Текст книги "Когда дует северный ветер"

Автор книги: Куанг Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Глава 22

«Трактир дяди Фоя» – так с давних пор называют здесь харчевню у деревенского рынка. Сам дядя Фой умер еще в незапамятные времена, всем невдомек, что он был, собственно, за человек. Но заведение в начале улицы по-прежнему именуется «Трактир дяди Фоя». Здесь продаются любые кушанья и напитки: манты, пышки, мясные паштеты в кульках из банановых листьев, пирожки с салом, хутиеу, кофе с молоком, со льдом. В этот час посетители из трактира разошлись и рынок уже опустел. Но Восьмой Куйен еще был здесь. Он сидел в одиночестве на табуретке, придвинутой к угловому столику. Годы его перевалили за пятьдесят, но был он дороден и крепок, мускулистый, с бронзовой кожей, медлительный и угловатый, точно изваяние. И одевался он по-своему, не так, как все. На нем всегда были черные трусы и безрукавка – тоже черная, на голове – мятая черная шляпа. Никто никогда не видел его одетым по-другому, только трусы и эта безрукавка – на автобусной станции, на пристани, в трактире – где угодно. Трактир, по заведенному им обыкновению, он посещал самое меньшее трижды на дню. Есть ли у него деньги, нет ли – об этом он не думал. Были деньги – расплачивался сразу, не было – сидел за столиком, покуда, рано или поздно, в заведение не заглядывал кто-нибудь из «братишек» и не платил за него по счету.

До недавнего времени по реке пассажиров перевозили три пароходства, по суше – три автобусные компании. На автовокзале Куйен был агентом-распорядителем компании «Унг Хоа», на пристани исполнял ту же должность от пароходства «Ван Ки». Зазывал пассажиров, помогал с билетами, багажом, посадкой. И, само собой, давал подработать родне и названым братьям, почитавшим его старейшиной и благодетелем. Но вот уж который месяц дела с перевозками круто переменились: на речных причалах появились катера начальника полиции Ба, на автовокзалах – автобусы депутата Фиена. Новые «боссы» отнимали у старых хозяев пассажиров и места стоянок, не прибегая к деловой конкуренции, в дело пущены были административный нажим и даже вооруженная сила. Прежние владельцы были разорены. В услугах Восьмого Куйена больше никто не нуждался. Он потерял работу, а вместе с ним лишилась заработков родня и «братва». Карманы его опустели, но он никак не мог избавиться от старой привычки захаживать в трактир и попивать там кофе.

По утрам он являлся «к дяде Фою» и, выпив первую чашечку кофе, сидел себе на корточках на табурете, ожидая кого-нибудь из «братишек». Стоило одному из них войти в трактир, Куйен подзывал его к своему столику и угощал кофе. Младший придвигал себе табурет и, подражая старшему, усаживался на корточки. Из рассказов «братишки», долгих и сбивчивых, Куйену становилось ясно: у того тоже в кармане ни гроша. Но не мог же он, старейшина, не блюсти репутацию человека, живущего на широкую ногу, и потому говорил небрежно: «Ладно, ступай, у тебя ведь дела. Я заплачу…» На столике перед ним прибавлялась пустая чашка. А сам он, все в той же позе, ждал другого кореша. Наконец этот другой появлялся. «Ну, – думал Куйен, – уж он-то при деньгах». Поднимал в знак приветствия бровь, приглашал вошедшего к своему столику и заказывал ему чашечку кофе. Официант, видя это, радовался за «старика» и весело кричал в кухонное окошко: «Ча-а-ашечку кофейку-у с ма-а-аленьким кусочком сахара!» Голос его звучал нараспев, то высоко, то низко. Слово за слово, и Куйен убеждался: гость сам рассчитывает на его щедрость. Конечно, виду он не подавал и говорил, как в лучшие времена: «Ладно, иди, у тебя ведь дела. Я заплачу…» На столике прибавлялась еще одна пустая чашка. Иной раз их скапливалось и поболе… Но вот наконец в заведение вваливался тот самый долгожданный «братишка» – фетровая шляпа набекрень, лицо сияет, во рту сигарета. Выпив кофе, он подзывает официанта и, обведя широким жестом уставленный чашками столик, восклицает повелительно: «Счет!» Лишь после этого Куйен поднимается со своего табурета.

