойно, закинув ногу на ногу, сложив руки на коленях, как врач, которому показывают вырожденца, или как сидят на домашних видеосеансах. Ваня тоже сел, приготовил блокнот, он нервничал. Брикциус не шелохнулся, и трудно было ожидать, что он заговорит.

– Так мы ни к чему не придем. Речь идет о вашей жизни. Завтра же вас могут отправить на виселицу. Суд продлится не больше получаса. В течение полугода вы убили четверых детей. – Хойман встал.

Брикциус дернулся и вытаращил на него глаза.

Советник Хойман неподвижно стоял перед ним, легкая тень пробежала по его лицу и исчезла. Он пристально смотрел на Брикциуса.

– 5 сентября прошлого года в лесу рядом с дорогой, соединяющей Кнеппбург и Коларов, вы убили тринадцатилетнюю Антонию Зайбт из пистолета калибра 6,35 в затылок и на месте преступления оставили детскую карманную игру. 20 ноября таким же способом, из того же оружия, застрелили у реки, недалеко от деревни Цорн, четырнадцатилетнего Фридриха Дельмара.

По лицу Брикциуса катился пот. Губы были сжаты. Он тяжело дышал носом, как зверь перед пылающей головней.

– Вам нехорошо, Стопек, – спокойно констатировал советник. – Вы устали, измучены, вам страшно, нам сейчас не договориться. Отдохните. Садитесь и примите успокоительное. – Хойман пододвинул заключенному свой стул и, достав из кармана, протянул два порошка. – Садитесь, – повторил Хойман, – примите лекарство и запейте, вам станет легче. Сигарету хотите? – Хойман протянул заключенному фляжку, которую вынул из нагрудного кармана, и сигарету.

Брикциус высыпал порошки на ладонь и проглотил, как дитя глотает сласти во время религиозного обряда. Запил. Хойман, неотрывно смотревший на него, забрал пустую фляжку и дал прикурить.

– Итак, вы убили Антонию Зайбт, вот ее фотография. Вы убили Фридриха Дельмара. Вот он. Признавайтесь. – Хойман показал, не выпуская из рук, снимки убитых.

Брикциус выдохнул дым и поглядел на снимки. В лице его что-то дрогнуло, но он молчал.

– 22 декабря, также в лесу, рядом с городом Оттингеном, вы убили четырнадцатилетнего Юрга Книппсена, а сегодня днем вы выезжали из города в одно уединенное место. Так вот: где вы сегодня были и что делали?

Анатоль Брикциус выдохнул дым и ничего не сказал. По лицу лился пот, голова тряслась.

– На вашей совести четыре убийства, – продолжал Хойман. – Где вы были сегодня днем? Вы сейчас же должны признаться в четырех убийствах. Где были сегодня днем? Что делали? И не забудьте, Клаудию Темминг вы тоже убили.

Брикциус выдохнул дым и разжал губы.

– Нет! – выкрикнул. – О чем вы?! – И закашлялся.

– Спрашиваю, где были днем, что делали? Признавайтесь, в этом единственное ваше спасение, иначе – виселица. На другое не рассчитывайте. Нет, пожалуй, вас гильотинируют, а не повесят, и вы станете на голову короче. Потечет кровь, ваша кровь…

Стопек затравленно смотрел на Хоймана.

– Гильотины не существует.

– Еще как существует, могу даже показать, если не сознаетесь. Вы убили в Кнеппбурге, в Цорне, в Оттингене… вот этим оружием. – Хойман достал пистолет, прицелился в Брикциуса. Тот встал, пот продолжал струиться со лба, по грязному лицу размазалась засохшая кровь.

