Текст книги "Когда дует северный ветер"

Автор книги: Куанг Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава 12

Она попила чаю и разговорилась. Заслушавшись ее, мы просидели до поздней ночи.

Вот ее рассказ о капитане Лонге, начальнике подокруга.

Встретив Тин, он стал похваляться перед нею именем, которым нарек сына. «Вы, тетушка, спрашивали меня, какое имя дам я сыну – французское или американское? А я вам ответил: я вьетнамец и имя ему должен дать вьетнамское. Знайте же, я назвал его Нгуен Лонг Зианг. Лонг – это мое имя, оно значит «дракон». Зианг означает «река». Ведь мальчик родился на берегу Меконга, по-нашему – Реки Девяти Драконов». Тин тогда нехотя поддакивала ему, не вникая в его слова, но потом стала повнимательнее к нему присматриваться. Вскоре подошло время справлять год со дня рождения ребенка. Только тут капитану не повезло: в этот радостный для него день ему пришлось отправиться в карательную экспедицию.

Бабушка младенца, госпожа Ут Ньо, него мать, памятуя о заслугах тетушки Тин, конечно, пригласили ее на торжество. «Дождалась я все-таки, – говорила Ут Ньо. – Пусть сама-то скоро сойду в могилу, зато есть у меня теперь внук-наследник». Госпожа Ут Ньо сказала тетушке Тин: она, мол, решила отпраздновать день рождения внука согласно обычаям предков. С полуночи в кухне горел огонь, и лишь к девяти часам утра все было готово.

Каждый из гостей, завидя поднос с приношениями духам предков, рассыпался в похвалах. Ут Ньо и мать младенца были очень довольны собой. На подносе пестрели все виды сваренного на пару клейкого риса: иссиня-черный рис кэм, желтый рис с шафраном, зеленый – с толченым горохом. Замешенные на дрожжах паровые блинчики были совсем прозрачные – еще бы, сахарного песку на них не жалели. Зарезали двух свиней: молочного поросенка – совсем маленького, не больше человечьей стопы, – для ритуальных приношений и – чтобы потчевать гостей – чушку весом в добрый центнер. Ну и, конечно, блюдо, без которого не обойтись в такой день, – кисель из пальмового сахара с крохотными рисовыми коржиками. Приношения предназначались Великой матери-прародительнице, охраняющей младенцев, и двенадцати животным, именами которых называются годы по календарю, – от мыши и буйвола до свиньи. Поэтому каждое жертвенное яство подавалось на тринадцати тарелках, а расставлены они были на огромном медном подносе, его и руками-то не охватишь. Посередине подноса возлежал поросенок в темной поджаристой корочке, казалось, он все еще тщится спастись от смертоносного пламени; вокруг него теснились посудины с клейким рисом разных цветов, лепешки из сваренной на пару рисовой вермишели и кисель. Поднос принесли снизу, из кухни, двое здоровенных мужчин.

На большом алтаре в просторной центральной комнате дома горели тринадцать свечей, а в курильнице дымились тринадцать благовонных палочек. Сподобившиеся приглашения родичи, близкие и дальние, и соседи все подходили и подходили. Внизу, у лестницы, выстраивались рядами туфли и сандалии – кожаные, деревянные, резиновые. Гостиная была переполнена. Гости поважнее, вроде депутата Фиена, начальника полиции Ба, издавна возглавлявшего здесь секту хоахао[16]16
  Хоахао – синкретическая секта, истоки вероучения ее восходят к буддизму; строилась она на идее классового мира и единения верующих на основе национального сплочения. Одно время имела собственные вооруженные силы и активно участвовала в политической борьбе; численность секты в начале 70-х годов достигала примерно 1,5 млн. человек.


[Закрыть], и прочие лица, считавшиеся столпами режима, восседали в креслах и на цветных циновках – только не натуральных, а нейлоновых, что гарантировало удобства их ягодицам и соответствовало современному вкусу.

Яства, громоздившиеся прежде на подносе, расставлялись теперь на длинной старинной циновке.

Госпожа Ут Ньо в долгополом черном платье старинного покроя приветливо встречала каждого гостя.

Виновник торжества в полосатой тельняшке и темных штанишках был вылитый морячок; только впереди штанишки были распахнуты и выглядывал «птенчик» – пусть все убедятся: дитя мужского пола. Малыш был упитанный, розовый, с миловидным личиком.