Но сегодня все идет наперекосяк. На столике перед ним полно порожних чашек, а избавителя нет как нет. Старик – хозяин трактира, войдя в его положение и дорожа постоянным клиентом, подошел, поклонился почтительно и заверил: мол, с радостью отпустит ему в долг любые напитки, пусть только тот позволит убрать со стола посуду – для порядка. Куйен в ответ лишь рукой махнул:

– Оставьте, я заплачу! – Он старался скрыть неловкость, и потому голос его прозвучал холодно. Но, если со стола уберут все, у него больше не будет повода сидеть здесь. И он остался в прежней позе на своем табурете.

Тут в трактир вошел начальник полиции Ба. Глянув на уставленный чашками столик Куйена, он сразу все понял и, напустив на себя смиреннейший вид, поклонился:

– Здравствуйте, старший брат.

По годам своим и в сравнении с тем уважением, которым пользовался Куйен, Ба и впрямь годился ему в младшие братья. Если на груди у начальника полиции выколот был тигр, то на широченной мускулистой груди Куйена красовался дракон, извивавшийся среди туч. Начальник полиции придвинул себе табурет и уселся рядом.

– Позвольте предложить вам чашечку кофе? – спросил он.

– Да я уж вон сколько выпил, – сказал Куйен, показав на пустые чашки. – А ты угощайся.

Ба заказал себе чашечку кофе и, помешивая его, спросил:

– Ну как решили, почтеннейший?

– За то, что вспомнил обо мне, спасибо. Но я думаю так: народ, с которым я связан, конечно, рисковый, коль идешь на дело, будь начеку – не ровен час ножом пырнут. А ты что предлагаешь? Бей людей, а они тебе дать сдачи не могут. Разве это дело?

– Да в том-то и весь смак, почтеннейший. Ты их мордуешь, а они и пальцем шевельнуть не смеют.

– Где ж тут геройство?

– Сказать по правде, я предложил это, чтоб вам с голоду ноги не протянуть.

Слово полицейского кольнуло Восьмого Куйена в самое сердце. Чтоб не загнуться с голоду, он и связался со всякой шпаной. Эти «боссы» сами у него все отняли, а теперь чуть не милостыню сулят.

Допив свой кофе, начальник полиции подозвал официанта и небрежно махнул рукой:

– Получи за все!

«Ну и тип! – вознегодовал Куйен. – Благодетеля из себя корчит. Всякое в жизни бывало, но чести я своей не марал и марать не намерен!..» Не сдержавшись, он прихлопнул ручищей своей ладонь полицейского, и та показалась сразу крохотной, как птичья лапка.

– Я за себя плачу сам! – отрезал он, глядя в глаза начальнику.

Тот покраснел от стыда, но, не смея перечить, улыбнулся натужно: ладно, мол, все в порядке.

Когда начальник полиции удалился, Куйен в сердцах, не зная, как быть, заказал себе еще кофе, чтоб успокоиться.

Вдруг в трактир вошел какой-то паренек и вежливо поклонился:

– Добрый день, дядя Куйен.

По всему видать, паренек этот с «братвою» не имел ничего общего. Но, взяв табурет, он присел за столик к Куйену и крикнул официанту:

– Пожалуйста, чашечку кофе!

Официант наметанным глазом своим определил: парень хоть и новичок, но явно при деньгах.

– Ча-а-ашечку кофейку-у! – крикнул он нараспев. – Са-а-ахару побольше!..

Паренек размешал сахар и стал пить кофе из ложечки. Но в ней было три дырочки. Поднесет ложечку ко рту, а там – пусто. Явно впервые в жизни кофе в трактире пьет.

– Да ты перелей его в блюдце, – сказал Там Куйен, – остынет, и выпьешь разом.

Но мальчик, скорее всего, не так уж и жаждал кофе.

– Уважаемый дядя Там, – спросил он, – как вы себя чувствуете последнее время?

Там Куйен, не отвечая ему, сам спросил:

– Как тебя зовут?

– Меня, уважаемый, зовут Шыон.

– Чей ты сын?

– Я, уважаемый, сын Хай Мау.

– А-а, Хай Мау – Второй Мау! Он с хутора Шау Дыонга, так ведь?

– Да, верно.

– Куда это ты собрался? И сюда зачем пожаловал?

– У меня, уважаемый, дело есть.

– Ладно, пей. Остынет совсем.

Шыон взял чашку и залпом выпил кофе. Куйен, глядя на него, расхохотался.

– Дядя Там, – сказал мальчуган робко, – у меня сегодня есть деньги. Позвольте, я и за вас заплачу.