– Я не убивал, – прохрипел он в третий раз, – не убивал…

Он еще хотел что-то сказать, но Хойман внезапно вырвал у него сигарету, отбросил, схватил за горло и закричал:

– Говорите! Даю последний шанс! Ваша жизнь ничего не стоит, выродок вы несчастный! Других справедливо покарали за меньшую вину, а вы надеетесь избежать казни! Никчемное создание, вы кровью смоете свои преступления. Спасет вас только признание, говорите! Вы что же думаете, я просить вас стану, негодяй! Ваша вина доказана. Признавайтесь в четырех убийствах, не то… – Хойман тряс его изо всех сил, кровотечение у арестанта возобновилось, руки советника были в крови.

Стопек-Брикциус бился, хрипел:

– Двоих… двоих я убил… – Кровь толчками выбивалась из горла. – Только двоих, девчонку и мальчишку… больше ничего не знаю… Темминг не я убивал, я только следил за ней… в Оттингене вашем я никогда не бывал, клянусь! Там был…

Но прежде, чем он успел выговорить “кто-то другой”, Хойман схватил его за подбородок и, проверив, нет ли у него во рту какой-нибудь таблетки, толкнул на койку.

“К сожалению, мерзавец, в Оттингене действительно был кто-то другой”, – гудело в разгоряченном мозгу Хоймана.

Он кивнул Ване, и тот постучал в волчок.

– Он признался в убийствах, совершенных в Кнеппбурге и Цорне, – объявил Хойман, выходя с комиссаром в коридор, – и в убийстве в Оттингене, – добавил он.

Ваня подтвердил.

– А сегодня днем в Мерклине он убил моего сына.

Ваня опять кивнул.

Тревога в Центре криминалистики была объявлена раньше, чем Хойман успел вымыть руки. Ужас охватил всех бывших здесь в это ночное время.

Через пятнадцать минут шестеро полусонных полицейских с Ваней во главе выехали из города на большой полицейской машине на автостраду и направились к деревне Мерклин. За первой машиной сразу же выехала вторая. Они достигли каменного моста и стали подниматься на холм.

Было 00.30.

XXII

После отъезда Вани советник ненадолго покинул подземный коридор и на лифте поднялся на пятый этаж. Было пусто и тихо, как бывает ночью в учреждениях. Но Хойман не пошел в свой кабинет, а поднялся еще на два этажа и открыл чердак. Он зажег свет, запыленная лампочка слабо светила. В полумраке Хойман вошел в чердачное помещение со множеством деревянных и бетонных перекрытий. Тишина стояла, какой и полагается быть в полночь на чердаке. У одного из перекрытий Хойман достал пистолет Брикциуса, снял предохранитель и подошел к месту, где крыша соединялась с полом железным столбом. Он вытянул руку и выстрелил в столб. Хойман знал, что выстрела внизу не услышат. Поднял с пола пулю и гильзу, спрятал в карман и на лифте с пятого этажа спустился в подвал. Там подсел к столу дежурного сержанта, подперев рукой голову. Молодому сержанту раньше только издали приходилось видеть шефа криминальной полиции, а тут шеф сел за его стол в такую страшную минуту. Что он мог сделать для него… Подать крепкий чай, единственное, что было под рукой.

– Не беспокойтесь, – сказал ему Хойман.

Сержант был благодарен шефу за эти слова. Двое надзирателей в конце коридора стояли почти по стойке “смирно”, они не отважились сесть на скамью, которая тут стояла. Хойман посмотрел на них, перевел взгляд на двери камер, не смотрел только на дверь камеры Брикциуса.

Он допивал чай и закуривал новую сигарету, когда подошел инспектор Мелк, бледный и измученный. Сержант уступил ему место. Мелк не знал, говорить ли Хойману в столь страшную для него минуту о результатах предварительного допроса гангстеров, но Хойман спросил его сам.

– Они отрицают, – сообщил Мелк, – что знали об убийствах, говорят, им и в голову не могло прийти, что Брикциус способен на такое, что имеет отношение к убийствам, о которых писали газеты. И только когда были напечатаны и показаны по телевизору фотографии и, главное, когда была назначена премия, до них дошло, что к чему.