Его передавали из рук в руки, ласкали, целовали. Мать его, молодая женщина лет двадцати пяти, не в пример прочим военным женам, не была ни наглой, ни вульгарной. Когда-то в Сайгоне она окончила колледж и до сих пор среди здешних деревенских жителей казалась чужой и какой-то странной. Вот и сейчас, в этом многолюдье, она видела одного лишь своего сына и, стоя на ступеньке лестницы, которая вела во внутренние покои, не сводила с него глаз, радостно улыбаясь ему. Но и Ут Ньо, как ни была она занята приемом гостей, то и дело поглядывала на внука, замечала каждое его движение, каждую гримасу.

Все было готово, накрыто, гости расселись, не хватало лишь одного человека, но без него никто не притрагивался к палочкам для еды. Речь шла, конечно, о капитане Лонге отце мальчика; он в это самое время командовал карательной операцией против затерянной в полях соседней деревушки.

– Бедный малыш! – восклицала Ут Ньо. – Надо же, именно сегодня отцу его пришлось уйти в поход.

Сидя с гостями, она места себе не находила от волнения, всякий раз поворачиваясь к тетушке Тин, сетовала, горестно прищелкивала языком и тяжко вздыхала. С тех пор как у капитана родился сын, обе женщины вдруг подружились. Да и мать ребенка, несмотря на всю свою столичную утонченность, нежданно-негаданно стала подругой младшей дочери повивальной бабки.

Обе старушки все время старались сесть рядышком, и Ут Ньо, с кем бы ни заговорила она, не забывала про Тин. Расскажет какую-нибудь историю и тотчас обернется к приятельнице за подтверждением: «Не так ли, сестрица Тин?» А то призовет ее в свидетели: «Вот сестрица Тин не даст мне соврать…» Или: «Уж кто-кто, а Тин знает меня…»

Тем временем из соседней деревушки доносился шум боя: то реактивный снаряд грохнет, то застрочит пулемет с вертолета. Время от времени над самым домом разворачивалась «старая ведьма» или агитационная «дакота». И каждый раз, услышав стрельбу, старая Ут Ньо знала: огонь ведется по команде ее сына. Тревожась за него, она спрашивала:

– Это из чего стреляют, сестрица Тин?

Изболевшись душой, она с завистью посматривала на высокопоставленных гостей.

– Вы только гляньте на них, сестрица, – сказала она Тин, – эти люди тоже служат «национальному государству», а живут спокойненько, в свое удовольствие. Только он, бедняга… – и она досадливо щелкнула языком.

«Глянуть» тетушке Тин предлагалось прежде всего на двоих гостей, развалившихся в креслах. Первый – начальник полиции Ба, мужчина лет пятидесяти, темнокожий, с отвисшим, как у изваяний единорога, носом посреди широкого угловатого лица. На нем был полицейский мундир цвета хаки, Второй – депутат Фиен, ему вот-вот должно стукнуть шестьдесят, пузатый, с заплывшим жиром лицом, на котором едва виднелись щелочки вечно прищуренных глаз. Этот поклонник «народных традиций» щеголял в сшитой из легкого шелка баба́. Страж порядка о чем-то разглагольствовал во всеуслышание, законодатель внимал ему, степенно кивая головой. Эти двое вместе с капитаном Лонгом составляли «триумвират» подокруга.

Тетушка Тин знала подноготную всех троих. Начальник полиции – сущий изувер, убивал людей, тянул деньги с живого и с мертвого. Депутат – такой же душегуб и стяжатель, коварный и злобный. Но ей не все еще было понятно и ясно насчет третьего – капитана Лонга, сына сидевшей рядом с нею старой ее подруги.

Начальник полиции, зная, с каким нетерпением хозяйка ждет сына, перевалился через подлокотник своего кресла и, глядя на нее сверху вниз, сказал:

– Полно вам, тетушка Ут, волноваться нет ни малейшей причины. Сегодняшняя операция – просто предохранительная мера. Мы не войдем даже в соприкосновение с неприятелем. Да и такому смельчаку, как Лонг, все нипочем.