– Ну, раз ты такой добрый!..

«Парнишка, – решил Восьмой Куйен, – хочет войти в «дело» и надеется на мое покровительство».

Официант подал счет за семь чашек кофе. Будь это кто из «своих», Там Куйен сразу спустил бы ноги на пол и зашагал бы к выходу. Но сейчас он решил задержаться и расспросить странного паренька.

– А откуда у тебя деньги, чтоб и за меня платить?

– Я-я… уважаемый… мне…

Видя его смущение, Куйен заподозрил неладное и сказал уже резче:

– А ну, выкладывай!

– Я-я… уважаемый… деньги… они не мои…

Там Куйен вытаращил глаза.

– Это легавый Ба тебе их сунул?! – Голос Куйена клокотал от ярости. Он даже зубами заскрипел.

– Да нет, уважаемый.

– Тогда кто же?

– Э-э… Один ваш знакомый.

– Мой знакомый?

– Ага.

– Что ты плетешь, не пойму!

Время близилось к полудню, в трактире в эту пору народу было мало. Шыон придвинул табурет вплотную к Куйену и сказал тихонько:

– Деньги… уважаемый… дал дядя Нам.

– Какой еще Нам?

– Э-э… дядя Нам… уважаемый… он тоже бедняк. Да вот… узнал про ваши затруднения… дал мне деньги… Иди, говорит, заплати за дядю Тама.

– Кто он такой, твой дядя Нам? Я никак в толк не возьму. Раз не объясняешь, не смей платить!

– Вы, уважаемый… Давайте выйдем отсюда… я скажу.

Куйен приметил: паренек вроде робеет не от страха.

– Давай, иди вперед! – сказал он.

Шыон встал первым. Там Куйен двинулся следом. Они вышли из трактира.

– Ну, говори, что за дядя Нам?

– Э-э… уважаемый… это дядя Нам Бо.

Куйен вздрогнул и, оглянувшись, с изумлением уставился на мальчугана.

– Кто? Чьи, говоришь, деньги?

– Дяди Нам Бо, уважаемый.

– Нам Бо? Неужели? – Голос Куйена звучал как-то странно.

– Ага, он и есть. Вы его знаете, да?

– Нам Бо… Зовут-то его Хай Зан – Второй Зан, понял? Отец его был председателем Вьетминя здесь, в уезде. Мне ли его не знать! Неужто правда? О небо и земля!

На глазах у Шыона Там Куйен словно стал другим человеком. Грозный, непокорный, он вдруг помягчел, даже голос стих до невнятного говорка. Здоровенный, неотесанный верзила – от такого только и жди подвоха да грубости – обернулся сущим добряком и милягой. На глазах – хочешь верь, хочешь нет – даже слезы показались.

Куйен, он хоть и связался давно с «братвой», в душе считал себя другом «товарищей». А началось это в молодые его годы, в самую мрачную пору. Рос он сиротой в плотницкой общине, сызмальства прислуживал, прирабатывал по чужим домам. Как вошел в возраст, стал пильщиком, мастером хоть куда. Это он с собратьями притащили свои пилы и среди ночи спилили все деревья вокруг высоченного шау, на верхушку которого подняли красный флаг. Когда в сороковом восстание в Намки[33]33
  Намки – старое название Южного Вьетнама. В конце ноября 1940 г. неподалеку от Сайгона вспыхнуло восстание, которым руководили коммунисты; повстанцы овладели рядом военных постов и административных центров в восьми провинциях и продержались около полутора месяцев.


[Закрыть] было подавлено, он, чтобы вырваться из вражеского кольца, нанялся гребцом на судно, перевозившее рыбу в Сайгон. Потом, чтобы не помереть с голоду, связался с «братвой», пошел в подручные к «на́большему», орудовавшему на автовокзалах. Однажды в завязавшейся драке он раскаленной докрасна кочергой поверг и разогнал «конкурентов». Эту-то кочергу в обличье дракона, извивающегося среди туч, вытатуировали у него на груди. Так день за днем он все дальше и дальше шел по дурной дорожке. Иногда, вспоминая старых друзей своих, «товарищей», он утешал себя, что не предал никого из них. «Жаль, – думал он, – руки мои замараны…» И надо же, теперь, когда он обнищал вконец, Революция вспомнила о нем.

– Вот что, – сказал он Шыону, – ты передай Нам Бо мою благодарность. И скажи: жизнь Восьмого Куйена точь-в-точь водопад, пенистый, мутный, но сама вода еще, может, на что и сгодится. Запомнил?