Мелк собрался с силами и тихо сказал:

– Господин советник, он сумасшедший, ему нельзя верить, вдруг он признался в состоянии аффекта, поддавшись мстительному чувству. Как он мог убить вашего сына? И почему в деревне? Он же психопат…

– Он признался в здравом уме и твердой памятй, – отрезал Хойман. – И сын действительно сегодня куда-то собирался.

– Может быть, отдохнете? – спросил Мелк.

– Я подожду здесь.

Он остался сидеть за столом сержанта, глядя то на полицейских в конце коридора, то на двери камер. Отдал Мелку пистолет Стопека-Брикциуса.

– Заберите эту мерзость, прошу вас, теперь пистолет не имеет значения, преступник признался.

Мелк взял оружие.

Надзиратели приступили к обходу камер, Хойман устало следил за ними. Проходя по коридору, надзиратели заглядывали в глазки. Когда один из них подошел к камере Брикциуса, Хойман погасил сигарету. Мелку показалось, что шеф не в силах больше бороться с усталостью. Надзиратель заглянул, обернулся к сержанту, который стоял неподалеку, открыл камеру и вошел. Сержант бросился за ним. Вскоре они вышли, и сержант, бледный и испуганный, сообщил:

– Мертв.

Хойман тяжело поднялся, приблизился к отворенной двери и заглянул. Стопек-Брикциус лежал, застывший в судороге, с залитым кровью лицом.

– Легко отделался, – констатировал Хойман, – слишком легко.

И пошел к лифту. Доехав до своего пятого этажа, он на этот раз направился к кабинету. Зажег лампу, сел за стол, подперев голову ладонью, и на минуту прикрыл глаза. Мертвая тишина охватила его. Сквозь прикрытые веки он видел свет лампы. Между небом и землей не оставалось больше ничего, что бы он хотел узнать или сделать. Никчемный мерзавец, который не имел права видеть солнце, подох. Отлично. Но его сын, Вики… Через час или два вернется из Мерклина Ваня с людьми…

“Это было необходимо”, – так сказал он Ване. Комиссар уже все знал, когда вместе с Хойманом был в камере Стопека.

Но откуда-то из самых глубин, вместо щадящих слов о том, что другого выхода не было, всплывали правдивые: “Я убил его, потому что обещал: справедливость восторжествует. Я обещал гражданам, а после оттингенского убийства обещал Книппсенам. А что мне оставалось? Смотреть, как ему надевают петлю за оттингенское убийство? Моему сыну? Когда-то я сам сделал все, чтобы смертную казнь не отменяли. И теперь на нее обрекли бы моего сына за убийство, совершенное моим собственным оружием”.

Снова вспомнились слова Вани:

“Его бы не казнили”.

“Его бы казнили, – слышал он свой ответ, – или приговорили пожизненно, а это одно и то же. Он был совершеннолетний. Зато спасена честь. А мерзавцу из Брюсселя не помогло бы то, что не он убил мальчика из Оттингена. За убийства в Кнеппбурге и Цорне его повесили бы все равно”.

Он снова слышал, как благодарит Ваню за помощь и говорит:

“Дело закрыто, я ухожу…”

Советник вынул из ящика письмо на меловой бумаге в конверте со вчерашней датой. Шел первый час ночи, и он исправил “5 апреля” на “6”. Нет смысла переписывать все. Утром министр, как только получит письмо, выразит свое глубочайшее сострадание и даже постарается тактично уговорить поработать еще немного, хоть они никогда не любили друг друга. В конце концов министр примет отставку. Он больше не может возглавлять полицию. После трагедии, постигшей сына, это исключено. После ужасающей трагедии, известной только ему и Ване, служить совершенно невозможно.

Зазвонил телефон. Полицейский врач сообщил из подвального этажа, что Стопек отравился сильным ядом, действующим спустя примерно час после приема. Хойман позвонил инспектору Мелку и успокоил его:

– Не волнуйтесь, инспектор, какие могут быть угрызения совести из-за мерзавца, не заслуживающего права на жизнь. Я имею в виду сержанта Амброза и Рота, который переодевался пьянчужкой, – это ведь они обыскивали карманы арестанта и не заметили яда, где-то им припрятанного.