Тут он покосился на депутата: не раскусил ли тот его? Полицейский не любил капитана Лонга. Не то чтобы между ними случались конфликты или они не поделили какой-нибудь лакомый кусок. Нет, подспудное соперничество разгорелось как раз между ними обоими – полицейским и депутатом. Но в глазах начальства «шеф» полиции выглядел менее выгодно, чем капитан Лонг. Да и сам капитан постоянно выказывал ему свое пренебрежение. Будучи намного его моложе, капитан всегда обращался с ним чуть ли не как с подчиненным. И, это было уж совсем явно, колол ему глаза необразованностью его и невежеством. Впрочем, и депутат Фиен в глубине души относился к капитану куда благожелательней, чем к нему. Лонг, считал депутат, как бы там ни было, человек состоятельный, образованный. И потом, депутат ценил Лонга еще по одной причине, и она была поважнее прочих: им с капитаном нечего было делить; что же до славы и престижа – ко всему этому законодатель был совершенно равнодушен. Они, по глубочайшему убеждению депутата, суть лишь мимолетное благоухание, призрачный дым – вот они здесь, и уже их нет. То ощутимое и весомое, что навсегда остается с человеком, – вещи иного рода: это земля, имущество, деньги; их можно потреблять, пользоваться ими, от одного прикосновения к ним тебя пробирает блаженная дрожь. Но именно их и стремится перехватить у него начальник полиции. Рассуждая по справедливости, думает депутат, в «умиротворении» подокруга у капитана Лонга больше заслуг, чем у прочих, и он далеко пойдет. Депутат и сам не понимал почему, но временами он чувствовал, будто любит капитана, как своего внука. Вот и сейчас в словах утешения, с которыми он обратился к хозяйке дома, звучало искреннее сочувствие:

– Не беспокойтесь, я все время прислушиваюсь – стреляют только наши.

Слушая его, Ут Ньо испытала некоторое облегчение, но беспокойство не проходило. Она поделилась своими опасениями со старой подругой: да-да, она наслышана о партизанском отряде, действующем в той деревушке. Им командует девушка по имени Шау Линь. Ут Ньо смутно помнила ее еще смуглолицей девчонкой: она всегда сидела на носу лодки впереди своей матери, когда они причаливали к пристани рядом с домом Ут Ньо. Сегодня с самого утра ей чудились повсюду наивные глаза этой девочки, черные и блестящие, точно семечки плода нян. Их взгляд, казалось Ут Ньо, неотступно преследовал ее, заставляя сильнее прежнего тревожиться за сына. Она занимала разговорами гостей, не отрывала взгляда от внука, а сама все время прислушивалась к далеким выстрелам.

Соседские ребятишки, все как один, убежали в конец сада – поглазеть туда, на дальнее поле. Время от времени кто-нибудь из них подбегал к дому и, глядя снизу, со двора, на собравшихся здесь взрослых, кричал:

– Эй, мама! Там целых девять вертолетов!

– А над деревней да в садах дыма-то не видать? – спрашивали взрослые сверху, опершись на перила.

– Огонь горит вовсю! – отвечали дети.

– Что, уж и бой завязался? – выспрашивал кто-то из взрослых.

– Да, дерутся здорово! Чуть не с самого утра! – кричал один из мальчишек.

– Вертолеты бьют ракетами по садам! – уточнял другой. – А солдаты туда не заходят.

– Стреляют вокруг – страсть! – дополнял его третий.

– Ну ладно, – сказал кто-то сверху, – бегите назад да глядите в оба. Если что, сразу дайте нам знать.

Трое ребят, юркнув внизу, между сваями дома, припустили через сад. В это время четверо других прибежали во двор со свежими новостями.

– Ну что? – наперебой вопрошали взрослые, снова хлынув к перилам.

– Как там, жаркое дело, да?

– Вертолеты строчат сверху вниз, а по ним стреляют с земли. С поля бьют по садам, а из садов отстреливаются.

От канавы за садом, у которой собралась детвора, до деревушки, где шел бой, было километров пять-шесть, и дети, конечно, толком ничего разглядеть не могли. Но каждый излагал дело так, будто все происходило прямо у него на глазах, увлекательно, как в кино.