Глава 23

Доан с ребенком на руках стояла в дверях, прислонясь к косяку, и глядела на дорогу. Волны на реке с шумом били о берег. Дул холодный ветер. Доан усадила сына на узкий бамбуковый топчан, вошла в первую комнату и сказала негромко, так, чтобы слышно было за перегородкой:

– Дождь льет. – И, помолчав, спросила: – Шау, ты хорошо все объяснила Тонгу?

– Лучше некуда.

– Черт бы их побрал, припрутся небось непременно. Ладно, ты лежи да прислушивайся.

– Темно уже, почему благовонные палочки не зажигаешь?

– Верно, что-то я в последние дни все забываю.

Она вернулась к дверям, взяла малыша на руки. Потом зажгла пучок благовонных палочек – десяток или поменьше того – и сунула их в курильницу. Пряный дымок поплыл клубами по дому, словно здесь выкуривали комаров.

Доан, соседка Шау Линь по хутору, была на три года старше ее. Вот уж четвертый год, как они с мужем перебрались сюда, к самой реке: отделились от стариков через три месяца после рождения первенца. Да только сыну и года не исполнилось – мужа забрали в солдаты и угнали в Ашау, за Хюэ. С младенцем на руках много ли наработаешь? И земли своей у них не было. Пришлось Доан просить у мужниной родни в долг – дали кто сколько мог; на собранные деньги открыла свое «дело»: продавала соевый соус и рыбный, лук, чеснок, сахар… и водку рисовую. Муж написал ей из Ашау письмо, а потом чуть не год – ни слуху ни духу. И вот однажды прислал к ней депутат Фиен человека с похоронкой. Потом вернулся сосед – его с мужем в один день призвали и в одну часть направили, – худущий, как привидение, мундир пятнистый, одна штанина, пустая, на ветру болтается, сам ковыляет на костылях.

– Сестрица Доан, – спрашивает, – вы про своего мужа слыхали?

– Да. Вы хоть тело-то его видели?.. Поздоровайся с дядей, сынок. А может, его, как и вас, ранило и мне похоронку по ошибке прислали?

– Мне-то разом и не повезло, и вроде счастье привалило. Еще в бой не вступили, угодил в ногу осколок снаряда. А муж ваш… Да разве там труп отыщешь? Прибежали люди с поля боя, сказали: мол, остался он лежать там, где самолеты союзников вели бомбежку по площадям и угодили по своим. Разве тут что уцелеет?..

Значит, все! Отнесла она фотографию мужа на базар, заказала художнику портрет большой нарисовать и алтарь поставила – память покойного чтить.

Когда муж уходил, она плакала. Когда письмо от него из Ашау пришло, плакала. Плакала, получив похоронку. И когда сосед печальную весть подтвердил, плакала. Она плакала все время, и слезы ее на иссякали. В тот день, когда алтарь ставила и ни на что уже больше не надеялась, плакала сильнее прежнего.

Но однажды тетушка Тин – бог знает куда она шла – заглянула к Доан – вроде бы справиться о здоровье ребенка.

– Ну как, получила известие? – спросила ее невзначай повитуха.

– Какое еще мне ждать известие, тетя Тин?

– Муж-то твой жив.

Доан побелела вся, оцепенела и уставилась на старуху. Потом к ней вернулся дар речи:

– Откуда вы знаете, тетя?.. Это правда? Правда, тетя Тин?

От радости у нее дух захватило.

– Сядь-ка да успокойся, – сказала тетушка Тин. – Расскажу тебе приятную эту историю от начала до конца.

– Хорошо, тетя, я сяду. И ты, сынок, сиди смирно, послушай бабушку.

Но сама она никак не могла успокоиться. Сказала, что сядет, а все стояла с малышом на руках и уговаривала его сидеть спокойно.

– Вчера вечером, – начала тетушка Тин, – зашла я к жене Бай Тха, знаешь – на хуторе, что на другой стороне. Встретила у нее Шау.

– Какую Шау, тетя Тин?

– Шау Линь, какую ж еще.

– Вы видели Шау Линь? Она здорова? Как вы могли с нею встретиться там, на хуторе?

– Хутор-то наполовину наш, наполовину ихний.

– А дальше что? Про мужа откуда узнали?

– Шау, доченька моя, попросила передать тебе: муж твой жив. Вовсе он не убит, его Освободительная армия в плен взяла.