Совершенно обессиленный, Хойман закрыл глаза.

Через час после возвращения Вани из деревни Мерклин, когда тело сына привезли в город, Хойман вызвал шофера и поехал домой.

Было темно и безлюдно, но утро приближалось, скоро должен наступить рассвет. Хойман знал, что вот-вот заработают типографии по всей стране, выйдут специальные утренние выпуски, перед его глазами всплывали аршинные заголовки на первых полосах, жирно набранные подзаголовки, появятся, возможно, и первые снимки лесной опушки с поваленной сосной.

…Четвертая жертва детоубийцы – сын главного советника криминальной полиции Хоймана…

…Брикциус арестован 5 апреля…

…Брикциус совершил в тюрьме самоубийство…

Подъезжали к дому. В одном из окон Бернарда Растера горел свет. Растер собирается в поездку, но не в Оттинген, там работа закончена. У Хоймана царила полная тишина и темнота. Спал наверху полковник Зайбт, понятия не имея о том, что случилось. Спал камердинер, который честно служил ему и заботился о коллекции оружия, спала экономка Бетти, они ничего не подозревали.

Хойман прошел по темному холлу. Когда поравнялся с псевдоантичной консолью, белеющей в темноте, телефон коротко звякнул. Случается.

В кабинете Хойман вынул из кармана фляжку, из которой Стопек пил воду, и бросил в корзину. Две гильзы и пулю спрятал в ящик. Положил на стол билет метро, очки в черной оправе и накладные усы. Очки и билет оставил на столе, а усы взяд с собой в комнату сына. Войдя, зажег ночник. На столе лежала автодорожная карта и лист бумаги с заметками. Хойман нашел в шкафу старый темнозеленый плащ – Вики носил его очень редко, – старые перчатки и спустился в подвал. Полил плащ бензином и вместе с усами и перчатками спалил в старой железной печке. Из подвала Хойман ушел, когда в печке оставался один пепел, а на дворе светало.

Тяжело поднялся по лестнице, вспоминая генерала Мейербаха, который много лет назад учил его стрелять в подвалах и во дворе замка Бук. Вспомнил вдову генерала в шляпе и брюссельских кружевах. Бывших товарищей – Ценгера, Гётца, Дессеффи… Входя к себе, услышал шаги наверху – полковник встал. Но у Хоймана еще спали. Вернулся в кабинет, опустился в кресло.

На улице совсем рассвело, ничего удивительного, весной дни длинные.

Вспомнил сына Марта, который, хоть и жив, потерян для него, вспомнил покойную жену…

Страшное дело: вот-вот принесут из морга пакетик – золотые часы, подарок Бартоломея Пирэ…

Ужасно!.. Это не ночной кошмар. Справедливость торжествует!..

Совесть его чиста, как и прежде, но одновременно теперь он запятнан раз и навсегда. Наказан, как мало кто из людей. Зато спас честь семьи, сохранил светлую память о сыне. Нет, совесть его чиста.

А стоило идти на такой ужас, абсолютный мрак, смертельную пустоту ради чистой совести? Можно до конца дней своих уверять самого себя, что не изменил служебному долгу, был верен миссии, до конца стоял на страже закона, всегда добивался справедливости, вынес все, что уготовила ему судьба, и делу своему отдавался без остатка… Но исполнил ли он отцовский долг, который тоже возложен был на него судьбой, исполнил ли тот долг, смысл которого в обычные слова не укладывается?..

Солнце стояло высоко, когда Хойман, измученный усталостью и горем, на минуту забылся.

А в это время остальные обитатели вилл, юный Пирэ и учащиеся седьмого класса гимназии, носящей имя великого педагога, только-только начали просыпаться.