А гости по их взволнованным словам и жестам пытались представить себе ход «экспедиции», которой командовал капитан Лонг. Хотя, по глубокому убеждению детворы, любое столкновение должно непременно закончиться победой партизан. Ут Ньо – она и к детям прислушивалась, и вникала в разговоры шумевших вокруг гостей – разволновалась еще сильней.

– Угораздило же его именно сегодня ввязаться в этот бой. – Она снова досадливо щелкнула языком. – Нет, Тин, вы только подумайте… – и, не закончив мысль, горестно вздохнула.

– А почему вы не удержали его? – спросила тетушка Тин. – Я бы на вашем месте ни за что его не отпустила. Да в жизни всего раз такой радостный день бывает.

– Вчера вечером он, как пришел домой, обнимал сына сильнее и чаще обычного. Я сразу поняла, он не в духе. Но что поделаешь – военная служба.

Тут из сада целой ватагой ввалились ребятишки.

– Вертолеты! – кричали они.

– Летят назад!..

Все находившиеся в гостиной опять подались к перилам.

– Что? – спрашивали они.

– Что там такое?

Дети, задрав, головы, заговорили все разом, хотя у каждого было, конечно, свое мнение.

– Напоролись на освободительные войска!..

– Даже смотреть страшно!..

– Вертолеты трупы увозят! Нагружены – еле улетели…

– Мины рвутся – прямо уши глохнут!..

– Вьетконг сегодня собрал такую силищу!..

– Их регулярные части пришли вчера вечером!..

– «Старая ведьма» со страху под самыми облаками летает!..

Гул вертолетов приближался. Девять машин, разбившись на три звена, летели, чуть не задевая верхушки деревьев. Вот они, направляясь к реке, прошли над самым домом. Люди в доме снова прильнули к перилам. Внизу ребятишки, крича и тыча куда-то пальцами, бежали через дорогу к реке.

«Старая ведьма» описала над рекой широкую дугу.

– Итак, дорогая хозяйка, карательная операция закончена, – объявил во всеуслышание начальник полиции, поглядев сперва в поле, потом на свои часы «Сейко» с черным циферблатом, и добавил: – Еще рано, нет и одиннадцати.

Удалявшиеся вертолеты скрылись за грядой деревьев по ту сторону Меконга.

Вскоре со стороны базара показался джип, похожий на огромную жабу. На полной скорости он свернул в переулок, взревел и замер посреди двора.

– Приехал!..

– Отец приехал!..

Гости, в который уж раз, припали к перилам. Одни с нетерпением ждали капитана, понимая, что для него значит сегодняшний день; другие жаждали поскорей узнать все подробности операции, которой он командовал, и понять, не случилось ли чего с их близкими в той деревушке.

Дверца джипа еще не открылась, а капитан уже выпрыгнул из машины. За ним соскочили на землю двое его телохранителей с карабинами наперевес, движения их были слаженны и точны, как у автоматов. Дети уставились на них, изумленно вздернув брови. Последним через распахнувшуюся наконец дверцу вышел из машины высоченный мужчина с висевшей на плече фотокамерой – тот самый журналист. Капитан Лонг был в каске, в очках с толстой оправой и привычной форме карателей – полосатом, как тигриная шкура, комбинезоне с разодранным левым рукавом – памятным знаком великого его подвига. Рукав велено было не зашивать вот уже второй год. Капитан облачался в этот комбинезон только перед боем. Он торопливо взбежал по лестнице, перепрыгивая разом через три ступеньки.

Начальник полиции Ба и депутат Фиен, покинув свои кресла, ждали его у последней ступеньки. Но он – то ли из высокомерия, то ли просто не заметив их – не поздоровался, не пожал им руки, а сразу направился к сыну, сидевшему на руках у жены:

– Сыночек! Иди же, иди ко мне!

Он протянул руки к ребенку, но тот закричал со страху, отпрянул и уткнулся лицом в грудь матеря.

– Ну зачем кидаться на него, – сказала капитану жена. – Прямо как тигр на добычу!

Услышав ее слова, люди, стоявшие вокруг, переглянулись: в полосатом своем комбинезоне он и впрямь был похож на тигра, ставшего на дыбы веред броском на добычу.

– Ну-ну, успокойся, сыночек, не плачь! – утешала младенца мать, поглаживая его по плечу маленькой белой ручкой. – Знаешь, – сказала она мужу, – при виде тебя я и сама испугалась. Чего же ты хочешь от ребенка?