– Это правда, тетя Тин? Что же дальше-то? Шау видела моего мужа, тетя?

– Мужа твоего взяли в плен далеко отсюда, где же Шау могла его видеть? А узнала она обо всем вот как. Она ведь отрядом командует, и там у них есть радио такое – звук записывает. Ну, Шау, доченька моя, и поручила Тхань каждый день радио слушать, за новостями следить. Тхань, стало быть, и услыхала, как муж твой вам с сыном весть подает…

– Он сам… Сам по радио говорил, да, тетя? И голос его? Слышишь, сынок, что бабушка говорит?

– Я-то лично радио это не слышала. Сказать ничего не могу. Но Шау, она боялась, ты на слово не поверишь, и послала тебе вот это.

– Что это, тетя Тин?

Доан следила не отрываясь за руками тетушки Тин, а та не спеша извлекла из сумки какую-то вещь, завернутую в красный полосатый платок, в каких обычно носят бетель. Развернула его.

– Это и есть пленка, на ней голос записан. Все, что твой муж сказал, – здесь.

Доан робко протянула руку за пленкой. «Точь-в-точь, – подумала старуха, – как дитя голодное тянется за пирожком». Взяла и, держа на ладони катушку с пленкой цвета тараканьего крыла, глядела на нее, не моргая, тяжело дыша. Потом поднесла пленку к уху.

– Даже не знаю, тетя, у кого взять радио, чтоб послушать?

– А ты припомни, неужто на хуторе у вас ни у кого нету?

– Есть-то у многих, да люди все не наши.

– Давай тогда так сделаем. Если некого будет попросить, бери сына и приходи к Бай Тха. Они сговорятся с Шау, и она принесет машинку.

– Это удобней всего. А вы, тетя Тин, передайте, пожалуйста, Шау Линь мою просьбу.

– В чем, в чем, а в этом помогу тебе. Прикинь-ка, когда ты сможешь зайти к Бай Тха?

– Сегодня вечером нельзя, тетя Тин? Очень уж мне невтерпеж. Помогите, сделайте милость.

– Дай-ка подумать. Ладно, будь по-твоему.

Тем же вечером Доан одолжила у соседей лодку с подвесным мотором, и они с тетушкой Тин отправились на хутор к супругам Бай Тха.

Черный транзисторный приемник с магнитофоном стоял на столе рядом с керосиновой лампой. Доан с сынишкой, все семейство Бай Тха, тетушка Тин, Шау Линь, Тхон, Тха и еще несколько соседей уселись поплотнее на топчане. Доан, взяв малыша на руки, придвинулась к самому приемнику. Тхань нажала кнопку, послышалось глуховатое потрескивание, пленка цвета тараканьего крыла начала разматываться, и вдруг зазвучал голос:

– Я, Хюинь Ван Шон, обращаюсь к жене Ле Тхи Доан из общины Михыонг в провинции Лонгтяуша. Дорогие, любимые жена и сын. Во время карательной операции в лесу возле базы Ашау я был взят в плен Освободительной армией. Но Национальный фронт освобождения и Временное революционное правительство Республики Южный Вьетнам великодушно простили мне мою вину. Со мной хорошо обращаются, кормят вдоволь, дали возможность учиться, чтоб разобрался, на чьей стороне справедливость и правда. Сегодня с помощью радиостанции «Освобождение» могу подать весть тебе и сыну, отцу с матерью и всей родне, твоей и моей, чтобы вы не беспокоились обо мне. Не переживай из-за меня, дорогая, береги здоровье. Старайся, чтобы сын рос большим и умным. Уже недалек день, когда я вернусь к вам. Передавай от меня привет родителям и всем близким, всем нашим соседям. Целую тебя и сына. Хюинь Ван Шон…

По щекам Доан текли слезы.

– Тхань, дай послушать еще раз! – сказала она.

Пленка закрутилась снова. И повторилось это семь раз.

Домой она вернулась за полночь. Но ей не спалось, и она побежала искать Тонга. Шон, ее муж, с Тонгом двоюродные братья, но любили друг друга как родные. Она поделилась с ним радостной вестью. А еще через несколько дней привела его повидаться с Шау Линь, когда та остановилась у нее в доме.

Нынче вечером Тонг обещал привести двух своих дружков из «гражданской охраны» – встретиться с Шау.

Итак, Доан зажгла для вида благовонные палочки на алтаре, уложила ребенка в гамак, укачала его и отнесла во внутреннюю комнату, передав на попечение Шау.

А сама стала прибирать в доме. Дом ее был невелик, стоял он на земляном фундаменте в середине хутора у самой дороги. Он поделен был на две комнаты: внутренняя служила одновременно спальней и кухней, во внешней помещалась лавка и распивочная. Здесь в беспорядке громоздились корзины, коробки, кувшины, бутылки. На бечевках, протянутых вдоль окна, висели завернутые в листья новогодние пироги, лепешки из муки, смешанной с яйцами и мякотью кокоса, школьные тетрадки. В тесном помещении дух захватывало от смеси едких запахов чеснока, лука, соевого и рыбного соусов… Но в глазах посетителей заведения – гулящих парней и мужчин – неудобства эти ничего не значили рядом с достоинствами хозяйки, молодой пригожей вдовушки, что жила здесь одна – сын-то ее был совсем мал. Поэтому завсегдатаи, в особенности молодцы из «гражданской охраны», с утра до ночи, куда бы ни шли, по пути непременно заглянут к Доан. В заведении не было ни стола, ни скамеек, один лишь узкий бамбуковый топчан стоял перед алтарем» Но посетители и без мебели не тужили: усядутся в кружок на полу, похлопают друг друга по ляжкам, пропустят стопку-другую и довольны – дальше некуда. Иные, кто поразгульней, выпив, подманивали Доан, делали ей недвусмысленные намеки. Ах, как хотелось ей выставить их за дверь, но от них-то и было больше всего дохода. А пропьются – ведут к ней денежных дружков своих. Каждый вечер шумят, гуляют допоздна. Частенько приходилось выпроваживать их среди ночи:

– Все, гости дорогие, пить больше нечего. Приходите завтра вечером.

– Ну, коли так, здесь и заночуем! Завтра гульнем с утра пораньше.

– Что вы на нас коситесь так зло, сестрица?

– Ладно, ребята, пойдем! Ночь на дворе.

– «Гуд-бай», сестричка!

Случалось, кто-то хватал ее за руку и, бормоча со светским шиком «бон-суар», норовил облобызать ручку.

Она готова была сгореть со стыда. Но что поделаешь! Правда, с того вечера, как Шау дала ей послушать заветную пленку, Доан стала тверже, крепче духом. В глазах этой швали она по-прежнему вдова солдата, павшего на поле брани. Ей их бояться нечего. А для своих и муж, и сама она – близкие люди, товарищи. Доан радовалась за себя и за сына.

Подметя пол, вытряхнув циновки, она выглянула за дверь и сразу побежала назад, к перегородке:

– Эй, Шау, они идут!

Первый гость, в нейлоновом дождевике, наброшенном на плечи, с опущенной дулом вниз винтовкой на ремне, спросил с порога:

– Найдется чем повеселить душу, сестрица?

– Сколько вас-то?

– Всего трое.

– Заходите.

Трое парней из «гражданской охраны» сняли дождевики, кинули их на пол у двери и вошли в дом. Первый – Сэ, за ним – Шань, третий – Тонг. Неразлучная троица.

– А днем говорили, у вас водка кончилась и вечером будет закрыто, – сказал Шань.

– Для кого кончилась, а для нас – нет! – подмигнул ему Сэ.

– Да-да, только для вас троих. Если кто спросит – выпивку вы принесли с собой. И никого больше не приглашайте, опять шум начнется. Закрой дверь, Тонг.

Каждый из гостей водрузил на бамбуковый топчан по транзистору «Нэшнл Панасоник»[34]34
  Название японской радиоэлектронной фирмы.


[Закрыть] – черный принадлежал Сэ, два красных – соответственно остальным.

Затем и трое радиовладельцев уселись на топчан – каждый в своем углу.

Доан расстелила на циновке газету, поставила на нее бутылку рисовой водки, тарелку с вялеными креветками и маринованным луком и три стопки.

– Есть еще сушеная рыба шат, – сказала она, – если кто захочет, могу поджарить.

Сэ протянул руку к тарелке, взяв креветку, запрокинул голову, разинул рот, бросил в него креветку и задвигал челюстями.

– Эй, Сэ! Поймал бы песню старинную. Дождь льет, тощища!

– По какому приемнику? – спросил Сэ.

– По твоему! – ответил Шань.