Тут все собравшиеся вздрогнули от резанувшей глаза ослепительной вспышки и, оглянувшись, увидели длинного как жердь журналиста, опускавшего фотоаппарат. Он почему-то улыбался.

– Первый стоящий снимок с самого утра! – заявил он неизвестно кому, – Любящий отец-воин.

– Полно, успокойся, сынок! Видать, ты против моей службы в армии? – сказал капитан, отойдя подальше и глядя на сына. – Что ж, значит, больше воевать не буду. Знаешь, Зианг, маленький мой, этой операцией командовал папа. А кто, по-твоему, распоряжался папой? Папой командовал ты. И по твоему приказу он вернулся на целый час раньше.

– Ладно уж, – пожурила его Ут Ньо, – ступай переоденься да помолись. Полдень на дворе, а ты все околесицу несешь.

Когда капитан ушел во внутренние покоя, долговязый журналист подошел к виновнику торжества и тронул его пальцем за подбородок:

– Здравия желаю, командир!.. – И добавил еще какую-то фразу не то по-французски, не то по-английски. Никто ничего не понял, только мать ребенка густо покраснела.

Тут вошел капитан Лонг, уже в штатском: на нем были серые тергалевые брюки и белая рубашка. Малыш, хоть и не узнавал еще людей в лицо, на сей раз его не испугался.

Лонг взял сына на руки и, стоя среди прохаживавшихся взад-вперед гостей, глядел, как мать наливает вино из кувшина в поставленные на алтарь тринадцать маленьких рюмок.

– Видишь, сынок, – ласково говорил он, – как бабушка молится за тебя, чтобы ты рос здоровым и веселым? Прислушайся-ка! Слышишь, да? Ну, улыбнись же! Улыбнись, сынок…

Он целовал сына в пухлые щечки, в крохотный его «стручочек», смеялся, шутил. Потом, подняв глаза, снова увидел мать: в мерцающем свете тринадцати свечей она стояла у алтаря, держа в руках тринадцать курившихся пряным дымком благовонных палочек, кланяясь и бормоча молитвы. Он перестал играть с ребенком и затих в каком-то смутном волнении.

– Всемилостивейший Будда!.. – взывала Ут Ньо. – Тринадцать святых матерей-прародительниц… тринадцать отцов-прародителей.

Прислушиваясь к ее молитве, капитан молча обнял сына. Тетушка Тин заметила на лице его печаль и тревогу.

Глава 13

Среди гостей, приглашенных на день рождения, длинный как жердь журналист с висевшей на плече фотокамерой был самым странным. Проще говоря, чужаком. Его только прошлым вечером привезли на моторке с другой стороны реки, ночевал он прямо в блокгаузе вместе с капитаном, а потом сопровождал капитана – с самого утра и до конца операции. Ему еще не было сорока, долговязый, со впалой грудью, он похож был на сушеную каракатицу; длинные волосы свисали с затылка, впалый рот, нижняя губа торчком – вся серая, как бывает у курильщиков опиума (да он небось и курил), выкаченные глаза, точно улитки, вылезшие из раковин. Вдобавок к своей наружности он был еще и ужасно заносчив. Висевший на плече фотоаппарат вряд ли отягощал его, но ходил он как-то скособочившись. И ни на кого не обращал внимания, даже на начальника полиции и депутата Фиена. Они оба ловили его взгляд, чтобы поздороваться, вступить в разговор, но он упорно не замечал их. Ему и на месте-то не сиделось и не стоялось, все расхаживал, кривобокий, из стороны в сторону; то на потолок глянет, то на реку, то к алтарю повернется и ни на чем не задержит взгляд. То головой вдруг кивнет, то улыбнется, чему, кому – непонятно. Начальник полиции сидел в кресле, наклонясь вперед, и профессиональным взором наблюдал за журналистом. Тот ему явно не нравился. Вдруг опять сверкнула вспышка. Фотокамера мелькнула перед самым носом у стража порядка, он даже вздрогнул и не успел принять подобающую позу. Смутился ли он или разгневался – неизвестно, но отвернулся и принужденно кашлянул.

После молитвы наконец начался пир – обильный, веселый и шумный.

Вокруг особого подноса с яствами для самых уважаемых гостей уселись депутат Фиен, начальник полиции Ба и журналист со своей камерой. Здесь же сидели хозяева – капитан Лонг и его мать. А уж она не преминула пригласить и усадить рядом с собой старую свою подругу. Тетушке Тин вовсе не по душе было это общество, но ей нужно было знать, о чем пойдет у них разговор – для этого, собственно, она явилась сюда сегодня и собиралась приходить впредь. Перед началом пиршества капитан представил присутствующим господина с фотокамерой: это, сказал он, журналист Чан Хоай Шон; они знают друг друга с детских лет, подружились еще со школьной скамьи. Начальник полиции, широко раскрыв глаза, глядел на газетчика, словно говоря: ах, вот как, ну задирай тогда нос сколько душе угодно. Все, за исключением, разумеется, двух старушек, до краев наполнили рюмки рисовой водкой и чокнулись, произнеся несколько коротких слов. Один лишь журналист поднял рюмку выше головы и опустил, ни с кем не чокнувшись. Ему, казалось, даже лень было подцепить палочкой мясо с тарелки и положить себе в рот. Это создавало страшное неудобство для полицейского: от природы обжорливый, он вдобавок еще проголодался, но не мог навалиться на угощение. И только косился на соседние подносы: уж там-то все уписывали яства за обе щеки.

Вот бы и ему так! Но, как он выразился потом, из-за этого кретина журналиста ему приходилось все надкусывать с краешку, как котенку. В это время агитационный самолет «дакота», выкрашенный в белый цвет, прежде чем покинуть поле боя, снизился и описал круг над деревней. С неба раздались пространные слова прощания, следом полилась музыка. В трепете струн – это было вступление к старинной печальной песне – звучала прямо-таки скорбь, усугублявшаяся воем моторов. Потом чей-то голос запел.

Капитан Лонг опустил палочки:

– Слышите, Шон? Разве это, с позволения сказать, работа?

По мнению капитана, командовавшего операцией, победоносное ее завершение надо было приветствовать бодрой, героической музыкой.

– Эх, перепутали кассеты! – воскликнул он, подняв глаза к потолку, словно обращался к экипажу «дакоты».

– Нет, – сказал Чан Хоай Шон, – эти молодцы кассеты не спутают. Они своей скорбной песней оплакивают вашу «умиротворенную зону», предрекая: рано или поздно она будет потеряна.

Тетушка Тин еще ни разу не видела людей, которые осмелились бы говорить нечто подобное в присутствии официальных лиц. И невольно прониклась к журналисту симпатией. Начальник полиции – он как раз впился зубами в здоровенный кус жареного мяса – теперь уж оскорбился всерьез, перестал жевать и злобно уставился на журналиста. Однако хозяин дома не только не выразил неудовольствия, но даже рассмеялся; стало быть, и гостю гневаться дальше было бы неприлично. А депутат Фиен сидел себе как ни в чем не бывало, и, глядя в узкие, сощуренные глазки его, никто был не догадался, о чем он думает.

– Чего уж, – говорил капитан журналисту, – они теперь как краб со сломанной клешней. Ничего сделать не могут. Ведь мы с начала и до конца операции ни разу не вошли в соприкосновение с неприятелем. За всю свою солдатскую жизнь ни разу не видел такой безопасной операции, как сегодня. Ни одного раненого, ни единой капли крови…

Он добавил несколько фраз по-английски, но их никто не понял.

Журналист знай себе ухмылялся, сохраняя на лице все ту же пренебрежительную мину. Решив поддержать хозяина дома, начальник полиции спешно проглотил неразжеванный кусок мяса, медленно опускавшийся по его длинному, как у индюка, горлу, судорожно глотнул воздуха и громогласно заявил:

– Смею уверить вас, пока мы трое, столпы порядка и власти, живы, им нечего и мечтать о захвате района.

Журналист задрал голову и рассмеялся:

– Господин начальник полиции совершенно прав, если уж они захватят этот район, вы в живых не останетесь.

Полицейский понял, что ляпнул чушь. Но, будучи человеком полуграмотным, почел за благо не препираться с речистым газетчиком, только покраснел от досады. Журналист тоже не счел этот предмет достойным спора и не выразил ни малейшего удовлетворения одержанной победой. Он взял рюмку с водкой, отхлебнул глоток и, покачивая ногой, уставился в потолок, явно думая о чем-то своем.

– Я, господин начальник полиции, хотел бы посетить вашу тюрьму, – вдруг сказал он.

– У вас там есть знакомые? – спросил полицейский. – Кого вы хотели бы посетить?

Журналист, ничего не ответив, усмехнулся и покосился на хозяина дома: мол, поддержи разговор. И капитан пояснил:

– Господин Чан Хоай Шон хотел бы посетить тюрьму как журналист.

Тот снова затряс ногой, отпил еще глоток водки и спросил с неожиданной запальчивостью:

– А вам известно, господа, почему мы еще не победили Вьетконг? Если, конечно, не сказать, что войну-то мы проиграли…

Он окинул взглядом обоих именитых гостей и продолжал:

– Во-первых, потому что мы слишком жестоки. Во-вторых, мы окончательно погрязли в коррупции и вымогательстве. Я вспоминаю историю всех государств былых времен и, право, не нахожу ни одной столь же разложившейся администрации, как наша.

Начальнику полиции и депутату точно нож вонзили в самое сердце, они и на месте усидеть не могли, и шевельнуться боялись. Полицейский, выпучив глаза, вперил их в журналиста, как бы не узнавая его. Депутат – он до сей поры держался невозмутимо, мол, его дело сторона, – заморгал, завертел своими узкими глазками. Начальник полиции считал себя лично задетым, ведь он-то как раз и был известен своей жестокостью: при французах исполнял обязанности палача в отряде хоахао – резал глотки, закапывал живьем, убивал людей и бросал трупы в реку. На этом он сделал карьеру, дошел до командира роты, а теперь вон заправляет целым районом. Ну а депутата Фиена уязвило упоминание о коррупции. Раньше он был владельцем крупной фермы. При Нго Динь Зьеме его избрали в депутатскую комиссию. Тогда он еще действовал с оглядкой, остерегался и брал «по-малому», что совали тайком. Сам ничего не вымогал и не требовал. Потом пришли американцы, и он, уверовав, что Вьетконгу теперь не победить, стал грабить направо и налево. Воздвиг себе виллу с холодильниками и телевизорами, рядом, у причала, стоит глиссер, а для передвижения по суше есть мотоцикл «хонда». Недавно начальник полиции приобрел катер, возить пассажиров по реке – как-никак дело доходное. Депутат же «изыскивает» необходимую сумму для покупки автобуса. Они – и об этом знает вся деревня – поделили сферы влияния. Пожива от односельчан – депутату, а уж обчищать людей из освобожденных районов – дело начальника полиции. Неожиданная эскапада журналиста обоим пришлась не по вкусу. Капитан Лонг, единственный из всего «триумвирата», казался довольным.

– Видите, тетушка Тин, – улыбнулся он, – в рядах поборников «национального государства» есть еще достойные люди. Мы боремся с коррупцией.

– Да выпейте, пейте, – вместо ответа предлагала им Тин. – И вы, господин журналист, угощайтесь.

– Благодарствую, не беспокойтесь, я сам. – Он накрыл ладонью свою рюмку и заговорил с прежним жаром: – До сих пор мы еще держались. Пусть отнюдь не незыблемо, но… Наш режим как корабль в открытом море в непогоду – держится на плаву, но качается, качается все сильней!

Он закивал головой, словно хмелея. И больше не сказал ни слова, ничего не ел, с пренебрежительным и пресыщенным видом откинулся на спинку кресла и устало глядел на всех.

Начальник полиции Ба, то и дело озиравшийся вокруг, первым встал и попросил разрешения откланяться: его, мол, еще ждут дела. Он сел на свою «хонду» и помчался прямиком к полицейскому посту. Потом уже тетушка Тин узнала, что он остановился у тюрьмы, приказал отворить двери и крикнул внутрь, чтобы все его слышали:

– Слушайте меня, вы! Тут на днях явится в тюрьму один тип. Кто пожалуется на жестокое обращение, пусть от меня пощады не ждет!

От жары ли, от гнева или от выпитой водки он расстегнул на себе все пуговицы и обмахивался полой рубашки. Вытатуированная у него на груди оскаленная тигриная морда казалась менее свирепой, чем собственная его физиономия.