Сэ ухмыльнулся. Спрашивал он просто так, для виду. Если не его приемник включить, то чей? В деревне теперь, стоит сойтись парням, сразу соревнование затеют: не в силе состязаются, не в смекалке – бахвалятся друг перед дружкой вещами, часами, транзисторами. Сравнивают приемники – чей лучше? Мерилом служат вовсе не реальные достоинства аппарата: количество транзисторов, число диапазонов или качество приема. В технике здесь никто не разбирается. Все решают сами участники. Главный критерий у них – громкость: чей приемник всех заглушит, тот и наилучший. Потом учитывалась длина антенны: у какого из транзисторов в антенне больше выдвижных коленец, тот и получше. И наконец, третье: который приемник – сколько его ни включай, ни выключай – сразу дает любой звук, что высокий, что низкий, без затухания, тот лучше прочих. Ну а на «конкурсе» часов требования росли не по дням, а по часам. Еще не так давно их просто клали в воду: не станут – значит, лучшие. Но это сразу устарело. Теперь хронометры с маху швыряли на булыжную мостовую: которые после этого шли, объявлялись наипервейшими. Однако в конце концов возобладало испытание огнем. Часы кидают в костер: не почернеют, не обгорят, не выйдут из строя – слава часам, слава владельцу!

Сегодняшняя троица – радиопоклонники. На последнем состязании транзистор Сэ получил первый приз. То был трехдиапазонный приемник в черном корпусе с антенной в восемь колен, могучим звуком и подсветкой шкалы, сделанный в самой Японии. Транзисторы Шаня, Тонга и прочих собраны были в Сайгоне – тут и сравнивать нечего!

Гордый своим аппаратом, Сэ восседал, поджав ноги, поставив приемник на бедро; щелкал переключателем диапазонов, гонял взад-вперед стрелку по шкале. Что только не попадалось ему в эфире: Ханой, радиостанция «Освобождение», Сайгон, армейские станции! Он снова щелкал, крутил, вертел – шестисложных старинных песен не было, хоть убей. Шань ликовал.

– Ну и ну, пить водку в такую дождливую ночь и чтоб не поймать по этому знаменитому «ящику» задушевную старую песню! – Он брезгливо оттопырил нижнюю губу и продолжал: – Да я на твоем месте вышвырнул бы его пинком за дверь.

– Если ты такой мастак, – расхохотался Сэ, – включай свою кастрюлю!

– Ха, у меня бы этот «ящик» запел старую песню в любую минуту. Чикаешься там…

– Да если станция не передает твои песни, как он их может поймать?

– И передает… и поймать можно.

– Трепло!

– Погоди – увидишь. На Новый год заведу себе аппарат: захочешь услышать душевную песню – уважу по первому требованию. Проснешься среди ночи, ни одна станция не работает, а он тебе споет.

– Ладно, хватит трепаться, пей лучше! – Сэ отставил приемник в сторону и потянулся за стопкой.

– Я дело говорю. Ты не видал и не знаешь.

– Это я-то не видел?

– И где ты его углядел?

– В Сайгоне, где же еще!

– А большой он?

– Да с наш общинный дом будет.

– Ой, мама родная!

– И в середке целая труппа – певцы, музыканты…

Тут Шань уразумел: Сэ просто смеется над ним. И захохотал принужденно:

– Ха-ха! Ну и балда… Я говорю о приемнике с магнитофоном.

– А-а… Я-то думал… – Сэ, взяв стопку, закивал в ответ. – Через год и у меня такой аппарат будет… Давай пей, Тонг!

Тонг до сих пор и словом не обмолвился, думал о чем-то своем. А ведь их «триумвират» гражданских стражей завел уже некий ритуал: в начале пирушки – разговор о приемниках (у других все начиналось с часов или японских мотоциклов «хонда»).

Так и не поймав по радио старинных песен, они отложили транзисторы в сторону и начали пить.

Доан присела на краешек топчана. Раньше, еще пару дней назад, хоть до чертиков надерутся – ей даже в радость было. А теперь вот глядит на них и почему-то жалеет. Сэ ведь едва восемнадцать стукнуло, Шаню – девятнадцать, Тонг – его ровесник; ни одному и двадцати-то нет, а с виду – ну прямо забулдыги. У Сэ вон даже приемы особые: поднимет согнутый локоть вровень с плечом, поднесет стопку к губам и споловинит одним духом. Трижды осушат стойки, и поллитровка пуста. Каждый во время пьянки меняется на глазах… Доан изучила повадки каждого «клиента». Тот же Сэ, к примеру, напивается в три стадии. Когда явится только – трещит без умолку, дергается, как креветка, а чуть поддаст – побледнеет, надуется и молчит. Это, считай, первая стадия. Выпьет еще и опять разговорчив, мочи нет; но все шепотком да на ухо. Бормочет, сипит – ничего не понять, и вдруг воскликнет «однако!», а там снова шепчет, покуда не повторит свое «однако!» – раз, и другой, и третий. Эта стадия – вторая. Напоследок же он орет в голос и хлопает всех по плечу, пока не рухнет без памяти… Шань, по натуре немногословный, как примет водочки, болтает, хохочет, бранится – рта не закрывает…

Тонг что-то сегодня больно молчалив и задумчив.

Сэ снова ухватился за приемник, покрутил и опять отставил.

– Сестрица, дайте-ка нам еще бутылочку.

– Все, больше нет.

Сэ с Шанем только-только вступили в первую стадию, и на тебе – водка кончилась. Они уставились на хозяйку: мол, обманула, погубила.

– Не шутите с нами, сестрица!

– Ладно, выпили – и хватит.

– Мама родная! Даже горло не промочили, а вы – хватит! Нет уж, сестрица, выставляйте еще бутылочку. Дождь хлещет, песен и тех не послушали. Разве это дело?

Доан с пустой бутылкой в руке так и сидела на краешке топчана.

– Как же вы, надравшись, караулить пойдете? – спросила она.

– От кого караулить прикажете, сестрица?

– Да от Вьетконга, от кого же другого. Ну и вопрос, а еще в «гражданской охране» состоите!

– Тут всё умиротворили! Откуда Вьетконгу-то взяться?

– Ладно, налью вам еще бутылку.

– Вот это дело! – Сэ с Шанем, восхищенные, перемигнулись, зареготали. – И заодно уж, сестрица, рыбки поджарьте!

Слова словами, но Доан так и осталась сидеть на топчане, не тронувшись с места.

– Раньше чем налью, – сказала она, – хочу вам вопрос задать.

– Спрашивайте, что душе угодно! – выпалил Шань.

– Нет, – заартачился Сэ, – сперва налейте, а потом вопросы задавайте! У меня во рту пересохло.

– Потерпите. Я вот что хочу знать…

– Спрашивайте, не томите душу! Сразу и ответим.

– Хорошо… Скажите-ка, если встретится вам кто из Вьетконга, стрелять в него будете?

Парни оторопели, такого вопроса они не ждали. Даже протрезвели вроде и уставились друг на друга.

– А еще хвалились: ответим, мол, сразу. Вы что, онемели?

– Как все, сестрица, так и я, – пробормотал Шань.

– Ну а ты, Сэ?

– Налейте сперва, тогда скажу.

Доан по-прежнему сидела на краешке топчана.

– Тогда еще один вопрос. Повстречай вы, к примеру, Шау Линь, что делать станете?

– О небо и земля! – снова выпалил Шань. – Вам-то зачем, чтоб мы с ней встречались?

Доан засмеялась:

– Это я так, для примера. Да вижу, вам и ответить нечего. Ну а не ровен час встретите Шау, что тогда?

– Там видно будет! – стал горячиться Сэ. – Вы пока наливайте, сестрица.

– Нет, покуда не ответите толком, не налью.

– Эй, Тонг! – повернулся Шань к приятелю. – Ты тоже хорош – сидишь как пень. Ответил бы, уважил ее!

– Говори что хочешь, – подхватил Сэ, уставясь на алтарь, – лишь бы мне выпить дали.

Тонг весь подался вперед:

– Я-то? Да я при виде ее на колени бы стал и поклонился в ноги.

Оба приятеля его всполошились: а ну как хозяйка, услышав такое, вознегодует – вон палочки-то на алтаре в честь убитого мужа курятся. Но Доан, к великому их изумлению, рассмеялась, и они засмеялись следом.

– Так, с Тонгом все ясно. Ну а вы оба?

Сэ с Шанем переглянулись, снова посмотрели на алтарь. И Шань, он оказался попроворнее на язык, сказал:

– Тонг мужу вашему двоюродный брат. А я-то, сказано было, как все.

– Значит, Тонг, ты и впрямь на колени станешь?

– Да.

Доан, не вставая с топчана, обвела взглядом всех троих, потом подняла глаза и сказала:

– Ну-ка, обернитесь и гляньте – кто там?

Шань увидел первым: какая-то неясная женская фигура вдруг возникла рядом с топчаном. Увидел и узнал – Шау Линь! Совсем ошалев от страха, он замахал руками: